Текст книги "Полвека любви"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 55 страниц)

Я созвонился со Снеговым. Сергей Александрович пригласил нас с Лидой на Куршскую косу, на турбазу «Дюны» – они с Галиной Николаевной снимали там дачный щитовой домик из двух комнат. Вместо удобств тут были неудобства: сортир – дощатая будочка среди сосен, умывальник – давно не виданный рукомойник, воду надо носить от колонки. Но – природа! Удивительный географический феномен эта коса – длинная, узкая полоска земли, отделившая от моря мелководный Куршский залив. Была типичная балтийская погода – плыли тучи, проливая дожди, покачивались на ветру сосны и густые заросли камыша на берегу залива. Мы бродили с Сергеем Александровичем по лесу, говорили обо всем на свете. Мне казалось, он расположился ко мне еще больше после того, как я перечислил всех маршалов Наполеона.

Было сыровато и прохладно в щитовом домике. По вечерам включали электроплитку, немного выпивали, и Снегов пускался в воспоминания. Мы с Лидой слушали его замечательные устные новеллы, а Галина Николаевна, казалось, дремала, ее глаза за выпуклыми стеклами очков были закрыты, она ведь все снеговские рассказы прекрасно знала, – но вдруг вставляла какое-нибудь замечание. Мне казалось, что и улыбки у них похожие – одинаково доброжелательные.

Снегов в те дни читал труд Льва Гумилева. Он находил интересной гумилевскую идею о пассионарных волнах как некой двигательной силе истории. А вот рассуждение о значении степи в русской истории казалось Снегову натянутым, чрезмерным.

– А знаете, – сказал он за вечерним разговором, – Гумилев однажды вызвал меня на дуэль. Мы вообще-то сдружились в Норильске. Бараки у нас были разные, но зона-то одна. Характер у Льва был, скажем так, весьма сложный. Мы много спорили. В чем-то сходились, ну, например, в том, что в ортодоксальном марксизме есть элемент фантастики. В чем-то расходились, скажем, в оценке взглядов Ницше и Монтеня. Это были всегда очень животрепещущие для зоны темы… Да, так вот. Один из нас, Евгений Рейхман, инженер-металлург высочайшего класса и к тому же знаток итальянского Возрождения, затеял конкурс норильских поэтов. Соискатели представляли по нескольку стихотворений – анонимно, под девизами, – и оценивались они по двенадцатибалльной системе. Жюри было строгое и компетентное, в него входили, кроме Рейхмана, профессиональные литераторы. Всем было ясно, что победит Лев Николаевич. Первое место ему полагалось не только от природы – ну как же, сын таких прекрасных поэтов, – но и потому, что он и впрямь писал очень хорошие стихи. И вдруг, совершенно неожиданно, первое место присуждают мне – 8,7 балла, а у Льва – 8,2. Другой на его месте посмеялся бы, а Лев – прямо-таки взъярился. Кричал, что это нечестно… что он на воле непременно станет писателем, а я – всего лишь физик и дилетант в литературе, на воле в лучшем случае буду работать в науке… Вот такая размолвка… А через несколько дней мы схватились в другом споре – на богословскую тему, и Лев обвинил меня в том, что я оскорбил его религиозное чувство. Ничего обидного я ему не сказал, но – таков уж его характер: вспыльчивый, нетерпимый… Словом, он вызвал меня на дуэль. Я вызов принял. Но на чем же драться? Где взять – в лагере! – шпаги или дуэльные пистолеты? Лев кипел, кипел и наконец предложил отложить дуэль до будущих времен, когда мы будем на воле. Вот такая история.

– Но вы встретились с ним, когда освободились? – спросил я.

– Встретились. – Снегов тихо посмеялся. – Двадцать лет спустя, в шестидесятые годы. Мы с Галей приехали в Ленинград и навестили Льва Николаевича. Он профессорствовал в ЛГУ. И набирал известность как оригинальный историк. Да, мы побывали у него, он жил тогда на Московском проспекте в небольшой комнатке, заваленной книгами. Пустились, конечно, под коньячок, в воспоминания о лагерном прошлом, и я, между прочим, напомнил Льву об отложенной дуэли. Он это помнил, но забыл о причине нашей ссоры. Я подробно рассказал. И не удержался от злорадного вопроса: скажи-ка, профессор, кто из нас стал писателем, а кто ученым?

