Текст книги "Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется"

Автор книги: Иван Франко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 56 страниц)

– Добре, пане, сделаю это для вас, но прошу вас помочь мне в моем деле. Нехорошие вести доходят до меня.

– Не бойся, я за все отвечаю! Все, что могу, я сделаю для тебя.

И затем они вышли к толпе предпринимателей, которые, шумно разговаривая, стояли на улице. Но этот гомон не был уже таким беспечным и веселым, каким он был минуту назад. Холодный ветер улицы остудил немного радость собственников.

– Кто знает, удастся ли это? Риск, риск! – слышалось в толпе, как шелест увядшей листвы.

– Га, что же делать! – сказал Герман. – Риск есть, но у нашего брата каждый шаг – риск. Так уж рискнем, делая и этот шаг. Удастся – хорошо, а не удастся, то на этом еще свет не кончится, и они из наших рук не уйдут.

Толпа шла улицей медленно, словно это было торжественное церковное шествие. Герман первым вошел в хату Матпя, чтобы раньше всех принести рабочим радостную для них весть. Слух о процессии предпринимателей прошел уже по Бориславу. Гурьба рабочих валила следом за хозяевами, а другая гурьба ждала перед Матиевой хатой. Но никто еще не знал, что это все значит.

– Ну что, – спросил Герман, когда рабочие уселись по-прежнему, – надумались вы?

– А что нам думать? – ответил Стасюра. – Наша думка одна. Вот, может быть, вам бог послал иные думки на душу.

– Это плохо, что вы такие упрямые, – сказал Герман. – Но, видно, ничего не поделаешь. Такая наша доля, несчастных собственников. Если кто с нами правдой не может совладать, тот прибегает к силе, зная, что мы против силы не устоим. Так и у нас с вами. Уперлись вы на своем слове, и нам приходится уступить. Не пришла гора к пророку – пришел пророк к горе.

– Вы согласны? – спросил Стасюра.

– Ну конечно, что же делать! Согласны! И за это вы должны меня благодарить, – слышите, люди? Были среди нас такие, что советовали напустить на вас жандармов, войско, но я сказал: «Успокойтесь!» И в конце концов все увидели, что я прав, и согласились на ваши условия.

– На все?

– Ну конечно, на все. Коня без хвоста не покупают. Вон они идут сюда все, чтобы вам из рук в руки, здесь же на месте, передать деньги для вашей кассы. Только вот наше условие: если мы должны платить в эту кассу, то мы должны и присматривать за нею.

– А это зачем?

– Как зачем? Ведь мы платим. А вдруг кто-нибудь раскрадет деньги?

– Ну, это мы еще должны обсудить на совете, это еще мы посмотрим.

– Пусть будет так, – сказал добродушно Герман. – Должны на вас положиться, потому что… ну, потому что должны! Однако сейчас, по крайней мере, мы хотим знать, сколько денег сегодня поступит в кассу и где эта касса будет находиться.

Стасюра не мог на это ничего ответить. Он вылез из-за стола и начал шептаться с Сенем Басарабом, Матием и Бенедей. Все они не знали, что и подумать об этой неожиданной податливости предпринимателей; а Сень Басараб сразу же заявил, что боится, не кроется ли за этим какая-нибудь хитрость. Но Бенедя, искренний и добродушный, рассеял их подозрения. В конце концов, все это не было похоже на подвох. Если бы хозяева хотели отделаться от них обещаниями, то придумали бы что-нибудь другое, но они, однако, хотят давать деньги, а деньги – дело верное: возьми деньги в руки, запри в сундук, и кончено. Побратимы поддались на эти уговоры и решили, что справедливость требует, чтобы и предприниматели знали, сколько от них поступило денег в кассу и где эта касса находится.

