Текст книги "Полвека любви"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 55 страниц)

Всё было очень непросто с книгоизданием – с цензурой, именуемой Главлитом, с рецензированием, планированием и т. п. Я однажды сказал своим семинаристам: «В идеале должны выходить книги без букв, состоящие из чистых листов. Чем крупнее писатель, тем толще должна быть такая книга…»

Трудно, медленно проходил мой «Кронштадт» – но все-таки прошел. В 83-м он был напечатан в четырех номерах журнала «Знамя», а в 84-м вышел отдельной книгой в издательстве «Советский писатель». На меня обрушился поток писем – писали бывшие балтийские моряки, писали мои сверстники, ветераны войны, и читатели помоложе, любители литературы о море. «Знамя» выдвинуло «Кронштадт» на государственную премию, но это не прошло. Роман получил литературную премию имени К. Симонова. Ну да ладно.

Итак, я ушел из фантастики. Так сказать, вернулся в mainstream – главный поток литературного процесса. Вернулся, если совсем уж точно классифицировать, в маринистику. В Союзе писателей любили точность. Ты про войну пишешь – значит, военный писатель… о моряках – значит, маринист… а ты фантаст… а ты – детский… а ты научпоп… Классификации соответствовали структуры. Существовали, в частности, Совет по военной литературе, Совет по морской литературе. Я был членом обоих.

Сейчас, когда принято ругать всё, что было при советской власти, не избежал критики и Союз писателей СССР: бюрократическое учреждение под жестким контролем ЦК КПСС. Да, верно. Но была по крайней мере одна хорошая сторона в деятельности того союза, в частности его упомянутых выше советов: систематические командировки писателей на флоты и пароходства и семинары молодых маринистов.

С удовольствием вспоминаю эти поездки.

В мае 1976 года ездили в Архангельск – выступать на судах Северного пароходства. В группе, кроме меня, были поэты Марк Кабаков, Павел Хмара (пародист из «Литгазеты»), Марина Тарасова, Владимир Матвеев, прозаики Радий Фиш и Теодор Гладков. Веселая была поездка и, что греха таить, хмельная. Белой ночью мы шли из интерклуба по длинной, как дорога никуда, набережной Двины в свою гостиницу (тоже «Двина»), шли навеселе, и Марк Кабаков сочинял стихи, импровизировал на ходу, – такое возможно, только если у поэта легкое дыхание. Удивительно тиха и светла была Двина. В небе шло медленное движение облаков. Светлые небеса Севера! Почему я, коренной южанин, ощущаю в себе какое-то родство с вами? Почему меня волнует Север?..

И долгий ночной разговор с Радием Фишем – у нас был номер на двоих в гостинице. В школьные годы я читал повесть его отца писателя Геннадия Фиша «Падение Кимас-озера». Мы с Радием, моим сверстником, говорили «за жизнь». Он воевал недалеко от меня – на Карельском фронте, в морской пехоте, был ранен под Кандалакшей. После войны окончил Институт востоковедения, специализировался по турецкому языку и литературе. Уже будучи кандидатом наук, писателем, Радий вдруг подался на промысловый флот.

– Пошел в океан, чтобы отмыться от мути карельских болот.

– Отмылся? – спрашиваю.

Мне он по душе, Радий Фиш. Радик. В наших разговорах серьезные вещи то и дело перебиваются шутками – мы оба склонны к «морской травле». Предчувствую новую дружбу…

Нам было о чем поговорить. И о чем рассказать нашим слушателям на судах Северного, а потом и Мурманского пароходств.

В Соломбале поскрипывали под нашими шагами шаткие деревянные тротуары. Вдоль канала, в котором некогда Петр начал строить флот, тянулись лесобиржи с нескончаемыми штабелями досок – «пакетов», приготовленных для погрузки на суда-лесовозы. Стоял под погрузкой лесовоз «Золотица». После наших выступлений началось застолье в капитанской каюте. И тут Радий Фиш мне говорит:

– Завтра «Золотица» уходит в Мурманск. Давай пойдем.

Я загорелся:

– Конечно! Если капитан нас возьмет.

