Текст книги "Полвека любви"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 55 страниц)

По словам Можаева, там, «в Сеппо», прекрасная ортопедия, отлаженная методика: они не заменяют сустав искусственным, а «поворачивают свой» гладкой стороной к вертлужной впадине. Ортопедия крошечная, попасть туда трудно, но если проявить настойчивость…

– После моей статьи, – сказал Можаев, – институту обещано новое помещение. Но если это состоится, то, конечно, не скоро.

Я поблагодарил его за добрый совет. Но воспользовались мы им лишь полтора года спустя – в роковом для нас 1986-м.

Соседка по дому рекомендовала нам «народного» врача-целителя, некоего Владимира Ивановича. Он заявил, что лечит «по рецептам Авиценны». Принес настойку из трав и мумиё, которое назвал «великой целебной силой». Кроме того, посоветовал «перестроить питание», а именно: есть всё порознь («не мешать белки с крахмалом») и отказаться от кофе и чая.

Озадачил нас этот целитель. В поликлинике Литфонда врач-онколог запретила принимать мумиё: она наблюдала Лиду по поводу мастопатии, а мумиё, по ее мнению, способствует росту тканей. Словом, мы отказались от «рецептов Авиценны». И не отказались от чая и кофе.

С годами всё более удлинялся список наших болезней. У Лиды к артрозу добавилась мастопатия. Я давно уже нажил гастрит и бронхит.

Все же мы как-то управлялись с болезнями. Поболеем – и выздоровеем, снова на ногах. Так оно и шло – до поры до времени. Погруженные в повседневный ход жизни, мы не задумывались о том, что вступили в критический возраст.

Из моего дневника:

1 августа 1984 г.

Вчера мы с Лидой приехали «Стрелой» из Ленинграда. Две недели мы были там, три последних дня – в Кронштадте… Почти каждый день шли дожди. Но мы оба довольны. Жили в интуристовской гостинице «Ленинград», напротив «Авроры», по бортам которой день-деньской висят в люльках матросы и драют, красят, моют. Мы повидались почти со всеми друзьями. Побывали на Черной речке, на выставке «Пушкин и его время в изобразит, искусстве XIX–XX вв.», на выставке Мурильо, в Золотой кладовой Эрмитажа, в Меншиковском дворце, на экскурсии по Фонтанке, в Ломоносове – в Китайском дворце… А я еще ездил в Б. Ижору выступать в матросском клубе с поэтом-песенником Соломоном Фогельсоном.

25 июля на Невском зашли в книжную лавку писателей – и сразу бросился в глаза мой «Кронштадт»… Зав. лавкой, дама, знакомая по Пицунде, сказала: «Очень хороший роман. Мы прочли. Спасибо. Хорошо у нас идет». Я купил 18 штук… раздарил почти все книги друзьям…

В Кронштадте 27-го была триумфальная встреча. Анна Константиновна Горланова привезла меня в райком…меня принял симпатичный 1-й секретарь Тарбаев… А в холле шла торговля моим романом: привезли 200 штук для городского актива. Актив созвали для встречи со мной. Когда я, сопровождаемый 1-м секретарем, вошел в зал, раздались аплодисменты. Я был взволнован. Меня хорошо слушали. Хорошо говорили о моей книге. Наверное, это был мой звездный час…

Нас возили на форты… 29-го, в День флота, я был приглашен на парад: на катере командира базы контр-адмирала Гокинаева, вместе с Тарбаевым и другими отцами города, обошел все гавани, все корабли, а потом на Якорной площади стоял на трибуне, мимо которой парадным строем шли моряки.

Да, поистине мой звездный час.