Три дня мы гостили у Снеговых на турбазе на Куршской косе, и эти дни навсегда остались со мной как одно из самых ярких событий жизни.

В 1994 году Сергей Александрович скончался. Книга его воспоминаний – «В середине века (в тюрьме и зоне)» вышла в Калининграде два года спустя.

Галина Николаевна пережила мужа на несколько лет.

Люди смертны. Но их души… Конечно, это из области иррационального, вопрос веры, а не знания, но – хочется верить, что души не исчезают бесследно. Что они встречаются… Особенно души, познавшие Большую Любовь…

Есть у Снегова фантастический рассказ «Умершие живут». Ученые-физики братья Рой и Генрих (излюбленные персонажи, проходящие через многие снеговские рассказы) занимаются расшифровкой излучений человеческого мозга. Волны мозга, излученные в космос, фиксируются на стереоэкране – это огромная мешанина неясных голосов, лиц, строений. Но в этом «шуме» выделяются и опознаются братьями излучения выдающейся интенсивности, они принадлежат людям, даже давно умершим, чей мозг генерировал особо мощно. Так они, Рой и Генрих, опознают (и видят на экране) знаменитого Пьера Ферма в тот счастливый день, когда он нашел доказательство великой теоремы. Видят и опознают Франсуа Вийона, в тюрьме читающего свои стихи сокамерникам в тот день, когда ему заменили виселицу десятилетним изгнанием из Парижа…

Мне кажется, что где-то в галактическом пространстве мчатся излучения мощного мозга Сергея Снегова.

В марте 1980-го состоялось выездное заседание Совета по приключенческой и НФ-литературе в Тбилиси. Принимали нас по-грузински широко. Жили мы на проспекте Руставели в старинной гостинице «Тбилиси», в которой, по преданию, некогда останавливался Александр Дюма. (Подобно тому как в Древней Греции семь городов оспаривали право называться родиной Гомера, семь тбилисских отелей спорили о том, что их постояльцем был Дюма.)

В наше расписание входила поездка в Гори. Тамошний музей Сталина поражал своей пышностью, но мне запомнилась главным образом фотокопия прошения семинариста Джугашвили на имя ректора духовной семинарии – он просил, ввиду «грудной болезни», мучившей его, бедняжку, освободить его от переэкзаменовки по Закону Божьему. Не от экзамена, который он, стало быть, провалил, а от переэкзаменовки. С юных лет этот семинарист был очень не в ладах с Законом Божьим…

Под кровлей помпезного музея стоял скромный маленький домик, в котором и родился будущий отец народов. Спартанская обстановка, керосиновая лампа на столе. Один из нашей группы, латвийский прозаик Гунар Цирулис, сказал:

– Хороший домик. Вот и жил бы тут.

Да уж, если бы…

Потом горийский прокурор, автор детективных романов, закатил нам банкет. Веселое застолье продолжалось, пока окна пиршественного зала не заволокло вечерней синевой. Тосты были по-грузински длинные и цветистые. Один из гостеприимных хозяев говорил, как он рад познакомиться с уважаемым Георгием Гуревичем.

– Я завтра вспомню, – сказал он, – что целовался с Гуревичем…

– И меня стошнит, – подсказал я ему под хохот зала.

Вспоминаю, что был в тот день, что называется, в ударе. Сам прокурор сказал мне после банкета:

– Вы говорите как грузин.

Лучшего комплимента я в жизни не получал.

Георгий Иосифович Гуревич родился в 1917 году в Москве – как говорится, ровесник Октября. Он был вундеркиндом – в четырехлетием возрасте выучился читать и писать, более того – сочинять. Вывел печатными буквами название первого своего сочинения: «Конь хробрец», далее шло несколько строчек о покупке коня, но затем вдохновение юного автора иссякло.

Часами сидел мальчик над томами Брэма, разглядывая на картинках зверей. Ему хотелось их всех перерисовать, а еще лучше – увидеть наяву, а для этого – объехать все материки. И он накидывался на географические карты, перерисовывал их, мысленно путешествовал. (Признаюсь, что и я с детства увлекался географией, рисовал карты. Даже и сейчас, в конце жизни, люблю листать атлас.)

Мальчик-вундеркинд подрастал, все больше проявлялась в нем душа исследователя, фантазера. Не только география – химия его увлекала. Хотелось понять, как устроены, из каких элементов состоят все вещи, вся материя и, конечно, всё живое, одушевленное. С юных лет отличался Георгий Иосифович глубокомыслием.

