Текст книги "Полвека любви"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 55 страниц)

«Вот так, – записал я в своем дневнике 3 января. – Фашистская реакция перешла в наступление. Таким образом можно рассматривать клеветнические выпады против меня и моей книги как часть большой кампании, масштабы которой мы, может быть, даже и не представляем себе. Явно провоцируют, „выталкивают“.

Господи, как тревожно… как печально все это… Не дай развиться этому бешенству…»

Из моего дневника:

11 января 1978 г.

…Вчера нас позвала к себе на дачу вдова Всеволода Иванова Тамара Владимировна.

…Вышли мы от нее в прекрасную морозную ночь, и так славно было пройтись по спящему Переделкину. А пришли в Дом – мне говорит Нюра, гардеробщица, что звонил сын. Не люблю я такие звонки, от них так и ждешь неприятностей. Звоню домой. Алька говорит: недавно звонила Брусиловская, очень взволнованная, ей нужно со мной поговорить, у них после моего письма ужасные неприятности…

С тяжелым сердцем звоню ей. И вот что: Пешеходову [директор Детгиза. – Е. В.] вызывают в Комиздат РСФСР, там страшно разгневаны на нее за то, что она (т. е. Детгиз) «разболтала» о служебных делах (т. е. рассказали мне об истории с моей книгой), и теперь «не знаю, что будет, Галина Кузьминична в ужасе, нас разгонят…». – «Да что это такое вы говорите? Ну, вызывают Пешеходову – пусть она твердо заявит, что в Детгизе мне ничего, абсолютно ничего не говорили. Что всю информацию я добыл где-то сам. Что эти подонки сами болтают во всех кабаках, в ЦДЛ. О чем, в конце концов, идет речь? О гос. секретах, что ли? Подлые подонки шельмуют меня и мою книгу, обвиняют в „сионизме“ – а я не смею защищаться?!» Майя сбавила тон: «Защищаться, конечно, надо, но, ради бога, не защищайте нас (Детгиз), от этого нам только хуже…»

Гнусные порядки: не существо письма обсуждается, а форма. Где я узнал? Кто посмел мне сказать?..

Ну нет, я вам не дамся, скоты. Если «пойдет не так», то я предам дело огласке.

Из ЦК мое письмо было спущено для рассмотрения в Госкомиздат СССР – идеологическое ведомство, на одну ступень более высокое, чем Госкомиздат РСФСР. 25 января я предстал перед сотрудницей этого ведомства Н. – строгой дамой, женой известного (и знакомого мне) профессора-литературоведа. Она предложила мне прочесть две рецензии на «Ура, сына Шама». Фамилии их авторов были аккуратно отрезаны ножницами. Первую рецензию написал человек, сведущий в фантастике и читавший наши предыдущие книги (он ссылался на «Экипаж „Меконга“», на «Плеск звездных морей», помнил, что Горбачевский – персонаж из «Меконга»). Оценка «Ура» – вполне положительная. Вторая рецензия была написана человеком, явно далеким от жанра фантастики, он брюзжал по поводу «сюжетных излишеств», но в конце написал, что слышал, будто этот роман обвиняют в «протаскивании сионизма», так вот: эти обвинения не имеют никаких оснований.

И произошел у нас с Н. разговор, который я на следующее утро записал в своем дневнике с максимальной точностью. Вот он:

«Удовлетворяют вас рецензии?» – «Да, – говорю, – конечно. Со второй рецензией, с оценкой книги согласиться не могу, но вывод ее абсолютно верен, а остальное не имеет значения». – «Нет, почему, – говорит она, – в книге есть литературные недостатки, вот я прочла рабочую рецензию, но вы не выполнили ее требований». – «Я не обязан выполнять все пожелания рецензентов. Книга шла трудно, рукопись на 8 листов превышала договорный объем, сокращения могли как-то отразиться… Но дело не в этом. Означают ли эти рецензии, что клеветнические обвинения с книги сняты?» – «Да, – говорит Н. – Но не думайте, что на этом дело кончится. Вы понимаете, что вы написали? Ведь вы обвиняете государственное учреждение в уголовно наказуемом преступлении». – «Я написал чистую правду. Государственное учреждение возводит на меня лживое обвинение в сионизме…» – «Откуда вы это взяли? Какие у вас факты?» – «Факты изложены в моем письме. Есть клеветническая рецензия С. С. Есть „справка“, приложенная к акту проверки хоздеятельности издательства, повторяющая обвинение. Был звонок в Дом детской книги…» – «Нет, это не аргументировано у вас. Вообще, – говорит, – если б я не знала, что вы порядочный человек, я бы подумала, что ваше письмо провокационное». – «То есть как?!» – «Вы написали его непродуманно. Слишком эмоционально». – «Я не дипломат, а писатель, и пишу так, как велит мне совесть. Обвинение в „протаскивании сионизма“ мне, члену партии с 33-летним стажем, совершенно нестерпимо». – «Вы не подумали о том, что ваш стаж могут прервать». – «Это что – угроза?» – «Нет, Евгений Львович, я просто хочу сказать, что нам будет очень трудно вас защитить». – «Это я понимаю. Куценко дама очень энергичная». – «Да, нам предстоит очень трудный разговор с ней…»

