Текст книги "Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется"

Автор книги: Иван Франко

 
Два панка пошли гулять.
На детишек изможденных,
На измученную мать
Поглядели с видом сонным.
И качая головой,
Старший рек: «Эх, голь какая!»
И тот час за ним второй
Возглашает: «Вот лентяи!»
«Кто лентяи?» «Да народ!
Край родной на пшик меняет».
Первый: «Нет, виновен тот,
Кто их дальше не пускает».
«Не пускать их? Так пойдут
Все за сине море сдуру!»
«Что ж им делать, если тут
Сообща дерем с них шкуру?»
Разлучила нас толпа.
Долго те панки в запале
И впопад и невпопад
Про «лентяев» рассуждали.
 

 
Ой, расплескалось ты, русское горе,
Вдоль по Европе, далече за море!
Стены Любляны да Реки видали,
Как из отчизны славяне бежали.
Русские стоны взлетали до неба
Там, где белеет горами Понтебба.
Ведь от Кормон, как живых в домовину,
Гнали жандармы людей, что скотину.
Небо Италии – пет его краше —
Видело бедность, униженность пашу.
Генуя долго, поди, не забудет,
Как гостевали в ней русские люди,
На ночь рассказывать станут ребятам:
«Странный народ к нам заехал когда-то.
Землю родную в слезах вспоминал он.
Сам же с проклятьем ее покидал он.
Продал хозяйство, не числя потерн.
Басне про царство Рудольфа поверя.
Кинул он дом свой с землею родною.
Да и погнался за детской мечтою.
Смелый в мечтаньях, в любви беззаветен,
В жизни он, словно дитя, безответен.
Ни пошутить ему, ни посмеяться.
Только и знал, что просить да сгибаться».
Ой, расплескалось ты, русское горе,
Вдоль по Европе, далече за море!
Гамбурга доки, мосты, паровозы, —
Где не струились вы, русские слезы?
Все, мой народ, с тебя драли проценты:
Польские шляхтичи, швабы-агенты.
Что еще ждет тебя на океане?
Что-то в Бразилии, в славной Паране?
Что-то за рай тебя ждет, раскрываясь,
В Спириту-Санто и Минас-Жерасе?
 

Думы на меже

ИЗ КНИГИ «В ДНИ ПЕЧАЛИ»

(1900)

 
Когда порой, в глухом раздумье,
сижу, угрюм и одинок,
негромкий стук в окно иль в двери
вдруг прерывает дум поток.
Откликнусь, выгляну – напрасно,
нигде не видно ни души, лишь
что-то в сердце встрепенется,
о ком-то вспомнится в тиши.
Быть может, там, в краю далеком,
сражен в бою любимый друг?
Быть может, брат родной рыдает,
склонясь на прадедовский плуг?
Быть может, ты, моя голубка,
кого люблю и жду в тоске,
в тот миг меня с немым укором
припоминаешь вдалеке?
Быть может, подавляя горе,
ты молча плачешь в тишине и
капли слез твоих горючих
стучатся прямо в душу мне?
 

 
Не знаю забвенья!
Горит моя рана!
Унылое пенье
струны теорбана,
то бьющейся в скерцо,
то длящей моленье,
наполнило сердце, —
не знаю забвенья!
Горит моя рана, хоть
слезы струятся, и дни
прожитые бальзамом ложатся,
хоть солнце над нею цветет неустанно,
лаская и грея – горит моя рана!
Пускай далека ты, все вижу
тебя я и горечь утраты опять ощущаю;
пусть первые муки – за дымкой тумана,
и холод разлуки, и горечь обмана легли
между нами, ты все мне желанна, – любовь —
точно пламя, горит моя рана!
 

 
Мне сорок лет, мой век не весь прожит,
меня пустая не влекла мамона.
Ужели же прошел я свой зенит,
к закату стал спускаться неуклонно?
О племя бедное, как плох на вид твой плод!
Им похваляться – нет резона.
Куда как скоро твой померк болид,
взять не успев могучего разгона!
Стыд и позор – да нечем пособить!
И лошадь не потянет через силу.
Пускай могли гиганты петь, творить,
могли бороться, тешиться, любить и
в восемьдесят лет, – а нам в могилу
дано под сорок голову клонить.
 