Он писал рассказы, стихи, начинал (и бросал) романы. В школе был прекрасный учитель литературы, однофамилец, он организовал литературный кружок. Нередко приглашал на занятия кружка писателей. В книге воспоминаний Гуревич впоследствии напишет, как приходили на кружок приглашенные Борис Пильняк, Сергей Третьяков, Лев Кассиль, Корней Чуковский. «Чуковский читал нам отрывки из „Чукоккалы“, тогда еще не изданной, рассказывал о Блоке, Репине, Маяковском. Больше всего мне запомнилось, как Маяковский с утра уходил бродить по прибрежным скалам, шагал, шепотом повторяя слова, а к вечеру приносил четыре новых строки, в удачный день – восемь строк для „Облака в штанах“, и за ужином читал все с начала плюс новые строки. А пятилетняя дочка Чуковского запомнила все наизусть и однажды потрясла родителей, декламируя: „Выбласывается как голая плоститутка из голящего публицного дома“…»

Уже тогда, в школе, Георгий твердо знал, что будет писателем.

По окончании школы он поступил в архитектурный институт, но проучился там недолго: «Ошибся я. Понял, что не архитектурная у меня душа. В распоряжении архитектора мало слов (архитектурные элементы я имею в виду: окна, стены, панели, капители, пилястры), а у литератора десятки тысяч, сумей распорядиться, сказать оригинально оригинальное».

Гуревич перешел в строительный институт, но в 1939 году его призвали в армию. На Дальний Восток загудел-поехал длинный состав, набитый новобранцами. И вот ведь странное дело: лошади были детской привязанностью мальчика Жоры – и здесь, в степной глуши близ китайской границы, угодил он в кавалерийский полк.

Служба занимала все время, и, лишь стоя в ночном карауле, Гуревич мог предаться любимым занятиям – размышлениям и сочинительству. Он сочинял устную поэму «Чудесная история вора, купца и мага» и при этом подсчитывал строки, а потом – отработанные часы. Эту привычку он сохранил и впоследствии, перейдя на прозу. («В данный момент, – напишет он в 1994 году, – идет 58228-й час моего литературного труда»…)

В 1945 году, демобилизовавшись, Гуревич возвратится в Москву. Он заканчивает институт, получив инженерный диплом, и начинает многотрудное восхождение в профессиональную литературу.

То были нелегкие времена для научной фантастики (а когда, впрочем, они были легкие?). Господствовала теория – и, разумеется, практика – «ближнего прицела». Партия определила задачи послевоенного восстановления и развития – и нечего рыпаться, заглядывать за очерченные пределы. Что, ты лучше знаешь, чем партия? Мечтать о будущем не запрещается, но – о том, что завтра может быть осуществлено, например о великих стройках коммунизма, намеченных товарищем Сталиным. Венцом НФ тех лет был электроуправляемый трактор из романа В. Немцова.

Ближнеприцельная, приземленная фантастика тяготила Гуревича. «Я видел широкий мир, бесконечный, а мне предлагали асфальтированный терренкур с перилами. И спорить было бесполезно».

На первых порах был у Гуревича соавтор – бывший его командир отделения Жора Ясный, человек очень активный и, что называется, пробивной (качество, которого Гуревичу всегда не хватало). Вдвоем и написали повесть «Человек-Ракета». Как и полагается в научной фантастике, ученый делает открытие – изобрел вещество, которое уничтожает молочную кислоту, накапливающуюся в мускулах человека и вызывающую усталость. Это вещество – «украинол» – он дает студенту, и тот, не отличавшийся прежде спортивными достижениями, показывает рекордный результат в марафоне. Он неутомим. Человек-Ракета… Повесть прошла на радио (телевидения еще не было), ее напечатали в журнале «Знание – сила». Это был дебют. Но вскоре газета, надзирающая за идеологией, – «Культура и жизнь» раздолбала повесть в присущей ей, газете, безапелляционной грубой форме. Ладно хоть, что не объявили космополитом или еще каким-то вражиной.

