Текст книги "Полвека любви"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 55 страниц)

– Да нет, рейс перенесен на завтра. Нелетная погода. Весь день проторчали в Домодедове, ждали, что туман рассеется. Ни черта не рассеялся. Еще гуще стал.

– Бедненький, представляю, как ты устал. Ты голодный?

– Что-то я там ел. Давай чаю попьем.

– Ну, мой руки.

И – за полночным чаем:

– Ты смотрела «Время»? Какие новости?

– Опять ругали «Метрополь». Мол, это просто политическая провокация. Как им не стыдно говорить на всю страну такие глупости?

– Нисколько не стыдно. Они испуганы. Боятся, что «Метрополь» – повторение Чехословакии. Там ведь тоже началось с писательской фронды. У них своя логика.

– Да… Такое время… реакция…

– Скорее уж не время, а безвременье… Ладно, малыш, ложимся спать. Утром рано надо мчаться на аэровокзал.

Снова мысленно возвращаюсь в памятный 1979-й. Для нас с Лидой он начался в Переделкине, в Доме творчества. Впрочем, об этом я уже писал. Добавлю: тогда-то нам и дали на два дня огромный альбом – машинопись, наклеенную на листы ватмана. Конечно, у Бабенышевой мы взяли этот альбом – «Метрополь», но разве за два дня прочтешь такой массив прозы и поэзии? Читали днем и ночью, но всё не успели прочесть. Ничего антисоветского, разумеется, там не было. Запомнились яркие рассказы Евгения Попова и Фазиля Искандера, и удивила какой-то ожившей гоголевской интонацией повесть неизвестного Бориса Вахтина «Дубленка». Было много в альманахе и другой прозы, вполне профессиональной, и хороших стихов.

И только потому разгорелся скандал вокруг «Метрополя», что авторы, нисколько не скрываясь, предложили его к типографскому изданию именно в таком виде, минуя цензуру, то есть Главлит. В этом и была усмотрена крамола: ишь чего захотели! Да это же посягательство на устои! Отмени вам цензуру – вы такое напишете…

Сверху дали команду: пресечь. И ревностно взялся за дело исполнитель команды – первый секретарь Московской писательской организации Феликс Кузнецов. Учуял этот литературный начальник, что настал его час выслужиться перед начальниками государства.

Уж не помню, кто из писателей, приехавших в Переделкино, рассказал о заседании секретариата Московской организации СП, на котором безобразно громили «Метрополь». Резкая критика вылилась на страницы «Московского литератора» – газеты, очень преуспевшей в черном деле травли и разобщения писателей столицы.

Затем последовали оргвыводы. Молодых авторов Евгения Попова и Виктора Ерофеева, недавно принятых в СП, из оного исключили. В знак протеста Семен Липкин и Инна Лиснянская вышли из Союза писателей, и кара обрушилась немедленно: несколько лет (до начала перестройки) их не печатали. Василий Аксенов, Юз Алешковский, Юрий Кублановский, Фридрих Горенштейн оказались в эмиграции…

Плохо, тревожно начинался 79-й. Власть, явно (или втайне?) напуганная «Пражской весной» 68-го, неуклюже затыкала рты, давила, ссылала, выталкивала за границу. Состарившийся режим, по-прежнему нетерпимый к критике, к «аллюзиям», к так называемому «очернению» светлой действительности, не позволял расслабиться. 79-й и кончился плохо: в последние его дни по мановению руки кремлевских геронтократов были двинуты войска, начался многолетний кровавый афганский кошмар.

Позвонила Нина Матвеевна Беркова – секретарь Совета по научно-фантастической и приключенческой литературе – и предложила лететь в Ереван на «выездное заседание» совета. (Из фантастики я ушел, но продолжал оставаться членом этого совета и вообще как бы числился по жанру НФ.)

Второго апреля – в день вылета – густой туман накрыл Домодедово. Аэропорт был забит пассажирами задержанных рейсов. Весь день томились тут мы с Романом Подольным и Виталием Бабенко. Основная группа ждала на аэровокзале на Ленинградском проспекте, а мы трое приехали прямо в Домодедово.