20 ноября 1984

С утра три звонка подряд: Миша Лев поздравлял с награждением орденом «Знак почета», потом позвонил Петр Ал. Сажин, потом Ал. Петр. Штейн – тоже поздравляют. Оказывается, в сегодняшней «Сов. культуре» публикуется весь список награждений писателей, и они прочли. Значит, меня наградили. Вернее – мой «Кронштадт». Это, конечно, он работает… Я совершенно не ожидал, полагая, что награждение писателей идет, как обычно, по иерархическо-должностному принципу. И, конечно, так оно и есть. Но в списки, как видно, попало некоторое количество писателей-не-на-должности…

1 марта 1985

…Вчера Алька купил в городе несколько номеров «Литературного обозрения» № 2 с Лёниной рецензией на «Кронштадт». Называется она «На ледяном ветру» (первоначальное название у Лени – «Гимн и реквием»). Рецензия написана прекрасно, умно. Тут и коротко прослежен мой путь к «главной книге», и сжато и верно изложена ее суть, и хорошо сказано о поколении идеалистов, «книжных» мальчиков, которые обнаружили в себе твердость духа и «исполинскую силу» – спасли флот, отстояли Ленинград. Тут и – о полной достоверности событий на Балтике и событий довоенной поры, когда мрачная тень пала на судьбу Козырева. Тут и о том, что неуютно чувствует себя Юра Иноземцев в наши дни: не может «докричаться» до своей дочери, не понимает, почему процветает «яростный графоман» Зубов и почему «трудно живется, когда жить стало легче»? И не потому ли он скликает всех фронтовых друзей – павших и живых, – что только они, что только страшная военная пора ему теперь опора?.. Здорово, здорово написал Ленька. Я, прочтя рецензию, сразу позвонил ему, это было в 11 вечера, поблагодарил сердечно…

С автором той рецензии – Леонидом Зориным – у меня и теперь, весной 2006 года, когда я пишу эти строки, самые сердечные отношения. Шутка ли сказать, нашей дружбе почти 80 лет! Ведь мы познакомились в Баку в раннем детстве – в детском садике, который выводила погулять на Приморском бульваре сухопарая, крашенная хной воспитательница (или, если угодно, бонна) Луиза Вольдемаровна.

Жизнь развела нас с Леней на долгие годы, но дружба не прекращалась, мы переписывались и непременно встречались, когда я бывал в Москве. А после нашего с Лидой переезда в Москву общение с Леней возобновилось. Он приглашал нас на все свои театральные премьеры, дарил свои книги (а я ему – свои).

Мой стариннейший друг, один из ведущих драматургов страны, в последние годы пишет прозу с удивительным, я бы сказал – юношеским увлечением. Это – как второе дыхание. Интеллектуальная проза Зорина противостоит нарастающему потоку массовой культуры и ждет своего исследователя.

Сентябрь 85-го мы с Лидой провели в Пицунде. Море было бархатное, теплое. У меня в дневнике записано: «Мы шли после купания по теплому асфальту променада, среди инжировых деревьев, кизила и камышей, день был сияющий, и Лидка сказала: „Мне хорошо, папуля“»…

Помню, я ответил: «Я рад это слышать, малыш. Это – то, для чего я живу»…

Еще запомнилось в том сентябре: много говорили на пляже, на вечеринках о текущем моменте. А точнее – о новых веяниях, связанных с «воцарением» Горбачева. Плюрализм, гласность – с такими диковинными понятиями мы никогда прежде не встречались. Серьезно ли это? Надолго ли? Столько было на нашем веку несбывшихся надежд…

Пока что мы впрямую столкнулись с первоначальным горбачевским нововведением: в Пицунде объявлена «декада трезвости», не продают ни вина, ни водки. Даже местная жительница Марья Андреевна, у которой в прежние годы мы всегда покупали отличную инжировую чачу, закрыла «производство». «Опасно стало, – сказала она, когда мы к ней пришли. – Залила в аппарат керосин».

Такие странные дела. Время явно меняло привычный облик.

23 сентября, в последний день пребывания, мы с Лидой выкупались в теплом море и бросили в него монетки – чтобы и в будущем году удалось сюда приехать.

Но больше мы Пицунду не увидели.

Из моего дневника:

29 сентября 1985 г.

Биленкин звонил. И, в частности, рассказал о наскоках на Стругацких. Весной, когда в Свердловске вручали «Аэлиту» (за 84 г.) С. Павлову, с ним приехал из Москвы Ю. Медведев, которого, оказывается, втихую уже приняли в СП (!). На встрече с фэнами был, конечно, задан вопрос о Стругацких: как они? что нового пишут. И этот подлый подонок Медведев ответил: «Со Стругацкими все кончено: у них на квартире сионистское подполье». Дошло это до Аркадия, он решил подать на Медведева в суд, но – никто из слышавших Медведева не хочет в свидетели…

Летом АПН взяло у Аркадия интервью (для заграницы) – вдруг сотрудника, беседовавшего с ним, вызвали к начальству: «Кто разрешил?как посмели?! Стругацких печатают антисоветские издатели!..»

