Текст книги "Полвека любви"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 55 страниц)

В то лето мы с Лидой оказались в затруднительном положении в отношениях с Цукасовыми. Дело в том, что Сергей и Мила расстались. Их разрыву предшествовал ряд событий. Мила за минувшие годы родила двух девочек. Умерла Сережина мама. Сергей сильно продвинулся по служебной лестнице: его взяли в «Правду» заместителем секретаря, а потом он стал ответственным секретарем главной партийной газеты. Это была крупная должность, вместе с ней Сергей получил соответствующие номенклатурные блага: право пользоваться служебной машиной, доступ в продовольственные закрома на улице Грановского. Из коммуналки в переулке Садовских Цукасовы сперва переехали в двухкомнатную квартиру в новом доме на Ленинском проспекте. А впоследствии, когда Сергея утвердили секретарем «Правды», он получил прекрасную четырехкомнатную квартиру на Беговой улице.

Но уже приехала в Москву не то на учебу, не то на стажировку Инна – молодой врач из Горького. Не знаю, где Сергей познакомился с ней. Весьма неравнодушный к женской красоте, он влюбился в эту миловидную женщину – и ушел к ней.

Сережа оставался хорошим отцом – он обожал дочерей, привозил им подарки, снабжал семью продуктами. Но жил в однокомнатной квартире в Зюзино, которую снимал для Инны. (Спустя сколько-то лет он «пробил» для нее небольшую квартиру в новом доме.)

И конечно, Сергей оставался моим близким другом. Бывая в Москве, я всегда навещал его – и в новой квартире, и в редакции «Правды». В его черных волосах и усах пошла седина (та самая, наверное, которая сопровождается толчком беса в ребро). Он стремительно поднимался из-за огромного стола, заваленного рукописями и макетами полос, мы дружески обнимались и начинали разговор, то и дело прерываемый звонками и приходами сотрудников.

Говорили о текущем моменте. Снят Семичастный – это удар по Шурику… По какому Шурику?.. Ну, по Шелепину, конечно… Поражение арабов в Шестидневной войне никого не удивило, а разозлило сильно… В Египте вся военная техника, что мы поставили Насеру, на три с половиной миллиарда рублей, превращена в груды лома… Есть от чего рассвирепеть… Воевать арабы не умеют, но тем не менее мы снова кидаем оружие в эту прорву…

А мне хочется спросить: Сережка, как же так, почему ты с Милкой расстался, ведь все было хорошо у вас… Но – помалкиваю. Тут не место для доверительного разговора. Да и чувствую: не хочет он говорить об этом…

Но мне-то каково? Я же привязан к ним обоим. Звоню Миле – она обрушила на меня гневную тираду: мол, я встал на сторону Сергея, а ведь он и такой, и сякой… ужасный эгоист… Я томился с трубкой у уха, вот уж верно говорится: попал между молотом и наковальней…

Договорились о встрече, и на следующий день мы с Лидой приехали к Миле. Я ожидал продолжения давешнего трудного разговора, чувствовал себя стесненно. Но Мила встретила нас радушно, как ни в чем не бывало. Мы расцеловались, и она познакомила нас с Валей Мироновым – молодым актером Центрального детского театра. Дело в том, что Мила, не состоявшаяся как актриса на сцене, состоялась как мастер художественного чтения. Под ее руководством Миронов подготовил большую композицию по поэме Лонгфелло «Песнь о Гайавате». Вот она и позвала Валю, чтобы мы его послушали.

Надо ли говорить, как я обрадовался? «Гайавата»! Это был, можно сказать, скачок лет на тридцать назад. Мы втроем – Ионя Розенгауз, Алик Вольпе и я – сидим за столом напротив Александра Бенкендорфа, студента архитектурного факультета, сына известной в Баку вузовской преподавательницы английского языка. Алик Бенкендорф – наш teacher – чуть ли не с третьего или пятого урока потребовал, чтобы мы каждый раз приносили на урок свежий анекдот и рассказывали его по-английски. По-моему, отличный метод изучения языка. Во всяком случае, мы быстро продвигались. Наш веселый teacher велел нам учить наизусть «Песнь о Гайавате» – память у нас троих была прекрасная, мы выучили почти всю «Песнь».