Далее я изложил суть дела. Госкомиздату РСФСР нужно разогнать НФ-редакцию Детгиза и посадить туда своих людей, которые окончательно бы закрыли дорогу в фантастику писателям среднего и старшего поколений… А моя книга для них – повод для задуманного разгона. В декабре замышлялась, готовилась коллегия: обсуждение работы НФ-редакции. Готовились докладчики… специально для разгрома моей книги. За этим должны были последовать административные выводы для Детгиза. Н. немного задумалась, когда я выложил все это. Опять заговорила о том, что из моего письма могут произойти неприятности для Детгиза. Я подчеркнуто повторил: Детгиз абсолютно ни при чем, никакой информации я там не получил. Детгиз надо защитить…

В смутном настроении я вернулся в Переделкино. С одной стороны – большое облегчение: рецензии снимают вздорные обвинения. С другой – ясно, что Куценко не отступит и предпримет яростные усилия для доказательства своей правоты. Должностные лица у нас не бывают не правы…

Вернулся перед ужином. Лидка ждала меня с нетерпением, волновалась. Рассказал ей. А вечером повторил рассказ Владику [Бахнову. – Е. В.], который тоже ожидал моего возвращения, и он немного снял мое напряжение дружеским разговором и несколькими глотками коньяка.

Ну и в историю я влез…

Из моего дневника:

15 февраля 1978 г.

… Чувствую, что идет какая-то возня вокруг моего письма. Секретарь парткома Разумневич перестал со мной здороваться, да мне на это наплевать, но признак, несомненно, не предвещает ничего доброго. Добрейший Красильщиков, секретарь нашего партбюро, очень ко мне расположенный, тоже как-то стал сторониться… отводит взгляд и спешит пройти. Ясно, что кто-то звонил в партком.

Не звонит и Тимофеев из «Лит. газеты», а ведь говорил, что они собираются ко мне обращаться. И в подборках «ЛГ» о будущем – ни слова о моей статье, которая по идее должна была вызвать дискуссию. Возможно, что и туда позвонили. Куценко – женщина энергичная, связи у нее широчайшие. Ясно, что она действует, с дьявольским упорством добиваясь моей компрометации. Об этом же говорит отсутствие ответа из Госкомиздата СССР, молчание Н.

Не знаю, что делать. Чувствую, что сгущаются тучи. Ну и кашу я заварил… Да ведь в том-то и дело, что не я заварил. Но срабатывает великий принцип: не то он шубу украл, не то у него украли. У меня украли, но все равно виноват я, потому что гос. учреждение не может быть виновато.

16 февраля 1978 г.

Вчера был у Аркадия Стругацкого, он рассказал о своей баталии с подонками из «Мол. гвардии». Аркадий еще до меня написал письмо в тот же адрес, что и я, последовало долгое молчание, а потом его вызвали в ЦК к Сеничкину (кажется, зав. сектором в отделе пропаганды). Там же был и вызванный гл. редактор «Мол. гвардии» Синельников, который извивался, как уж, пытаясь оправдать действия Ю. Медведева. Дескать, они хотят издать книгу, но у них есть возражения против художественных недочетов в «Пикнике на обочине». Сеничкин велел ему заключить со Стругацкими новый договор и издать книгу… Потом, когда Синельников ушел, Сеничкин слегка попенял Аркадию за тон письма.

Вскоре Аркадий получил от Медведева договор, в котором значились «Трудно быть богом» и «Малыш», но – не было «Пикника». Аркадий отправил договор обратно с возмущенным письмом. Рукописи ему вернули «на доработку». Подонки пытаются взять не мытьем, так катаньем.

Хорошо было Ж. Верну с его издателем Этцелем. Увы, в наши дни Этцелей нет. Любое издательство, заботящееся о прибыльности своих изданий (не говорю уж о других «параметрах»), было бы радо безотказно издавать таких первоклассных фантастов, как Стругацкие. Но у Медведева и К^о совсем другие задачи. У них главная задача – «вытеснить из фантастики евреев». Есть в этом во всем нечто средневековое… ну, да я уже писал.