И третий наскок – недавно. В «Знании – силе» печатается их повесть «Ветер гасит волны»… и уже в двух номерах прошли куски, как вдруг из общества «Знание» – запрещающий звонок одного из замов Басова: «Прекратить печатать Стругацких!» В журнале, естественно, забегали, Филиппова стала выяснять, откуда идет запрет. И оказалось: от одного завсектором отдела пропаганды, ненавистника Стругацких (наверное, дружка Медведева и К^о), который позвонил в «Знание»… и «посоветовал» этому заму прикрыть публикацию. Ну, Филиппову на испуг не возьмешь, у нее свои связи, и она добилась отмены запрета («Дайте мне письменную обоснованную бумагу» – но разве кто-нибудь даст такую бумагу?).

В марте 1986 года Лида слегла с высокой температурой и подскочившим артериальным давлением. И очень разболелись ноги.

Все больше тревожил меня ее артроз.

(В своем дневнике я записал 10 марта: «Может, не так уж сильно заблуждалось средневековье, сваливая свои беды на комету Галлея? Мы уже с неделю видим ее изображение на экране ТВ. А в натуре? Сплошная облачность, что ли, мешает ее увидеть в ночном небе?.. Может быть, эта знаменитая комета связана с родом человеческим какими-то тайными нитями, о которых мы не подозреваем? Все-таки Фред Хойл, серьезнейший астрофизик, подозревает в кометах не то сеятелей органической жизни, не то распространителей эпидемий…»)

Но комета кометой, а болезни требовали лечения. Я стал названивать в Таллин, в Институт имени Сеппо. После многодневных тщетных попыток дозвонился наконец до хирурга Мытуса, услышал в трубке энергичный голос, с некоторым акцентом. Да, он может принять на консультацию – по средам.

Мы приехали в Таллин 22 апреля – чтобы с утра 23-го, в среду, попасть к этому хирургу. С помощью писателя-мариниста Ростислава Титова, члена Совета по морской художественной литературе, который возобновил свою деятельность во главе с новым председателем Тимуром Гайдаром (а я стал его заместителем, а впоследствии и председателем этого совета), – с помощью Титова мы устроились в гостинице «Палас», в центре города. Номер был просторный, с видом на Вышгород. Конечно, все удобства, телевизор, холодильник, который при работе рычал, сотрясался и даже немного разъезжал по комнате.

Утром отправились в Институт им. Сеппо. Доктор Мытус, рослый хмурый эстонец со взглядом исподлобья, посмотрел рентгеновские снимки, привезенные нами, и сказал: «Здесь ничего нельзя сделать». Потом велел Лиде лечь на тахту и проверил движения ног. «Левая еще немного подвижна», – сказал он и отправил Лиду в кабинет напротив – на рентген. Спустя полчаса посмотрел мокрый снимок, снова проверил подвижность левой ноги – и наконец последовало резюме:

– Ну, если вы очень хотите, то можно осенью сделать операцию. Надо, чтобы Минздрав СССР дал письмо в Минздрав Эстонии, тогда он запросит клинику, и при наличии мест… – Он кивнул, давая понять, что разговор окончен. И добавил на прощанье: – Три месяца на костылях.

Вокруг шпилей Нигулисте и Домской церкви кружили чайки. Мы поднялись в Вышгород по Люхике Ялг («короткой ноге»), а спустились по длинной – Пикк Ялг, и тут, в кафе того же названия, неторопливо пили кофе с вкуснейшими пирожными.

– У меня не идут из головы слова Мытуса «если вы очень хотите», – сказал я. – Что это значит? «Если вы дошли до крайности»?

– Я не считаю, что «до крайности», – сказала Лида. – Хоть и плохо, но все же я хожу.

– Не так уж плохо ты ходишь, малыш. Просто медленно.

– Я хожу плохо, и, конечно, было бы большое облегчение, если Мытус приведет в порядок левый сустав.

– Да, но все же рискованно. Стопроцентной гарантии при операциях не бывает.