С писателем, видным сотрудником журнала «Знание – сила» Романом Подольным я был знаком с 70-го года: он прилетел в командировку в Баку, позвонил нам, я позвал его в гости. Роман – человек недюжинной силы и острого ума, в очках, несколько косо сидевших на носу, – нам с Лидой понравился. Он преподнес свою недавно вышедшую книгу «Четверть гения» с такой надписью: «Чтоб голос мой звучал не тонко / И чтобы жил я в мире с миром, / Прошу меня на борт „Меконга“ / Принять хотя бы пассажиром». Человек из любимого мною племени всезнаек, Роман интересно рассказывал о новейших (по тому времени) исследованиях антрополога Лики в Восточной Африке, о поразительных пророчествах Нострадамуса…

Виталий Бабенко, сотрудник журнала «Вокруг света», был начинающим писателем-фантастом. На всех «фантастических посиделках» той поры мелькала его высокая фигура, его пшеничные кудри и усы. Он был начитан в НФ-литературе, знал всех, кто подавал серьезные надежды. Когда начались ежегодные «малеевские» всесоюзные семинары молодых фантастов, Бабенко стал бессменным старостой, помогавшим Берковой формировать группы семинаристов. Я называл его «всесоюзным старостой» (до него такое прозвище было только у Калинина). Одна из первых вещей Виталия – повесть «Переписка» опубликована в 1978 году в альманахе «НФ», составленном мною.

Итак, Подольный, Бабенко и я томились в переполненном Домодедове, коротали время за разговором, обедали в ресторане, сочинили буриме под псевдонимом «Войпобабе» из первых слогов наших фамилий.

Поздним вечером наш рейс перенесли на завтра, и мы поехали по домам. Утром следующего дня на аэровокзале собралась вся группа, в том числе мои друзья Георгий Гуревич и Дмитрий Биленкин, а также ленинградские писатели Евгений Брандис и Александр Шалимов. И опять долгое ожидание летной погоды. Вылетели около 5 часов вечера и через три с половиной часа приземлились наконец в Ереване.

А там – теплынь! Весна, солнце, белый цвет яблонь, розовые облака цветущих абрикосов. Ах, хорошо после холодной промерзшей Москвы.

И очень тепло принимали нас в Союзе писателей Армении. Там и началось совещание. Евгений Павлович Брандис – один из самых замечательных литературоведов того времени – сделал доклад, начав его цитатой из Роберта Шекли: «Ни один вид творчества не предоставляет писателю такой свободы действий, как фантастика. Она может охватить – и охватывает – все на свете, от безудержной романтики приключений до сатиры и социального анализа». (Прекрасная цитата, конечно. Но где она – свобода действий?.. Фантастика, и верно, всё может охватить. Но что поделаешь, если она сама схвачена пристальной цензурой?..)

Евгений Павлович был блестящим знатоком западной литературы. Он знал решительно всё о Жюле Верне и много писал о творчестве великого француза. Он подарил мне лучшую, на мой взгляд, из своих книг – «От Эзопа до Джанни Родари. Зарубежная литература в детском и юношеском чтении» с великолепным эпиграфом из Родари: «Север планеты пусть встретится с Югом, Запад – с Востоком и дети – друг с другом». Сотни имен, названий книг, сказочных и приключенческих сюжетов. Кто теперь помнит, к примеру, знаменитую в свое время книгу Поля де Крюи «Охотники за микробами»? Кто помнит Серую Сову – Вэша-Куоннэзина, канадского писателя-анималиста, индейца из племени оджибуэев, автора «Странников лесной глуши», некогда переведенных с английского М. Пришвиным? Брандис всё помнил, всё читал – и создал панораму мирового детского-юношеского чтения.

Несколько дней в весеннем Ереване были насыщены встречами с армянскими писателями и журналистами, заседаниями нашего совета, посещениями музеев, поездкой в Бюракан. Там, в знаменитой обсерватории, нам показали документальный фильм о космических открытиях Амбарцумяна и его сотрудников. Мы осмотрели помещение телескопа. Бюракан – башни с куполами среди зелени – фантастически прекрасно вписывался в окружающий диковатый ландшафт. Вокруг – затянутые солнечной дымкой горы, хребет Арагаца. А в южной стороне в безупречно голубом небе сияли снежные шапки Арарата.