И вот Валя Миронов, милый парень с открытым улыбчивым лицом, читает нам «Гайавату» в бунинском переводе. Хорошо читает, изобразительно… и я устремляюсь мысленно в страну оджибуэев и дакотов диких… раскуриваю с ними трубку мира… и вижу нас, молодых, в бакинском дальнем далеке…

Заслушался…

Из моего дневника:

20 августа 1967 г.

…В Москве, скорее всего, преобладает равнодушие к ближневосточному конфликту. Ходят всякие шуточки вроде: Израиль победил потому, что у них в армии четыре Героя Советского Союза, а в Египте всего два – Насер и Амер.

Разумеется, не обходится без подогревания антисемитских настроений. Передо мной все еще стоит белое, прыгающее какое-то лицо Нёмки Гельфанда. Они с Тоней привезли своего Игоря в Москву. Он мальчик способный, хорошо подготовленный, и письменную математику (под девизами!) сдал в МФТИ на 5. Но на устном экзамене его хладнокровно и обдуманно срезали. Игорь по паспорту русский (по матери), но фамилия говорит за себя. Нёмка заявил, что ему друзья сказали, будто в этом году евреям будет еще труднее, чем в прошлые годы, поступить во все московские вузы…

…Из собственных наблюдений. Зашел я как-то утром по Лидкиному поручению в овощной подвальчик во дворе, в Козицком переулке – капусту купить. Несколько покупателей, среди них – словоохотливый старичок, морщинистый, в редких седых волосиках. Разглагольствует во всеуслышание: «Вот – решил сам обед сготовить. А то в столовую все ходил – плохо там готовят. Невкусно. – И доверительно добавляет: – Жиды все продукты растаскивают…»

Хватит. Противно об этом писать.

…Много ходили по театрам. Трижды были в Театре на Таганке: «Павшие и живые», «Послушайте!», «Антимиры». Все три спектакля – сильная, блестящая публицистика. Они не боятся открытой тенденциозности, плаката, выразительного жеста, острого приема… В «Павших и живых» есть потрясающие куски, новеллы, что ли (напр., новелла о Бурштейне, о Всеволоде Багрицком и его матери). Этот крамольный спектакль, как говорят, был пробит Любимовым с огромным трудом. Идет под бурю аплодисментов. Зал набит молодежью. Возле театра – давка. Что это – театр-властитель дум?..

…Сергей дал нам прочесть верстку романа А. Бека «Новое назначение» («Онисимов»), Отличный, умно написанный роман об одном из командиров нашей индустрии, о верном (и беспощадном к себе и другим) сталинском солдате – о том, как этот честный, беззаветный труженик вдруг оказался за бортом новой эпохи. Назначенный послом в «Тишландию», он и здесь… делает все добросовестно и усердно. Но – до самого конца (погибает от рака) так и не понял: почему он, Онисимов, вдруг стал не нужен? Бек нашел отличную формулировку. Врач говорит Онисимову, что причина его болезни – «сшибка». Павловский термин. Сшибка между тем, что хочется делать, и тем, что делать вынужден.

У романа этого печальная история. Он должен был идти в № 8 «Нового мира» в 1965 г. Верстку послали в Тлавлит. И тут началось… Вдруг в ЦК пришло яростное письмо вдовы Тевосяна: она требует, чтобы вредный этот роман, порочащий ее покойного мужа, не был издан.

Неслыханное дело: набросились на неизданный роман. Совершенно очевидно, что Тлавлит совершил должностное преступление, дав читать верстку людям посторонним. Возмущение этой гнусной историей явственно выражено в стенограмме заседания секции прозы Московского отделения СП. Один за другим Каверин, Антонов, Березко и другие писатели говорят о высоких достоинствах романа Бека и о необходимости его печатать. В конце концов, он написан для миллионов читателей, а не для вдовы Тевосяна (хотя прототипом Онисимова, несомненно, явился Тевосян). Единогласно принимается резолюция, рекомендующая скорейшее издание романа. С того времени прошло около двух лет – а роман не издан. Все еще не издан! Доколе же будет Главлит управлять движением нашей литературы?!

