Текст книги "Полвека любви"

Автор книги: Евгений Войскунский

7 января я полетел в Москву: надо было найти жилье для будущих молодоженов и как-то решить вопрос об Алькиной прописке: летом он закончит университет, и, если не будет прописки, то распределение он получит где угодно, только не в Москве. Очень не хотелось, чтобы молодожены, подобно нам с Лидой, начали семейную жизнь с разлуки.

Я застал их веселых и счастливых. Было приятно смотреть на эту парочку. Алик беспрерывно хохмил, Натэлла хохотала и жаловалась, что живот болит от смеха. Впервые я видел своего сына по-настоящему влюбленным.

С помощью моего детгизовского редактора Нины Матвеевны Берковой я снял для ребят комнату на Пресненском валу.

Итак, после свадьбы, по возвращении с бакинских каникул, молодоженов ожидает комната в благоустроенной квартире. С трудоустройством Алика тоже вроде бы дело шло на лад. По соседству с Розенгаузами жила симпатичная Мария Владимировна, заведовавшая отделом кадров в ВТИ – институте, в котором работал Ионя. В разговоре с ней выяснилось, что институту нужны программисты, и Мария Владимировна обещала подготовить официальную заявку на Алика.

А с 10 февраля Алик начнет работать лаборантом на психологическом факультете МГУ – там возникла хоздоговорная группа эвристического программирования, им нужен переводчик с английского.

В кооперативном отделе областного жилуправления я познакомился с его завом Сергеем Николаевичем Розанцевым. Он подтвердил, что я включен в солнцевский кооператив «Молодежный». Я впервые съездил в Солнцево – новый город на Боровском шоссе, населенный главным образом строителями, проглотивший две подмосковные деревни – Суково и Терешково. Среди деревьев, залепленных снегом, тут вытянулись «хрущевские» пятиэтажки, высились 12-этажные башни.

Председателем ЖСК «Молодежный» был Владимир Тараканов, профессиональный скульптор. Мне понравилось его красивое сухощавое лицо с короткой бородкой. Строить, сказал он, будут типовую двенадцатиэтажную башню, начнут, наверное, в этом (то есть в 1969-м) году. Участок уже есть. И он объяснил, как пройти к участку.

Место будущего дома оказалось рядом с огромным коровником, принадлежащим совхозу «Московский». Мычали коровы, отчетливо пахло навозом, и было вокруг грязно, грязно…

Я приуныл.

– Сергей Николаевич, – спросил я, снова прийдя к Розанцеву, – нет ли другого кооператива, уже строящегося?

– Есть. – Он вскинул седоватую голову и прищурил свои светло-голубые глаза. – В Кашире. Поедете туда?

– Нет…

– Ну так сидите и ждите, когда построят в Солнцеве. – И добавил, чтобы смягчить резкость: – Ближе к Москве, чем Солнцево, нет ничего.

Это было верно: минут пятнадцать – двадцать на автобусе до метро Юго-Западная. Оптимальный областной вариант. Розанцев, конечно, по-доброму отнесся ко мне. Мы, оба бывшие фронтовики, симпатизировали друг другу.

Итак: набраться терпения, сидеть и ждать.

25 января 1969 года…

Накануне выпал снег – нечастое событие в Баку. Как будто Алик и Натэлла, прилетевшие на свадьбу, привезли московскую зиму.

К назначенному часу отправляемся во Дворец счастья – жених, мы с Лидой и Рашель Соломоновна. Наш дом на горке, и мы осторожно спускаемся по заснеженной улице Буниата Сардарова, проходим по дорожке сквера мимо памятника писателю Мирзе Фатали Ахундову (он сидит на невысоком пьедестале, строгого вида господин с шапкой снега на голове) и по улице Караева выходим к Дворцу счастья – такое звонкое название носит Дворец бракосочетаний, бывший дом нефтепромышленника Мухтарова. Тут, у портала, уже собрались родственники и друзья новобрачных. А вот и невеста, сопровождаемая родителями и сестрой. Улыбки, поздравления, цветы…

Под торжественные звуки свадебного марша Алик и Натэлла, рука об руку, подходят к столу регистрации. Хорошо причесанная дама, сотрудница счастья, обращается к ним с напутственной речью. Дежурные слова – но все равно приятно.

Как это не похоже на нашу с Лидой женитьбу…

Не было ни цветов, ни улыбок. В тесной и темной комнатке махачкалинского ЗАГСа, под вывеской «Запись смертей и разводов», черноглазая сотрудница сказала с сильным акцентом: «Я через окно на вас смотрела, думала, уговорит моряк девушку, не уговорит…» И нужно было пройти через пожарища Гангута и минные поля Финского залива… через мертвую хватку блокады… через неукоснительную бдительность капитана Грибкова, изгнавшего Лиду из родного города… Нужно было – назначено судьбой? – пройти через все это, чтобы очутиться в тесной комнатке махачкалинского ЗАГСа… чтобы заполучить свое счастье…

И чтобы теперь и здесь, в нарядном зале бакинского Дворца счастья, наш сын надел золотое кольцо на палец своей избранницы…

Произнесена напутственная речь, начинаются поздравления, поцелуи. Дворцовый фотограф снимает молодоженов, и тут ко мне подскакивает Ира, сестра Натэллы:

– Дядя Женя, вы только посмотрите, какие они красивые – прямо как в кино!

– Верно, – говорю, – красивые. Но только жених забыл состричь бородку.

– Дядя Женя! – Ирка смеется. – Вы не понимаете, какая у Альки красивая борода!