Труден путь на Олимп. Но Георгий Гуревич не сдался. Идеи переполняли его. Он вдумчиво разрабатывал их, оснащал таблицами – таблицы впоследствии сопровождали многие его книги как наглядное подтверждение идей. (Альтов шутил: дескать, Гуревич написал новый роман в 144-х таблицах.) Но пока что – «Я судорожно цеплялся, чтобы меня не вышибли из литературы совсем. А мысли копил, заносил в черновые тетрадки»… В газетах победные марши по поводу великих строек, о полезащитных лесонасаждениях – ну что ж, вот вам повесть «Тополь стремительный»: ученые придумали способ быстрого роста тополей для лесных полос. Но кто-то из недремлющих критиков разбранил повесть, потому что Лысенко предложил в качестве основной породы для лесонасаждений дуб, а тут, видите ли, тополь…

«Судорожно цеплялся»… Это, конечно, преувеличение. Но – стойкости Гуревичу было не занимать. Появляются в печати его новые повести и рассказы: «Иней на пальмах» (1951) – проблема холода, «Подземная непогода» (1954) – об использовании тепла земных недр, «Лунные будни» (1955)… Ну вот, его герои отправляются в космос. Пока что – в ближайший, на Луну. Но уже – в 1957-м – вышла «Туманность Андромеды» Ивана Антоновича Ефремова. Будто сигнальная ракета взвилась, возвещая конец ближнеприцельной фантастики и начало новой – знаменитой фантастики 60-х. Те годы и стали, можно сказать, расцветом творчества Георгия Гуревича.

Что же ищут в космосе его герои? Да и, между прочим, зачем нужен человечеству непонятный, пронизанный опасными излучениями и, очень возможно, совершенно безжизненный космос? Ну, конечно, прежде всего нужно искать пригодные для поселения места: на старушке Земле человечеству в обозримом будущем станет тесно. В «Пленниках астероида» космонавтов, уцелевших на потерпевшем аварию корабле, выбросило на плывущую в безвоздушном пространстве скалу, на которой выжить без помощи с Земли невозможно. Дальше, дальше в космос. Межзвездные пространства невообразимо громадны. Существует гипотеза, что в гигантской космической пустоте могут быть промежуточные тела – поменьше звезд, с приемлемой, вроде земной, температурой. Пригодны ли они для жизни человека? Надо их найти. В своем рассказе «Инфра Дракона» Гуревич находит такую полузвезду (называет их инфрами, поскольку они испускают невидимые инфракрасные лучи) недалеко от Солнечной системы и отправляет туда своего героя, старого космонавта. Ему на пенсию пора, а он, пионер по натуре, стремится к открытию, к новому знанию. И – находит на инфре цивилизацию. Она не похожа на земную, она на дне океана. И старик ныряет туда – без надежды на возвращение. «Жизнь измеряется делами, а не годами» – таков его мотив.

Это, в общем, главный мотив, доминанта характеров всех героев книг Георгия Гуревича. Пожалуй, наиболее сильно она, доминанта, выражена в рассказе «Функция Шорина». Вот уж поистине он, Шорин, знал одной лишь думы власть: стать звездолетчиком, уйти в дальний космос, найти братьев по разуму, привезти на Землю свод космических знаний – все тайны Вселенной. Всю свою жизнь Шорин посвятил этому, скажем так, императиву: не могу погибнуть, пока не достигну цели, или лучше так: пока не выполню свою функцию. Не стану пересказывать сюжет. Шорин берет барьер за барьером. Но вот он, уже признанный и знаменитый (после путешествия на комете!) космонавт, уходит в испытательный полет на фотонной ракете. Идет разгон, приближение к скорости света – и тут, в соответствии с теорией относительности, происходят неприятнейшие вещи. Замедляется время, растет масса – тяжелеют тела космонавтов, лопаются мускулы, начинаются кровоизлияния… Смертельно опасно! Надо тормозить…

Но даже если и удастся взять этот барьер (лечь в ванну, залитую жидким гелием, заснуть в замороженном состоянии, пока фотонолет не долетит до заданной цели в дальнем космосе), то какой же прок в таком путешествии? Ведь для тебя-то время замедлится, а на Земле пройдет лет двести, и ты возвратишься, по сути, на незнакомую планету, в далекое будущее, и свод знаний, который ты привезешь, будет уже не нужен: земляне достигнут их своими силами. Функция жизни Шорина – прямая линия, идущая вперед, только вперед, устремляется к последнему барьеру – световому.

