Текст книги "Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется"

Автор книги: Иван Франко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 56 страниц)

Строитель стоял взбешенный и от злости не мог слова выговорить. Рабочий тем временем взял свой угольник, клевач и мерку и, простившись с товарищами, спокойным шагом направился к рынку. Остальные рабочие молчали.

– Босяки, лодыри! – кричал строитель. – О, разве он дорожит работой?! Он бы лежал только вверх животом, как свинья в болоте Но погодите вы, я вас научу порядку! Вы у меня другими станете! Ишь вы, мерзавцы! – И, сотрясаясь от злости и проклиная всю «голо-ту», строитель пошел обратно в общество господ.

В беседке тем временем царило веселье. После закуски слуги собрали блюда и тарелки, а вместо них поставили бутылки с вином и рюмки. Рюмки быстро совершали свой путь.

Вино постепенно развязывало языки, умножало веселье и шум. Пахучий дым от дорогих сигар клубился над головами до самого потолка, тонкой струйкой тянулся в окно. Слуги Леона суетились среди гостей, подавая каждому то, чего он хотел. Одни гости сидели группами, другие стояли или ходили, болтая, шутя либо торгуясь. Леон не покидал Германа. Сегодня он впервые так близко сошелся с этим самым крупным бориславским тузом и почувствовал к нему какое-то странное влечение. До сих пор они противостояли друг другу, как враги. Леон лишь два года назад появился в Бориславе с наличным, и немалым, капиталом. Он был более образован, чем Герман, хорошо разбирался в коммерческих делах, читал кое-какие книжки по горному делу и думал, что достаточно ему только появиться в Бориславе – всё покорится ему, и он станет единовластным господином. Он заранее мечтал о том, как он дешево закупит громадные и наиболее удобные для разработки участки, как заведет себе машины для более быстрого и дешевого извлечения подземных сокровищ, как поднимет всю местную нефтяную промышленность и по своему желанию^ будет повышать и понижать цены. Между тем на деле все оказалось иначе. В Бориславе были уже свои силы, к тому же такие силы, с которыми ему нелегко было тягаться, и самой большой силой был Герман. Леон вначале злился, видя, с какой нескрываемой неохотой принимают его старые бориславские предприниматели. Особенно Герман, этот простой, необразованный тряпичник, был для него словно соль в глазу, и он старался всегда и всюду, где только мог, уколоть его, а в обществе никогда не упускал случая за обычной вежливостью показать Герману свое духовное превосходство. Герман мало обращал внимания на эти уколы, а донимал его на деловом поприще: перехватывал участки, которые хотел купить Леон, переманивал его лучших рабочих и вместе с тем при встречах с Леоном всегда делал вид, будто ничего не случилось. Это было уж слишком. Леон увидел, что таким способом не добьется ничего. Правда, до сих пор в Бориславе ему везло: он напал на несколько богатых жил горного воска, нефть также шла хорошо; но Леон справедливо боялся, что счастье не вечно будет к нему благосклонно, что оно, возможно, когда-нибудь и отвернется от него, а в таком случае лучше иметь сильных друзей, нежели сильных врагов. К этому прибавилось еще и то, что после смерти жены у Леона появилось желание пожить со временем спокойно, осесть, пустить корни, воспользоваться на старости плодами своей беспокойной, хлопотливой жизни и обеспечить хорошую жизнь своей единственной дочери. Тут уж, ясное дело, нужно иметь кружок друзей, а не врагов. К тому же он услыхал, что у Германа есть единственный сынок во Львове, в ученье у купца, и у него сразу возникла мысль: сын Германа и его Фанни – вот это пара; самые крупные капиталисты, вместо того чтобы бороться и подкапывать друг друга, соединяются, связанные тесными семейными узами. И мысль Леона строила золотые замки на этом крепком фундаменте.

– Видите, дорогой сосед, – говорил он Герману, – сам не знаю, в чем дело, отчего меня так потянуло к спокойной, тихой и счастливой пристани. Ведь был же я до сих пор словно перелетная птица: то здесь, то там. Нет, пора успокоиться!

– И я тоже говорю, – сказал Герман, делая вид, будто этот разговор его очень занимает.