Кто-то из сопровождающих нас людей вдруг сказал:

– Полжизни я бы отдал, чтобы припасть щекой к склону Арарата.

Меня поразили эти слова. Знаменитая библейская гора высится недалеко от границы, на сопредельной турецкой территории. Ну да, недоступна гражданам Армении. Но – отдать полжизни?.. Понятно, что это риторика, фигура речи. Но за ней – неутихающая вражда… болезненная память о геноциде 1915 года…

А в мае того же 79-го летим на выездное заседание совета в Новосибирск. Летим почти в том же составе, что и в Ереван, только без Подольного, но зато – с калининградским писателем Сергеем Снеговым.

Это имя мне знакомо довольно давно. Еще мы жили в Баку тогда – однажды Лукодьянов сказал: «Ну надо же! Появился писатель, которому лень придумать свое название книги, – взял у Уэллса: „Люди как боги“. Это же нахальство!» И он протянул мне сборник фантастики, вышедший в Ленинграде, в котором была напечатана первая часть романа Снегова. Потом я прочел этот роман целиком. Он поразил мощью фантазии, своей, так сказать, энергетикой – она была сродни энергетике ефремовской «Туманности Андромеды». Не берусь судить, насколько оправдан «заем» у Уэллса названия романа. Но снеговские герои – люди XXV века – и впрямь обладают могуществом богов. Они умеют управлять земной осью – так ориентировать Землю в пространстве, что смягчились различия в климате разных широт. Они заселили другие планеты. Даже на суровом Плутоне расцвели сады: там зажжены искусственные солнца, работают заводы синтетической атмосферы («Над заводом гремели ветры – три тысячи тонн изготовленного воздуха ежесекундно вгонялись в атмосферу»). На верфях Плутона строят галактические крейсеры, отсюда и начинается необычайное космическое путешествие адмирала Эли и его спутников. Сильно написано их столкновение с агрессивной цивилизацией Разрушителей, «зловредов». В споре с Эли Верховный разрушитель утверждает, что единственная задача разумного сообщества – сеять всюду хаос; примитивизация, искусственность – важнее естественности… Естественно, всей своей мощью человеческий разум обрушивается на «зловредов»…

Не стану пересказывать содержание известного романа.

Когда мы познакомились в Новосибирске, Сергею Александровичу было под 70, но он вовсе не выглядел стариком. Плотная прямая фигура, лысоватый череп, лицо гладкое, без морщин, приветливая улыбка и – молодые внимательные глаза. Я спросил, согласен ли он с тем, что его «Людей как богов» называют космической оперой.

– Нет, – сказал Снегов, улыбаясь. – Это не опера, а утопия в чистом виде. Такое будущее, в котором мне хотелось бы жить. Я взял название уэллсовского романа не для того, чтобы соревноваться с ним. Тут философский смысл. В природе человека, в самом возникновении разума заложено нечто божественное. Разве не так? Разум человека изначально созидателен. Вот мои герои и вступают в схватку с энтропией, персонифицированной Разрушителями…

А вот и Геннадий Прашкевич – новосибирский писатель, поэт и публицист. Мы с ним знакомы по недавнему московскому семинару, и я рад видеть его долговязую поджарую фигуру, его черную шотландскую бородку, обрамляющую узкое лицо, его раскосые усмешливые глаза. Что-то пиратское в облике Прашкевича.

Он журналист, но так долго работал с геологами и вулканологами на Камчатке, Сахалине и Курильских островах, что перенял и усвоил их повадку, их манеру говорить, их остроту зрения. Впрочем, эта острота у Прашкевича прирожденная. У него и проза острая, очень своеобразная, с неожиданными сравнениями. «Снежная пыль казалась алмазной. Она могла бы, как наждак, порвать горло, если б не таяла на губах». «Утром океан был, как роман Бальзака, – велик и скучен»… В «Людях Огненного Кольца» – первой своей книге – Прашкевич пропел гимн Курилам, людям, населявшим острова, океану, их омывающему. Он и в других своих книгах часто возвращался к излюбленному герою – океану. («…Тебе начинает казаться, что океан – это тоже живое существо, в его рёве скрыта некая информация, он хочет поделиться с тобой этой информацией…»)

Мы дружески обнялись с Геннадием Прашкевичем, и он был с нами в течение всей поездки.