– Пускай будет по-вашему, – сказал Стасюра. – Выберите двух среди своих, которые присутствовали бы при складчине: у них на глазах деньги будут положены в сундук вместе со списком – кто сколько дал, на их i лазах сундук и запрем, и так будет продолжаться каждую неделю, пока что-нибудь получше не придумаем, как нам быть с нашей кассой.

Нескрываемая радость лучом промелькнула на лице у Германа при этих словах. Громкий говор возле избы дал знать о приходе предпринимателей. Вот они уже начали входить в избу, дотрагиваясь рукой до шляпы, приветствуя рабочих отрывистым «дай бог». Герман в нескольких словах рассказал им об условиях, и они быстро договорились, чтобы при складчине присутствовали Герман и Леон. Началась складчина. Прийдеволя записывал, кто сколько дает. Сначала подходили мелкие хозяева; они платили с кислым выражением лица, с оханьем; некоторые торговались, другие попросту недодавали по ренскому или по два. Более крупные предприниматели платили с шутками, стараясь уколоть, задеть рабочих; некоторые давали по одиннадцать и по двенадцать ренских; наконец Леон дал двадцать, а Герман целых пятьдесят ренских. Рабочие только поглядывали друг на друга, за окном то и дело раздавались радостные крики, – это рабочие приветствовали свою первую победу в трудной борьбе за лучшую долю. Первую – и последнюю на этот раз!

Складчина окончилась. Пересчитали деньги – их оказалось более трех тысяч. Сень Баса раб с порога прокричал эту сумму всем собравшимся рабочим. Радости не было конца. Германа и Леона чуть не на руках несли; они только усмехались, красные и потные от духоты, которая стояла в тесной, набитой людьми хате. Деньги положили в окованный железом ящик, который должен был стоять в хате у Матия.

Среди всеобщей шумной радости предприниматели удалились.

– Урра! Наша взяла! Урра! – долго еще кричали рабочие, расхаживая толпами по Бориславу. Веселые песни неслись из конца в конец.

– А завтра – на работу, – говорили некоторые вздыхая.

– Ну и что же! Не вечно же нам праздновать! И так праздновали три дня, словно на пасху, разве недостаточно? Это было наше настоящее светлое воскресение!

– А вы, – говорили некоторые на радостях Матию и Сеню, – берегите нашу кассу, как зеницу ока. Три тысячи серебром – да ведь это же сумма!

– А ну, господа нефтяники, чьей милости угодно, вставайте на работу! – кричали на улицах надсмотрщики. – До вечера полсмены! А ну, а ну!

Толпа рабочих валила за ними. На заводе Леона через несколько минут после того, как было заключено соглашение, кипела работа. Леону не терпелось. Он хотел завтра окончить всю партию церезина, чтобы до конца недели упаковать и выслать в Россию. Он сгорал от нетерпения в эти дни вынужденного праздника, а Шеффелю и вовсе было не по себе. Едва дождавшись соглашения, он немедленно, здесь же, позвал Бенедю и других рабочих, которые раньше работали на заводе, и послал их на работу.

Поздно ночью возвратился Бенедя домой. В избе не было никого. Матий также был на работе, – сам Герман просил его, чтобы он работал непременно у него в шахте, по пятнадцать шисток обещал, и старый Матий па радостях поддался. Шахта была глубокая, однако большая ее часть была забита – нефти не было. Зато на глубине двадцати саженей шел первый ряд штолен, пятью саженями ниже– другой этаж, затем третий, в котором сейчас шла работа. Шахта была богатая – штольни давали ежедневно около десяти центнеров воска. А таких богатых шахт было у Германа более семидесяти. И Матий пришел с работы поздно ночью, измученный, еле живой, и лишь только вошел в избу, бросился на постель и уснул, как колода. Он не видел, как вдалеке за ним на цыпочках крался улицами Мортко, как он, когда Матий вошел в хату, не заперев дверь, прошмыгнул в сени и притаился в уголке, как, наконец, когда Матий, заперев дверь, разделся и уснул. Мортко тихонько вполз в хату, вытащил из-под печки ящик с деньгами, взял его подмышку и пополз из хаты. Никто не видел этого, разве только бледнолицый месяц, который время от времени боязливо выглядывал из-за тучи. И никто не слыхал, как стукнул деревянный запор в сенях, как скрипнула дверь, как пробирался Мортко улицей, – никто не слыхал этого, разве только холодный резкий ветер, который налетел с востока на Борислав и стонал и завывал невдалеке, в крутых берегах реки.