Капитан Федор Федорович Токарев, маленький, рыжеватый, розоволицый, в сером жилете, из-под которого выглядывал уголок пестрого галстука, подтвердил:

– Я иду с грузом леса в Италию, но зайду в Мурманск на размагничивание. Могу вас взять, пожалуйста.

Недолго думая, мы с Радием смотались в гостиницу за своими сумками и на такси вернулись в Соломбалу, на «Золотицу». Из нашей группы никого уже не было. Капитан Токарев налил Радию и мне и потребовал, чтобы мы выпили. А потом вдруг спросил резковато:

– Что, будете меня изучать?

– Да нет, Федор Федорович, – говорим. – Не будем вас изучать.

А он что-то распалился спьяна.

– Один только, – говорит, – и есть писатель теперь – Абрамов, его читать можно. А все вы херню пишете.

– А вы нас читали, Федор Федорович? – спрашивает Радий.

– Не читал и не хочу читать. Подумаешь, Пушкины.

Мы тоже были, однако, на взводе.

– Ну, вы тоже не капитан Воронин, – говорю.

Слово за слово – разругались мы. Я уже и сумку свою ухватил и готов был покинуть «Золотицу». Но тут жена Токарева вмешалась, стала бранить своего Федю. И вдруг он заулыбался – и этак спокойненько:

– Ну, давайте еще – за наш поход.

Нет, не мы его изучали, а нас испытывал этот воинственный капитан с рыжеватым хохолком над лбом, с золотым перстнем на пальце. Потом уже мы узнали, что Токарев – потомственный помор из Мезени, что окончил он два вуза, читает в мореходке лекции по морскому праву и книжку на эту тему выпустил. Очень не прост Федор Федорович.

Не стану описывать плавание. Долго, долго шли по горлу Белого моря, потом по Баренцеву, вдоль угрюмого скалистого, в пятнах снега, берега Кольского полуострова. Холодный день сменился ночью, но какая же это ночь – солнце в этих широтах в конце мая уже не заходит. На западе в густой облачности был словно вырублен квадрат негаснущего оранжевого света.

В первый же день плавания Токарев за обедом в кают-компании разразился филиппикой в адрес береговых властей. Они-де только и знают подозревать тебя, капитана, что ты собираешься либо провезти контрабанду, либо тайком вывезти перебежчика, либо вообще потопить судно. Однако накипело у капитана Токарева на душе…

Дошли до Мурманска, положили якорь на рейде. И тут выяснилось, что СВР (станция размагничивания) освободится и сможет принять «Золотицу» через двое суток.

– Ну да, стану я терять двое суток! – Токарев в сердцах бросил трубку радиотелефона и скомандовал: – Вира якорь!

Радий и я кинулись к нему:

– Да вы что, Федор Федорович! Высадите нас на берег.

– А что, в Италию не хотите? – Токарев ухмыльнулся и, снова взяв трубку, вызвал берег и попросил лоцманский катер к борту. – Жаль, – обратил он к нам хитрющее лицо. – Жаль, что уходите. Мы ведь про капитана Воронина не договорили.

Ах, как хотелось ему показать заезжим писателям, что и он, Федор Токарев, не лыком шит и ничем не хуже знаменитого полярного капитана Воронина.

Да мы и не сомневались, что он хороший капитан. Мы сердечно простились с Токаревым, пожелали счастливого плавания. И полезли по спущенному штормтрапу вниз, на лоцманский катер.

Эта поездка на Север очень сблизила нас – Радий Фиш и я подружились. Мы виделись не часто. Созванивались и сходились в Центральном доме литераторов. Встречались в Доме творчества в Переделкине:

– Привет, герой Гангута!

– Слава герою Кандалакши!

Разными путями в послевоенные годы мы пришли в литературу. Но судьба у нас была общая. Нам, так сказать, работникам письменного стола, не хватало грохота морского прибоя – прошу извинить этот всплеск «высокого штиля».

Радику было уже под сорок, когда он ушел в свое второе плавание – в многомесячный тропический рейс к берегам Кубы и Мексики, на венесуэльский шельф. Море было его, востоковеда, второй ипостасью, и он сильно выразил ее в своих книгах, которые я люблю: «Иду с тралом», «Да здравствуют медведи!».