 
Ходят ветры по краю,
как хозяин счастливый,
колосочки качая
на желтеющей ниве.
Бьют колосья поклоны:
«Дайте вёдро нам, братцы,
чтобы нам без урона до
Петра продержаться.
Чтобы грады и грозы
стороной проносило,
чтоб холодным и поздним
ливнем нас не побило.
Чтобы тучами злыми
мошкаре не роиться —
пусть питаются ими
перелетные птицы.
Дайте зреть, наливаться,
изогнуться дугою, чтоб
серпам разгуляться,
чтобы песня – рекою.
Пусть для жатвы повсюду
устоится погода, чтобы
сельскому люду позабыть
про невзгоды».
Ходят ветры по краю,
как хозяин счастливый,
колосочки качая
на желтеющей ниве: —
«Только дайте нам сроку —
будет вёдро для хлеба,
будет бедным дар с неба,
только мало в том проку!
Ни холодным, ни поздним
ливнем вас не побило,
злые грады и грозы
стороной проносило.
Мошкару поклевали
перелетные птицы;
но опять набежали
три врага поживиться.
На кого ни наткнутся —
хоть протягивай ноги;
ведь враги те зовутся —
долг, корчма и налоги.
И ползут они в хаты,
будто запах могильный, —
мы врагов тех проклятых
уничтожить бессильны!»
 

 
Внизу, у гор, село лежит,
по-над селом туман дрожит,
а на взгорье, вся черна,
кузня старая видна,
И кузнец в той кузне клеплет
и в душе надежду теплит,
он все клеплет и поет
и народ к себе зовет;
«Эй, сюда, из хат и с поля!
Здесь куется ваша доля.
Выбирайтесь на простор,
из тумана к высям гор!»
Л мгла-туман качается,
но-над селом сгущается,
на полях встает стеной,
чтобы путь затмить людской.
Чтобы людям стежки торной
не найти к вершине горной,
к этой, кузне, где, куют им
оружье вместо пут.
 

 
Ой, идут, идут туманы
над днестровскими лугами,
как полки под знаменами,
перед войском – атаманы.
Трубы к бою не скликают,
не звенят стальные брони,
только хмурость навевают,
вербы низко ветви клонят.
Только в мути тонут села и,
томя игрой пустою, дума —
нищий невеселый – ходит
по миру с сумою.
 

 
Над широкою рекою
на скале крутой сижу
и, в мечтанья погруженный,
в воду быструю гляжу.
Валом волны, валом вольты
плещут, мечутся, блестят,
вербы, их листвой ласкают
и на солнце шелестят.
Тихо из-за поворота плот
выходит за волной, свежей
зеленью обвитый, пляшет,
пляшет, как живой.
Руль тихонько волны
режет, не скрежещет,
не скрипит; рулевой,
как на картинке
нарисованный, стоит.
Кто-то на плоту играет,
песня громкая слышна,
и давно полны стаканы
ароматного вина.
Плещут очи молодые,
шутки, смех и шутки вновь…
Смех и песни. Здесь пируют
Радость, Красота, Любовь.
Я взглянул, и вздох тяжелый
поднимает грудь мою.
О мечты мои былые,
узнаю вас, узнаю!
Я вас часто с криком
боли, со слезами догонял, —
но, увы, на плот веселый
я ни разу не попал.
Нет, теперь уже за вами
я не брошусь больше вслед!
Молодых пускай отныне
радует мечтаний свет!
Смех, и музыку, и песни
слышу, сидя на скале;
вот исчез за поворотом
плот, сияющий во мгле.
Погружен опять
в мечтанья, я гляжу
На быстрину, вижу
ласковые руки сквозь
летящую волну…
Вижу я лебяжью шею,
юного лица овал…
Ах! Ведь я ее когда-то
в упоенье целовал.
Вот она, она, чей
образ стихнуть
грусти не дает!
Бедное былое счастье
до сих пор во мне живет!
Смято! Стоптано!
И в воду вне себя кидаюсь
я – уловить хоть
призрак счастья…
Но мертва мечта моя.
 