Новосибирские фантастические посиделки продолжались пять дней. Мне запомнились не столько наши речи, сколько встреча со студентами НГУ и головастыми мальчишками из физматшколы. Ну и вопросы они задавали! Отрадно было видеть, что не оскудела земля России «быстрыми разумом Невтонами». (Небезынтересен вопрос: что сталось с тогдашними мальчишками из Академгородка в нынешнее время, столь трудное для развития интеллекта?)

Запомнился и прощальный ужин в ресторане гостиницы «Обь». Было весело и обильно. Напротив меня сидел пьяненький, очень благообразный человек, он посматривал на меня, улыбался и бормотал: «Войскунский и Лукодьянов… „Экипаж „Меконга““»… Вдруг он покачнулся, рюмка с недопитой водкой выпала из его руки. Гена Прашкевич, сидевший рядом, поднял его и, держа под мышки, повел в номер. Вскоре Гена вернулся за стол и сказал: «Он вошел в номер и говорит Борису Лапину: „Ты был прав, Боря, там одни жиды“». Я спросил, кто этот благообразный антисемит? Оказалось, он бывший редактор иркутского альманаха «Ангара», напечатавший несколько лет назад крамольную «Сказку о тройке» Стругацких. Вот так-то. Удивительно, как вяжутся между собой казалось бы несовместимые явления. Впрочем, как неоднократно говорилось выше, закон несообразности не дремлет.

После ужина вшестером-всемером набились в номер, занимаемый Снеговым и Гуревичем. Сергей Александрович рассказывал о своей жизни – ровным голосом, с неизменной улыбкой, с поистине философским снисходительным спокойствием говорил о пережитых им ужасах ГУЛАГа.

Мы слушали затаив дыхание…

Сергей Александрович Снегов был человек необычайный. В своей последней книге он напишет: «…Я помнил тысячи дат, имен и событий, которые были мне абсолютно ни к чему. Мой мозг был засорен великими пустяками. Я мог сообщить, в какой день вандалы Гензериха взяли приступом Рим, когда родился Гнейзенау и произошла Варфоломеевская ночь, и как звали всех маршалов Наполеона, капитанов Колумба, офицеров Кортеса. Зато я понятия не имел о том, без чего зачастую было невозможно прожить – друзья возмущались моей житейской неприспособленностью…»

Он напишет на склоне лет, что, думая о прожитой жизни, видит, что она складывалась из иллюзий и миражей и что в этом «нет ничего необычайного. Ибо маленькие иллюзии и миражи маленькой личной жизни лишь повторяли огромные иллюзии и колоссальные миражи времени, всего того, что именуется нашей эпохой».

Снегов родился в 1910 году в Одессе. В его детских воспоминаниях плескалось море под высоким берегом Большого Фонтана, гремели выстрелы, валялись трупы на городских улицах, и все это, включая голод 1921–1922 годов, обозначало наступившую эпоху…

Но революции не бывают без жертв. Революция будоражила молодые головы. «Мы наш, мы новый мир построим…» Всё в наших силах, всё можем охватить мыслью, всего достичь… Юный Сергей много, жадно читал, писал стихи, начал сочинять роман – ощущал в себе силы необъятные. Будучи студентом физического факультета Одесского университета, написал трактат «Проблемы диалектики». Незаурядность молодого философа была замечена – Снегова-студента назначили преподавателем диалектического материализма, произвели в доценты.

Оказалось, однако, что углубленное изучение философии не только не нужно, но и вредно. Некая комиссия проверяльщиков установила, что Сергей отклоняется в своих лекциях от догматов марксизма-ленинизма («гнилолиберальный уклон»!), и отстранила его от преподавания диамата. («Я оказался мало пригоден для роли попугая, тупо повторяющего предписанные формулы».) Более того: Сергея исключили из комсомола.