Путешествие в будущее. Эту, вообще-то привычную для научной фантастики тему Гуревич разрабатывает по-своему – в соответствии со своим системным мышлением. В романе «Приглашение в зенит» некий земной житель, писатель-фантаст (очень похожий по любознательности и дотошности на самого Гуревича), приглашается в гости в некое Шаровое скопление, весьма далекое, за десятки тысяч световых лет. Там сотни тысяч солнц и планет, сотня обитаемых миров, высоко– и не очень развитые цивилизации. Гость-землянин ахает, поражается тамошним чудесам, коих, конечно, много. Ему всё показывают без утайки, а потом говорят: мол, возвращайся, Человек, на свою Землю, расскажи, как живется в Шаровом, какие достижения – если понравилось, присоединяйтесь. А гость: «Я готов. Отправляйте хоть сейчас. Но только дайте мне ваш „Свод знаний“, чтобы я не напутал чего в докладах». – «Нет, – жестко отвечают ему. – Не дадим „Свод знаний“. Разве у вас на Земле не учат решать задачи самостоятельно? Вспомни опыт астродипломатов, Человек. Им подсказали всё на тысячу лет вперед, они и думать разучились. Расскажешь, что увидел у нас, что можно создать». – «Но мне не поверят». – «Дело ваше. Важно, чтобы задумались».

Решать задачи самостоятельно. Это весьма характерно для Гуревича. С обстоятельностью серьезного ученого он изучает проблему, таблицы составляет, сверяется с новейшими научными данными – и предлагает свою гипотезу. Идею! Да, фантастика для Гуревича – прежде всего свежая идея, облеченная в литературную форму. (В этом отношении был очень близок к нему по взглядам Генрих Альтов.)

Упорный и упрямый искатель новизны, Георгий Гуревич словно вышел из придуманной Иваном Ефремовым академии пределов знания. Более того, он стремится заглянуть за эти пределы. Поиск новых территорий для сильно разросшегося к XXII веку земного населения? Вот вам идея, весьма экзотическая: расколоть бесполезный огромный Уран на двенадцать планет и обустроить их для жизни.

Вечная нехватка времени? Вот вам «Темпоград» – город, где бег времени ускоряется. Снаружи прошел день, а в Темпограде – год, тут можно успеть сделать срочную работу. Допустим, на планете возникла страшная пандемия – и Темпоград, Город Скорой Помощи, создает спасительную вакцину всего за три дня (то есть за три года в городе быстрого времени).

Продление жизни человека? Вот роман «Мы из Солнечной системы» – об окончательной победе над старостью. Это роман-утопия, зрелое коммунистическое общество (не-коммунистическое будущее ни одно советское издательство не примет: табу!). Ученые разработали методику омоложения, но всеобщее омоложение невозможно: слишком много старых людей. Как быть? Отобрать самых нужных и полезных человечеству? А остальным старикам что же – помирать? И потом: массовое омоложение резко обострит проблему перенаселенности планеты. Надо активно искать новые территории – где? На суше, в океане, в космосе?

Не только в литературе ищет Гуревич приемлемые ответы на трудные вопросы, на вызовы текущего и будущего времени. Он публикует в газетах и журналах статьи с изложением своих гипотез. Его статьи на острую тему – как отодвинуть, а в дальнейшем и отменить старость? – в 60-е годы вызвали дискуссию в мире науки. Что касается срока жизни, то природа явно не заинтересована в долголетии особи, для нее важнее интересы вида, а для его, вида, улучшения желательна частая смена поколений. Значит, должен быть у всех видов животных и растений некий механизм, выключающий жизнь. У человека все гораздо сложнее: разум, психика, медицина. И в его организме как бы работает реле времени, его действие растянуто на многие годы, но – выключение неизбежно. Где же этот механизм старения – в каких генах? Как найти его и заблокировать? В своей книге «Лоция будущих открытий» Гуревич напишет: «Мне выпала почетная обязанность написать самую первую популярную статью о кибернетике, до того не признаваемой у нас науке… Моя гипотеза и есть применение кибернетики к проблеме срока жизни человеческой. Мне удалось познакомить с ней и ученых…»

Сильно, глобально мыслил Георгий Гуревич. Идей у него было столько, что хватило бы на десятки романов. Понимая, что на их сочинение не хватит жизненного срока (пока еще наука не отменила старость, не растянула жизнь человека до 150–200 лет), он и создал свою Главную Книгу – вышеупомянутую «Лоцию будущих открытий», в которой изложил ряд идей– своеобразный, живо написанный итог осмысления проблем устройства Вселенной и земной жизни. Словом, «Книгу обо всем», как стоит в подзаголовке. «Вручаю мой отчет о всей лит. жизни», – надписал он, даря мне эту замечательную книгу.