И начинается долгое застолье. В квартиру Каменковичей, в большую комнату набилось человек шестьдесят. Было весело и шумно, тосты шли нескончаемо, всем хотелось высказать новобрачным благие пожелания.

Я прочел свои вирши, сочиненные накануне: как отозвались бы классики на происходящее событие? Вот некоторые из пародий:

 
Хорош коньяк. А также водка
Прекрасна, милые друзья.
Но все же рыжая бородка
Милее чем-то для меня.
Она одна здесь оттеняет
Гостей белесые носы
И, между прочим, посрамляет
Ляндрéса рыжие усы.
 
 
По столам и вдоль стен,
а их тут немало, —
Лягушечья прозелень
винных бокалов.
Уже окунувшийся
в водку по локоть,
Уж начал Кацевич
охать и лопать.
И свадьба гуляет
ни шатко, ни валко.
Ах, всех неженатых
мне искренне жалко.
Скажите мне, люди,
чего вам хотится?
Жениться, жениться,
жениться, жениться!
 

Алика «оформили» лаборантом на психологическом факультете на полставки (37 рублей) – до окончания срока его студенческой прописки, то есть до июля. А что потом? Московская прописка нужна – хотя бы областная. Если бы кооперативный дом в Солнцево поспел к этому сроку… Какое там! Дай Бог, чтобы его летом начали строить…

Я записал в дневнике: «Эта проклятая прописка, кажется, становится для меня тем же, чем был белый кашалот Моби Дик для капитана Ахава…»

В последний день марта я вылетел в Москву. Были у меня и литературные дела в столице, но главной задачей была Алькина прописка.

В поселке Перловка близ Мытищ жила мать Валерия Франца, недавно женившегося на Дине, дочери моего двоюродного брата. Вот она, Мария Павловна, согласилась временно прописать в своей квартире Алика. Но как пробить такую прописку?

Я знал, что Сергей Николаевич Розанцев относится ко мне по-доброму. Вот и пришел к нему за советом.

– Ну, попробуем. – Розанцев взял трубку, набрал номер, поздоровался с кем-то, спросил: – У вас приемный сегодня день? Тут один человек хочет к вам обратиться… Ну, как семья, как здоровье?.. Ну, привет. – Положил трубку – и мне: – Дуйте быстрее в Дурасовский переулок, в областное УВД, к Сарычеву.

Я и «дунул» туда, к Покровским воротам. Сарычев, пожилой милицейский полковник, выслушал мою, так сказать, мольбу о прописке, сразу все понял и спросил:

– Вы утверждены членом кооператива? Так где разрешение на вашу прописку?

А я это разрешение и в глаза не видел. Спросил, можно ли позвонить Розанцеву? Полковник кивнул. Розанцев ответил:

– В Видновском райсовете.

– Ну, вот что, – сказал Сарычев, – привезите мне копию этого разрешения и отказ Мытищинского райотдела милиции. Тогда решим вопрос.

8 апреля я снова предстал перед Сарычевым и положил ему на стол копию разрешения, мытищинский отказ и свое заявление. Он внимательно все прочел и сказал:

– Решим вопрос и сообщим вашему сыну.

– Можно надеяться на положительное решение? – спросил я.

– Решим, решим вопрос, – повторил Сарычев.

Из моего дневника:

11 апреля 1969 г.

…Жил я в «Минске». Почти все вечера проводил у ребят, отдыхал, что называется, душой и телом. Все у ребят хорошо (тьфу, тьфу!). Любят, счастливы, заботятся друг о друге. Натэлла приходит из института и – прыг в Алькины объятия. И – ну целоваться. Говорю: «Хватит вам!» А она: «Я же целый день его не видела…»

У них в комнате над тахтой висит небольшая картина: сидят какие-то пышно одетые китайцы, мандарины, что ли. Алька назвал ее: «Заседание совета гоминьдана в Филях». Я ему говорю: «Не начать ли тебе писать юмористические рассказы?..» Натэлла тут же подхватила: «Вот и я ему говорю то же самое». Право, стоит попытать свои силы.

Но прежде всего нужно Альке разделаться с дипломом. Тема, предложенная Жинкиным, кажется мне интересной: «Связь предложений в тексте». Нужно выявлять грамматическую связь, а также семантическую, искать закономерности. Алька проанализировал несколько текстов: Тургенева, Чехова, Аксенова. Интересно проследить изменения в динамике времени – за столетие… Литературы по этой тематике нет никакой, методики тоже. Надо обобщать и делать выводы самостоятельно.

22 апреля 1969 г.

Вчера отвез Лидку в больницу…

Пусто дома без Лидухи. Совершенно не могу без нее жить. Люблю мою милую женушку – главное чудо моей жизни. Сколько же нужно было прожить, чтобы убедиться, что в любви и заключается главное назначение человека. Лидка поняла это значительно раньше, чем я. Болезни, конечно, наложили известный отпечаток на ее характер, но – в главном, основном она все та же. Годы не берут мою любимую.

24 апреля 1969 г.

…Езжу к моей любимой маленькой женушке каждый день. Плохо работается (я начал переводить повесть Гусейна). Что-то вдруг неудержимо потянуло перечитать нашу с Лидой переписку военных лет. Начиная с Ханко. Читаю взахлеб. Жизнь снова, с начала разворачивается, страница за страницей. Все надо бросить к чертям, фантастику, переводы – надо писать Главную Книгу. Книгу о нашей любви. И посвятить ее моей Ли. Мне хочется снова, как в юности, так называть ее – Ли.

24 мая 1969 г.