…В один из последних дней июля ездили с Лидухой, Олегом Соколовым и Димой Биленкиным на дачу к Илье Варшавскому (где-то по Савеловской дороге). Славный старикан с седой шотландской бородкой и ироническими глазами сатира. Жена его – Луэлла Александровна – дочь американского политэмигранта и русской. Воспитывалась в семье Бриков, боготворит Лилю. Она была невестой писателя Кассиля, однажды Кассиль привез ее в Ленинград, там-то увидел ее Варшавский – и отбил. Милая женщина со следами былой красоты…

…В начале июля я купил в Мострансагентстве туристские путевки в Кижи и на рейс теплохода «Татария» Архангельск – Соловки – Архангельск. 14 июля выехали в Петрозаводск. Впятером: с Ионькой, Ритой и Натэллой… Утром 15-го приехали в Петрозаводск. Как глянули на чистенькую привокзальную площадь, на ровную перспективу улицы Ленина, в дальнем конце которой мягко серебрилось озеро, – так сразу и влюбились в этот город.

Издали увидели афишу оперного театра: «Кармен», «Демон» и все такое, полный набор… И тут мне пришло в голову: не Горьковский ли театр гастролирует? Я знал, что Долька летом должен гастролировать где-то на Севере. Подошли ближе – и видим: «дирижер А. Войскунский». Ах ты ж, господи! Немедленно отправились в лучшую гостиницу – «Северную». Точно, Долька со всеми горьковчанами стоит там постоем. Но сейчас он в театре, на репетиции. С трудом дозвонился в театр. И вот – примчался Долька. До чего же я рад был нашей неожиданной встрече, старина…

Вечером славно посидели всей компанией в ресторане ВТО. Долька был в ударе. Съел полторта, потом много играл на пианино и пел. Исполнил, кстати, по моей просьбе скерцо Мендельсона – когда-то в Баку это было его экзаменационной работой.

А утром 16-го мы сели на пристани на «Метеор» и – в Кижи. Спустя час с небольшим на горизонте, среди зеленых островков, открылась знаменитая кижская церковь…

Палаточный городок турбазы на берегу синего Онежского озера. Дали нам палатку на пятерых (№ 13). Раскладушки, тумбочки, стул. Гвоздь в шесте. Ну и отлично.

Пять прекрасных дней на Кижах. Все время тянуло смотреть на Преображенский собор. Вот уж воистину чудо, русская северная сказка! Какой-то Никон его срубил без единого гвоздя, неграмотный, должно быть, мужик, в душе которого невесть каким чудом поселилось тонкое понимание красоты, меры, гармонии… Лучше всего – эти 22 главы. Они, будто рыбьей чешуей, покрыты осиновыми «лемехами», ряд за рядом. Осина со временем приобретает благородный цвет тусклого серебра. Ветер и дожди полируют ее до блеска, и она вступает в чудесную игру с солнцем. Розовая на восходе, серебристо-зеленоватая в полдень, теплая, желтоватая на закате…

Каждый день мы с Ионькой брали лодки, усаживали наших дам – и давай утюжить озеро… Устанешь грести, бросишь весла, зачерпнешь горстью воды – пей не хочу. Вода чистейшая, студеная, сладкая какая-то.

Пять дней на веслах. Однажды пошли к острову одному, там привлекала зеленая, славно освещенная солнцем поляна, полого спускавшаяся к берегу, вокруг лес, а на гребне – совершенно идиллическое стадо коров. Думали – может, молоком разживемся. Хорошо причалили, привязали лодки, сошли на берег. Раздолье! Вдруг – топот. Оглянулись – те самые идиллические, буколические коровки несутся к нам вскачь. Выстроились правильной цепью, наставили рога и пошли на нас, отжимая к берегу. Присмотрелись мы – быки! Молодые резвые бычки, очень агрессивно настроенные. Особенно один, рыже-белый, вожак, что ли, с яростными, налитыми кровью глазами, все норовил поближе. Дамы наши перепугались, залезли в лодки, кричат нам, визжат: «Скорее! Садитесь в лодки!» А нам с Ионькой неудобно. Пересмеиваемся: где, мол, твоя мулета?.. Жаль, шпаги нет, и бандерильи… Однако на всякий случай взяли мы палки, и нехорошо как-то стало. А бычки все наступают. Черт с ними, говорим, может, у них тут бычий заповедник. Стараясь не торопиться, отвязали лодки, прыгнули под самыми бычьими мордами, оттолкнулись. Сфотографировал я этих воинственных бычков. Ну, и ударились в ретираду… Смеху было много. Бычий остров – так мы его прозвали…