 
В дремоте сёла. За окном
веселый луч играет,
но тянет с поля холодком —
все осень предвещает.
Темно-зеленые сады
стряхнули груз богатый,
и вербы гнутся у воды,
и молча дремлют хаты.
Речушка сонная, течет
холодною струею, и все
плетни и берега
забиты коноплею.
Снопы, и скирды, и стога —
как башни у дороги, стоят
и берегут село от горя
и тревоги.
Вот пахарь в поле за сохой
идет, как будто дремлет,
и под озимые хлеба
распахивает землю.
Коровы, лежа на жнивье,
жуют траву сырую; пекут
картошку пастухи и
у костра пируют.
Еще не стонет черный
лес осенним, долгим
стоном, еще стрелою
ласточка летает над загоном.
Вокруг покой и тишина,
как будто дремлет море, —
и кажется: глубоким
сном уснуло злое горе.
…О, не буди его дождем,
холодным ливнем, туча;
и ты, осенний ветер, спи,
набегами не мучай!
Пусть отдохнет усталый люд,
забудется на время и сбросит
с наболевших плеч забот
и горя бремя!
Пусть он, страдая целый год,
как вол, – трудясь от века,
хоть раз почувствует в себе
живого человека.
И пусть, как жемчуг,
для него заблещет на свободе,
хоть часть святой поэзии,
что разлилась в природе!
 

(По Ибсену)

 
Слыхал ли ты, как вожаки
медведя учат пляске?
Сначала на железный лист
поставят без опаски.
И под железом тем огонь
потом разводят малый,
а скрипкой бередят в душе
стремленье к идеалу.
Медведь ревет, как
будто страсть в груди
мохнатой тлеет, а пятки
голые огонь все жарче
снизу греет.
Ревет медведь,
звенит струна; насквозь
его прогрело,
он поднимает на дыбы
Свое большое тело.
А скрипка знай себе гудит,
и в подневольной пляске
то переступит левой он;
то правой – без указки.
Быстрее скрипка говорит,
поет, хохочет, плачет, —
железо жжет, а грузный зверь
быстрей за скрипкой скачет.
Уже бедняге не забыть
до смерти той науки,
в его сознании, слились
огонь и скрипки звуки, —
И так слились, что, лишь
струна тихонько заиграет —
он в пятках чувствует огонь
и пляску начинает.
Не у одних медведей так!
В судьбе своей веселой
любой из нас, собрат-поэт,
проходит эту школу.
Ведет его ирония под бубенцы
и скрипки, чтоб лапами он стал,
скользя, на поле жизни зыбкой.
Под ним костер страданье жжет,
любовь смычком играет, он пляшет,
бедный, и поет, от муки умирает.
А хоть и не умрет – в душе
сольются неразрывно страданья
с музыкой любви – а это ли не дивно!
Как только где услышит он слова
любви святые, так пробуждаются
в душе страданья неземные.
Горит под ним железный лист,
весь мир – с углями бочка, и
поднимается бедняк не на дыбы —
на строчки.
Ирония ведет смычком, стучит
костями чувство, поэт, рыдая,
в пляс идет, и это все – искусство.
 

ИЗ КНИГИ «SEMPER TIRO»[9] 9
  Всегда начинающий (лаг.)


[Закрыть]

(1906)

 
Жизнь коротка, искусство бесконечно,
И творчество измерить не дано;
Ты опьяненье видел в нем одно,
Его считал забавою беспечной,
Но безгранично выросло оно,
Твои мечты и душу отобрало
И силы все берет и всё же молвит: «Мало!»
Тобой же сотворенное виденье
Ты неким называешь божеством
И сушишь кровь, ему на прославленье;
Твой мозг и нервов сок пред этим алтарем —
Как будто жертвоприношенье;
Твой идол завладел, как подданным, тобою,
А сердце шепчет: «Нет!
Сам будет он слугою».
Но шепоту не верь! Не доверяй богине
Поэзии! Она влечет, манит,
Но дух твой поглотит, поработит отныне:
Она тебя всего опустошит
И прихотям своим навеки подчинит.
Не верь струне, поющей; перед нами,
Что будем мы владеть стихами и сердцами.
Мечтой не возносись, в союз вступая с лирой!
Когда в душе теснится песен рой,
Служи богине честно и порфирой
Не думай заменять наряд простой…
Пусть песня драгоценна, словно миро, —
У жизни на пиру ты скромно стой
И знай одно: poeta semper tiro[10] 10
  Поэт – всегда начинающий, новичок (лаг.)


[Закрыть].
 