На другой день крик и шум поднялся в хате Матия: ящик с деньгами – рабочая касса – исчез бесследно.

На другой день все рабочие узнали, что они рано смеялись. Хозяева встретили их насмешками, а то и бранью, угрозами. Плату сразу же назначили еще ниже прежней, а на бессильные проклятья и угрозы обманутых рабочих отвечали только смехом:

– Это чтобы вы знали, дурни, как с нами воевать! А где ваша касса, га? Вы думали, что мы ни с того ни с сего в вашу кассу будем деньги класть? Погодите немного, успокойтесь! Борислав – это мы! И мы теперь смеемся над вами!

XVII

С каким-то странным предчувствием собирался Ван-Гехт в дорогу из Вены в Галицию. Что-то подсказывало ему, что в этом новом, незнакомом мире ждут его немалые бури и беды, ждет немало тревог и огорчений. Однако рассудок и официальный письменный контракт говорили ему, что в этом новом мире ждет его довольство и богатство, и у него не было причин не верить этому второму, отчетливому и ясному голосу.

Собираясь в далекий и неведомый путь, он подумал, что ему пригодился бы помощник, и мысль его сразу же остановилась на Шеффеле. Где он и что с ним?

Он побежал в полицию; там указали ему квартиру его бывшего ассистента. Но на квартире Ван-Гехт ассистента своего не застал– несколько месяцев назад он выехал. Куда выехал? Этого не знали наверное, знали только, что выехал куда-то nach Polen[171] 171
  В Польшу.


[Закрыть]. Хотя Ван-Гехт и не очень был склонен к подозрениям, все же он был в недоумении, куда это nach Polen мог выехать Шеффель. «А жалко, что его нет, – думал он. – Мог бы хорошие деньги заработать!»

Как вдруг перед самым отъездом из Вены получил Ван-Гехт письмо из России, от одного высокопоставленного священнослужителя, чуть ли не члена святейшего синода. Священнослужитель спрашивал его, что случилось с его проектом доставки церезина и почему планы его расстроились. Или, быть может, он продал свой патент «Обществу горного воска», которое давно уже заключило со святейшим синодом контракт на эту доставку, внесло сто тысяч рублей залогу и скоро должно доставить первую партию – пятьдесят тысяч центнеров. Гром с ясного неба не напугал бы так бедного Ван-Гехта, как это дружеское письмо. «Что это? – вскрикнул он. – Откуда эта кара господня на меня? Кто смел, кто мог это сделать?» Словно ошпаренный, бросался он туда и сюда, не зная, что делать. Телеграфно запросил своего знакомого священнослужителя, чтобы тот любезно сообщил ему, с кем имеет контракты это «Общество горного воска» и откуда ждет присылки церезина, но священнослужитель не отвечал; возможно, он и сам не знал. Тогда Ван-Гехт побежал с его первым письмом и со своим патентом в государственную прокуратуру, чтобы сообщить там о мошенничестве, могущем причинить ему огромный убыток. В прокуратуре сказали ему: «Хорошо, разыщите мошенника и можете быть уверены, что он будет наказан». Вот те на, разыщите мошенника! Если бы он знал его, если бы знал, где он! Словно сжигаемый лихорадкой, побежал Ван-Гехт в таможенное управление и добился распоряжения о том, чтобы в связи с заподозренным мошенничеством все грузы горного воска, которые отправляются из Галиции в Россию и Румынию, подлежали обстоятельной ревизии. И если бы среди них оказался церезин, то чтобы он был задержан и как corpus delicti[172] 172
  Вещественное доказательство.