Кижи – название старинное, еще дославянское, вепсское. Когда-то вепсы на этом острове устраивали игрища языческие, и слово «Кижи» вроде бы именно «игрища» и означает.

Туристы на кижской турбазе в основном москвичи и ленинградцы. Интеллигентные мальчики с рюкзаками, транзисторами, бородачи. Как всегда, много одиноких женщин. Запомнилась молчаливая девушка с огромными темными печальными глазами. Что привело ее сюда? Почему была все время одна?

Вокруг турбазы селились «дикари» в своих палатках. На одной палатке мы прочли: «Снится мне такая ересь, снится небылица, что не хочется мне есть, хочется учиться». Веселое студенческое племя… Парень, лежащий на траве и читающий «Прелесть» Саймака. Гитарный звон. Перекличка транзисторов. «Посмотри, посмотри, какое небо!» (это под вечер). «Что по радио?» – «Да ничего особенного. Этот, алжирский, как его… Бутадион в Москву приехал». – «Бумедьен?» – «Ага». – «Х-ха, Бутадион!»

Вечера прохладные, долгие. Спали под двумя одеялами. Ионька просыпался раньше всех. Выходил из палатки, садился на приступочку со своим Бернардом Шоу на английском языке, читал какого-то «Мафусаила». Нам хорошо было с Ионькой. С детских, бузовнинских времен мы с ним не ездили вместе. А тут – наговорились. Как когда-то в детстве, издевались друг над другом. Лучшего товарища для поездки, чем Ионька, не найти. Длинный, тощий, в старых плавках – бултых в озеро! А в озере градусов 13–14. Ни черта! Купались…

После Кижей – поездка на Соловецкие острова. Мы, в составе группы туристов, вышли под вечер из Архангельска на теплоходе «Татария». Раздвинулись зеленые берега Двины, и вокруг нашего белого корабля простерлось Белое море. Оно было удивительно тихое, заштилевшее, бледно-голубое. Мы стояли на верхней палубе, на левом борту, и любовались закатом. Красный диск солнца медленно и как бы торжественно погружался в море. «Вот при таком штиле и ясном небе, – сказал я, – может быть зеленый луч». И только я это сказал, как верхний край солнца, перед тем как утонуть, выбросил ярко-зеленую вспышку.

Вот это да! Много закатов на море повидал я за долгую флотскую службу – а зеленый луч, о котором знал из книг и рассказов старых моряков, увидел впервые. И было такое странное впечатление, словно я его вызвал своим воображением…

На Соловецком острове, в монастыре шли реставрационные работы. Вернее, только начинались. Благостная тишина простерлась над мощными монастырскими стенами и башнями, сложенными из каменных глыб. И чудились тут, на утоптанной площади, под низкими сводами, в мрачных кельях, не монахи-раскольники, а – толпы заключенных СЛОНа. Возможно ли это – выветрить лагерный дух? Молитвой и хозяйственной деятельностью очистить монастырь от многолетней скверны?

Мы прошли на лодках по Святому озеру, по каналам, вырытым некогда здешними насельниками. Совершили поход на Секирную гору, подвергаясь атакам злых комаров. В глубине острова, на месте старинного скита отшельника Савватия, видели казарму, в которой в годы Великой Отечественной помещалась школа юнг.

А еще тем памятным летом мы побывали у водопада Кивач и подивились точности державинского образа: «Алмазна сыплется гора…» Мы с Ионей пытались припомнить следующие строки, но вспомнили только: «От брызгов синий холм стоит, далече рев в лесу гремит». Кажется, Пушкин считал «Водопад» лучшим стихотворением Державина.