 
По седому океану,
По разгневанным волнам
Флот наш дерзостно стремится
К неизвестным берегам.
Плещут весла, гнутся мачты…
Вот желанная земля!
Заворачивай! Бок о бок!
Руль поставь возле руля!
Якоря кидай! По сходням
Все на берег выходи!
Становись в ряды немедля!
Битва ждет нас впереди!
Мы захватим город сонный!
Тишина, покой, рассвет…
Первый крик – призыв наш к бою,
Песня битвы и побед!
Перед приступом пускайте
Вы огонь по кораблям,
Чтобы знать, что нет возврата,
Нет назад дороги нам.
Дым всклубился! Плещет море…
Все огнем заволокло…
И захлопал каждый парус,
Как горящее крыло.
Гнутся реи, брызжут искры,
Словно огненный ручей…:
Снасть скрипит… Пылают мачты.
Ярче пламенных свечой.
Что за нами – пусть навеки
Скроет жизненной золой!
Или смерть, или победа!
Вот наш возглас боевой!
Мир достанется: отважным,
Трусость жалкую – к чертям!
Здесь – желанную отчизну
Кровь и труд воздвигнут нам!
 

‹26 июля 1904›

Блажен мужъ, иже не идетъ

на совѣть нечестивыхъ.

 
Блажен тот муж, что да суде неправых
За правду голос смело. поднимает
И без боязни в сонмищах лукавых
Уснувшее сознанье пробуждает.
Блажен тот муж, который в дни невзгоды,
Когда молчит у самых чутких совесть,
Хоть криком будит спящие народы
И открывает правду им, как новость.
Блажен тот муж, который в яром гаме
Стоит, как дуб среди грозы, упорно,
Не вступит в сделку подлую с врагами,
Сломается – не склонится покорно.
Блажен тот муж, хотя о нем злословят,
Преследуют, грозят– побить камнями;
Враги его триумф ему готовят,
Своим судом себя осудят сами.
Блаженны все, кто говорит открыто
Всегда, когда о правде речь заходит:
Пусть будет имя их в веках забыто,
Все ж кровь их – кровь людей облагородит.
 

Гласъ вопіющаго во пустыни.

 
Я в чистом поле убирал пшеницу,
Перед женитьбой за три дня как раз,
И в полдень сел под дубом подкрепиться,
И словно вспыхнул вдруг в душе алмаз.
И я услышал голос несказанный,
Который чувствует душа. одна,
Чуть внятный слуху, полный силы странной,
Всю душу мне он взволновал до дна.
«Еще когда ты в чреве жить не начал,
Когда не появился ты на свет,
Уже я знал, тебя и предназначил
Нести царям, народам мой завет».
И молвил я: «Кто я такой, о боже!
Мужик убогий, парень молодой!
Кого простою речью я встревожу?
И кто, признав, последует за мной?»
Ответил голос: «С этого мгновенья
Ты мой. Про все, чем раньше был, забудь!
Доверься силе моего внушенья,
И все покинь, и отправляйся в путь.
За то ж, что моего не принял слова,
Знай: никого им не затронешь ты;
Как не пробьет стрела щита стального,
Так словом будешь бить в сердца-щиты.
Глагол мой будешь ты метать на ветер,
Ты будешь проповедовать глухим;
Не приютит тебя никто на свете,
Что ты похвалишь, – будет слыть плохим».
И молвил я: «О господи, я грешный!
Иль все грехи я искупить могу?
На этот подвиг, трудный, безуспешный,
Ты призываешь своего слугу?»
Ответил голос: «Промысел господень
Неведом! Избран ты не за вину,
И не останется твой труд бесплоден,
Я сердце сильное в тебя вдохну.
Твоими буду говорить устами
Для всех народов, и для всех веков,
И за тобой тернистыми тропами
Я поведу всех избранных борцов.
Тобой я научу их отрекаться
От благ житейских для высоких дум,
Лишений и насмешек не бояться
И к светлой цели направлять свой ум!
Перстом своим я уст твоих касаюсь,
И мой глагол зажгу в тебе огнем,
И утончу твой слух, чтоб, откликаясь,
Ты слышал голос мой, как с неба гром».
Я ниц упал. «О, внемлю, боже, внемлю!»
Я бросил серп в колосьях золотых,
Невесту кинул, отческую землю,
И больше никогда не видел их.
 

Жены русскiя въсплакаша ся.