– Не бывает. Но я бы решилась…

– Ты у меня храбрая.

– Просто он вызывает доверие. Видно, что Мытус хороший хирург.

– Как это – видно?

– Ну, такое впечатление.

– Ладно, еще есть время подумать. В Москве найдем хорошего артролога и посоветуемся. Титов говорил, что на Пярну-мантее прекрасный рыбный ресторан. Подают форель, запеченную в чем-то…

– В фольге.

– Да. Поедем туда?

– Поедем, папуля.

Из моего дневника:

9 мая 1986 г.

День Победы. Наш великий праздник. Главный праздник моего поколения. Спасибо Провидению, давшему возможность вкусить прелесть мирной жизни в течение десятилетий. Не жалуюсь, не ропщу. Почему же смутно на душе? Ну, конечно, конечно, – Чернобыль. С каждым днем все больше осознаешь ужас происшедшего. Игры с ядром атома – погибельны для человечества… Мир был просто обречен на страсти вокруг атомного ядра. Расщепление одних ядер и синтез других, как видно, запрограммированы объективным ходом цивилизации и научно-технического прогресса. Недаром у многих мыслителей прошлых времен прогресс вызывал недоверие, отвращение даже. Что же делать? А ничего. Из поезда на ходу не выпрыгнешь. Если б только знать, куда едет этот безумный поезд…

А еще потому беспокойно, что очень разбухает мой роман. Я вижу его конец, но до него дойти не просто. Слишком много материала жизни он вбирает. Требует вобрать. Он мною управляет, а не я им…

18 мая холодным утром, под дождем, мы – группа московских писателей – вылетели в Краснодар. Там в аэропорту нас ожидал «рафик», на котором мы поехали в Новороссийск. Теплом и цветущими акациями встретил нас этот город. Утром следующего дня я открыл семинар маринистов Юга в актовом зале Новороссийского морского училища. (Над зданием протянулся огромный кумач: «Малая Земля – священная земля». Поразительно все же, что славу знаменитого десанта присвоил себе Брежнев. Теперь эти страсти были позади, но имя командира десантников Цезаря Куникова так и осталось заслоненным.)

У меня в группе было трое семинаристов: пожилой капитан 1 ранга в отставке из Киева и два капитана-новороссийца: один – дальнего плавания, второй – каботажного. Все трое – не без способностей, но их проза требовала не только редакторской правки, но и серьезной доработки.

Об одном из них надо рассказать особо – это человек незаурядный.

Анатолий Григорьевич Волков в детстве пережил немецкую оккупацию в Новороссийске. После войны пошел плавать матросом, окончил среднюю мореходку, выслужился в капитаны портофлота. Крутил ветряные каботажные рейсы, сумел вывести свое запущенное прежде судно в передовые, был награжден «Знаком почета». Вероятно, Волков бывал крут с командой, да и с портовым начальством не всегда ладил. Однажды ночью в 77-м году в окно его квартиры влетел большой камень. Волков выскочил на улицу – никого не видно. Он стал звать: выходи, дескать, не боюсь тебя! И тут выступил из тени некто с надвинутым на глаза капюшоном, одну руку держал под плащом. Волков, самбист, двинулся на него. Тот выдернул руку с самопалом и выстрелил в лицо Волкову свинцовой дробью. Произошло страшное: Волков ослеп. Спасти глаза не удалось. Не сумела и милиция найти мерзавца с самопалом. Волков не сдался, хотя удары судьбы продолжали обрушиваться на него. Через год ушла жена с полуторагодовалым сыном. Он остался совершенно один. Не сдался! Выучился читать по системе Брайля и печатать на машинке, начал писать рассказы из своей жизни. Появилась у него собака-поводырь с красным крестиком на ошейнике. Стала помогать ему добрая пожилая женщина, его бывшая учительница языка и литературы, потерявшая одного из своих четырех сыновей: «Толя мне теперь как сын»…

Трагическая и возвышенная история. Писал Волков неровно, с красивостями. Но один из его рассказов мы с Титовым решили рекомендовать в альманах «Океан». Я выразил свое уважение мужеству Анатолия Волкова, качеству его личности…

Из моего дневника:

31 мая 1986

Вчера, в пятницу, ездили с Лидкой в поликлинику на диспансеризацию. Результаты невеселые. Блехман обнаружила у Лиды на левой груди фиброматозные узелки, сказала, что надо удалить… Дала направление в 40-ю больницу в онкохирургическое отделение, где раньше сама работала. В направлении написано: «Секторальная резекция». Много лет Берта Михайловна наблюдала у Лиды мастопатию на правой груди, и тут все в порядке, – и вдруг узелки на левой. Придется класть малыша в больницу…

16 июня 1986

Трудно писать. Трудно дышать. Не хочется жить.