Почти три десятилетия мы дружили с Георгием Иосифовичем (с Гишей, как называли его друзья) и его женой Нинелью Станиславовной, или просто Нелли, преподавательницей немецкого языка. Много зим подряд вместе проводили месяц-полтора в Доме творчества Переделкино. Они были завзятыми лыжниками – статный седовласый Георгий и маленькая изящная Нелли. Так и вижу, как они уходят на лыжах за ворота Дома творчества на улицу Серафимовича и дальше, дальше, в лес – Георгий идет широким шагом, а Нелли поспевает за ним, быстро скользя по лыжне.

Летом 1983-го вместе отдыхали на турбазе близ Гродно, на берегу Немана (путевки «пробила» Нелли в Доме ученых). Течение в Немане быстрое, сильное, но все же мы с Георгием несколько раз переплывали его. Ездили на экскурсии в Гродно, в Лиду.

(В далеком 1941-м на Ханко мне однажды сказал Дудин: «А знаешь, в Белоруссии есть город Лида. Вот надо съездить туда». Теперь, сорок лет спустя, мы с моей Лидой приехали в Лиду. Улучив момент, я отбился от экскурсии, забежал на почту и отправил Дудину такую депешу: «Одно лишь скажем в телеграмме заветный город перед нами». Потом, при очередной встрече Миша скажет, как обрадовался нашей телеграмме.)

На выездных заседаниях совета по НФ – в Ереване и Тбилиси, в Новосибирске и Душанбе – и на многолюдных встречах с любителями фантастики Гуревич выступал интересно, значительно. Не без юмора рассказывал, как основал новые виды науки: темпорологию – управление временем, ратомику – искусственную расстановку атомов и передачу любого предмета (даже и людей!) на любое расстояние, и метафористику – общую науку о превращениях. Непригодны для практики? Да, эти науки пока непригодны: не созрели условия, не хватает энергии, да и, знаете ли, определенная косность, присущая мышлению… Но ведь и генетику у нас высмеивали («продажная девка империализма»!), пока не поняли, что это такое…

На квартире Гуревича собирались, бывало, Аркадий Стругацкий, Дмитрий Биленкин и я. Жаль, что никому из нас и в голову не приходило записать наши разговоры – а ведь они могли бы существенно пополнить теорию фантастики, которая складывалась в те годы стихийно, независимо от официального литературоведения. Аркадий твердо стоял на том, что фантастика – это прием заострения, остранения действительности. Мы с Димой Биленкиным тоже так считали, но – желательна и неординарная идея. Гуревич отделял фантастику-прием от фантастики-темы. У Свифта фантастика – обрамление сатиры, острый литературный прием. У Жюля Верна фантастика составляет основное содержание, тему произведений. Это два разных вида фантастики.

Конечно, это всего лишь поверхностный слой наших разговоров. Какой бы вид фантастики мы ни предпочитали, для нас прежде всего была важна добротная литературная основа.

В конце 80-х на Георгия Иосифовича обрушилась болезнь. Какое-то время он лежал в той же больнице, что и моя Лида, заболевшая тогда же. Я навестил Георгия, но сидел у него недолго: ему предстояло облучение. Помню, как он решительно сказал, что намерен выкарабкаться.

Он обладал сильной волей. Придумал неких волетворцев – людей, научившихся менять свой возраст, более того – свой облик, тело, вопреки прочной схеме генов. Но роман о волетворцах не сочинил, уж очень нелегко осмыслить такой странный мир. Только в «Лоцию будущих открытий» поместил эту идею, замысел – изобразил Институт Волетворчества, целый городок, на воротах которого можно было бы написать: «Мы не рабы своих генов».

Десять лет сопротивлялся Гуревич болезни, да и не одной. Понемногу сдавало сердце. Его сильные ноги бывшего кавалериста, отличного лыжника отказались ходить. Появилась инвалидная коляска…

Он был выдумщик, фантазер, генератор новых идей. Но, увы, не волетворец.

В декабре 1998 года Георгий Иосифович Гуревич умер.