Есть тут такой Зия Буниятов, Герой Советского Союза, доктор исторических наук. Недавно на совещании историков он выступил с шокирующей речью: хватит говорить о вхождении Азербайджана в Россию, ведь это неправда, царизм завоевал Кавказ и Закавказье, вот даже медаль была такая – «За покорение Кавказа». Что ж, совершенно правильно. Никакого вхождения не было, было покорение.

Но – как можно! Правда, говорите? Тем хуже для правды! И созвали партийное собрание в институте истории для проработки Буниятова и исключения из партии за идейные ошибки. Гневно осуждали. Со всей партийной страстью. Но вот попросил слова Буниятов. И что за громовую речь он произнес! В Азербайджане, говорил он, никогда не было такой коррупции, такого откровенного взяточничества, спекуляции, воровства, демагогии. Что это за руководитель Ахундов, допустивший такое? – говорил он. Мне больно, говорил он, что о моей республике идет такая недобрая слава по всей стране… Впечатление разорвавшейся бомбы. Не знаю, чем кончится «дело Буниятова». Он человек заслуженный, его нелегко будет сбросить, затоптать. Но ему не простят правды.

Казалось бы, все наладилось: Алику разрешена прописка в Перловке, диплом он защитил отлично, сдал госэкзамены – окончил университет.

Я уплатил паевой взнос в солнцевский кооператив (его еще не начали строить, но начнут же в обозримое время).

Из рано наступившей бакинской жары мы с Лидой прилетели в Москву.

Из комнаты на Пресненском валу я переселил Алика и Нату в Зюзино – снял однокомнатную квартирку, которую Сергей Цукасов снимал для Инны, пока не пробил для нее новое жилье.

Да, все как будто шло путем.

Однако закон несообразности, открытый мной, не дремал.

Шло распределение выпускников университета. На Алика пришла заявка из ВТИ – института, в котором работал Ионя. Туда он и получил официальное направление. Вместе с этой бумагой Алик отвез в ВТИ ходатайство, подписанное деканом факультета психологии МГУ, с просьбой отпустить его в группу эвристического программирования при факультете, в которой Алик работал лаборантом с февраля. Руководитель этой группы профессор Олег Тихомиров предложил ему место младшего научного сотрудника.

В ВТИ не возражали. Завкадрами Мария Владимировна вернула Алику путевку – иди, мил-человек, туда, куда тебя приглашают. Написал Алик заявление о приеме в группу на вакантную должность, декан факультета профессор Леонтьев начертал резолюцию в отдел кадров университета – просьбу оформить, – и дело, казалось бы, с концом.

Не тут-то было! Начальница отдела кадров Лысенко Клавдия Михайловна тянула с оформлением, требовала еще бумажек. Алик забегался. Тихомиров ходил с ним «в кадры», просил – но оформления все не было. Совет по кибернетике Академии наук СССР выдал Алику ходатайство, подписанное заместителем самого Берга. Ни черта! Лысенко заявила, что не имеет права принять Алика, потому что группа хоздоговорная, договор у нее на год, а Алик как молодой специалист обязан проработать три года. Разумеется, Лысенко прекрасно знала, что договор безусловно возобновляется каждый год и работа группы рассчитана на много лет (это было указано и в бумаге, подписанной деканом Леонтьевым), – но что из того? Формально договор на год, и все тут.

В конце концов, на исходе лета, Алик был принят на факультет психологии, в группу профессора Тихомирова. Но нервотрепка была изрядная.

Вот он, один из оплотов сталинизма, – отдел кадров. Интересы науки дня него сущий вздор. Анкета – вот главный предмет внимания. И ведь – какая самостоятельность, независимость ни от кого, кроме, конечно, КГБ!

Пресловутый «пятый пункт»…

Это всего лишь пункт номер пять в анкете: национальность. Его носителем мог быть и русский, и казах, и украинец, и татарин – любой из сотни национальностей, населявших Советский Союз. Но почему-то словосочетание «пятый пункт» было как бы навешено на евреев: «у него (нее) пятый пункт не в порядке»… «не приняли на работу из-за пятого пункта…».

Нет, я не намерен углубляться в историю еврейского вопроса в России – горы книг написаны об этом. Не стану и обличать Клавдию Лысенко – это столь же бессмысленно, как призывать к толерантности Веру Чибиряк.

По языку, по культуре – всегда я ощущал себя русским. Не только пишу, но и думаю по-русски. Напрямую с антисемитизмом я не сталкивался – ни на войне, ни в послевоенные годы службы на флоте. Косвенно, не прямо, а где-то за моей спиной, что-то, конечно, было. (Напомню об инспекторе из Главпура, который в январе 1953-го заявил, что я «не имею права» служить в ударном соединении – на бригаде подводных лодок. Однако мое начальство меня отстояло.)

Но в пятом пункте анкеты, да и в паспорте у меня значилось: «еврей». Я стал задумываться о своих корнях. Деда по матери, Соломона Розенгауза, я помнил: высокий, седобородый, со строгим лицом. До революции у него была галантерейная лавка на Красноводской улице, как-то кормившая большую семью. Дед умер в моем раннем детстве. Я знал, что в Баку он переселился в начале века из Минска.

Давно уже мне хотелось побывать в этом городе, взглянуть, так сказать, на истоки. Там, в Минске, жила моя двоюродная сестра Женя – Евгения Исааковна Кривонос. Несколько лет назад мы с Лукодьяновым помогли ей денежным переводом – взносом за однокомнатную кооперативную квартиру. Теперь я созвонился с Женей, сказал о своем намерении приехать. «Ой, конечно! – воскликнула она. – Приезжай с Лидочкой, я очень рада!»

И в середине июля мы с Лидой уехали в Минск. Там, на вокзале, нас встретили Женя и Прохор Иванович. Взяли такси и под проливным дождем поехали к ним – они жили близ парка Челюскинцев.