У Лиды – самое страшное.

9-го я повез ее в 40-ю больницу, наконец поймал зав. онкохирургич. отделением Зеликовича… Велено было привезти Лиду в среду 11-го… Положили. Мы ни о чем не подозревали. 12-го делали анализы. 13-го палатный врач-хирург Пейгелис огорошил Лиду: с операцией придется подождать, начнем, наверно, с облучения. И добавил:. «Может быть, я ошибаюсь, но уверен: не ошибаюсь». Лидка позвонила, огорошила меня. В тот же день, в пятницу 13-го, Алик привез ее домой на выходные дни. В субботу я позвонил Берте Михайловне домой. Она всполошилась: почему облучение? Обещала переговорить с Пейгелисом. Вечером позвонила, говорит: кажется, Пейгелис прав…

В субботу мы с Лидкой пошли в лес, купались в пруду. Все было хорошо. И в воскресенье тоже. Утром она пришла ко мне. Моя любимая. Я сказал: «Ты самая лучшая. Нет никого заботливее и добрее тебя». Она прошептала: «Спасибо»…

…Сегодня отвез мою любимую в больницу. Б. М. пришла в 10. Я сидел ждал ее. Вернулся с операции Зеликович. Втроем – он, Пейгелис и Б. М. смотрели Лиду.

И вот – приговор, жестокий, незаслуженный…

…Я в ужасе. Приехал домой – пал на колени – молил Господа спасти мою любимую. Я не могу без нее жить.

Трудно, трудно мне писать о том, как внезапно переломилась наша жизнь. Читаю свои записи в дневнике – и снова переживаю то страшное время. Время на качелях: от отчаяния к надежде… от надежды к отчаянию…

По совету сведущих людей я забрал Лиду из 40-й больницы и 23 июня поместил ее в Радиологический институт (МНИРРИ) на Профсоюзной улице. Институт хороший, палаты двухместные, с санузлом. Опытные врачи осмотрели Лиду и избрали такую тактику: начать с химии, чтобы остановить процесс; потом «подберем» облучением, а там, возможно, дойдет и до операции. Заведующий химиотерапевтическим отделением Эдуард Кузьмич Возный, седоватый, в затемненных очках, с интеллигентной внешностью, вызывал полное доверие. У меня в дневнике записано 27 июня:

Был разговор с Возным. «Ну вот, – говорит, – начали химиотерапию. Через две недели подключим лучевую. Лечение долгое». Спрашиваю: «А до операции дойдет дело?» – «Да, может быть». Он заметил, как я встревожен, напряжен, стал говорить, что я должен держаться как следует… Сказал: «Она умрет не завтра, не через месяц и не через год. Есть случаи многолетние». Я взял себя в руки… Моя любимая, я не отпущу тебя…

Из записи 7 июля:

…Попросил Возного отпустить Лиду на субботу – до вечера воскресенья… И вот я привез малыша домой. Конечно, моя хлопотливая женушка развернула кипучую деятельность – готовку, стирку. Я помогал по мере сил. Время от времени укладывал ее отдохнуть. Но я видел, понимал: Лидке это надо, чтоб утвердить себя в своем обычном качестве, почувствовать себя дома, не больной, а хозяйкой. И я не препятствовал. Вечером пришли Каменковичи смотреть открытие спартакиады (то бишь «Игр доброй воли»). Зрелище было хоть куда, с выдумкой, феерическое. А я все посматривал на Лидуху, сидевшую в своем кресле (и занятую выделкой баклажанной икры – ведь она всегда что-нибудь делает, поглядывая на ТВ, – чаще шьет). Она перехватила мои взгляды, засмеялась и говорит: «Не верится, что я сижу на своем месте?»