«Прямая идет вперед. Сворачивать она не умеет» – этими словами кончается один из его романов «Ордер на молодость». Такой прямой несворачиваемой линией представляется и жизнь Георгия Гуревича – человека чести и высокой порядочности. Он написал много книг. Я думаю, он был в нашей литературе последним представителем – рыцарем, если угодно, – чистой научной фантастики – той, которая не пугает читателя монстрами и ужасами, а побуждает к размышлению, к поиску новых путей бытия, призывает верить в разум человека.

Таким и остался в моей памяти.

Из моего дневника:

26 марта 1982 г.

Главный погромщик в литературе – Госкомиздат, на этот раз всесоюзный («стукалинский») учинил новый разгром фантастики. На днях на большом совещании редакторов издательств, издающих НФ («Мир», «Мол. гвардия», Детгиз, «Знание»), сделал доклад некто Сахаров, гл. редактор управления художественной литературы – как говорят, мрачный тип, антисемит, делающий себе карьеру поисками крамолы. Привел в качестве образца четыре «произведения»: «Фантастику-80» (на редкость серый сборник), «Вечное солнце» (сборник дореволюционной вроде-бы-фантастики), «Здравствуй, галактика» Рыбина (вздор, по поводу которого была реплика в «ЛГ») и книгу В. Щербакова, забыл название, – все это, конечно, издано в «Мол. гвардии», где оный Щербаков состоит завотделом фантастики. Затем Сахаров подверг критике выпуски «НФ» издательства «Знание» – против них-то и был направлен главный удар, а точнее – против нас, писателей, сотрудничающих со «Знанием».

Критика была, естественно, высосана из пальца: якобы неопределенность идейных позиций в повести Ларионовой, в рассказе Биленкина «Париж стоит мессы», в очерке Гакова о роботах в фантастике. Поскольку две последних вещи были в моем, 23-м выпуске, был упомянут и я как составитель. Подвергся дурацким нападкам «Пикник на обочине» Стругацких, напечатанный в книге «Неназначенные встречи», вышедшей в «Мол. гвардии» вопреки воле издателей (Аркадий не раз обращался в ЦК): дескать, неолуддизм, осмеяние НТР и т. п. глупости. Выводы сделаны далеко идущие: сосредоточить издание НФ в «Молодой гвардии», а в других издательствах («Мир», «Знание», Детгиз) – прекратить. Так-то. Не припомню подобных разгромов фантастики. И даже удивляюсь: как «стукалинцы» на такое решились.

Ну, Биленкин с Ковальчуком составили письмо Зимянину, вчера я его прочел и подписал. Кроме нас троих подписал и Аркадий…

…Скучно все это, джентльмены. В сущности, дрянная и пошлая игра.

Не столько скучно, сколько омерзительно: подлые нападки, клеветнические рецензии, бесстыдная ложь. Дьявольски активно действовали эти «идеологи», комиздатчики и их услужливая челядь. Кто вспомнит теперь Стукалина (Госкомиздат СССР) и Свиридова (Госкомиздат РСФСР), Куценко, Ю. Медведева и прочих «борцов»? Но свое черное дело они сделали: стали как бы духовными отцами нынешних баркашовцев, скинхедов – фашиствующих молодчиков, марширующих под лозунгом «Россия для русских», рисующих свастики на стенах, нападающих на людей неславянской внешности, врывающихся с ножом и с криком «Хайль Гитлер!» в синагоги.

Жизнь основательно помяла, потрепала нас, бывших искателей счастья из бакинской «аллеи вздохов». Она оказалась совсем не такой, как в книгах, как в наших, так сказать, девичьих снах. Она испытывала нас страшной войной и блокадой, голодом, гонениями, долгой разлукой. Не раз грозила гибелью.

Но Господу было угодно сберечь нас с тобой. И мы вместе отправились в путь послевоенной жизни. Когда вдвоем, когда любишь и любим, не страшны никакие невзгоды.

Вот только болезни…

Мы долго им противостояли. Деформирующий артроз все более ограничивал подвижность твоих суставов. Инъекции, ванны, грязи, физиотерапия на какое-то время смягчали боль. Мы перепробовали всевозможные болеутоляющие средства. Однако главным лекарством была твоя стойкость. Ты никогда не жаловалась. Не хотела меня огорчать. Но я-то видел, понимал, когда усиливались боли… когда тебе требовалась передышка… Я хлопотал о санатории. Или увозил тебя в Дом творчества – в Переделкино, Малеевку или Пицунду.