То было первое болезненное столкновение с эпохой. Но – прощай, провинциальная Одесса! Окончив физфак, Снегов уехал в Ленинград. Поступил на завод «Пирометр» инженером, занялся исследованием высоких температур в производственных процессах. Писал стихи. Задумал диссертацию по теоретической физике. Его отлучили от философии, но оставались физика, литература – все было под силу этому ярко одаренному молодому человеку.

В июне 1936 года Снегова арестовали и привезли в Москву – прямо на Лубянку. Неужели опять вспомнили одесские прегрешения в лекциях по диамату? Нет, следователь наносит ошеломляющий удар – обвинение в заговоре против советской власти, в терроризме, в создании контрреволюционной организации. По трем самым тяжелым пунктам 58-й статьи – ни больше ни меньше. Неторопливо раскручивается следствие, и лишь постепенно узнает потрясенный Снегов, откуда взялось чудовищное обвинение… («Я был горячий сторонник нашей власти, а моя власть кричала мне в лицо: „Гад!“»).

Итак, вот что произошло – не в Ленинграде, а в Москве, на праздничной демонстрации 1 мая 1936 года. В колонне демонстрантов шел Евгений Бугаевский, молодой экономист, друг Снегова. При вступлении на Красную площадь колонны из разных районов столицы смыкаются, их разделяют только цепочки красноармейцев. И Бугаевский увидел, что в соседней колонне, шедшей впритык к Мавзолею, идет его юная жена, студентка музыкального училища, идет обнявшись с каким-то парнем. Бугаевский, человек патологически ревнивый, заорал жене, но та не услышала: гремели оркестры. И тогда он рванулся в соседнюю колонну (к Мавзолею!), чтобы проучить жену. И был схвачен солдатами…

Вздорная выходка необузданного ревнивца («талантливого сумасброда», как назовет его в своих воспоминаниях Снегов) имела тяжелые последствия. На Лубянке стали шить «дело о попытке террористического акта», даром что у Бугаевского, конечно, не было ни бомбы, ни револьвера. Из списка его друзей выдернули Снегова и еще одного, не знакомого ему ленинградца. Трое – это уже организация! А за раскрытие «организаций» следователи НКВД получали немалое денежное поощрение. Вот и старались поистине с дьявольским усердием. Шел печально знаменитый 1937-й…

Десять месяцев на Лубянке, в Бутырках, в Лефортове. 19 допросов. Обвинительное заключение, подписанное «самим» Вышинским. Но громкого открытого процесса не получилось. Новоиспеченным «врагам народа» дали по 10 лет: несуществующая вина требовала сурового наказания. И началось скитание по срочным тюрьмам и лагерям. Бугаевский не выдержал: через год умер в Вологодской тюрьме. У Снегова здоровье было покрепче – выдюжил, хотя и доходил на Соловках почти до крайней степени истощения. «…Я с ужасом убедился, – напишет он впоследствии в книге воспоминаний, – что поднять лом еще способен и держу его не роняя, но бить им по каменистому грунту, чтобы выковырять оттуда небольшой валун, уже не в состоянии. „Дохожу“, – с горечью подумал я…»

Там, на Соловках, весной 1938-го, как и во всех лагерях ГУЛАГа, прокатилась ужасная волна бессудных расстрелов: приезжая расстрельная комиссия отбирала зэков, главным образом «политических», «врагов народа», и начиналась стрельба… «Я впоследствии прикидывал, – пишет Снегов, – сколько же казней без суда и следствия совершилось среди отбывавших срок заключения в ту страшную весну 1938 года, вскоре после суда над „правотроцкистским блоком“ Бухарина, Рыкова и других. Если сохранить всюду то же соотношение, что в Соловках и Норильске, между числом заключенных, оставшихся в тюрьмах и лагерях, и выдернутых из них на казнь, то получается, что около 500–700 тысяч заключенных в течение одного-двух месяцев, без нового суда… были внезапно выведены из мест заключения и расстреляны. Раньше говорили, что политика – искусство мыслить миллионами. Для Сталина казни меньше миллиона людей казались недостойными его размаха. Знаменитая пирамида из черепов, наваленных Тамерланом, предстает крохотной кучкой костей рядом с горами голов, вознесенных сталинскими палачами по его приказу…»

Снегову и тут повезло: не только выжил на погибельных Соловках, но и избежал бессудного расстрела. Летом 1939 года он с огромной партией соловецких узников был отправлен на пароходе к устью Енисея, в Дудинку, а оттуда по железной дороге – в Норильск.