– Не дал мне бог сына, как вам, но у меня есть дочь, бедное дитя. Видеть ее счастливой, с любимым человеком, в кругу детей, – ох, это единственная цель моей жизни!

– Даст бог, и это сбудется.

– Да, я очень желаю этого! Ах, и еще кружок добрых друзей, таких, как вы, дорогой сосед. Больше мне ничего не нужно для того, чтобы быть счастливым.

– Ну, что касается меня, – сказал, усмехаясь, Герман, – я из Дрогобыча никуда не убегу, я всегда к вашим услугам.

– О, я знаю, – сказал Леон и крепко сжал Герману руку, – я знаю, что вы искренний, добрый человек! Не поверите, как я давно хотел с вами поближе познакомиться… А ваш сын? Правда, я не имею чести знать его лично, но и он уже заранее мил и дорог мне, как собственное дитя.

Герман слегка поморщился при воспоминании о сыне, словно вдруг в медовом прянике разгрыз зерно перца.

– Мой сын… – проговорил он неохотно. – Благодарю вас за доброе слово! Вот работает, как может.

– Ну, не говорите этого! – воскликнул

Леон. – Я и сам знаю, что сын такого отца, наверное, и минуты не просидит зря. Эх, дорогой сосед, как бы я был счастлив, если бы мы могли соединиться с вами, сойтись близко во всем, так, чтобы…

Он замолчал и глядел на Германа, а Герман на него, не догадываясь, куда тот метит.

– Знаете, – снова начал Леон, – сегодняшний день такой большой и счастливый для меня…

В эту минуту собеседники встали и подошли к окну, – в павильоне было очень душно. Герман выглянул в окно. Едва он отступил от окна, как вдруг кусок кирпича пулей пролетел через окно, как раз в том месте, где стоял Герман. И в ту самую минуту, когда Леон говорил о большом сегодняшнем счастье, кирпич врезался в кучу стаканов, стоявших на столе. Жалобно зазвенело и разлетелось стекло, а кирпич летел дальше и, ударившись о противоположную стену, упал на землю. Все сорвались с мест, а Герман побледнел, как полотно: он догадывался, что кирпич предназначался для него.

– Что это? Что? Кто это такой? – послышались встревоженные голоса.

Леон, Герман и еще кое-кто из гостей выскочили во двор. Ро дворе также был шум.

– А ну, хватай его, босяка! – кричал изо всех сил мастер.

– Кто здесь бросил кирпич? – крикнул и Леон.

– Да вот, пане, какой-то босяк, угольщик. Шлялся здесь по улице, высматривал, высматривал, а потом увидел вот этого пана в окне (он показал на Германа), схватил кирпич, да как швырнет – и наутек! Держи его, держи, да в полицию! – снова закричал мастер двум рабочим, которые гнались вниз по Зеленой улице за убегающим молодым угольщиком в черной, как деготь, рубахе и в таком же фартуке.

– Эва, как удирает, бестия! Не догнать! – говорил мастер.

Рабочие, гнавшиеся за парнем, были, по-видимому, такого же мнения, потому что, запыхавшись, остановились Однако один из них наклонился, поднял камень и запустил им в убегающего, который в эту минуту готов был скрыться за поворотом. Камень угодил угольщику в самую пятку, и тот, почувствовав боль, дико вскрикнул и исчез за стеной. Крик этот странно поразил Германа.

– Что это за паренек? – спросил он,

Никто не знал угольщика. Леон взглянул на

Германа и даже испугался.

– Боже мой, что с вами?

– Ничего, ничего, – ответил Герман, – это от жары, видимо. Что-то мне здесь, в груди, сдавило. Но этот голос, этот голос… такой странный…

Леон не мог понять, чем странен этот голос. Ему он показался самым обыкновенным. И Герман не мог объяснить себе, что это за голос, – ему казалось, что он где-то слышал его, но где – не знал. Знал лишь только, что какой-то таинственной, необъяснимой силой этот голос воскресил в нем какие-то страшные, давно забытые впечатления, какую-то бурю, следы которой еще не изгладились в его сердце. Но что это за впечатления, как они возникли и как были связаны с этим диким, мучительным криком угольщика – этого Герман не мог себе объяснить.