Шло к концу это страшное лето. Третье страшное лето в моей жизни: первое – в 41-м, второе – в 61-м, когда заболела моя мама, и вот – третье…

В общем интенсивное лечение дало положительный результат: 5 сентября Возный сказал мне: «Все идет как надо. Опухоль и узлы не пальпируются. Будем готовить Лидию Владимировну к операции». – «Нельзя без нее обойтись?» – спросил я. «Надо сделать, – ответил он. – Только операция гарантирует…»

10 сентября я записал в дневнике:

Прекрасный голубой день бабьего лета. Солнечно. А душа у меня болит, болит. Бедный мой малыш. Такое трудное, варварское лечение. Выжигают клетки… Как я жду конца облучения. Как я тревожусь… Проклятый год. Проклятое лето… Да что это делается в безумном, безумном мире? Чернобыльская катастрофа. Землетрясение в Молдавии. 31 августа – жуткая морская катастрофа: ночью туристский пароход «Адмирал Нахимов» столкнулся с сухогрузом «Петром Васёвым», получил огромную пробоину и в 10 минут затонул. Погибло из 1200 пассажиров и членов команды 400 человек!.. Ощущение, что приближается конец света…

Каждую пятницу вечером я привозил Лиду домой. На уикэнд. 28 сентября, в воскресенье, мы отметили 42-ю годовщину нашей женитьбы. Я записал в дневнике: «42 года назад, в Махачкале… Целая жизнь позади… Но любовь сильна по-прежнему… Великое благо, главная ценность нашей жизни…»

В тот день Лида спросила: «За что ты меня так любишь?» – «Я душу твою люблю», – ответил я.

29 октября Лиду оперировал (в том же Радиологическом институте) хирург Чхиквадзе. Я томился в холле. Выйдя из операционной, Чхиквадзе увидел меня и сказал: «Сделали. Через пятнадцать минут увезут в реанимацию». – «Как ее состояние?» – «Как обычно после операции. Спит. – И добавил: – Процесс большой. Узелочки, оставшиеся после лечения, я вычистил». Ну, слава Богу…

Уже на следующий день Лиду перевели из реанимации в палату. Я помчался к ней… В дневнике потом записал:

Я нашел мою любимую улыбающейся и как будто спокойной. Болей особых нет. Конечно, ей делают обезболивающие уколы. Температура 37,2 – обычная послеоперационная… На трубке из-под мышки – пластмассовый сосуд для оттока лимфы. Слабенькая, конечно… С болью и нежностью смотрю на мою любимую. Горло перехвачено. Не могу говорить. Крепко держу ее руку, ощущаю ответное пожатие…

Не стану описывать послеоперационные волнения. Спустя месяц Лиду снова перевели в химиотерапию, к Возному, начали двухнедельный курс химии.

А 5 декабря позвонила из Горького Полина, жена моего двоюродного брата: вчера умер Доля. Похороны в понедельник 8-го.

Год Тигра нанес последний удар…

Доля очень болел в последние годы. Перенес инфаркт в 82-м, а в 84-м – операцию по удалению аденомы. Недавно обнаружили опухоль, Доля задыхался, опять его положили в больницу. Он умер на руках у Полины.

Вечером 7 декабря я выехал в Горький скорым поездом «Нижегородец». Ранним утром вошел в их квартиру на Трудовой улице. И вот – плачущая, но деловитая Полина, плачущий одряхлевший (94 года!) дядя Яша, переживший сына, и еще тут был Долин сын Саша, офицер, прилетевший из Минвод, где проводил свой отпуск. Пришла машина, мы поехали в оперный театр, в котором Доля много лет был дирижером.

В холодном фойе стоял на возвышении гроб. Негромко играл оркестр, и мне чудилось, что Доля слушает взыскательным ухом, не фальшивит ли, – но оркестр играл безупречно… и маэстро умолк навсегда…

Его последней постановкой был «Директор театра» Моцарта.

На Ольгинском кладбище Долю похоронили. Я окоченел на ледяном ветру. Согревался водкой на поминках. В тот же день вечером уехал в Москву.

Мои дневниковые записи тех лет переполнены тревогой и словами любви.