Встречаясь, мы говорили не только о своих плаваниях. События текущей жизни оборачивались в наших разговорах то одной, то другой стороной. Бывало, мы спорили, горячились – но всегда понимали друг друга.

Радий Фиш прожил богатую событиями жизнь и был счастлив со своей любимой женой Валдой Волковской. Ему была свойственна активная жизненная позиция. Он задавал большую нагрузку своему больному сердцу. И сердце не выдержало. Осенью 2000 года – на 76-м году жизни – ушел милый мой Радик. Я сказал на его похоронах: «Не говорю тебе „прощай“. Говорю: „До свидания“».

«Спокойной ночи, милая, тебе. Пусть южный бриз твою качает лодку», – читает свои стихи Марк Кабаков. И улыбаются, и бьют в ладоши моряки в клубе авианесущего крейсера «Киев» на рейде Североморска, далекого от южных берегов.

Смотрю на Кабакова – маленького, лысоватого, седого, удивительно легкого на подъем, – и кажется мне, что читать стихи морякам для него еще большее удовольствие, чем сочинять их.

Между тем биография его отнюдь не из легких. 15-летним юнцом Марк поступил в московскую военно-морскую спецшколу. В конце войны, будучи курсантом инженерного училища им. Дзержинского, проходил практику на действующем Северном флоте. Война для инженер-лейтенанта Кабакова, командира Б4–5 на тральщике, продолжалась и после ее окончания: боевое траление на Балтике, сильно засоренной минами, закончилось лишь несколько лет спустя.

Корабельная служба долго его не отпускала, но и выйдя в отставку, инженер-капитан 1 ранга Кабаков не упускает случая съездить на флот, выйти в море. Не сидится ему дома. Достаточно взглянуть на названия и обозначения мест создания его стихов: «ЗФИ» (Земля Франца-Иосифа), «Танцует Тикси», «Море Лаптевых», «Гран-Канария», «Атлантический океан» – впечатляющая география.

Мы с Марком несколько раз ездили на флоты. Не однажды я видел: он просыпался рано, вскидывался и садился на постели, хватал с тумбочки блокнот и карандаш и принимался писать. Было похоже, что записывал приснившиеся строки. Потом вскакивал и делал зарядку, включая любимое упражнение – стояние на голове. Так было и в Североморске, и в Калининграде, и на пароме «Казахстан», на котором мы шли из Баку в Красноводск по родному моему Каспийскому морю. Качка, помню, была изрядная, но Марк устоял.

Хочу назвать еще одного спутника моих поездок на флоты – Никиту Сусловича. Он был моложе меня лет на 12–13, но нечто общее, глубинное нас объединяло. Говорю не только о взаимной душевной симпатии. Нас как бы связывала ленинградская блокада. Я хлебнул ее в полной мере, служа на флоте. Никите в раннем детстве отстучал блокадную погибель метроном. Он выжил. Спустя годы он напишет о «несбывшемся, взорванном детстве». В стихи Сусловича будут часто врываться – как рокот отдаленной грозы – строки о блокаде: «Я точно знаю, сколько весят крошки, / Я не забыл несломленных людей, / Встречавших ежедневные бомбежки / В редеющих цепях очередей». По окончании училища Суслович служил на Балтийском флоте, плавал на тральщиках. Как и я когда-то, он заочно окончил Литературный институт.

Мы познакомились в 70-е в Москве – капитан 2 ранга Суслович в то время служил в Политуправлении ВМФ и, кажется, уже был членом Союза писателей, автором нескольких книжек стихов. Красивый человек, открытый, общительный, я бы сказал – победоносный. У меня в дневнике записано о Никите: «Человек-бульдозер, способный поэт и великий оратор». Добавлю к этой характеристике: и превосходный организатор.

Никита и организовал памятную поездку московских и питерских маринистов в апреле 1985-го на Балтийский флот – ее назвали агитпоходом в честь 40-летия Победы.

И вот снова у меня перед глазами Пиллау, Балтийск – главная база Балтфлота. Продутый всеми ветрами город на остром клюве Земландского полуострова. Среди старых немецких приземистых домов тут и там проросли белые кубы новых. Все те же мрачные замшелые стены крепости. Те же старые дубы на Русской набережной. Тот же красно-белый маяк, уже полтора (или два?) века посылающий броски света в ночное море. Но в ковшах гавани стоят корабли незнакомых очертаний – флот за минувшие годы очень видоизменился.