Леон между тем взял его под руку и повел в сад, под тенистые деревья, на душистую высокую траву. Прохладный свежий воздух быстро успокоил Германа, и Леон снова начал говорить ему о своих желаниях и надеждах.

– Ах, как горячо я ждал наступления такого дня, как сегодняшний! Как я хотел, чтобы этот день начал новую, спокойную, счастливую эру моей жизни! Чтобы от него во все стороны протянулись счастливые для меня нити, завязались счастливые узлы. И вот настал этот день, надежды мои сбылись, узлы завязаны, кроме одного, самого главного… Ах, и вы, мой дорогой сосед и друг, вы сделали бы меня самым счастливым человеком в мире, если бы помогли мне завязать этот последний, самый главный узел!

– Я? – спросил изумленный Герман – Какой же это узел?

– Что тут долго говорить! – сказал Леон и взял Германа за обе руки. – Самое глубокое желание моего сердца, чтобы наши дети, моя Фании и ваш Готлиб, составили пару!

Герман молчал. Эта мысль не была для него неожиданной, все же его несколько странно поразило то, что от Леона первого услышан он это предложение.

– Что же вы, согласны? – спросил Леон.

– Гм, не знаю, как бы это… – сказал нерешительно Герман.

– Вы колеблетесь? Не раздумывайте, дорогой сосед. Разве вы не видите тех выгод, которые принесет нам этот союз? Подумайте только: мы, две первые, смею сказать, бориславские силы, мы породнимся, соединимся в одно. Кто тогда сможет противостоять нам? Все будут покорны нашей воле, а кто не захочет, тот одним нашим ударом будет повержен в прах! Подумайте: мы будем хозяевами всего нефтяного рынка, мы определяем цены, закупаем окрестные села, леса, каменоломни и копи! Весь этот край в наших руках. Не только торговые и промышленные, но и политические дела края в наших руках. Все выборы проходят, как мы хотим, депутаты и представители говорят то, что мы велим, защищают наши интересы, помещики и графы добиваются нашей милости! Понимаете ли вы? Мы – сила, и пока будем держаться вместе, до тех пор никто против нас не устоит! – И, разгоряченный собственными словами, Леон бросился обнимать Германа. – Согласны, дорогой друг, брат мой? – воскликнул Леон.

– Согласен, – сказал Герман, – только не знаю, как моя жена…

– Разве ваша почтенная и умная жена может не желать счастья своему сыну и моей дочери? Нет, этого не может быть! Пойдем, пойдем к ней! Я сегодня же должен уладить это важное дело, и как только разойдутся гости, пойдем вместе, объясним, поговорим…

– Она очень любит своего сына – это верно. Но мне кажется, что и она лучшей партии, чем ваша Фанни, не найдет для него, – сказал Герман.

– Ах, дорогой друг! – воскликнул обрадованный Леон. – Какой счастливый день для меня сегодня! Боже, какой счастливый день! Пойдем, пойдем.

II

Рука об руку шли два приятеля бориславским трактом к дому Германа. Говорил больше Леон. Он был человек очень впечатлительный, и всякая новая мысль его живо захватывала.

Неутомимо рисовал он перед Германом всё новые картины их будущего величия и силы. Все, о чем он говорил, словно медом было подслащено, все затруднения так и таяли, как снег под лучами солнца. Практичный и холодный Герман вначале не очень шел на приманку этих золотых гор, но чем дальше, тем больше Леон увлекал его за собой, и в его недоверчивой голове постепенно начал шевелиться вопрос: «Ну, и что же, разве это невозможно?»