 
Где ни лилися вы в нашей бывальщине,
В зной ли, в ненастье ли, в грозы —
То ли в половетчине, в княжеской то ли удальщине,
То ли в казатчине, ляшчине, ханщине, панщине, —
Русские женские слезы!
Сколько сердец разрывалось, рыдаючи,
Скольких сломили страданья!
Как же их мало таких, что окрепли, слагаючи
Слово за словом, в бессмертную песнь выливаючи
Тысячелетий рыданья!
Слушаю, сестры, напевы еще не забытых
Песен, в тоске размышляя:
Сколько сердец-то разбитых, могил-то разрытых,
Горестей стоит несытых, слез жгучих, пролитых
Каждая песня такая!
 

Лисицы брешутъ на червлепыя щиты.

 
Вышла в поле русских сила,
Поле стягами укрыла;
Стяги, словно маки, рдеют,
А мечи, как искры, тлеют, —
Да не тлеют, искры крешут,
А лисицы в поле брешут.
Вышла в поле русских сила,
Вольных братьев не душила,
Бедняков не разоряла,
Злые орды отбивала,
Что при жизни гроб нам тешут,
А лисицы в поле брешут.
Мы чужого по желаем
И свое не уступаем,
И не пень мы деревянный,
Чтоб терпеть и стыд и раны,
Пока граблями нас чешут, —
А лисицы в поле брешут
На тот Славный щит червонный,
Как брехали во дни оны,
Как щитами русских сила
Поле перегородила,
Степь от края и до края,
Как пожаром, озаряя,
С одного пройдя размаха!
Задали ж лисицам страху
Те щиты! Поныне снится
Им, как шли с врагами биться
Непокорные казаки,
Удалые гайдамаки,
Что свободу добывали,
Что за правду умирали,
И прошли, как крови море,
Как пожар в степном, просторе,
Сквозь былое Украины…
Даже слабый знак единый,
Даже тень их дел доныне
Страшны вражеской гордыне,
Что зубовный сеет скрежет
И на щит червонный– брешет.
 

На рѣкахъ вавилонскихъ,

тамо сѣдохомъ и плакахомъ.

 
На реке вавилонской – и я там сидел,
На разбитую лютню в печали глядел.
И ко мне неустанно взывал Вавилон:
«Спой хоть что-нибудь нам!
Про Фавор! Про Спои!»
«Про Сион? Про Фавор?
Петь не станут уста.
На Сионе – тюрьма!
Ширь Фавора – пуста!
Лишь одну теперь песню могу я пропеть.
Я рабом родился, чтоб рабом умереть.
Я на свет появился под посвист бичей,
Родился от раба я, в стране палачей.
Я привык к унижениям, из году в год
Улыбаясь тому, кто терзает мой род.
И с младенческих лет мне наставником стал
Пес, что бьющую руку покорно лизал.
И хоть ростом я – кедр, увенчавший Ливан,
Но увяла душа, как ползучий бурьян.
И хоть слово гремело мое иногда —
То был гром жестяной, что не бьет никогда.
И хоть пламень свободы в душе не ослаб.
Но в крови моей – раб! Но в мозгу моем – раб!
Хоть оков не ношу на руках, на ногах —
В каждом нерве таится невольничий страх.
И хоть вольным· зовусь – точно раб, спилу гну
И свободно в лицо никому не взгляну.
Я любому шуту подчиняюсь и лгу,
Правду в сердце, как. свечку, гасить я могу.
Хоть работаю много – и ночью и днем,
Все как будто тружусь на господском, чужом.
И хоть эту работу люблю – тем больней,
Что, как раб к своей тачке, прикован я к пей.
И, добро накопив, не умею им жить:
Должен, будто чужое, его сторожить.
В жизни с кем ни сойдусь – подчиняюсь ему,
Сам себе тяжелейшую долю возьму.
И хоть изредка бунтом вскипает душа,
Чтобы путы порвать, вольной грудью дыша, —
Ах, не тот это гнев, что рождает борьба.
Это низкая злость да брюзжанье раба.
Вавилонские жены, встречаясь со мной,
Отвернитесь, пройдите скорей стороной!
Чтоб не пало проклятье мое на ваш плод,
Чтоб рабов не рождал вавилонский народ.
Вавилонские девы, страшитесь меня,
Сожаленье из юного сердца гоня!
Чтоб страшнейшая вас не постигла судьба,
Жесточайшая доля – влюбиться в раба!»
 