А вот и поселок Севастопольский – давнишний мой Камстигал, прозванный Квакенбургом. Нет, уже не слышно дружного лягушачьего хора: болотца давно засыпаны, засажены липами. Дом на углу Катерной и Нахимова, здравствуй! Пролома в стене от разрыва снаряда, конечно, нет, но все еще видны выбоины от осколков. Тут была моя квартира, когда я служил на БТК – бригаде торпедных катеров. Сюда приехала в 46-м, по окончании университета, Лида. Тут, собственно, и началась наша семейная жизнь.

Выступаю на катерах, меня представляют как ветерана бригады. Но она теперь называется иначе: БРК, то есть бригада ракетных катеров. А катера какие! Наклонные, толстые трубы для пуска ракет, башенки скорострельных пушек, электроника в рубке…

Нашу группу разместили на большом десантном корабле БДК-123. Под вечер на его юте проводим митинг – начало агитпохода. К вечернему чаю вдруг приехал командир Балтийской базы вице-адмирал Кудрявцев. Он был в 50-е годы курсантом училища им. Фрунзе, когда Игорь Чернышев преподавал там. Седобородый учитель снисходительно обнимает бывшего ученика в адмиральских погонах. Кудрявцев, дородный брюнет лет под пятьдесят, за чаем в кают-компании просит почитать стихи. Кабаков, Азаров и Суслович охотно читают. А уже наступило время выхода в море: мы должны на этом корабле идти в Лиепаю.

– Не дам «добро», пока Никита не прочтет еще стихотворение, – говорит Кудрявцев.

И Никита читает:

 
Не отыщется хроник, не написано книг,
Где бы тральщик-стотонник ненадолго возник.
Он останется первым – не по книгам знаком,
Где тревога по нервам била резким звонком…
 

Дочитал до конца, и вице-адмирал говорит с улыбкой:

– Вот теперь – добро!

Прощаясь с Кудрявцевым, говорю:

– Шестнадцать лет прослужил на флоте, но впервые слышу такое замечательное «добро» на выход.

Отданы швартовы, трубит на стенке оркестр, и под бессмертные звуки «Прощания славянки» наш БДК-123 выходит из гавани. Мы стоим на мостике, смотрим на уплывающие огни Балтийска. Слева, на западе, вечерняя синева подсвечена красной полосой отгоревшего заката. Справа деловито мигает бессонный маяк. Темнеет уходящий берег. Вдруг яркая вспышка автомобильных фар осветила памятник – белую фигуру женщины, провожающей корабли. А у памятника стоит и машет нам рукой вице-адмирал Кудрявцев. Надо же, догнал на машине. Мы тоже замахали. Хором выкрикнули: «Спа-си-бо!»

А в Лиепае, которую хочется назвать по-прежнему Либавой, так же, как в былые годы, липы на улицах грозятся кулаками срезанных веток… И чудится, как по улице Узварас, на которой стоял – и стоит – наш дом, идет Лида, ведя за руку маленького Алика…

И, как прежде, прильнули подводные лодки к пирсам военной гавани. Только «Смольного» нет, и нет «Полярной звезды» – отслужили свой срок. Клуб во дворе береговой базы подплава – я волнуюсь, выступая с его маленькой, так хорошо знакомой сцены. Как будто встреча с собственной флотской молодостью… Потом нас ведут в музей подплава (когда-то я положил ему начало). Тут встречаемся с Сергеем Лисиным, Героем Советского Союза. С виду обычный пожилой человек – но какая трудная судьба. Боевая слава, и несчастливый осенний поход 1942-го, когда его субмарину С-7 торпедировала финская подлодка и Сергея Прокофьевича взрывной волной сбросило с мостика, и долгий плен, и стойкость на пределе человеческих сил, а потом, после освобождения, пришлось отбиваться от наветов… Мы сажаем деревья возле музея, в аллее почета, и приятно, что мое дерево утвердилось в земле рядом с деревом Лисина…