Со своим сыном Готлибом он всегда имел столько хлопот и огорчений, что ему даже в голову не приходило ждать от него чего-нибудь путного, а тем более строить такие широкие планы. Вот и недавно купец, у которого Готлиб около двух лет был на практике, писал Герману, может быть, в сотый раз, что Готлиб плохо ведет себя, за делом не смотрит, деньги, присланные из дому, разбрасывает, как безумный, над сослуживцами издевается и бог знает каких только глупостей не делает. «С горестью должен признать, – писал далее kytien, – что его двухлетнее пребывание в моем заведении не принесло ему почти никакой пользы. Его познания в торговом деле остались такими же, какими были вначале…» Все это невольно приходило Герману на ум сейчас, когда Леон такими заманчивыми красками рисовал ему будущность их домов после соединения Готлиба и Фанни. «Пока я жив, – думал Герман, – может быть, дело и будет как-нибудь идти, ну а потом?» Изменить, исправить Готлиба может только чудо, на которое Герман не надеялся. Но он все же слушал Леона, постепенно поддавался чарующему влиянию его слов, будто на легком челноке отплывал в тихое, нежно волнующееся, вечерним блеском позолоченное море, и у него на душе становилось легко, сладостно, словно и в самом деле исполнялись его самые смелые надежды. «А что же, разве это не может быть?» думал он, и в нем крепла уверенность, что все это не только возможно, но и действительно будет, должно быть.

Тем временем приятели спустились от рынка вниз, на мостик, откуда улица снова поднималась вверх, между двумя рядами высоких ясеней, пока не обрывалась на вершине холма, там, где блестящий позолоченный крест мерцал на солнце. Тут же за мостом, направо, начинался огромный сад, окруженный высокой каменной стеной. Дальше стена кончалась, вместо нее шла дубовая решетчатая ограда между каменных столбов с черными маковками, покрытыми глазурью. За этой решеткой был уже не сад, а цветник, довольно запущенный, окружавший старинный одноэтажный, но зато Широко расползшийся дом, крытый гонтом. С улицы к нему вели широкие ворота, и рядом – маленькая калитка для пешеходов. Это была усадьба Германа. Тут он жил уже много лет, хотя имел еще несколько домов в других частях города и три каменных здания на рынке. Все это он сдавал внаем, а сам не имел охоты трогаться из этого старинного удобного гнезда. Этот дом вместе с садом, огородом, двором и конюшнями приобрел он у вдовы одного родовитого польского пана, который владел когда-то громадным состоянием – ему принадлежало несколько окрестных сел. Но большая часть этого состояния ушла на поддержку неудачной революции 1831 года, а что осталось, было истрачено на многолетние процессы из-за какого-то наследства; таким образом, после уничтожения барщины наш именитый пан очутился будто рак на льду и не мог назвать своим ничего, кроме этого дома с садом и пары лошадей. Здесь он и дожил свой век в тиши, а после его смерти жена продала и этот последний обломок былого величия и удалилась из этих мест. Вместо прежнего польского помещика появился новый хозяин в этих стенах – Герман. Он в то время только начинал оперяться; покупка этого дома была первым шагом к его будущему богатству; может быть, оттого он и свыкся так с этим старым жилищем.

Впрочем, Германа мало занимало внутреннее устройство дома, еще менее интересовал его сад, в котором прежний владелец просиживал бывало все лето и в котором, как судачили соседи, и теперь еще не раз в лунную ночь видели его высокую фигуру с длинными усами и белыми, как молоко, волосами, бродящую в густой высокой траве, – видели, как он осматривает каждое дерево, словно старого знакомого, время от времени заламывает руки или тяжко вздыхает. Герман, слушая эти рассказы, смеялся над ними, но в сад его все-таки не тянуло. Он довольствовался тем, что каждую весну подсчитывал деревья и затем сдавал сад в аренду, а сам в него редко когда заглядывал.

И в самом доме Герман мало что изменил. Старинную мебель обил новым репсом, вместо старопольских больших печей поставил новые изразцовые, между окнами повесил большие зеркала, – вот и все. На стенах рядом с кое-какими новыми гравюрами висели почерневшие от времени портреты бывших польских магнатов, с густыми бровями, грозными усами и бритыми лбами. Странно выглядела эта смесь старины и неуклюжих, случайных новшеств, но Германа это мало трогало, он был занят другими, более важными делами: его задачей было накоплять, а не пользоваться, и он накоплял, собирал, умножал с какой-то лихорадочной поспешностью, не беспокоясь о том, кто будет всем этим пользоваться.

– Вот и мое гнездо, – сказал Герман, открывая калитку и пропуская Леона вперед.

Леон впервые сегодня переступал через его порог.