[Закрыть] отправлен в государственную прокуратуру. Сам, за свой счет, не полагаясь на бюрократическую машину, Ран-Гехт разослал по телеграфу это распоряжение во все пограничные таможни, добавляя от себя обещание щедрого вознаграждения чиновнику, который обнаружит мошеннический груз. Так закончив дела, Ван-Гехт облегченно вздохнул и, быстро собравшись, двинулся в путь.

Однако мысль его, глубоко взволнованная, не переставала вертеться вокруг одного вопроса– кто мог это сделать? Дело ясное, только две возможности представлялись ему: либо кто-нибудь случайно, не зная о его патенте, открыл церезин независимо от него, либо Шеффель, которому известен был его секрет, выдал его. И если первая возможность, по мере того как он вдумывался в нее, казалась ему все более далекой, то подозрение относительно Шеффеля с каждой минутой крепло и казалось все более правдоподобным. Неожиданным и сильным подтверждением этого подозрения послужило и то, что он услышал об отъезде Шеффеля nach Polen. И Ван-Гехт решил, как только приедет в Дрогобыч, начать разведывать потихоньку, не узнает ли что-нибудь о Шеффеле. Счастье благоприятствовало Ван-Гехту.

Приехав в Дрогобыч, он не застал Германа дома, а застал лишь записку от него с просьбой съездить на завод и осмотреть церезиновый отдел, устроенный по его плану. Он поехал на завод. Там застал строителя, который наблюдал за установкой котла. Осмотрев церезиновый отдел, Ван-Гехт высказал строителю свое полное удовлетворение. А так как строитель, окончив работу, должен был также возвращаться в Дрогобыч, Ван-Гехт пригласил его в экипаж, на котором он сам приехал. Сели. Разговорились. Строитель рассказывал Ван-Гехту o Бориславе и о том, что там вчера вспыхнули какие-то беспорядки, о которых до сих пор еще никто ничего определенного не знает.

– Вероятно, обычная мужичья непокорность, ничего серьезного! – добавил он презрительно.

Затем разговор перешел на другие бориславские темы – о положении восковой промышленности и воскового рынка. Из разговора видно было, что о новом церезине строитель ничего еще не знает, и Ван-Гехт начал думать, что вряд ли от него можно будет что-нибудь узнать о том, что его интересует.

Но строитель разговорился – и говорил уже обо всем, что только слюна ему на язык принесет.

– Я вам говорю, что вся эта штука недолго продлится, – болтал он. – Чуть что, все пеплом развеется, вылетит в трубу. Мелкие хозяева только каким-то чудом держатся, и достаточно какой-нибудь случайности, чтобы все они пошли с сумой. Но и среди более крупных предпринимателей – разумеется, за исключением одного только Германа Гольдкремера – нет ни одного солидного гешефтсмана. Все шеромыжники, все обманщики. Вот, пожалуйста, один из богатеев здешних начал строить новый завод, какой-то новомодный завод, и, желая замаскироваться, говорит мне, что это будет паровая мельница. Дает мне план, – я уж и забыл, чьей работы был этот план. Ну, ничего, глянул я, вижу, что это нефтяной завод, а не мельница, но, думаю про себя, если тебе хочется, чтобы это была мельница, пускай будет мельница. А он, дурень, еще во время закладки взял да и проговорился, да еще и меня скомпрометировал. Ну, скажите же, разве можно с такими людьми солидное дело иметь?

Ван-Гехта не очень заинтересовал этот рассказ. Но чтобы не показаться невежливым и хоть как-нибудь поддержать разговор, он спросил строителя.

– Говорите, новомодный какой-то завод? А не можете мне сказать, что в нем новомодного?