А вечером выступаем в Доме офицеров, тоже хорошо знакомом. Потом ужинаем в тамошнем ресторане. Громыхает оркестр, молодые люди отплясывают новомодный твист. Никита Суслович стремительно проходит сквозь танцующие пары в оркестр, и оркестр умолкает. Никита, зажав крепкой рукой микрофон, представляет нас. Зал аплодирует нам с Игорем Чернышевым – ветеранам войны на Балтике. Оркестр играет для нас медленный танец, подскакивают девицы, тянут в круг, и я танцую старомодный вальс…

В июле – августе того же юбилейного 1985 года ездили на Северный флот. Не стану описывать эту поездку, многочисленные выступления на кораблях – на авианесущем крейсере, на атомных ракетных крейсерах, на большом противолодочном корабле «Кронштадт», – у подводников и катерников, и в бригаде морской пехоты.

Только один эпизод. Из Лиинахамари – аванпорта Печенги – мы на катере вышли в Печенгский залив. Миновали мыс Крестовый – мрачную скалу, в ее крутом склоне зияли черные квадраты, тут были когда-то немецкие укрепленные позиции, доты, батареи. Осенью 1944-го сюда прорвался отряд торпедных катеров Шабалина и высадил десант. Морпехи Леонова с крутизны свалились на зенитную батарею, а группа Емельянова-Барченко – на береговую, а на противоположном берегу залива действовала группа десантников мичмана Девкина. От него и осталось название этой части залива – Девкина заводь, а также легенда о будто бы утопленных тут девках из немецкого борделя.

Прекрасен синий Печенгский залив, подернутый легкой рябью. На островке – серой мшистой скале – греются на нежарком солнце тюлени. А может, нерпы? Справа надвигается огромный каменный бок мыса Романова с торчащей из скалы красной головой маяка. И наш катер выходит из залива в распахнувшуюся синюю ширь Варангер-фьорда. Поворот влево. Высаживаемся на бревенчатый пирс мыса Ристи (а точнее – Ристиниеми) – здесь, близ норвежской границы, расположен радиотехнический пост. Десяток краснофлотцев во главе с мичманом Климентием Дулиным круглые сутки слушают море – но пока что шумопеленгаторная станция не отметила ничего, кроме привычного шороха прибоя. А вот десант московских маринистов уж очень непривычен, на нас смотрят с удивлением, а здешний рыжий пес Сайт, не любивший чужих, даже слегка цапнул за ногу Юрия Яковлева и подбирался к Кабакову, но тот не дался. Послушав стихи, обитатели поста угостили нас сытным обедом. Мы вышли из домика-казармы на берег. Серые скалы были изборождены морщинами, а пятна черного мха были похожи на раскрытые в крике рты. Но море немыслимой синевы, благостно освещенное солнцем, смягчало суровый пейзаж. И тут – мы и ахнуть не успели – Никита быстро сбросил одежду и вошел в воду. Купаться за Полярным кругом!

– Ты что, охренел? – крикнул кто-то из нас. – Давай назад!

Никита отмахнулся. И окунулся… И поплыл…

– Какая температура воды сейчас? – спросил я мичмана Дулина.

– Семь градусов.

Он смотрел на Никиту и покачивал головой. Вряд ли он, старый северный служака, видел прежде такое. Из рубки поста высыпали матросы и тоже смотрели, посмеивались. Дулин велел кому-то из них быстренько принести полотенце…

Минуты три продолжалось купанье. Никита вышел из воды – не выбежал, стуча зубами, нет – вышел не торопясь, улыбаясь… Бравада? Да, именно так. Вот такой он был – веселый, победоносный, запрограммированный на сто лет жизни…

Тем ошеломительнее была его внезапная ранняя смерть. Осенью 1986 года Никита Суслович умер от лейкемии. Страшная болезнь скрутила этого сильного 50-летнего человека за какие-то три месяца. Он бурно жил, бесшабашно расходовал свою недюжинную энергию. Ему очень не повезло в семейной жизни. Как говорили его близкие друзья, Никита спалил себя.

Поездки были частые, иногда затяжные, я звонил тебе, ты спрашивала жалобно:

– Папуля, когда ты наконец приедешь?