– Ах, как здесь удобно, как просторно! – с вежливым изумлением поминутно восклицал Леон, оглядывая выложенный плитами двор.

Посредине двора был колодец под навесом с большим колесом на две бадьи. Дальше, в стороне, виднелась конюшня, а рядом с нею вход в сад.

– Просторно-то просторно, – ответил Герман, – но, правду говоря, немного пустовато Видите, человек в мои годы, когда ему недостаточно себя одного, когда он рад бы видеть себя среди целой кучи маленьких, веселеньких…

– О, да, да, – перебил его Леон, – именно эта мысль и мне сейчас пришла в голову. Действительно, если жить здесь в кругу молодого потомства – это был бы рай, настоящий рай.

– А сейчас что? – продолжал Герман. – Сын наш во Львове… Ну, надо же, чтобы молодой человек смолоду чему-нибудь научился…

– Конечно, конечно!

– А мы с женой – двое нас, к тому же еще она болезненная. Поймите, что иногда человеку тошно делается.

Они вошли в дом.

– Правда? – говорил Герман. – Тихо, как в могиле… Слуг держим не много: кучер, кухарка и горничная, больше нам не нужно. И так весь день здесь проходит. Меня обычно редко дома видят – всё дела.

– Да, да, – ответил Леон, – тяжелая наша жизнь! Говорят: чего не хватает капиталисту, – живет себе, бездельник, да деньги загребает. А вот посмотрели бы они, пожили несколько дней нашей жизнью, так, наверно, отказались бы и от этих капиталов и от такой жизни.

– О, разумеется, ручаюсь вам! – подтвердил Герман, хоть в эту минуту и мелькнула у него в голове шаловливая мысль, что при всей этой тяжести, при всех неудобствах их жизни еще ни один капиталист, однако, не отказался добровольно от своего богатства и не променял его на посох и нищенскую суму.

Герман прошел со своим гостем уже три комнаты. Всюду было тихо и пусто. Он искал жену, но не мог найти. Вошли в четвертую комнату, огромную, как манеж. Герман оглянулся вокруг – и здесь не было никого.

– Что за диво, куда она девалась? – пробормотал вполголоса Герман, как вдруг из соседней комнаты, спальни своей жены, он услыхал громкое всхлипывание.

– Что это? – сказал он прислушиваясь.

– Кто-то плачет, кажется? – спросил, также прислушиваясь, Леон.

– Пожалуйста, дорогой сосед, присядьте здесь, отдохните минутку. Вот, прошу: посмотрите альбом, может найдете и вам знакомые лица… Простите, я выйду на минутку, посмотрю, что там такое…

– Пожалуйста, пожалуйста, – ответил Леон, садясь в кресло возле круглого стола.

Он взял альбом в руки, но у него не было охоты смотреть его. Минуту сидел, не двигаясь и ни о чем не думая. Разыгравшаяся волна его фантазии вдруг иссякла, присмирела под влиянием этой тишины, этого могильного холода, царившего в доме. Он сам не знал, отчего эта тишина ему не нравилась.

– Тьфу, что за чёрт! Словно какая-то разбойничья корчма, человеку даже жутко становится! Кажется, вот-вот кто-то вылезет из-за двери и схватит тебя за горло. А тут еще эти картины, дурацкие морды! Тьфу, я этого и минуты не потерпел бы. А ему хоть бы что: живет себе, как мышь в сапоге, да и в ус не дует!

Он начал прислушиваться к тому, что делается в соседней комнате, куда пошел Герман, но не слышал вначале ничего – только все то же всхлипывание.

– Хорошее предзнаменование для начала… – продолжал он ворчать. – Вхожу сюда с такими надеждами, а здесь какая-то нечистая сила подыхает, что ли… Это, вероятно, она сама. Слышал я, что злая, сварливая ведьма… Ничего не поделаешь, ради пользы дела надо водиться и с такими!

Он снова прислушался. Говор. Это Герман говорит что-то, но что – не слышно. Шорох какой-то. Тишина. Снова говор и всхлипывание. Вдруг треск, будто ударили чем-то твердым о пол, и пронзительный женский крик:

– Разбойник! Кровопийца! Прочь с моих глаз! Прочь, пускай тебя глаза мои не видят!