Женя была дочерью Исаака Розенгауза, старшего сына нашего деда. Когда дед увез семью в Баку, только он, Исаак, остался в Минске. Он женился, вырастил двух дочерей, преподавал немецкий язык в педагогическом институте. Жизнь казалась благополучной – но грянула война. С последним поездом Исаак отправил в эвакуацию дочерей – старшую, Люду с ребенком, и младшую, Женю. Сам же Исаак Розенгауз и его жена оказались в минском гетто и погибли.

15-летняя Женя добралась до Баку и почти всю войну жила у моих родителей, училась в техникуме. Кто-то в этом техникуме соблазнил наивную девочку, пришлось ей – к ужасу нашей богомольной бабушки – делать аборт. По окончании войны Женя уехала в свой родной, но опустевший Минск. Жизнь ломала ее нещадно. Мужчины попадались нестоящие, ненадежные. Несколько лет она трудно жила в глухой деревне. А все же сохранилась живая душа, не озлобилась.

Добрая, сердечная, Женя была нам искренне рада. Все такая же, как в юности, фантазерка и по-прежнему убежденная в своей неотразимости (хоть и очень расплылась). Вот и с Прохором Ивановичем ей повезло. Он был добродушный, простецкий на вид мужичок лет под 60, любитель фотографии и ценитель птичьего пения. В их комнате висело штук семь клеток с канарейками и дроздом – щебет не умолкал ни на минуту. Такая тихая гавань после многих житейских бурь. Неподалеку от их дома раскинулся Ботанический сад, в котором Женя работала библиотекарем.

Для нас она сняла на неделю такую же, как у нее с Прохором, однокомнатную квартиру по соседству.

Дождь перестал, воссияло солнце, и мы отправились осматривать Минск. Отстроенный заново после войны, он был красив стандартной красотой по-советски.

Поехали в старую часть города. Вначале Женя привела нас на улицу Островского, показала дом, где она когда-то жила с родителями. Ее отец был книжным, как все Розенгаузы, человеком. По словам Жени, он, преподаватель немецкого языка, не верил, не мог поверить, что сыны Германии, с ее высокой культурой, сознательно и планомерно уничтожают евреев. Можно ли представить себе его ужас и отчаяние, когда в Минске начались массовые расстрелы евреев?..

Затем мы вышли на Немигу – улицу, бывшую центром минского гетто. Здесь и стоял дом, в котором родилась моя мама и жили Розенгаузы до отъезда в Баку. Он был одноэтажный, обшарпанный, с выставленными дверями и зияющими окнами без рам. В нем, предназначенном на снос, уже не жили. С обеих сторон его теснили громады новых домов.

Хорошо, что я еще застал этот дом, родовое гнездо, за пять минут до его ухода в небытие.

По Немиге нескончаемым потоком ползли грузовики. Их моторы пели отходную старому Минску.

Мы познакомились с Жениной старшей сестрой Людой – пожилой женщиной с печатью застывшего испуга на лице. Тоже трудная судьба. Молоденькой девушкой она вышла замуж за хорошего парня, активиста, вскоре избранного секретарем райкома комсомола, кажется, в Бобруйске. Все у них шло хорошо, пока не случилась беда. На партактиве, в перерыве, Людин муж стоял, курил, разговаривал с товарищами, такими же активистами, как он. Один из товарищей со смехом рассказал, как держал какого-то крестьянина в холодном колодце, пока тот, замерзший, не согласился вступить в колхоз. Людин муж ужаснулся, сказал, что нельзя же так, это не наш метод, а где же добровольный принцип? Ну, сказал и сказал. Однако через некоторое время его арестовали, обвинили в антисоветской агитации. Он был где-то в лагерях, а когда началась война, его выпустили – в штрафную роту, искупать кровью вину, которой не было. И он «искупил» – погиб в бою.

Намучившись с маленькой дочкой в эвакуации, Люда после войны вернулась в Минск. Снова вышла замуж, но неудачно – муж оказался никудышный, ушел от нее к молоденькой и вскоре умер.

Теперь Люда была в третий раз замужем – за пожилым фотографом. Кажется, и она наконец-то приплыла в тихую гавань…

Из Минска мы поехали в Вильнюс. Были трудности с гостиницей. («Мест нет» – эта удручающая надпись на стойке администратора неизменно встречала в любой советской гостинице любого приезжего, не позаботившегося о предварительном бронировании.) Все же удалось устроиться в лучшей вильнюсской гостинице «Неринга». «Это „люкс“, шесть рублей, – сказала дама-администратор. – Через двое суток вы обязаны освободить. Номер забронирован для американского писателя». – «Для кого именно?» – спросил я. «Для Филиппа Боноски».

Ну что ж, два дня – мало, конечно, но выбора, как всегда, не было. Мы отправились осматривать город. Неторопливо шли по улице Горького меж старых двухэтажных домов. Вот белая православная церковь – здесь Петр I отслужил благодарственный молебен после Полтавы, здесь же он крестил Ганнибала. Вот в глубине уютного дворика дом, в котором родился Адам Мицкевич. Старинные корпуса университета с двориками, увитыми плющом. Мы вышли к площади с кафедральным собором и древней башней на холме. Одна только эта башня и осталась от великокняжеского замка Гедимина, основавшего Вильнюс.

– Хочу подняться к башне, – сказала Лида.

– Тебе будет трудно, – сказал я.

Но моя любознательная жена настояла на своем. Мы медленно пошли вверх по спиральному подъему.

– Филипп Боноски не одобрил бы твое восхождение, – сказал я.