Здесь, на юге Карелии близ Онежского озера, да и на Кижах тоже, бросались в глаза обезлюдевшие деревни, седые от старости, заколоченные дома – мерзость запустения. А ведь это были когда-то, может и в державинские времена, места зажиточные, с прекрасными выпасами для многоголовых стад. Да и красота вокруг неописуемая. Поставить бы тут гостиницы, проложить дороги – отбоя не стало бы от туристов. Нет хозяйской руки…

Из моего дневника:

19 декабря 1967 г.

Концерт в филармонии. Для нас – открытие сезона. Французский пианист Морис Ренгессен. Это веселый худой человек лет 30 с бурыми бровями торчком (с начесом) и улыбкой Гуинплена.

Пианист высочайшего класса. Своеобразная программа. Рамо – «Египтянка», «Нежная жалоба» и «Гавот». Ничего, недурно. Но зато потом – какая буря разразилась, какой драматизм захватил нас! Шуберт – «Скиталец». Когда-то, я еще служил тогда, сидел я в своей каюте вечером, читал, а над ухом бормотал динамик. И вдруг полилась такая напряженная, такая жгучая музыка, что я навострил уши. Это был «Скиталец». Сегодня я услышал его второй раз – и снова был потрясен. Музыкальная лавина, неистовство борьбы и страсти, ах ты ж, черт, рояль чуть не подпрыгивал… И то и дело в этой буре возникает прозрачная лирическая фраза, пиано, воспоминание о чем-то давнем, покинутом… Тяжкие однообразные аккорды – пустыня встает перед взглядом. Человек еле передвигает ноги. Он изможден, нет спасения. И вдруг – отдаленный рокот прибоя. Там море! И он бежит, бежит из последних сил, а прибой нарастает…

Чингиз Гусейнов, представитель азербайджанского писательского союза в Союзе писателей СССР, посоветовал мне обратиться к секретарю по оргвопросам Константину Воронкову. И вот в июне 68-го, прилетев в Москву, я отправился в так называемый Большой союз, занимавший старинный особняк на улице Воровского. (Существует мнение, что именно с этого особняка Толстой списал дом Ростовых.)

По невысокой лестнице я поднялся на второй этаж. Тут стояла беломраморная статуя Венеры. Всесоюзному писательскому штабу скорее приличествовал бы Аполлон – все же покровитель муз. Ну да ладно.

В огромном кабинете сидел важный господин, брюнет с правильными чертами лица, – оргсекретарь Союза писателей СССР Воронков Константин Васильевич. От него явственно исходил холод. С непроницаемым выражением лица он выслушал меня, человека с периферии, и первым делом задал вопрос:

– А Мирза не будет возражать против вашего отъезда из Баку?

Вопрос меня удивил: с какой стати Мирза Ибрагимов, возглавивший СП Азербайджана после смерти Мехти Гусейна, будет возражать против моего отъезда? Да ему нет никакого дела до меня…

– Нет, – сказал я, – конечно, не будет.

– Прописка в Москве очень трудное дело, – сказал Воронков. И после паузы: – Можно попробовать в области.

Что ж, я был согласен и на Московскую область. Я ведь не числился корифеем литературы, для которого Москва распахнула бы радостные объятия. Я понимал свое место в иерархии.

Мы с Чингизом, милым и доброжелательным человеком, составили текст официального ходатайства в Мособлисполком – о разрешении мне вступить в жилкооператив в пределах Московской области. Воронков подписал его. Теперь оставалось совсем немного – побегать по чиновничьим кабинетам.

Свой марафонский бег я начал с посещения Сергея Цукасова. Он был уже утвержден ответственным секретарем «Правды», в его кабинете появилась «вертушка» – особый телефон, связывавший номенклатурный круг, именуемый также красивым словом «истеблишмент». По этой «вертушке» Сережа позвонил зампреду облисполкома Свиридову, коротко изложил суть дела, и тот назначил мне прием.