Леон даже подскочил с кресла. Что такое? Он продолжал прислушиваться, но теперь из-за визга и стука не мог разобрать слов. Догадывался только, что какие-то страшные проклятья, ругательства и обвинения градом сыплются на голову Германа, но за что, ради чего – этого он не знал.

Не знал этого и Герман. Войдя в спальню жены, он увидел, что она, растрепанная, лежит на диване с видом умирающей и всхлипывает. Из ее глаз текли слезы и смочили уже широкий кружок на обивке кушетки. Герман удивился и не знал, что подумать об этом.

Жена, казалось, не заметила, как он вошел, лежала не шевелясь, только грудь ее то поднималась, то опускалась порывисто, словно при сильном напряжении. Герман боялся подойти к ней, зная ее крутой нрав, но затем набрался храбрости.

– Ривка! Ривка! – сказал он тихо, приближаясь к ней.

– Чего ты хочешь? – спросила она, быстро поворачивая голову.

– Что с тобой? Чего ты плачешь?

– Чего ты хочешь? – повторила она громче. – Кто здесь с тобой пришел?

– Да никто не пришел. Смотри, никого нет.

– Не ври! Я слышала, что вас двое. Кто это такой?

– Леон Гаммершляг.

– А он зачем?

– Ведь ты знаешь, у него сегодня закладка была, просил меня…

– Но зачем его сюда нелегкая принесла?

– Слушай, Ривка, – начал Герман, видя, что она как будто успокоилась немного: – Леон богатый человек, хороший человек, с головой…

– Скажешь ты, наконец, зачем он сюда пришел, или нет? – перебила его Ривка, сжимая кулаки.

– Ведь ты же слышишь, что говорю. Послушай-ка, Леон – богатый человек. А жены у него нет, только одна дочка. Слышишь, Ривка, ты знаешь его дочку Фанни? Правда ведь, девушка ничего?

– Ну?

– Знаешь, что говорит Леон? «Сосед, – говорит, – у меня одна дочка, а у вас один сын…»

Герман не докончил. При напоминании о сыне Ривка посинела, задрожала вся, а затем, швырнув в сторону скамейку из-под ног, выпрямилась и закричала:

– Разбойник! Кровопийца! Прочь от меня! Прочь с моих глаз!

Герман остолбенел. Он не знал, что сталось с Ривкой, и лишь то и дело бормотал:

– Ривка, что с тобой? Что ты делаешь, Ривка?..

– Прочь с моих глаз, чудовище! – орала жена. – Пусть тебя бог покарает! Пусть под тобой земля расступится! Иди прочь от меня! Ты, ты говоришь мне о сыне! У тебя был когда-нибудь сын? У тебя было когда-нибудь сердце?

– Послушай, Ривка, что с тобой? Послушай…

– Нечего мне слушать тебя, палач! Пускай тебя и бог не слушает на страшном суде! Разве ты слушал меня, когда я тебе говорила: не надо ребенка мучить школою, не надо ребенка пугать проклятой практикой… А ты все нет да нет! Теперь добился, добился того, чего хотел!

– Ну, что случилось, Ривка? Я ничего не знаю!

– Не знаешь? Га, не знать бы тебе, какой сегодня день, злодей! На, погляди, узнай! На!

И она швырнула ему листок бумажки. Герман дрожащими руками взял измятое, измоченное слезами письмо, в то время как Ривка, обессиленная, тяжело дыша, снова упала на кушетку, закрыла лицо ладонями и горько плакала.

Письмо было из Львова, от купца, у которого находился в ученье Готлиб. Герман, бормоча, читал:

– «Достопочтенный господин! Сам не знаю, с чего начать и как рассказать о том, что у нас здесь произошло. Ваш сын Готлиб уже три дня назад исчез, и все поиски были напрасными. Только сегодня утром удалось полиции найти его одежду, связанную вместе, в кустах на Пелчинской горе. Его же самого до сих пор нет и следа. Было подозрение, не утопился ли он в пруду, но до сих пор не могли найти тело. Приезжайте как можно скорее – может быть, удастся нам дознаться, что с ним случилось. Впрочем, если что-нибудь откроется еще до получения вами этого письма, сообщу телеграфно».