 
Пойми, поэт, на жизненном пути ты
Заветный жемчуг – счастье – не найдешь,
От гроз и ливней не найдешь защиты.
Пойми, поэт, – изведаешь ты ложь,
Все муки бытия, все униженья,
Пока до светлой цели добредешь.
Пойми, поэт: лишь в сфере сновиденья,
В стране иллюзий и мечты. – твой рай,
Твой гений – только действие внушенья.
Пророческий твой дар – не забывай —
Затем, чтоб край заветный указал ты,
Но сам туда не внидешь, это знай!
И с чутким сердцем для того взрастал ты,
Чтоб всем в день скорби облегченье нес,
Чтоб в горе слово теплое сказал ты.
Но если горе над тобой стряслось,
Скрывайся! Ближний не протянет руки
И не отрет твоих кровавых слез.
Но ты не думай, что рожден для муки.
Твое блаженство – творческая страсть,
Твой меч, и щит, и счастье – лиры звуки.
Пусть мир тебе твою не отдал часть,
Найдешь в душе своей удел высокий:
И правду величайшую, и власть.
Потемки обходи тропой далекой,
Весь мнимый блеск, триумф недорогой,
Все, что погрязло в низости глубокой.
И сохраняй всегда над головой
Венок бессмертный чистоты и ласки
И будь простым, как ландыш полевой.
На маскарад мирской иди без маски,
На торжище глумления, мой друг,
Берн с собой фонарь из старой сказки:
Он скроет тело, но проявит дух,
Явлений темных прояснится масса.
И будь ты людям не судья, а друг,
Зерцало обновленья. Guarda e passa[11] 11
  Взгляни и пройди мимо (итал.).


[Закрыть].
 

 
Гуманным будь – любви источник чистый
Клади своей гуманности в основы,
И гордостью холодной не сквернись ты.
Гуманным будь не так, как богословы,
Что мерою чрезмерной долг свой мерят,
Грозят ослу и охраняют львово
И братьями зовут лишь тех, кто верит
В законы их, в предание и чудо,
На «блага рая» жадно зубы щерят
И муху снимут, чтоб пожрать верблюда.
Люби не всех – то было б свыше меры,
Но не желай другим ни зла, ни худа.
Ile всякий слух заслуживает веры;
Для лжи и. фальши – палку припасай
И живодерам ставь всегда барьеры.
Не нервничай и пальцы не ломай —
Порой кошачья флегма лучше жеста;
Злых берегись, льстецам не доверии,
А дармоедам повторяй: «Нет места!»
 

 
Уж полночь. Темень. Стужа. Ветер воет.
Я весь продрог. И выпало из пальцев
Перо. И мозг усталый отказался
Повиноваться. И в душе затишье,
Ни мысль, ни чувство, даже боль – ничто
Не шевелится в ней. Притихло все,
Как будто в зарослях гнилой прудок,
Чью воду темную не шевелит
Вздох ветра.
Но постой! А это что?
Или утопленники там со дна
Встают, из воли зловонных простирая
Распухшие в зеленой тине руки?
И голос слышен, вопль, рыданья, стоны, —
Не настоящий голос, но какой-то
Далекий вздох, тень голоса живого,
Лишь сердцу еле слышный…
Но как больно,
Как больно мне!..
«Отец! Отец! Отец!
Мы! – света не увидевшие дети!
Мы – не пропетые тобою песни,
Безвременно погибшие в трясине!
О,глянь на нас! О, протяни нам руку!
Зови на свет нас! Дай скорее солнца!
Там весело – зачем же здесь мы чахнем?
Там хорошо – зачем мы гибнем?»
Нет, вы на свет не выйдете, бедняжки!
Нет, вас уже не вывести мне к солнцу!
Ведь я и сам лежу здесь в темной яме,
Ведь я и сам гнию, к земле прибитый,
А с диким хохотом по мне топочет,
Бьет в грудь мою жестокая судьбина!
И слышно вновь: «Отец! Отец! Отец!
Нам холодно! Согрей пас! Лишь дохни
Теплом из сердца и попей весною,
Мы оживем, вспорхнем и заиграем!
Весенним ветром, пеньем соловьиным
Войдем в твою печальную лачугу,
Мы аромат Аравии на крыльях
Внесем и, словно коврик пышноцветный,
Расстелемся и ляжем под ногами!
Лишь дай тепла нам! Сердца! Сердца! Сердца!»
Но где ж я вам тепла возьму, бедняжки?
Уста мои окованы морозом,
А сердце – лютая, змея сглодала.