– Скоро, малыш, – отвечал я. – Очень скоро.

Я всегда к тебе торопился. Ты всегда была мне нужна. Не знаю, надо ли здесь писать, что мы никогда не ссорились. Ты сказала однажды, что ты ненормальная жена: «Обычно жены любят, когда мужей нет дома, а мне нужно, чтобы ты был дома, со мной». А я в ответ: «Мне тоже. Я сижу в кабинете, работаю, но мне нужно слышать, как ты болтаешь по телефону с подругами или шуруешь на кухне».

Тебе становилось все труднее ходить, без палочки ты уже не могла обходиться, но все же мы довольно много ездили. Конечно, в наш любимый Ленинград. Еще там были все живы – и мой двоюродный брат Гриша с Леной, и твой двоюродный брат Миша Листенгартен с Женей, и Юлий Стволинский, друг по флоту. Конечно, летали в родной Баку – там тоже все были живы, и еще ничего не предвещало трагедию января 1990-го. Ездили в Ереван и Тбилиси, во Владимир и Суздаль. Плавали по Волге до Астрахани, и по Волге – Каме – Белой до Уфы. Побывали в Кронштадте: как раз вышел мой одноименный роман, нас пригласили, и привезли, и распродали сотни экземпляров, и выстроилась длинная очередь, я надписывал книги, – наверное, это был мой звездный час…

Ездили с тобой и за границу. Индивидуальный туризм разрешался только в социалистические страны. Мы побывали в Болгарии и Румынии. В сентябре 1976-го приехали в Будапешт.

Ты очень уставала – и физически, и от обилия впечатлений. Но детское любопытство (ты поправляла меня: «любознательность») поддерживало тебя. Столько средневековых соборов, такие огромные музеи. (В Музее изящных искусств мы замерли перед Эль Греко – целых шесть полотен, и какие! От «El Expolio» глаз не оторвать: это запрокинутое к небу лицо Христа, схваченного стражей…)

В Шиофоке слабо плескался о бетонную стенку светло-зеленый Балатон. Мы брали напрокат весельную лодку, и я катал тебя по озеру (по «венгерскому морю»), и ты сказала: «Какая чудная прохлада». Мы разговорились по-немецки с хозяином проката лодок, он, седой коренастый мадьяр в синей тренировке, сказал, что в войну побывал в России, в саперной части. «Никс шиссен!» (дескать, не стрелял!) – пояснил он и засмеялся.

А вечером, за ужином в ресторане «Европа», где играл струнный квинтет (седой смуглый скрипач ходил от столика к столику и спрашивал: «Was wünschen Sie?» – Что пожелаете? Спросил и у меня, я заказал Листа), мы познакомились с немецкой парой наших лет, их звали Ганс и Лора. Ганс поинтересовался, какая болезнь у моей жены, я сказал: «Артроз». А у Лоры артрит, тоже плохо ходит, болят колени, и Ганс возил ее в своей машине в Румынию, в Геркуланум – там хорошие ванны. Теперь они возвращаются к себе домой в Саарбрюккен. Я говорю: и у нас есть хорошие курорты – Цхалтубо, Минеральные Воды… Тут Ганс голубоглазо уставился на меня и говорит: «Я там был». Мы пили белое вино, и он рассказал, что в войну служил фельдфебелем в Luftwaffe, у Рихтгофена, но не летчиком, а в наземной службе. Дошел до Минвод, до Пятигорска, а оттуда отступал (то есть драпал) через Тамань к Ростову, к Харькову, в 45-м в Чехословакии попал в плен «к вашим», но бежал, в Баварии сдался американцам. Теперь он менеджер в крупной компании, выпускающей прокат… Нет, я не чувствовал вражды к голубоглазому фельдфебелю из Саара. Много времени прошло, и оно, время, загасило раскаленный уголь былой ненависти.

Ганс предложил переписываться, чтобы держать нас в курсе новых методов лечения. Но я не откликнулся, не дал адреса. Глупо, ненормально, конечно, но… Такое было время: переписка с немцем из ФРГ привлекла бы внимание органов ГБ («Галины Борисовны», как прозвали их в кругу московской интеллигенции), и это могло повлечь за собой всякие неприятности – прежде всего сделало бы меня «невыездным». Утром мы вместе завтракали, а потом Ганс и Лора сели в синий «пежо», помахали нам рукой – «Alles Gute!» – и укатили в свой Саар.