Герман взглянул на дату: еще позавчера. А телеграммы не было – значит, ничего! Он долго стоял, как в столбняке, сам не зная, что с ним происходит.

Громкий плач Ривки вывел его из оцепенения.

– Видишь, видишь, – кричала она, – до чего ты довел ребенка! Утопился мой сыночек, утопился мой Готлиб!.. Лучше бы ты захлебнулся своей нефтью в какой-нибудь бориславской прорве!

– Боже мой, – сказал Герман, – жена, надо же иметь рассудок! Разве я в этом виноват?

– Ты не виноват? А кто же? Может быть, я? Иди, людоед, не разговаривай, не стой, поезжай во Львов – может быть, как-нибудь еще можно спасти его или хоть тело отыскать!.. Боже, боже, за что ты меня покарал таким мужем, который свое собственное дитя в гроб вогнал! И пускай бы хоть у него их много было… А то одно единственное, и того не стало!.. Ой-ой-ой, голова моя, головушка!..

– Да замолчи же, Ривка! Может быть, еще не все так плохо, как там написано. Слышишь, только одну одежду нашли! А одежда что? Одежду мог снять…

– A-а, снял бы ты с себя свою шкуру поганую! Ты еще меня уговариваешь, добиваешь меня, изверг! О, я знаю, тебе и дела мало, что твоего сына где-то там в воде рыбы едят! Тебе что! Но я! Мое сердце разрывается, мое сердце чует, что все погибло, нет моего сыночка золотого, нету, нету!

Герман видел, что с женой нечего больше разговаривать, что ни до чего путного с ней нельзя договориться. Он бросился как можно скорее отдать приказание кучеру, чтобы тот собирался в дорогу, запрягал лошадей. Тогда еще не было в Дрогобыче железной дороги. Желающие ехать во Львов должны были на лошадях ехать до Стрыя и лишь оттуда поездом во Львов.

Проходя через зал, Герман взглянул в сторону и увидел Леона, который все еще сидел в кресле, как на иголках, слышал разговор, прерываемый внезапными взрывами рыданий, но все еще не знал, что случилось с его «соседями» и что все это значит. Герман только сейчас вспомнил о Леоне, о котором, оглушенный криками жены и собственным несчастьем, совсем было позабыл.

– А, дорогой сосед, – сказал он, приближаясь к Леону, – простите, но несчастье…

– Господи, что с вами? – воскликнул Леон. – Вы бледны, как полотно, дрожите, ваша жена плачет… Что случилось?

– Эх, и не спрашивайте… – сказал тихо Герман. – Несчастье, словно гром среди ясного дня, обрушилось на наш дом, и так неожиданно, что я до сих пор еще не знаю, сон ли это или действительность.

– Но скажите же, боже мой, неужто и помочь нельзя ничем?

– Какая там помощь! Кто может воскресить мертвого! Погибло, погибло мое счастье, моя надежда!

– Мертвого?

– О да! Моего сына, моего Готлиба уже нет в живых!

– Готлиба! Что вы говорите! Может ли это быть?

– Пишет из Львова его хозяин, что пропал без вести. Несколько дней не могли отыскать ни малейшего следа, лишь недавно полиция нашла его одежду в кустах на Пелчинской горе.

– А тело?

– Нет, тело не найдено.

– Ах, так, может быть, он еще жив?

– Трудно поверить, любезный сосед! Я и сам так думал вначале. Но затем, взвесив его характер и все… все… я потерял надежду! Нет, не видать мне его больше, не видать!

Только теперь, когда Герман облегчил свое сердце этим рассказом, из его глаз потекли слезы. Он сознавал, что его сын был испорченный и полусумасшедший, но знал также, что это был его единственный сын, наследник его богатства. Еще только сегодня Леон убаюкивал его сердце такими сладкими надеждами. Он начинал уже думать о том, что если сам Готлиб и не исправится, так, может быть, умная, хорошая жена, Фанни, сумеет, по крайней мере, сдерживать его дикие причуды, приучит его постепенно к спокойной, разумной жизни. А теперь вдруг все лопнуло, как пузырь на воде.