– Не могу вам этого сказать, потому что, видите ли, строительство это я не вел. Но если вы с этим делом ближе знакомы, то я вам скажу, какой системы этот завод. Позвольте, позвольте, теперь припоминаю: завод строился по плану какого-то Шеффеля. Вероятно, вы знакомы с его системой производства?

Ван-Гехт даже привскочил с сиденья, словно пораженный внезапным ударом электрического тока.

– Шеффеля, говорите? Ну и что же, завод этот уже готов?

– О, давно готов! Говорят, работает день и ночь.

– А имя владельца этого завода?

– Леон Гаммершляг.

Ван-Гехт записал это имя себе в записную книжку.

– Не можете ли вы мне сказать, – простите, что так надоедаю вам, – где находится этот завод?

– В конце Борислава. Как поедете вот этой дорогой вниз, вдоль реки, через вон то село – называется Губичи, – и, не доезжая Борислава, налево, над речкою.

– Благодарю вас. Меня очень интересует эта новая система производства, я должен сегодня же поехать и осмотреть этот завод. До свиданья!

Коляска остановилась как раз перед домом строителя, который с ловкостью элегантного человека старого склада пожал Ван-Гехту руку, выпрыгнул из коляски и пошел в свой дом.

Ван-Гехт добрую минуту раздумывал, что ему делать, а затем велел везти себя к Герману обедать.

«Пускай будет и так, – думал он дорогой. – Теперь я держу его в руках, теперь он не уйдет от меня!».

XVIII

Счастливый, радостный и разодетый, как на праздник, вошел Готлиб в комнату, в которой сидела Фанни. Он впервые должен был встретиться с нею после того, как их дело было счастливо улажено между его матерью и ее отцом. Он шел, земли под собой не чуя: голова его полна была картин будущей счастливой жизни, сердце полно было невыразимого чувства, неугасимого огня. Какой-то он застанет се? Как она радостно улыбнется ему навстречу, как, чудесно зарумянившись, упадет в его объятия, склонит прекрасную головку на его плечо, как он будет целовать, ласкать, голубить се! Все это, подобно розовым зарницам, вспыхивало в его воображении, и он не шел, а летел, чтобы как можно скорее увидеться с нею.

Но что это? Вот она стоит у окна, спиной к двери, прислонившись головой к стеклу, и либо не слышит, что он пришел, либо не хочет обернуться. Ее платье из какого-то серого шелка хоть дорогое, но все же как-то буднично выглядит: ни одной ленточки, ни одной блестящей металлической безделушки, которые она так любит, – ничто не свидетельствует о том, что она ждет чего-то хорошего, радостного, праздничного. Тихохонько он приблизился к ней, взял ее за плечо и наклонился, чтобы поцеловать в лицо, как вдруг отскочил, как ошпаренный, увидя обильные слезы ’на ее глазах и услыхав одновременно заглушенные, прерываемые рыданиями слова:

– Уйди от меня!

– Что это? Фанни, что с тобой? Фанни, сердце мое, отчего ты плачешь?

– Уйди, не говори мне ничего!

– Как это не говорить? Что же это такое? Или я уж тебе так ненавистен, так противен стал, что и взглянуть на меня не хочешь, Фанни?

И он снова положил свои руки на ее плечи, слегка пожимая их. Фанни еще сильней заплакала, но не оборачивалась.

– У иди прочь! Разве ты не знаешь, что нам нужно расстаться, что нам вместе не быть?

– Нам? Расстаться? Что ты говоришь, Фанни? Ты нездорова или что? Нам не быть вместе? Кто смеет это говорить?

– Мой отец.

– Твой отец? Это когда же? Ведь недавно, третьего дня, он дал слово моей матери, разве мог он взять назад свое слово?

Фанни невольно обернулась, услыхав эти слова, – она и сама не знала, что это значит.