Об этом заполярном городе тогда еще знали мало. Да и города еще, собственно, не было. Была улица из десятка деревянных домов в низине среди мрачных гор и холмов, и были обнесенные колючкой лагерные бараки и рудники, на которых вкалывали десятки тысяч зэков. Дымил металлургический завод.

В двадцатые годы геолог Николай Николаевич Урванцев разведал в безжизненной тундре минералогическую кладовую мирового значения – руды, содержащие никель, медь, кобальт и другие цветные металлы. Тремя экспедициями в этот ледяной край руководил Урванцев, а в четвертую первооткрыватель рудных богатств отправился в качестве зэка – так власть отблагодарила выдающегося геолога. Впрочем, и в новом качестве Урванцев продолжал геологические изыскания. (Николай Николаевич и его жена Елизавета Ивановна родились в один год и умерли почти одновременно в Ленинграде, прожив каждый 93 года. Советские Филемон и Бавкида. Их прах привезли в Норильск и похоронили рядом с музеем, носящим имя Урванцева.)

Рабочую бригаду, в которую определили Снегова, называли «бригадой инженеров». До глубокой осени, под ледяными дождями били кирками вечную мерзлоту, копали котлован. Размах строительства горно-металлургического комбината был огромный, и он нуждался не только в землекопах – требовались инженеры, способные наладить и вести производственный процесс. Стали снимать с «общих» работ и направлять в заводские цеха инженеров – «вредители» и «шпионы» исправно плавили руду, выдавали ценнейшие цветные металлы стране, от которой были безвинно, жестоко отторгнуты.

Долгие годы Снегов заведовал лабораторией теплоконтроля на Большом металлургическом заводе. Здесь производили никель. Уже шла война, и потребность в никеле, столь необходимом для выделки танковой брони, резко возросла. Ну, а то, что специалисты из числа «вредителей» и «шпионов» так здорово работали, энкавэдистское начальство ставило в заслугу себе: дескать, если б не их бдительность, то осужденные инженеры немедленно навредили бы. В каком-то смысле Норильск был фантастическим (чтобы не сказать: фантасмагорическим) городом. С его редкостной, как и металлы его недр, судьбой слились судьбы не только крупных, даровитейших инженеров, но и заключенных военных, ученых, даже профессор-ассириолог был тут, и будущий знаменитый историк Гумилев Лев Николаевич.

В июле 1945 года (на год раньше окончания срока) Снегов вышел на свободу. Ну, это так называлось, на самом же деле свобода была резко ограничена хитрыми паспортными знаками, запрещавшими жить там, где хочешь. Снегов остался в Норильске, теперь у него была, вместо барака, комнатка в коммуналке. А в 1949-м по стране прокатилась волна повторных арестов: отсидевших по политическим статьям и освободившихся снова хватали, шили «дело» и отправляли в лагеря или ссылку. В Норильске с «бывшими» и вовсе не церемонились: отобрали паспорта и выдали свидетельства о ссылке. Работа, квартира, зарплата оставались, но если отдалишься от места поселения на 12 километров, то комендатура без всякого суда влепит тебе каторгу на двадцать лет. Это была, как прозвали ее бывшие зэки, «ссылка без отрыва от производства».

Когда-то академик Павлов обозначил как врожденное свойство человека жажду знаний, рефлекс поиска. Это качество было присуще Сергею Александровичу в наивысшей степени. Бесправный ссыльный, казалось бы, навсегда погребенный в снега Крайнего Севера, он открыл в заполярных озерах повышенное содержание тяжелого водорода – дейтерия. Открытием заинтересовались физики из «хозяйства» Курчатова: тяжелая вода могла быть использована как замедлитель ядерной реакции. Ну это особая тема, не стану ее здесь развивать. (Завод по производству тяжелой воды начали было строить в Норильске, но, не достроив, заморозили ввиду непомерного количества электроэнергии, необходимой для электролиза.) Снегов разработал теорию электролитического разделения изотопов водорода и получил формулу, точно описывающую этот процесс.