Последние ниточки отцовской любви и крепкие нити себялюбия в его сердце были неожиданно и больно задеты, и он заплакал.

Леон бросился утешать его.

– Ах, дорогой сосед, не плачьте! – говорил он. – Я уверен, что ваш Готлиб жив, что он еще принесет вам утешение. Только не поддавайтесь скорби! Больше твердости, мужества! Нам, сильным людям, капиталистам, стоящим впереди своего времени, нужно быть всегда твердыми и непоколебимыми!

Герман только качал головой на эти слова.

– Что мне от этого? – ответил он печально. – Зачем мне теперь сила, капитал, если больше некому им пользоваться? А я… старик уже!

– Нет, не теряйте надежды. Не теряйте надежды! – уговаривал Леон. – Поскорее поезжайте во Львов, и я вам ручаюсь, что вам удастся его отыскать.

– О, если б то дал господь, если бы дал господь! – воскликнул Герман. – Ваша правда: поеду! Должен найти его, живого или мертвого!

– Нет, не мертвого, а живого! – подхватил Леон. – И уж теперь не оставляйте его там, у какого-то купца, а привозите сюда, всем нам на утешение, на радость! Да, дорогой сосед, да!..

В эту минуту открылась дверь из спальни, и в комнату вошла Ривка, заплаканная и красная, как огонь. Ее полное, широкое лицо запылало гневом, когда она увидела Леона. И Леон сразу почувствовал себя ие в своей тарелке, когда увидел Германиху, высокую, полную и грозную, словно само воплощенное возмездие. Однако, скрывая свою растерянность, он с преувеличенной вежливостью подбежал к ней, поклонился с выражением скорби на лице и уже открыл было рот, чтобы заговорить, когда Германиха, смерив его презрительным взглядом с ног до головы, коротко, но громко спросила:

– А ты зачем здесь, бродяга?

Леон стоял, как ошпаренный, от такого приветствия. Затем на его лице появилась холодная, деланная улыбка, и, поклонившись еще раз, он начал:

– Действительно, сударыня, я очень сожалею, что в такое неподходящее время..

– Что тебе здесь нужно, я спрашиваю? – выкрикнула Ривка и посмотрела на него с такой злостью и презрением, что Леону страшно стало, и он невольно сделал шаг назад.

– Прошу прощения, – сказал он, еще не теряя мужества. – Мы здесь с вашим мужем, а моим дорогим товарищем, строили планы – ах, какие хорошие планы! – о нашем будущем, и я твердо верю, что бог нам поможет дождаться их осуществления.

– Вам? Бог поможет? Людоеды, двуличные твари! – бормотала Ривка и вдруг, точно одержимая, подняла сжатые кулаки кверху и бросилась на перепуганного Леона.

– Уйдешь ли ты, наконец, из моего дома, душегуб? – кричала она. – Ты еще смеешь терзать мое сердце, говорить мне свои глупости, после того как мой сын из-за вас и ваших проклятых денег погиб!.. Вон из моего дома! Вон! А если еще раз осмелишься здесь появиться, я выцарапаю твои бесстыжие гадючьи глаза! Понимаешь?

Леон побледнел, съежился под градом этих слов и, не спуская глаз с грозного видения, начал пятиться к двери.

– Но послушай, Ривка, – вмешался Герман, – что с тобой? За что ты обижаешь нашего доброго соседа? А ведь, может быть, еще не все потеряно, может быть наш Готлиб жив, и все, о чем мы говорили, может сбыться…

Герман надеялся таким способом успокоить жену; но оказалось, что эти слова привели ее в еще большую ярость.

– А хотя бы и так! – крикнула она. – Я скорее соглашусь десять раз увидеть его мертвым, чем видеть вот этого паршивца своим сватом! Нет, никогда, пока я жива, никогда этого не будет!

Мужчины стояли минуту, остолбенев, не зная, что случилось с Ривкой и откуда у нее такая бешеная ненависть к Леону. А когда Ривка снова начала кричать, метаться и выгонять Леона из дому, тот, съежившись и насунув цилиндр на голову, вылетел из негостеприимного дома и, не оглядываясь, весь дрожа от неожиданного волнения, пошел в город.