– Наоборот, Готлиб, мой отец сказал твоей матери, что не отдаст меня за тебя, что имеет в отношении меня какие-то другие виды.

– Но мать совсем иное говорила мне!

– А я тебе говорю правду, я все слышала!

– Так, значит, моя мать обманула меня?

– Она, может быть, так только… чтобы ты не волновался…

– Господи, так это правда! Нет, не может быть! Чем я виноват перед твоим отцом, чем ты перед ним виновата, Фанни, что он хочет нас живыми зарыть в могилу?

– Я не знаю, Готлиб!

– Но нет, нет, нет, – он при этом от ярости топнул ногой, – этого не может быть! Я не дам играть с собой, как с котенком! Я не котенок, Фанни, я волк, я умею кусаться!

Он сделался красным, как бурак, его глаза начали наливаться кровью, ярость перехвалила ему дыхание. Фанни смотрела на него с благоговением. Никогда он не казался ей таким привлекательным, как в эту минуту дикой ярости.

После минутной передышки Готлиб продолжал уже несколько спокойней:

– Но скажи ты мне, бога ради, Фанни, почему твой отец не хочет выдать тебя за меня замуж?

– Не знаю, – ответила Фанни. – Мне кажется, что он зол за что-то на твоих родителей.

– А ты, Фанни, ты, – и он с диким жаром всматривался в ее глаза, – ты вышла бы за другого, если бы твой отец приказал тебе?

– Готлиб, как ты можешь спрашивать это? Ты же знаешь, я выплакала бы свои глаза с тоски по тебе, я умерла бы с горя, но против воли отца не пошла бы.

– Значит, ты меня не любишь?

– Готлиб!.. – И она упала в его объятия.

Печаль и грозящая разлука придавали силы

их ласкам, слезы делали более горячими их поцелуи.

– Но какие виды может иметь твой отец в отношении тебя, Фанни?

– Разве я знаю? Ведь ты же знаешь: мой отец богатый, имеет связи с разными купцами и банкирами – может быть, захочет выдать меня за кого-нибудь из них.

– Проклятое богатство! – буркнул сквозь зубы Готлиб.

– Я бы хотела, чтобы мой отец был бедным, – сказала печально Фанни, – тогда он нуждался бы в милости твоего отца и с радостью выдал бы меня за тебя.

Глаза Готлиба загорелись при этих словах девушки. Он крепко сжал ее руну, так что она даже вскрикнула.

– Хорошо говоришь, Фанни! – сказал он решительно. – И я так говорю. Прощай!

– Куда ты?

– Не спрашивай! Я постараюсь устранить все препятствия, которые стоят на пути к нашему счастью. Ты должна быть моей, хотя бы для этого…

Она не слыхала конца его слов. Словно грозовая туча, выбежал он из дома Леона, и у бедной Фанни тревожно сжалось сердце.

– Что он хочет сделать? – прошептала она. – Он такой быстрый и пылкий, он так горячо и безрассудно любит меня, что готов наделать какой-нибудь беды. Господи, храни его!

А Готлиб, выйдя на улицу, остановился на минуту, будто раздумывая, куда идти. Затем очнулся и помчался домой.

– Мама! – вскричал он, вбегая в комнату матери. – Зачем вы обманули меня?

– Как? Когда?

– Зачем вы сказали, что Леон обещал выдать свою дочь за меня?

– А что, разве не хочет?

– Ведь он и вам сказал, что не хочет! Разве нет?

– Да, сказал. Паршивец он, сынок! Я тебе давно говорила, чтобы ты с ними не знался!

Все это Ривка говорила словно сквозь сон, словно это были какие-то смутные, столетней давности воспоминания. Но Готлиба эта сонливость вывела из терпения. Он топнул ногой так, что окна зазвенели.

– Мама! Я вам раз и навсегда сказал, чтобы вы говорили со мной толком! Я вам раз и навсегда сказал, что люблю дочку Леона и что она должна быть моей, поэтому не смейте дурно говорить о ней! Понимаете или нет?