Писатель Петер Куцка пригласил меня на заседание Рабочей комиссии по фантастике, которую он, Куцка, возглавлял. Я приехал в особняк Союза писателей на Байза-утца, 18. В зале сидело человек 15, Куцка представил меня и попросил надписать изданные в Венгрии книги – «Экипаж „Меконга“» и «Черный столб». Часа два длилась беседа, я отвечал на вопросы – о положении в советской фантастике, о деятельности нового совета и его председателя (венгры очень удивились, узнав, что председатель Кешоков никакого отношения к НФ не имеет). Мне не хотелось представлять отечественную фантастику в мрачном свете, но и врать, что у нас всё хорошо, тоже, конечно, не следовало. Вообще-то венгерские коллеги были в курсе наших дел. Разумеется, у них, у коллег, тоже были проблемы идеологического характера, но все же полегче, чем у нас. В сущности, они жили очень неплохо – без госкомиздатовских надзирателей, со своим журналом фантастики «Галактика». Открытый мной закон несообразности досаждал венгерским фантастам куда меньше, чем нашим. Динамичный Петер Куцка предложил подготовить и издать совместную книгу советской и венгерской фантастики. Вернувшись в Москву, я изложил эту идею на очередном заседании Совета по НФ, но ответного движения, конечно, не произошло. («Ну да, – сказал я, – у них Куцка, а у нас – Куценко».)

О нашей поездке в ГДР осенью 1977-го я уже упоминал.

Сложнее было с Чехословакией. Я знал, что и в Праге вышел «Экипаж „Меконга“». Его переводчик на чешский язык Иржи Таборский приезжал в Москву, побывал у нас дома и между прочим, после второй или третьей рюмки коньяку, спросил, почему мы не приезжаем в Чехословакию. Я ответил, что мне стыдно – после событий 1968 года. Иржи, помолчав немного, заметил: «Ну ты же не в танке приедешь».

Летом 1979-го мы с Лидой приехали в Чехословакию в первый раз. В Праге у нас был чудный гид – веселая болтливая Либуша, мы с ней подружились. Прага нас очаровала! Я и сейчас думаю, что это самый прекрасный город на белом свете. Мы полюбили сидеть на Староместской площади, у памятника магистру Яну Гусу, дышать воздухом ее многовековой истории. Мне нравилось в большой столовой самообслуживания на Пшикопе пробираться с подносом с едой, приговаривая: «Позор! Позор!», к столику, за которым сидела Лида. Иржи Таборский угощал нас превосходным моравским вином в старинной винарне, помнившей Гуситские войны. Иржи взял с нас слово, что мы приедем погостить у него. Он тогда редактировал журнал «Техника а веда млодежи», впоследствии перешел на радио. Спортивный, худощавый, по-чешски сдержанный и спокойный, он не был склонен к душевным разговорам-излияниям за выпивкой, но все же кое-что рассказал о неприятностях, обрушившихся на него после разгрома «Пражской весны». Мы хорошо понимали друг друга, и я ценил доверие, которое он нам оказывал.

По приглашению Иржи Таборского мы с Лидой в июле 1982-го второй раз приехали в Прагу.

Из моего дневника:

1 августа 1982

В маленькой стране все же лучше (в материальном смысле) жить, чем в большой. Проблем меньше! Нет проблем с продовольствием, с покупкой машин, с поездками куда угодно. Даже прописки у них нет. И Главлита нет, хотя функции цензуры возложены на редакторов. Страна ухоженная, спокойная. А Прага – уникальна. Кажется, единственная столица в Европе, сохранившая всю средневековую старину, и не только храмы и башни, но и романтические площади и узкие улочки Старого Места и Малой Страны. Отношение чехов к своей культуре, истории и памятникам старины вызывает уважение.

Мы ездили к Иржи на дачу в Мокропсы, вернее, он возил нас туда на уик-энд. Я купался в милой зеленой Бероунке. И нет никого в Мокропсах, где тесно стоят уютные дачки, кто бы помнил о великой русской поэтессе, которая жила тут в 20-е гг. и жаловалась на грязь и провинциальную глухомань. Время летит и предает забвению былые страдания.