– Не смеши меня…

Она запыхалась. Но, держась за меня, упрямо шла вверх. И была вознаграждена: с вершины открылся прекрасный вид на город, на голубую ленту реки Нерис, плавно огибающую холм. А в башне Гедимина был небольшой музей: кольчуги, двуручные мечи, арбалеты, схемы Грюнвальдской битвы (по-литовски Жальгирис).

Мы поехали на такси в Тракай. Что за дивные места! Цепочка озер в зеленых берегах, и на острове – средневековый краснокирпичный замок. Здесь, в озерном дефиле, была некогда старинная столица Литовского княжества. От былого города ремесленников и торговцев ничего не осталось, а княжеский замок частично уцелел. Ров теперь не заполнен водой, цепной мост опущен – входи и вдохни терпкий воздух истории. Сводчатые галереи опоясывали двор. В мрачных полутемных залах с тяжелой мебелью и оружием гулко отдавалось эхо шагов… чудились кровавые отблески на щитах и мечах старинной выделки…

А вокруг – благодать. Голубое небо, светлая тихая вода озер, густая зелень…

Хорошо нам было в Тракае. Еще одно незабываемое впечатление на всю жизнь.

А на следующий день я поехал в Свенцяны.

Ранним утром сел в поезд, идущий в Даугавпилс. Плыли за окном зеленые холмы и леса Литвы, опрятные деревни. Через два часа езды я сошел на станции Швенчёнеляй (Новые Свенцяны) и сел в автобус, отправляющийся в Швенчёнис (так теперь называются Свенцяны). Полчаса езды. Запомнилось название одной из остановок: «Пагулянка». Вот уж и вправду тянуло «пагулять» по зеленому приволью.

Конечная остановка в центре Швенчёниса. Слева – тенистый сад, справа – новенький кинотеатр с неизбежным названием «Taika» («Мир»).

Вот они, Свенцяны, о которых я слышал с детства. Родина отца, объект его тревоги и боли, его умиленных воспоминаний. Отсюда он в 1912 году уехал в Алатырь, поступил учеником в аптеку. Отсюда в 1913-м был призван в армию. С 1920 года Свенцяны оказались в Польше. Какое-то время отец переписывался с родителями, посылал им немного денег. Из Свенцян приходили письма, и я отклеивал с конвертов польские марки с орлом или портретом Пилсудского для своей коллекции. Но в 30-е годы деньги посылать запретили, а потом и переписка оборвалась. Дед умер в 38-м. Помню фото: сидит седобородый старик в ермолке, рядом старушка с добрым лицом, вокруг их сыновья и дочери – мои дяди и тети, которых я никогда не видел воочию.

От сада, на месте которого прежде была базарная площадь, начиналась Лентупская улица. С обеих ее сторон стояли одноэтажные домики под черепицей, окруженные огородами. Я прошел ее всю, до католического кладбища. Звонил в дома, спрашивал, есть ли кто-нибудь, кто жил тут до войны, во время войны. Литовцы, обитатели этих домов, качали головой: нет, до войны они здесь не жили.

Медленно, потерянно я брел по Лентупской. Спрашивал редких прохожих. Один из них ткнул пальцем на другую сторону улицы:

– Вон там, возле фабрики, косит траву старик один, вы у него спросите.

На пустыре, примыкавшем к ограде небольшой фабрики, кажется текстильной, косили двое или трое. Я, облаянный собакой, подошел к старшему из косарей. Он, тощий и жилистый старик с реденькой седой бородкой, выслушал меня и призадумался, бросив косу. Мы сели на свежескошенную траву, закурили. Старик оказался русским, из староверов, звали его Василием. Да, он жил в Свенцянах до войны. Войскунские? Ну да, он помнил.

– Тихий такой маленький еврейчик, борода седая. Всегда в огороде копался. Ну, так их, еврейчиков всех, в сорок первом расстреляли. У меня телега была, шаулисы велели подать телегу на школьный двор, куда еврейчиков согнали, чтобы везти куда-то. И другим тоже велели, у кого телеги были. Потом отменили. А их пеши погнали.

Где стоял дом Войскунских, Василий не помнил. Но он направил меня к одному из нескольких уцелевших евреев – Гражулю:

– Он был в партизанах, в лесах, а теперь заготовителем тут работает. Ловкий человек. Вон на пригорке школа, видите? Его дом за школой и стоит.

Дом у Гражуля был крепкий, ладный, с садом и огородом, а сам он тоже оказался крепким человеком за пятьдесят, небритым, с акцентом, как в дурных еврейских анекдотах. Мы сели в маленькой гостиной, закурили, и Гражуль стал рассказывать длинную историю, как в начале войны ему поручили вывезти колбасный склад, но транспорта он не дождался, а немцы уже въезжали в Свенцяны, и он бежал в лес. Подался в партизаны – больше некуда было. Он притащил толстую книгу о литовском партизанском движении и показал свое фото с подписью «Gražulis». Так он и уцелел.

И вот что я узнал. Немцы с ходу прошли через Свенцяны, оставив небольшую комендатуру. Фактическая же власть в городке принадлежала шаугуме – литовской охранке, здесь ее возглавлял некто Синие. Вскоре отобрали триста мужчин из еврейской молодежи, им велели запастись едой на несколько дней, сказали, что поведут куда-то на работу. Никто из них не вернулся.

Некоторое время было относительно тихо. А в начале октября всем свенцянским евреям было приказано собраться на школьном дворе за базарной площадью. Там отобрали несколько десятков ремесленников – портных, сапожников, ювелиров; их оставили в огороженном гетто. А остальных шаулисы погнали пешей колонной в Новые Свенцяны, за 15 километров. Там, миновав железнодорожную станцию, перешли мост через речку, еще километра два шли лесом. На лесной поляне колонну остановили, велели рыть ров – и расстреляли всех до одного из пулеметов. Было это 8 октября 1941 года.