Мы с Лидой в то лето (как и многие другие лета) отдыхали в Доме творчества Переделкино. Собственно, я не столько отдыхал, сколько работал: готовил окончательный текст «Плеска звездных морей» перед сдачей его в Детгиз. Из Переделкина я приехал в назначенный час в Мособлисполком, помещавшийся в здании Моссовета. Свиридов, застегнутый на все пуговицы чиновник, выслушал меня, принял ходатайство Союза писателей и сказал, что вынесет мой вопрос на президиум облисполкома. «Он заседает по четвергам. Позвоните в пятницу».

И начались, неделя за неделей, мои «пятничные» звонки. То Свиридов болен, то мой вопрос «пока не обсуждался». Переделкинские путевки тем временем подошли к концу. В начала августа мы с Лидой переехали в Москву, в квартиру Рудных: они уезжали в Эстонию и предложили жить у них до начала сентября. Это было очень удобно: квартира Рудных – на улице Горького, чуть ли не напротив Моссовета.

Жарко, душно было в Москве в то лето. Окна, смотревшие на улицу Горького, не откроешь: сплошной автомобильный гул, бензиновый перегар. Томительно тянулись дни в ожидании положительной – да хоть какой-нибудь! – информации из облисполкома.

Одно было утешительно: уйма интересных рукописей, которые Рудный оставил нам в своем кабинете. Мы с Лидой прочитали огромный труд Роя Медведева «Перед судом истории» в шести толстых папках. Это была история узурпации Сталиным власти и весьма объективное, основанное на документах и мемуарах, исследование сталинской эпохи. Мне всегда думалось, что в стране тайно работает Пимен-летописец. Ну вот, рукопись Медведева и была подобна труду бесстрастного летописца. Он не просто излагал факты кровавых злодеяний Сталина – он исследовал такие непростые вопросы, как перерождение партийной верхушки, вопрос о цели и средствах, о «социалистическом цезаризме». Медведев дал определение сталинизма: бюрократизация правящего аппарата и политическая пассивность масс в условиях страшной демагогии и террора.

По словам Рудного, свой труд Рой Медведев накануне 50-летия Октября отправил в ЦК КПСС. Но ответа не получил.

Среди прочих рукописей наиболее интересными были «Размышления на больничной койке» Алексея Евграфовича Костерина. Это старый большевик, устанавливавший советскую власть на Северном Кавказе. Писатель, журналист-известинец, он был осужден, чудом выжил на Колыме. Потерял всех родных, в том числе любимую дочь Нину, погибшую на войне (дневник Нины Костериной несколько лет назад опубликовал «Новый мир»). Вернувшись после реабилитации в Москву, Костерин не погрузился в тихий быт пенсионера. Не тот характер. Он кинулся на защиту обиженных и гонимых – крымских татар, чеченцев и ингушей, немцев Поволжья. В своих письмах в ЦК Костерин обосновывал необходимость возвращения изгнанных народов в родные края: Двадцатый съезд покончил с беззаконием сталинизма – так давайте же будем последовательными! Неугомонный Алексей Евграфович не просил – требовал немедленного восстановления попранной справедливости… покоя не давал партийным бонзам…

Новоявленный Дон Кихот XX века…

Запомнилась в «Размышлениях» Костерина запись беседы Микояна с делегацией немцев Поволжья в 1965 году. Этот двухмиллионный народ, лишенный после подлой провокации НКВД в 41-м году своей государственности и рассеянный по Казахстану и Алтаю, был политически реабилитирован лишь в 63-м, да и то – втихую, без публикации указа в печати. Вернуться в родные места немцам, несмотря на отчаянные усилия, запрещалось. Микоян обронил фразу: «Немцы очень хорошо работают, на них держится целина». Делегация расценила это как «потребительский подход» к нации. Немцы Поволжья – и вместе с ними Костерин – требовали гласной отмены указов, в том числе второй половины указа 1963 года, предписывавшей: «Ввиду того, что немцы укоренились на новых местах», считать нецелесообразным воссоздание АССР Немцев Поволжья…

Август подходил к концу, а наше сидение в Москве так и не принесло какой-либо определенности: мои звонки по пятницам в облисполком натыкались на ледяной ответ: «Ваше дело пока не рассматривалось».