Ривка дрожала всем телом от этих грозных слов, значение которых она понимала лишь наполовину, и, как зачарованная, не сводила глаз с его лица.

– Хорошо, сынок, хорошо! Но чего же ты хочешь от меня?

– Я хочу, чтобы Фанни была моей.

– Но что же делать, если этот мерзавец не хочет выдать ее за тебя?

– Должен, мама!

– Должен? Но как же ты его заставишь?

– Вот об этом я и хотел с вами посоветоваться, мама.

– Со мной? Что же я тебе могу посоветовать? У тебя, сынок, ума больше, нежели у меня, делай, как сам знаешь.

– А так вот вы как! Разгневали Леона, оттолкнули его, а теперь «делай, как знаешь»! Вижу, как вы меня любите!

Ривка начала всхлипывать, как малое дитя.

– Сынок мой, сыночек, только этого мне не говори! Все, что хочешь, только не говори мне, что я тебя не люблю.

– Ах, как же мне не говорить, если вы всему моему горю виной, а теперь и посоветовать не хотите, как этому горю пособить!

Бедная Ривка билась, как рыба в сетях. Она так рада была бы придумать что-нибудь очень-очень хорошее, умное для своего сына, но ее больные, непослушные и нескладные мысли путались и расползались в беспорядке, – она перебирала тысячи советов, один за другим, и, не сказав им слова, отбрасывала их, видя, что они совсем не ведут к цели.

– Ты… ты, сыночек, пойди к нему и попроси его… или нет, лучше подговори кого-нибудь из нефтяников, чтобы хорошенько его поколотили… или еще вот… лучше всего было бы столкнуть этого мерзавца где-нибудь с моста в воду… или нет… ох, что это я хотела сказать…

– Глупая вы, мама!

Ривку обрадовало это слово, оно сняло с нее страшное бремя – необходимость думать.

– Вот видишь, сынок, я тебе говорила, что я ничего путного не придумаю, потому что я глупая, сынок, очень глупая, как пень, как бревно дубовое! Ох, моя голова, моя бедная, глупая, бестолковая головушка!

И Ривка горько зарыдала, сама не зная отчего.

Вдруг она встрепенулась, взгляд ее оживился.

– Слушай, сынок, что я придумала!

– Что такое?

– Он говорил, что у него есть другие виды па дочь: верно, за богача какого-нибудь хочет ее выдать.

– Ну, верно.

– Если бы он был бедный, то отдал бы дочь за тебя.

– Ну, верно.

– Ну, а разве же это большое дело – из богача сделать бедного?

– Небольшое.

– И я так думаю. Поди ночью подложи огонь под его проклятый завод, все его богатство за один час с дымом улетит, и дочка будет твоей!

Глаза Готлиба загорелись.

– Хорошо говорите, мама! И я тоже гак думаю! Спасибо вам!

И он выбежал из комнаты, оставив Ривку наедине с ее мыслями.

Она вначале сидела обессиленная, утомленная необычной работой мысли, улыбалась тому, что вот, мол, какой мудрый совет дала она сыну. Ее лицо в эту минуту напоминало лицо идиота, который хохочет, отрубив голову своей любимой кошке.

Но недолго продолжалось это идиотское спокойствие. Откуда ни возьмись налетела минута просветления. Ривке вдруг ясно стало, в какую бездонную пропасть толкнула она своего сына; ей вдруг представилось, как ее сын подкрадывается с горящей паклей к высокому темному зданию, которое он поджигает, убегает, его ловят, бьют, заковывают в кандалы, бросают в какое-то глубокое-глубокое сырое подземелье… И она в страшном отчаянии схватилась руками за *голову и, начав рвать на себе волосы, вскрикнула:

– Сын мой! Сын мой! Вернись!

Но Готлиб был уже далеко и не вернулся.