Гражуль кликнул свою собачку Бетьку, и мы пошли по Лентупской. Меж двух аккуратных домов Гражуль показал небольшой пустырь: здесь когда-то стоял дом Войскунских. Была видна прямоугольная кладка фундамента. По пустырю бродили голуби.

А вот и школьный двор, отсюда в 41-м началось трагическое шествие. Теперь тут стоят новые дома. Старый костел вознес в голубое небо две своих башни. Течет среди огородов ручеек, оставшийся от речки Куна. В 1812 году, по местному преданию, в ней чуть не утонул Наполеон, отступая из России. Теперь в Куне не утонет и курица.

Кстати: «кунас» – это куница по-литовски. Когда-то ими кишели окрестные леса. Не это ли «кунас» лежит в корне фамилии Войскунских? Вернее – в названии близлежащего местечка Войшкуны, от которого, наверное, и произошла фамилия…

Простившись с Гражулем, бывшим партизаном, а ныне заготовителем райпотребкооперации, «ловким человеком», я пошел на почту и дал телеграмму в Баку дяде Яше: «Привет с земли предков».

Автобус увез меня на станцию Швенчёнеляй. До поезда на Вильнюс оставалось часа три, и я решил разыскать могилу в лесу.

Долго шел вдоль путей, по улочкам поселка – и вышел к прозрачной чистой речке. Перешел деревянный мост – тот самый, по которому их вели. За мостом стоял тихий, словно сказочный лес. Прекрасна литовская природа (и недаром, подумалось, тосковал мой отец в жарком Баку по здешнему зеленому краю). Я шел по лесной дороге, на повороте увидел фанерный указатель: «К памятнику жертвам фашизма». Песчаная тропинка вывела на лесную поляну, и я увидел невысокий вытянутый метров на двадцать холм, огороженный штакетником. На холме стоял темно-серый обелиск с надписью на доске: «Здесь в октябре 1941 г. фашисты уничтожили ок. 8000 граждан Швенчёнисского уезда». Конечно, ни слова о том, что все эти граждане были евреями. В Советском Союзе не полагалось упоминать о «еврейском вопросе» – даже о том, как его «решали» Гитлер с Гиммлером.

Я сфотографировал обелиск. Постоял на холме, под которым спали вечным сном убитые свенцянские евреи, в их числе и одиннадцать, носивших фамилию Войскунских.

Хорошо, что я добрался до этого холма. В суете будней не надо забывать о родных могилах.

С тяжелым сердцем пустился в обратный путь. Больше я никогда не увижу этот лес. На мосту остановился, снова залюбовался речкой, ее берегами, бело-рыжими пятнами коровьего стада. И так безмятежно, мягко сияло небо над зеленым покоем…

Вот говорят: злоба дня. Ну, само собой, это самое горячее здесь и сегодня. В 1969-м – что было злобой дня? В марте – бои на Даманском, необитаемом островке в 50 метрах от китайского берега Уссури. 58 наших солдат там погибло, отражая атаки китайского войска. Бессмысленное это сражение получило ироническое прозвище: первая социалистическая война. (Впоследствии Даманский тихо, при полном молчании средств массовой информации, отдали китайцам.)

Что еще было злободневно в 69-м?

В Праге, на Вацлавской площади, сжег себя студент Ян Палах – в знак протеста против советской оккупации. Чехословакия оплакала его. И Чехословакия ликовала, когда на мировом хоккейном чемпионате в Стокгольме чешская команда выиграла у наших хоккеистов. «У вас Даманский, – говорили чехи, – а у нас Недоманский» (форвард чешской команды).

Появилась новая панацея, средство от всех болезней – мумиё. Такие черные пластинки как будто из слюды. Стоили они дорого: десять рублей за грамм. Говорили, что их добывают в Средней Азии, не то на Зеравшанском хребте, не то в Горном Бадахшане. «Слезы горного великана» – так возвышенно называли их иные журналисты. Выяснилось, впрочем, что мумиё было не столько слезами таинственного великана, сколько экскрементами горных козлов.

Что еще?

Наверное, главным событием 69-го была высадка американских астронавтов на Луну. 20 июня Армстронг и Олдрин – первыми в истории человечества – ступили на иное небесное тело. Произошло это потрясающее событие в лунном Море Спокойствия.

Из моего дневника:

24 мая 1970 г.

Вчера смотрели «Огненную дугу». Фильм масштабный, хороши батальные сцены, но в общем – не несет ничего нового в осмыслении войны и фашизма. Добротная иллюстрация к общеизвестному. И лишь один новый элемент материала: эпизод с Яковом Сталиным, с его отказом написать отцу из лагеря Заксенхаузен и с отказом его папочки обменять Паулюса на Якова. «Солдата на фельдмаршала не меняю», – говорит Сталин, и зал разражается аплодисментами. Вообще рукоплескания каждый раз, как на экране появляется Сталин (очень похож в исполнении Б. Закариадзе). Понимаю, что в фильме о войне такого масштаба нельзя обойтись без Сталина. Но ведь у нас страна ненормальная. Многие, вероятно, воспринимают это как реабилитацию Сталина. Что это – глухая тоска по диктатуре? Бессознательный протест против межеумочности нынешнего положения? В самих этих бездумных аплодисментах отчетливо выявляется результат долгих лет сталинизма.

31 августа 1970 г.