И тут позвонила из Баку Анечка, младшая сестра Лидиной мамы: Рашель Соломоновна заболела, у нее поражение лицевого нерва; Анечка положила ее в больницу, но 31-го она уезжает в отпуск, и, следовательно, Лиде нужно «принять вахту». Я отправился в Малый Черкасский, в кассы Аэрофлота, и, выстояв очередь, взял билеты на бакинский рейс на 30 августа.

А 21-го мы, включив утром радио, услышали:

«Передаем заявление ТАСС. – И после паузы, показавшейся очень неприятной: – ТАСС уполномочен заявить, что партийные и государственные деятели Чехословацкой Социалистической Республики обратились к Советскому Союзу и другим союзным республикам с просьбой об оказании братскому чехословацкому народу неотложной помощи, включая помощь вооруженными силами…»

Ну, вот и кончилась Пражская весна…

Мы следили за ней сочувственно. В газетах с начала года мелькали слова осуждения: «происки империализма…», «под угрозой завоевания социализма…», «чехословацкие братья попали в беду…». Да какая беда! Ничего страшного в Чехословакии не происходило. Ну, отменили цензуру, а свободу слова и собраний решили из формальной строки конституции превратить в реальность. Да и не отказывалась Чехословакия от социализма – хотела только придать ему человеческое лицо. Что тут плохого?

Но это-то и достало наших престарелых властителей. Ужасно испугались, как бы и у нас не потребовали свободы слова… выборности… многопартийности…

И вот – ночью, по-разбойничьи, въехали на танках в мирную – и дружественную! – страну… Стыдно, стыдно…

Перед отлетом из Москвы, утром 30 августа, в очередную пятницу, я привычно набрал номер Свиридова. Секретарша сказала, что он болен, а мой вопрос на президиуме не обсуждался. И вдруг добавила: «Товарищ Свиридов направил ваше ходатайство в управление жилищного хозяйства товарищу Дмитриеву, звоните туда». Что-то новое! Секретарша Дмитриева долго наводила справки и наконец сообщила скороговоркой: «Бумага-будет-направлена-товарищу-Розанцеву-кооперативный-отдел-звоните-ему-понедельник».

Но я уже не успевал разобраться в странном движении бумаг. Я позвонил Сергею и попросил его связаться с областным жилупром. Мы с Лидой уже ожидали заказанное такси, чтобы ехать в аэропорт, и тут позвонил Сергей. Ему-то по «вертушке» не секретарши отвечали, и сам Дмитриев ответил, что Свиридов предложил ему выяснить возможность моего вступления в кооператив. Он, Дмитриев, поручил это Розанцеву. И между прочим, чем ближе предполагаемый жилкооператив к Москве, тем отдаленнее срок его строительства, и наоборот. Розанцев будет держать его, Сергея, «в курсе».

Из моего дневника:

27 сентября 68 г.

Жарко…

Не нахожу себе места от жары. 30° в конце сентября – это уже слишком даже для года активного солнца…

Литература становится занятием предосудительным. Душно. Реакция давит вовсю. Слово «свобода» появляется в газетах только в кавычках или с присовокуплением «так называемая»… Чудовищная девальвация самых священных слов. В сообщениях о событиях в Чехословакии весь этот последний месяц – один подтекст: «Аресты, аресты нужны!» А как еще понять высказывания вроде: «Могут ли такие люди руководить средствами массовой информации?», «Показная нормализация…» Вот если бы пересажали интеллигентов, писак всяких там, – это была бы нормализация, тут можно было бы и войска вывести…

Только что Лидка пришла возмущенная: «У соседнего подъезда стоит машина, кому-то привезли молоко и мясо, и что хочешь. Я спрашиваю: „Кому привезли?“ По списку, отвечают. А можно заказать? Конечно, можно. В каком магазине? Не в магазине, – отвечают, – а в Совете министров. А, это спецснабжение! Подумай, какое безобразие, а ведь говорили, что это отменено…»

Черта с два это отменят! Падут устои, если это отменят.

6 октября 68 г.

Вчера вечером, в субботу, позвонил наконец Сергей. «Тебе определено Солнцево, – сказал он своим бодрым, как всегда, голосом. – Это в 5–8 минутах от метро Юго-Западная». Затем сказал, что нужно дослать еще три документа… Он надеется, что в 69 году квартира в кооперативе будет. Трехкомнатная – это решено.