Мы наводили справки об операциях. Теперь замена деформированного тазобедренного сустава искусственным стала обычной операцией, едва ли не рутинной. Но тогда, в 70-е и 80-е, были нередки случаи отторжения искусственных суставов. Мы колебались… Если бы один сустав – но ведь у тебя деформированы оба…

– Пока я хожу, буду ходить, – объявила ты. – И будем ездить, да?

– Конечно, – сказал я.

Из моего дневника:

1 октября 1982 г.

Вчера возвратились из Баку. Пробыли мы там 2 недели, но купался я всего один раз. Поездка была не очень удачная. Приехали мы в Баку 14-го, остановились у Анечки.

Сразу мы попали в нервную обстановку: в Баку готовились к приезду Брежнева, на площади перед Домом правительства шли репетиции манифестации. С утра до вечера тут толпились люди и гремел с трибуны усиленный микрофонами голос Юлия Гусмана, по чьему сценарию шло действо. На металлических сборных трибунах, срочно поставленных вдоль бульвара, напротив правительственной, сидели курсанты мореходки в белых форменках. По счету три они взмахивали флажками, пять – опускали, шесть – кричали «ура!» Гусман требовал: «Громче!» В центре девочки в красных трико делали что-то гимнастическое. На нескольких подмостках кружились девки в нац. костюмах. Стояли какие-то парни в джинсовых куртках и красных беретах… Гремела музыка, без конца повторялось «Пусть всегда будет солнце». И так – каждый божий день, и с каждым днем нарастали толпы, встали в бухте против трибун корабли флотилии и два пожарных корабля, и воздвигся гигантский портрет Брежнева. Творилось нечто невообразимое. Бакинцы не работали и не учились в эти дни – только репетировали, махали флажками, ну и, конечно, шастали по магазинам, в которых, кроме продуктов, выдаваемых по талонам (1 кг мяса и 0,5 кг масла на нос в месяц), «выкинули» дополнительный, праздничный харч – худосочных кур, сосиски и какую-то рыбу. Фантасмагорическая жизнь.

Мы жили у Анечки на 10-м этаже, и перед глазами все время была Бакинская бухта. У Анечки теперь собачка… шоколадного цвета тойтерьер длиной 16 см, шириной 4,5, с размахом ушей 1 м 19 см. Странное создание. Его мама, видно, согрешила с тушканчиком.

…24-го с раннего утра площадь перед Домом правительства запрудили толпы. Томились на солнце до 11 час., включая и массу детей. Около 11 со стороны Черногородского моста показался огромный кортеж черных ЗИЛов, впереди мотоциклисты. Въехали на площадь – к трибуне. На трибуну Б. не поднялся. Бережно поддерживаемый Алиевым под локоток, вышел из машины, и тут Рашид Бейбутов повесил ему на грудь огромную медаль почетного гражданина Баку, а потом – сразу в машину и поехали. И двух минут он не пробыл на площади – а тут! Пришла в действие машина отрепетированного ликования – белые форменки махали флажками, девочки в красных трико крутились в одну сторону, девки в нац. костюмах – в другую, «кызылбаши» махали ветками хлопчатника, в море били мощные струи гидрантов с пожарных судов, толпа кричала «ура!» Но все это было впустую. Одряхлевший властитель ничего этого не видел и не слышал. Правда, в телевиз. выпуске вечером все это выглядело иначе: монтаж был сделан так, что создавалось впечатление, будто Б. оставался на площади до конца манифестации…

Три дня толпы бакинцев по нескольку часов стояли у канатов по обе стороны трасс его передвижений. Всем были заранее назначены места: такой-то институт – от такого-то столба до такого-то. В воскресенье 26-го было торжественное заседание во дворце Ленина – вручение Азербайджану очередного ордена. Я смотрел по ТВ. Б. начал речь не с той страницы, прибежал Александров, перевернул страницу как надо – и Б. сказал: «Я не виноват. Придется начать сначала». Потом в середине речи он назвал нефтяников Азербайджана «нефтяниками Афганистана». В понедельник утром Б. уехал, и опять стояли по всей трассе до аэропорта ликующие бакинцы…

Вот плохи были дела у Исая Лукодьянова. Полтора года назад мой брат перенес инсульт. Не тяжелый. Повисла плетью левая рука. Но память и речь сохранились, и ходил он, хоть и медленно, но все же передвигался. У него еще и эндартериит обнаружили.