Еще одно лето прошло. Как-то печально делается на душе, когда кончается лето. А это было неспокойным…

Неделя ушла на обычную московскую беготню. Беркова дала мне сигнал «Плеска звездных морей» – «поиграться». Книжка издана превосходно, в так наз. «Золотой библиотеке». Это уже четвертая наша НФ-книга, не считая того, что опубликовано в коллективных сборниках и журналах.

В «Молодой гвардии» – новый разговор с Жемайтисом и Клюевой. Жемайтис был необычно откровенен: рассказал, что не так давно состоялось совещание в Отделе пропаганды, на которое были приглашены директора и главные редактора московских издательств. У ответственного лица, проводившего совещание, лежала на столе стопка книг, занесенных, так сказать, в черный список, и среди них – наш «Тартесс». Так-то вот. «Это делает вам честь, – сказал Жемайтис, – что вы стали рядом со Стругацкими, но наша главная редакция запомнила ваши фамилии. Новую вашу вещь там будут читать под микроскопом – так они сказали…»

…Московской сенсацией тех дней было, конечно, дело Жореса Медведева. Жорес и Рой – братья-близнецы, их родители были репрессированы в 37-м, и братья, когда подросли, решили непременно докопаться до всей правды. Рой – автор огромного труда «Перед судом истории» (о сталинизме)… Написан он безусловно с марксистских позиций, но, тем не менее, Роя исключили из партии.

Жорес написал в 50-е гг. большой труд о печально знаменитой дискуссии в ВАСХНИЛ 1948 г., когда лысенковцы избили «морганистов-менделистов». Сам Жорес – биолог, заведовал лабораторией генетики в одном из институтов Обнинска. Он вел обширную переписку с зарубежными учеными. Однако в последнее время Жорес убедился, что письма его не доходят до адресатов. Он провел целое расследование и написал об этом статью «Тайны черного кабинета». Был также известен прямотой и резкостью суждений. Кажется, его предупреждали, чтобы он не лез в политику. Он продолжал «лезть». В апреле его уволили из института – для этого пришлось закрыть всю его лабораторию… Ему предложили работу где-то в глубинке, не по специальности – Жорес отказался. Материальное положение его было бедственным.

(Кстати: некоторые московские литераторы «скидываются» по 10 р. для помощи преследуемым. Таким образом помогали сыну Даниэлей после ссылки Ларисы, помогали и Жоресу. В Баку несколько литераторов также приняли участие в этой помощи, в том числе и я. В июле я виделся с С. Б. [Саррой Бабенышевой. – Е. В.], которая поблагодарила нас за это и сказала, что собранные деньги пошли Жоресу.)

В один из вечеров 2-й половины мая Жореса силой уволокли в Калужскую психиатрическую больницу – для «обследования психического состояния». Жорес заявил протест, отказался от еды, справедливо полагая, что в еду или питье могут подмешать средство, расслабляющее волю. Ел только то, что привозили ему родственники и друзья. На следующий же день в Калугу кинулся Рой. Главврач больницы Лившиц (!) после трудного дня вернулся вечером домой и, войдя в комнату, сам чуть не «тронулся», увидев, что его беспокойный пациент, с которым он недавно беседовал, сидит у него в гостиной, преспокойно пьет чай с вареньем и беседует с его, Лившица, женой. Это был Рой (они с Жоресом очень похожи). Трагедии всегда сопутствует комедия…

Комиссия, «обследовавшая» Жореса, установила у него признаки шизофрении – на том основании, что, будучи биологом, он пишет на политические темы, и, следовательно, налицо расщепление личности.

Начались протесты ученых. В Калугу приезжал академик Энгельгардт, еще кто-то из видных ученых. Заявил свой протест Капица. Сахаров явился на международный симпозиум физиологов (если не ошибаюсь), проходивший в Москве, и крупно написал на доске: «Требуйте освобождения Жореса Медведева!» Поехали в Калугу Твардовский и Тендряков. Эта поездка стоила Твардовскому звания Героя Соц. Труда к 60-летию – дали ему орден Трудового Красного Знамени. Твардовский будто бы сказал друзьям, предупредившим его об этом, что героями за счет трусости не становятся.

Дело принимало скандальный оборот, о нем заговорило западное радио. Рой и Сахаров обратились с письмом к Брежневу. Появилось в списках короткое и резкое заявление Солженицына «Вот так мы живем» (в нем говорилось, между прочим, что даже царское правительство не осмелилось, объявив Чаадаева сумасшедшим, бросить его в сумасшедший дом)…

Сам Жорес держался железно, пройдя отделения для алкоголиков, для буйных и тихих. В результате протестов была назначена новая комиссия, новое обследование, которое признало нецелесообразным содержание его в псих, больнице. Спустя 20 с лишним дней Жореса выпустили.

Рассказывают, что Лившиц, доведенный до отчаяния приезжими «протестантами», сказал кому-то из них, чуть не плача: «Что вы от меня хотите? У меня дочь должна этим летом поступать в Москве в мединститут, и ее не примут без ходатайства обкома…»

…Сенсацией № 2 был арест в конце июня в Ленинграде нескольких человек, которые якобы собирались угнать самолет в Израиль… Вслед за этим были проведены обыски у многих евреев, подписавших заявления с просьбой о выезде в Израиль. Сильно попахивает провокацией от этого «дела».

Увы, антисемитизм определился в полной мере. Один из примеров тому – мытарства Вовки [мой племянник. – Е. В.], блестящего математика, окончившего этим летом мехмат МГУ. Все ребята из его выпуска получили хорошие назначения – кроме евреев. Представительница крупного института в Подлипках пожаловалась одному из выпускников: «Что мне делать? У меня строгое указание – принимать на работу только русских и украинцев, в крайнем случае белорусов…» Блестящая формулировка национальной политики…

А Москва – все та же, суматошная, с очередями, и в общем-то совершенно равнодушная ко всему, что выходит за привычный круг «тряпки – жратва – выпивка – удовольствия».