Но – не только физика. Он пишет философский трактат о логике. По-прежнему его влечет литература. Стихи Снегов сочиняет постоянно. Но вот и закончен роман «В полярной ночи», Снегов отправляет его в лучший журнал страны «Новый мир». И роман принят к изданию! Но – на дворе 1952-й, далеко не лучший год в истории России, и печатать сочинение ссыльного «политического» – запрещено. Нет, в романе Снегов умолчал о советских каторжниках, чьим рабским трудом осваивался Север, это – табу. (Еще десять лет должно пройти до появления «Одного дня Ивана Денисовича»!) Но – сильно написаны картины освоения сурового Севера. И настанет время, год 1957-й, когда в «Новом мире» снеговский роман напечатают.

Более восемнадцати лет провел Снегов в тюрьмах, лагерях и ссылке – главным образом в Норильске. Немилосердная эпоха обрекла этого ярко одаренного человека на гибель. Но он выжил. Более того, в Норильске ему улыбнулась судьба: полярной ночью, морозной зимой 1951 года он познакомился с Галиной Ленской. Она была «вольняшкой», в Норильск приехала с мужем, майором-финансистом, но прожила с ним, горьким пьяницей, недолго – ушла, поселилась в гостинице, устроилась на работу библиотекарем. Ее, 23-летнюю комсомолку, тянуло к интеллигентным людям. Должна была чураться ссыльных, а она – влюбилась в Снегова. Начальство отговаривало Галину от безрассудной связи, но она не отступилась. Ее из комсомола исключили, из гостиницы выпроводили – не сдалась, не отреклась. В комнатке Снегова поселилась Большая Любовь – и осталась на всю жизнь.

«Глубоко убежден, – напишет он в книге воспоминаний, – многие мои произведения вообще не были бы созданы, если бы рядом со мной не была она, моя Галка, моя подруга и помощница, первый ценитель сделанного мной, критик и секретарь-машинистка одновременно».

В 1955 году Снегова реабилитировали. Наконец Норильск отпустил его – но еще долгие, долгие годы будет сниться бывшему узнику, как дым заводских труб застит переливающиеся сполохи северного сияния. Вместе со своей Галей Сергей Александрович уезжает на «материк»: надо начинать новую жизнь.

Снеговы поселяются в Калининграде. (Еще один необычный город в его судьбе.) Теперь делом жизни Снегова становится литература. Нестесненная мысль писателя уносится в отдаленное будущее (подальше от тяжких испытаний действительности?), и так хочется видеть его разумным, прекрасным. Поспевает фантастический роман «Люди как боги»…

Впрочем, не забыта и физика. Великая атомная эпопея XX века продолжает волновать Снегова. Он пишет повесть «Прометей раскованный» – о первооткрывателях ядерной энергии. Тут действуют в своих лабораториях знаменитые ядерные физики Резерфорд, Бор, Ферми, Штрассман, Чадвик и другие. О советских атомщиках Снегов не пишет: тут сплошь секретно, цензура не пропустит. «Прометей» выходит в 1972 году и вызывает большой интерес у читателей. Один из них звонит Снегову в Калининград и предлагает приехать в Москву для очень важного разговора. Это не кто иной, как Яков Борисович Зельдович, главный теоретик атомного проекта в СССР. Больше часа продолжается разговор в Москве. Академик Зельдович предлагает Снегову написать книгу о советских исследователях атома. Беседа интереснейшая, Снегов очарован умом и эрудицией теоретика – но остается сомнение. Вряд ли, учитывая прошлое Снегова, такая книга пройдет сквозь железобетонные заграждения цензуры.

И все же что-то сдвинулось. Спустя какое-то время пришла телеграмма от другого атомного академика Георгия Николаевича Флерова с просьбой срочно приехать в Дубну. Флеров решительно отмел сомнения Снегова: «Вы реабилитированы, вы физик и писатель, грех не использовать такое неординарное сочетание. Я беру на себя пробивание книги».