Полгода Лида провела в больнице. Наконец в середине декабря ее отпустили, и 21-го мы приехали в Дом творчества Переделкино – в наше зимнее убежище. «Отдышаться надо моей любимой, – записал я в дневнике. – И мне надо отдышаться».

Новый 1987 год встретили в нашей комнате вместе с Арсением Александровичем и Татьяной Алексеевной Тарковскими и Вадимом и Люсей Ковскими. Выпили за то, чтобы наступивший год Красного Зайца был к нам милосердным. Было довольно весело. Только Арсений плох: угрюм, молчалив, заторможен. Татьяна еще не сказала ему, что неделю назад умер в Париже Андрей…

В том январе, в Переделкине, время качнулось от отчаяния к надежде. Конечно, я возил Лиду в клинику на перевязки и анализы, и предстояли еще курсы химии. Но мы надеялись, что самое страшное позади.

Как и прежде, мне в Переделкине хорошо работалось. 13 января я дописал эпилог, и вот новый роман – «Мир тесен» – был закончен.

Забегая вперед, скажу, что в начале марта я отдал его в издательство «Советский писатель» и вскоре узнал, что роман послали на рецензирование Олегу Волкову. Я приуныл: о нем говорили как о человеке суровом, недобром. Но в конце апреля узнал, что Волков отозвался о романе вполне одобрительно. Вторую рецензию, тоже положительную, написал Чингиз Гусейнов. И началось, как обычно в этом издательстве (да и в других тоже), долгое ожидание. В октябре мой роман включили в резерв 1989 года. «Мы хотим издать ваш роман к 45-летию Победы», – сказал мне зав. отделом прозы Тихоненко. «Но ведь это 90-й год, – сказал я. – А предполагалось, что выйдет в 89-м». – «Какая разница – в конце 89-го или в начале 90-го? – сказал он. – У нас хорошее отношение к вашему роману. Прошу вас согласиться». Что мне оставалось делать? Выбора, как всегда, не было. В декабре 1987-го со мной заключили договор. «Мир тесен» вышел стотысячным тиражом летом 1990-го.

Лида его не увидела. Роман был посвящен ее светлой памяти.

Но тогда, в 1987-м, мы жили надеждой. Я выхлопотал в Литфонде путевки в Дом творчества Комарово и в июле привез Лиду в зеленую благодать Карельского перешейка.

Тут тишина и малолюдье. Рядом с Домом творчества только детский сад да где-то поблизости пионерский лагерь, из которого доносятся звуки горна – будто из моего далекого детства, из пионерлагеря в Бузовнах…

Мы спускались к пляжу, сидели на укромной скамейке под соснами. Как хорошо знаком пейзаж Финского залива – песок, дюны, из светлой воды торчат черные скалы. Я полез было купаться, но какое там купанье – чтобы окунуться, надо идти по мелководью едва ли не до Котлина.

Вон Котлин – темная полоска прямо перед нами. В левой части острова – силуэт Морского собора, трубы морзавода. Здравствуй, Кронштадт, вот и увидел я тебя. Последний раз увидел…

К нам приезжали гости из Ленинграда – двоюродный брат Гриша с женой, старый друг по флоту Стволинский, писатели Азаров и Шалимов, ребята из моего «малеевского» семинара. Вдруг позвонила Ольга Ларионова: умер Биленкин. Невозможно было поверить, что не стало моего друга Димы. Я знал, что его оперировали по поводу инфаркта кишечника, но думал, что он после операции выдюжит, выкарабкается…

В тот день мы с Лидой и нашими соседями по столу пошли на Комаровское кладбище (по дороге я забежал на почту и отправил сочувственную телеграмму Тане Биленкиной). Шли под моросящим дождиком медленно, с остановками, чтобы дать Лиде отдохнуть. Молодчина, осилила почти пятикилометровую дорогу.

Кладбище – очень значительное. Столько славных имен на памятниках. На могиле Ахматовой большой крест с ликом Христа, а на стенке – барельеф знаменитого профиля молодой Анны Андреевны. На камне перед оградой выбито: «Простите нам». А вот гранитный восьмигранник на могиле Ивана Антоновича Ефремова. Натан Альтман. Жирмунский. Памятники семье Гуковских. Семье Лихачевых. Университетские профессора истории Окунь и Равдоникас (когда-то Лида сдавала им экзамены).