Дважды слушали прекрасную музыку – органный концерт в костеле Св. Томаша и струнный квинтет в Бертрамке – доме, где у супругов Душковых гостил Моцарт…

Нам было удобно в квартире Иржи на Тешнове, где милая добрейшая бабичка (мать Милы) кормила нас обедами. И прекрасно, по-дружески радушно нас принимали Сергей и Новиковы…

Тут следует пояснить: мой друг по флотской службе Сергей Цукасов с 1979 года работал в журнале «Проблемы мира и социализма», издававшемся в Праге. Туда перетащил его из «Правды», где Сергей был ответственным секретарем, главный редактор журнала Зародов. В качестве его заместителя Сергей, по сути, и вел журнал международного коммунистического движения – то была вершина его журналистской карьеры.

Я листал этот журнал, он показался мне невыносимо, предельно скучным. Авторы статей – партийные функционеры многих стран – как бы состязались: кто напишет наиболее нудно. Сергей строго следил, чтобы не позволяли себе каких-нибудь там латиноамериканских штучек. Никакой, извините, фронды, никакого вольтерьянства не допускалось. Все должно было соответствовать.

Сергей вытащил в Прагу и нашего друга Михаила Новикова со Светланой. Это было огорчительно – не только потому, что прерывалось дружеское общение, но и потому, что Миша заведовал книжной редакцией в издательстве «Знание» – последнем, можно сказать, пристанище тех московских писателей-фантастов, которых усердно блокировали госкомиздатские и молодогвардейские «борцы». Их атакам подвергался альманах «НФ», издававшийся вышеупомянутой редакцией, в редколлегию которого входили мы с Биленкиным.

Жилось им в Праге хорошо – и Цукасовым, и Новиковым. Сергей привез туда свою третью молодую жену. Очень пристрастился к теннису. Вообще, когда мы встретились в Праге, он показался мне помолодевшим, победоносным.

Болезнь подкралась незаметно, а вернее – Сережа как бы не хотел ее признавать, не желал изменить, смягчить активный образ жизни. Сердце? Ну, чего там – поболит и пройдет. Продолжал твердо руководить журналом. Летал в командировки. Трижды в неделю – непременный теннис…

Однако болезнь, признаешь ты ее или нет, от тебя не отстанет. Сергея увезли в больницу (в Праге) в предынфарктном состоянии. А он продолжал с ней, болезнью, спорить. Когда ему полегчало, Сергей потребовал выписки. Врачи втолковывали: рано… еще не закончен курс лечения… Он настоял на своем.

Выписавшись из больницы, он уже на второй день выбежал на корт, взмахнул ракеткой – и упал с оборвавшимся стоном.

Урну с прахом Сергея Цукасова привезли в Москву. Я был на его похоронах на Троекуровском кладбище.

Произошло это осенью 1989 года.

Приближаюсь к окончанию мемуарного романа и должен признаться: все труднее его писать. Ты как бы стоишь у меня за плечом, я ощущаю твое незримое присутствие. То и дело хочется спросить, ну например: а ты помнишь зеленые холмы Саксонии, городок Пильниц с летним дворцом курфюрста Августа Сильного в японском стиле? Кажется, там, у моста через Эльбу, был трактир – желтый домик в коричневой окантовке, и когда-то в дочь трактирщика юную Густель влюбился Шиллер.

А помнишь удивительные часы на башне ратуши в Праге – каждый час с их боем появлялась в двух окошках процессия апостолов, и заканчивалась она криком петуха…

Ты любила ездить, я называл тебя: «Лидуха-путешественница».

Ты незримо стоишь у меня за плечом, заглядываешь в бегущие строки рукописи, и чудится мне, что со свойственной тебе добросовестностью следишь, как бы я чего не упустил… как бы не забыл те или иные подробности наших поездок, нашей жизни, наших отношений… да, наших с тобой отношений, лучше которых, по-моему, не бывает…

– Что случилось, папуля? Я думала, ты уже прилетел в Ереван. Отменили поездку?