И пробил! Разрешение на книгу было спущено «с небес» на грешную землю. Флеров не только рассказал Снегову массу важных подробностей, но и организовал его встречи и беседы с другими виднейшими атомщиками. Результатом этих встреч стала первая документальная книга о создателях советского ядерного оружия и атомной энергетики – книга Сергея Снегова «Творцы», опубликованная в 1976 году в журнале «Знамя», а затем вышедшая отдельным томом. Книга читается как увлекательный остросюжетный роман. Жаль только, что сюжет обрывается 1945 годом. Снегов написал и вторую часть «Творцов» – о дальнейших исследованиях и разработках, но на эту часть разрешение не было дано, она так и осталась неопубликованной.

В 80-е годы выходят одна за другой научно-фантастические книги Снегова, он становится одним из ведущих писателей этого жанра. Летом 1980-го ему исполнилось семьдесят. Я поздравил Сергея Александровича телеграммой. В ответ пришла бандероль с книгой и запиской: «Дорогой Евгений Львович! Сердечное спасибо за поздравление! Печально все таки – тащить на плечах такой груз годов. Но и отрадно – не отдал по этой длинной дороге концов, по Вашему, по морскому, а по нашему, по интеллигентному – не откинул копыта, не сыграл в ящик, не дал дуба, не натянул на плечи деревянный бушлат и т. д. – много хороших синонимов для нехорошей сей операции. Посылаю Вам новую книгу – в основном сокращенный вариант „Творцов“, но и много нового. В октябре собираюсь в Москву. Душевно Ваш С. А. 6. IX. 80».

В августе 1981-го мы с Лидой приехали в Калининград: наша школьная подруга Лидочка Ходаковская пригласила на свой юбилей (60 лет!). Собралась теплая компания, приехали и еще несколько школьных друзей, в том числе и мой двоюродный брат Доля Войскунский, дирижер Горьковского оперного театра. Когда-то в бакинской молодости он ухлестывал за Лидочкой. Мы с ним сочинили стихотворение, там были такие строки: «Когда мы школьниками были / В бакинском детстве голубом, / Дванадзе Лиду мы любили / И приглашали в каждый дом. / За ней „стреляли“ мы чертовски, / Увы, никто ей не был мил, / Но вот явился Ходаковский, / Пришел, увидел, победил…» Доля сел за пианино, и мы спели песенку на мотив «Шаланды, полные кефали…». Вечер был очень веселый, как и все наши школьные встречи. Много тостов, острот, смеха, музыки…

Наутро мы с Долей и Лидочкиным мужем Волей Ходаковским поехали в яхт-клуб на берегу Калининградского залива. У меня записано в дневнике: «Волин друг 71-летний боцман яхт-клуба, в прошлом инженер, канд. наук Владимир Михайлович взял нас на свою яхту „Шарада“ (класса „Звездный“), Мы с Волей вооружили паруса. Приехали Таня [дочь Ходаковских. – Е. В.] со своей подругой Мариной, они тоже вышли с нами на яхте. Погода была пасмурная и свежая… Часа два шли левым бакштагом, с переходом на галфинд. На руле сидели, сменяясь, Таня и я, потом и Долька немного. Наш капитан с интересом расспрашивал Дольку о музыке. Мы пели, травили анекдоты. Держали на высокую трубу в западной части залива, шли вдоль длинного зеленого острова, за которым – судоходный фарватер, мачты и трубы идущих судов. Потом – поворот оверштаг, пошли обратно. Прекрасно это и мило моей душе – яхта, паруса, полные ветра, легкое и быстрое скольжение по воде. К старости все более ощущаю в себе старомодные предпочтения: парусов – дизелям, лошадей – автомобилям, дерева – железобетону… Около 4 час. вернулись на яхт-клуб, при бейдевинде сделали два галса, спустили стаксель и грот, подтянулись по канату к пирсу. Пообедали в кокпите хлебом, сыром и помидорами – и тут резко потемнело, налетел жесткий шквал. Хорошо, что пришли вовремя…»