Заговорил с Ниной о новой книге. «Раньше 73-го года нечего и думать», – сказала она. Договорились, что осенью пришлю заявку на «Ура, сына Шама»… Что делать, придется писать с Исаем эту давно задуманную книгу. Как всегда, нет выбора. Книга «за жизнь» сейчас вряд ли пройдет. И поэтому нельзя порывать с издательством, где тебя знают. Не вырваться из круга…

27 июня мы с Лидкой приехали в Переделкино. Как славно было погрузиться в зеленую тишину и покой Подмосковья!.. Мы много гуляли, погода стояла прекрасная. Общались с Инной Лиснянской, Норой Аргуновой, шумным, но милым Аликом Ревичем, Александровой и Левшиным… Как всегда, в Доме творчества полно интеллигентных старух и стариков, среди них были и весьма симпатичные – поэтесса Вера Звягинцева, переводчица Закс, Иван Иванович Чичеров…

2 октября 1970 г.

В Баку праздник. 50-летие республики, перенесенное с апреля на октябрь. Исай рассказывает: накануне приезда Бровмана [так называли Брежнева. – Е. В.] у них в институте отобрали сотрудников помоложе для встречи и проинструктировали их. Директор института (которого инструктировали на более высоком уровне) велел им разбиться на десятки… объяснил, где они должны стоять. Стоять локоть к локтю, в руках ничего, кроме флажков… Настроение должно быть хорошим. «Помните, – сказал директор, – что вы защищаете руководителей партии и правительства от населения».

Я просто не поверил в последнюю фразу, но Исай уверяет, что было сказано именно так, слово в слово. «Защищаете от населения».

Приезд Бровмана полностью дезорганизовал движение городского транспорта. Основные магистрали в центре часами перекрыты. Стоят бесконечными рядами троллейбусы и автобусы, люди мечутся в поисках попутных машин, клянут все на свете…

Вчера мы с Лидкой еле добрались до поликлиники – я провожал ее, большую часть дороги прошли пешком, т. к. троллейбус застрял. Движение по ул. Г. Гаджиева было закрыто, вдоль тротуаров стояли толпы. Я сходил в издательство, потом вернулся в поликлинику и довольно долго ждал Лиду. Уже стали расходиться люди, ожидавшие на тротуарах, вдруг сирена, мотоцикл – и кортеж «чаек». В третьей сидел Бровман, поблескивая золотой оправой очков… Проехали «пышным кавалкадом» – и тут же из всех боковых улиц стали выезжать застрявшие машины, загудели, началась какофония…

Минута понадобилась, чтобы провезти начальство по улице, а движение на ней было перекрыто за несколько часов…

На здании Азнефти вывешены портреты всех членов Политбюро, портрет Бровмана в 3 раза больше других и висит в центре. Глухая тоска по культу личности.

Отвратно…

3 октября 1970 г.

Сторож земской управы Ферапонт из «Трех сестер» принес Прозорову бумаги и говорит: «Подрядчик сказывал, будто поперек всей Москвы канат протянут». – «Чепуха», – говорит Прозоров.

А вот и не чепуха: поперек Баку канат протянут. Вчера сам видел: вдоль всего проспекта Кирова с обеих сторон протянуты толстые белые канаты, дабы оградить ликующее население от проезжающего начальства. Нёмка рассказал: третьего дня заведующего отделом снабжения Бакгорисполкома разбудили среди ночи и велели срочно достать 10 тысяч метров каната. И будто канаты затеяны после того, как где-то в Средней Азии… какая-то бабка вытолкнула с тротуара под колеса брежневской машины трех малых детей, и машина с трудом успела затормозить. Ну, насчет бабки – не знаю, а вот ограждение из канатов видел сам. Ну и ну!

2 ноября 1970 г.

Принято в верхах специальное постановление, осуждающее книги И. Шевцова «Любовь и ненависть» и «Во имя отца и сына» – за серьезные идейные ошибки, искажение советской действительности и антисемитизм (sic!). Я читал «Во имя» – это отвратительная по форме и чудовищная, позорная по содержанию графомания. Евреи и всякие там либералы житья не дают рабочему классу и партработникам, губят людей, растлевают девочек и заставляют рабочий класс все, все силы отдавать тяжелой борьбе с ними. Такой позорной книги еще не бывало, кажется, в советской литературе. Даже Кочетов не идет так далеко…

…На семинаре пропагандистов в Москве говорилось о том, что наш народ в массе не подготовлен к научно-техническому прогрессу, что 50 лет – малый срок для того, чтобы победить невежество и алкоголизм, доставшиеся от царизма. Это что же? Не справляются и ищут оправданий? А японцы в начале века в массе – были культурнее, грамотнее, свободнее русских? Почему же они оказались подготовленными к научно-техническому прогрессу?

А в провалах нашей экономики, в хронических нехватках продовольствия и промтоваров – тоже царизм виноват? А в ежедневных 200 000 невыходов на работу – кто виноват? Вот же страшная цифра – 200 тысяч прогулов в день… Не хотят работать – это пострашнее, чем не умеют.

По Луне ездил (точнее – ползал) наш луноход. Блестящее достижение, ничего не скажешь. Мы (фантасты!) представляли себе гусеничные планетоходы, писали о них – а конструкторы предпочтение отдали колесам. Луноход выглядел странно – как паровой котел на трех парах колес.