Солнцево… Я схватился за карту. Это на Боровском шоссе… сразу за Кольцевой дорогой, т. е. от Москвы очень близко.

Ну – дай-то Бог!

16 ноября

Вчера отвез Лидуху в Шиховскую водолечебницу. Давно уже она не принимала серных ванн. Мы разъезжаем, последние годы не тревожим московских ортопедов, как бы молчаливо уговорились, что поменьше будем обращать внимание на ее больные суставы. Но ведь лучше не становится, болезнь не обманешь… Словом, надо пройти курс лечения.

26 ноября 68 г.

Позавчера, в воскресенье, привез Лидуху из Шихова «на побывку». Отмылась, «вычистила перышки». Милая моя женушка, она вся переполнена житейскими историями, которые ей понарассказывали соседки по лечебнице. Всё это главным образом истории о несчастливой любви, приправленные цинизмом. После таких историй особенно ценишь то, что у нас есть, ценишь любовь, которую не могли разрушить ни война, ни быт.

Когда вчера я отвозил Лидуху обратно на Шихово, шофер такси, седоватый армянин, попался разговорчивый, заявил между прочим: «Какой любовь, любовь нет, есть только материальный сторона». Лидуха так и вскинулась: «Неправда! Любовь есть, надо только ее найти и дорожить ею».

А ведь в самом деле – не могу я жить без нее.

27 ноября 68 г.

…«Тартесс» вышел – об этом уже и в «Книжном обозрении» объявлено. Жду авторских. Ни одной книги я так не ждал, как «Тартесс».

Алька вчера звонил из Москвы. Он уже сдал английский, на 5, молодчина. Голос у малыша был бодрый, хороший. Натэлла была с ним.

16 декабря 68 г.

Ну вот, свершилось: Алька и Натэлла решили пожениться!..

Вчера мы с Лидкой поехали в «Знание» смотреть документальные фильмы о Гренобле и «Язык животных». После кино заехали к Лукодьяновым… Вдруг звонит Леня Каменкович. Голос радостный, возбужденный. Поздравляет. Оказывается, звонила Натэлла и сказала: «Папа, ты не возражаешь, если я выйду замуж за Алика Войскунского?» Леня малость опешил. «Я-то не возражаю, – говорит, – а как он сам?» Натэлла смеется: «Вот он рядом стоит. Как будто не возражает». Они звонили, думая, что мы тоже у Каменковичей…

Ну, я рад. Чертовски рад. Хотя и думаю, что лучше бы подождать до лета. Вот же пострелята!..

18 декабря 68 г.

Вчера отправили им поздравительное письмо. Пишу: «Мы очень рады, что вы повзрослели настолько, что поняли самое главное: найти друг друга и не потерять. Большой вам любви – на всю жизнь».

28 декабря 68 г.

…Позавчера в «Известиях» большая статья Миши Дудина о Гангуте (в связи с традиционной встречей гангутских ветеранов). Упоминает и обо мне: «Может быть, закончит свою книгу Женя Войскунский (хватит ему заниматься одной фантастикой)».

Может быть, и хватит. Да, пора приниматься за Главную Книгу…

Пора-то пора, я понимал это, но – было невозможно отринуть от себя заботы каждодневные, насущные. Их не отбросишь как стоптанные башмаки. Просыпаешься утром – а они, заботы, тут как тут.

Фантастика все еще не отпускала меня. Вышел «Очень далекий Тартесс» (в «Молодой гвардии»), пошел в производство в Детгизе «Плеск звездных морей». Можно бы и остановиться, но в наших разговорах с Лукодьяновым в клубах табачного дыма вырисовывались зыбкие, неясные пока очертания юноши из древнего мира (может, из Шумера), попавшего, вследствие замедления времени, в наши дни… Словом, складывался сюжет нового романа – «Ур, сын Шама». Как и в «Экипаже „Меконга“», в нем будет много приключений на суше и на море… и пусть в нем действует кто-то из героев «Меконга»… допустим, Валерик Горбачевский…