Мы много гуляли. Ездили в Репино – в «Пенаты». Когда-то, после финской войны, группа первокурсников Академии художеств, в их числе и я, убирали, расчищали дом и территорию усадьбы. Теперь тут радиоголос ведет экскурсию. Все тот же гонг (тамтам), и круглый стол с вращающимся кругом в центре. И Репин печально глядит с последнего автопортрета – заброшенный одинокий старик в потертой шубе и шапке со спущенными ушами. Но нет запомнившихся мне картин «Самосожжение Гоголя» и «Отойди от меня, сатано»… Да и Куоккала теперь не та. Исчезли старые романтические дачки, всюду санатории, дома отдыха. Полвека – это все-таки срок исторический. Меняется само обличье земли.

Только природа человека неизменна.

Лиде нравилось Комарово, хотя и проливались частые дожди и очень досаждали комары.

Тот август 87-го запомнился мне. Помню, в частности, как поэта Всеволода Азарова и меня пригласили на крейсер «Аврора», стоявший на ремонте у стенки завода им. Жданова. Мы ехали в автобусе и разговорились с 83-летним инженером-корабелом Зиновием Русаковым. Он, бывший буденновский конармеец, трясущимися руками вынимал из конверта и показывал старые потускневшие фотоснимки. Рассказывал о своей судьбе… и о том, что их, бойцов 1-й Конной, осталось всего 70 человек…

«Аврору» облепили буксиры и под дождем повели в Неву – к Петровской набережной, месту вечной стоянки. Так мы с Азаровым приняли участие в последнем переходе знаменитого крейсера.

Под впечатлением разговора с бывшим конармейцем я записал в дневнике:

Уходят старые грозные времена. Настают новые грозные времена. От конармейской шашки до водородной бомбы жутковато, тревожно пролег XX век. Наш век, в котором нам, живущим и воевавшим, не удалось сделать жизнь спокойной и счастливой. Да и создан ли человек для счастья? – вот вопрос…

Осень была сравнительно спокойной. Жизнь вошла в прежний ритм. Мы с Лидой ездили в театры, смотрели кино (в частности, «Ностальгию» Андрея Тарковского, «Амадеус» Милоша Формана), посещали выставки в Пушкинском музее (в частности, большую выставку Марка Шагала. У меня в дневнике: «Вот Шагал – добрый и великий художник, обожавший звонкие яркие краски – синюю, красную, зеленую… И как он счастлив со своей Беллой на прекрасной картине „Прогулка“, где они, влюбленные, взлетели над Витебском»…)

Много читали. Перестройка сняла запреты, казавшиеся такими незыблемыми, с книгоиздания. Напечатали «Котлован» и «Ювенильное море» Андрея Платонова.

Из моего дневника:

А в будущем году «Дружба народов» опубликует «Чевенгур», это анонсировано. Ну, чудеса! Не думал, не чаял, что этот роман увидит свет – роман о том, как полуграмотные энтузиасты, усвоившие один-два лозунга, решили сразу построить в городе Чевенгуре коммунизм – порешили буржуев, сдвинули дома и зажили в братстве, доедая съестные припасы, доставшиеся от буржуев. А работало только солнце. (Как в «Котловане» работает только медведь-молотобоец в колхозе.)

«Знамя» анонсировало «Мы» Е. Замятина, а «Октябрь» – «Жизнь и судьбу» В. Гроссмана, а «Нева» – «Софью Петровну» Л. Чуковской.

Дивны дела твои, Господи!

Перестройка… О ней говорили с высоких трибун, о ней писали газеты и трубило телевидение. Но вот пошли слухи о необычайно острой речи Ельцина на октябрьском пленуме ЦК. Мол, требовал ускорения реформ, заявил, что перестройка ничего не дала людям. А в ноябре на московском пленуме Ельцина обвинили в неправильном руководстве и сместили с должности 1-го секретаря московского горкома. Вскоре его назначили первым замом председателя Госстроя.

Все-таки в эпоху гласности следовало опубликовать ту речь Ельцина, из-за которой сыр-бор разгорелся. Но, как видно, гласность ограничена. Нельзя всем знать всё. Можно только «в части касающейся», как и до перестройки. Вот этот осадок горчил.