Наконец я получил официальное письмо из Госкомиздата СССР от 22 марта 1978 года:

Уважаемый Евгений Львович!

Ваше письмо в ЦК КПСС рассмотрено в Главном управлении республиканских и областных издательств Госкомиздата СССР. Сообщаем Вам следующее.

Двукратное рецензирование книги «Ур, сын Шама», написанной Вами и И. Лукодьяновым и выпущенной издательством «Детская литература» в 1975 г., показало, что книга имеет ряд художественных недочетов. Рецензенты отмечают необязательность некоторых персонажей и эпизодов, перегруженность информацией, не всегда обоснованную пародийность изображения.

Рассмотрение Вашей жалобы позволяет сделать вывод о том, что Ваши упреки в адрес Госкомиздата РСФСР не имеют достаточных оснований.

Роман «Ур, сын Шама» издан и был направлен в книготорговую сеть. Препятствий для его распространения не было. Госкомиздат РСФСР утвердил в плане редподготовки на 1978 г. издательства «Детская литература» под выпуск в 1979 г. новую Вашу книгу (в соавторстве с И. Лукодьяновым), которая принята и одобрена в издательстве.

Начальник Главного управления

республиканских и областных издательств

Шишигин М. В.

– Ну вот, гора родила мышь.

– А я считаю, что ответ очень хороший.

– Да ты что, Лидуха? Ни слова по существу моего письма.

– А ты хотел, чтобы подтвердили, что Куценко антисемитка? Смешно!

– Ну, хотя бы одну фразу вставили – мол, проверим ваши «упреки»… Знаю, знаю, все у нас безупречно, нет никакого антисемитизма. Сплошная дружба народов.

– А я боялась. С этим твоим письмом… Я тебя отговаривала, но ты заупрямился. Рассчитывал, что они прикрикнут на этих…

– Да нет, конечно, не рассчитывал. Но ведь надо как-то защищаться.

– Они могли обвинить тебя в клевете. Но они прислали максимально сдержанный ответ.

– Отбить им благодарственную телеграмму?

– Ах-ах, как остроумно.

– Единственный смысл в их ответе – то, что «Незаконная планета» утверждена в плане.

– Разве этого мало?

– Постеснялись выкинуть одобренную вещь. Но я у этих госкомитетчиков в черном списке. Они не дадут нам с Исаем ходу. Перекроют редакции, издающие фантастику. «Молодая гвардия» уже для нас закрыта. Детгиз в их полном подчинении.

– А «Знание»? Там же Миша Новиков заведует редакцией.

– Доберутся и до «Знания». Знаешь, Лидуха, я думаю, что надо уйти из фантастики. У меня в голове складывается повесть о Кронштадте, о блокаде…

– Ну что ж, папуля. В добрый час.

С некоторых пор ты стала называть меня «папулей». Мне нравилось это. Ты была любимой дочкой своего отца – но жестокое, безжалостное время отняло его у тебя. Ты не успела выказать, выразить со всей полнотой дочернее чувство. И оно, это чувство, наверное, вплелось в наши с тобой отношения. Ты была не только любимой женой и верным другом, но и как бы дочкой. Я называл тебя «малыш».

Все чаще перелистываю в памяти книгу нашей жизни.

И особенно часто, не знаю почему, вспоминаю Ханко.

Снова вижу лесистый полуостров, вставший твердой гранитной ступней на стыке двух заливов среди финских шхер. Вижу низкое, в тучах, небо, нависшее над зубцами сосен, и морщинистые скалы, и серое неспокойное море, усеянное островками. Вижу городок Ханко – редкие уцелевшие от артогня деревянные домики среди черных пожарищ, воронки от авиабомб на железнодорожном переезде, кирху на огромной скале. И снова бьет в лицо ветер, пахнущий гарью…

Неужели был в моей жизни Гангут?

Неужели я все еще живой?..

В 1971 году отмечали 30-летие обороны Ханко. Владимир Александрович Рудный организовал в ЦДЛ вечер – встречу участников обороны Ханко и Москвы. Приехал из Ленинграда генерал Сергей Иванович Кабанов, бывший командир военно-морской базы Ханко. Накануне вечера в писательском клубе я встретился с нашим боевым командиром на квартире Рудного. Кабанов, грузный, тяжело дышащий, рассказал о некоторых подробностях эвакуации Ханко. Я спросил:

– Сергей Иванович, можно задать вам трудный вопрос? Когда «Сталин» в ночь на третье декабря подорвался на минах, почему не была сделана попытка спасти тех, кто там остался?

Я уже писал об этом разговоре. Кабанов нахмурился, стукнул палкой об пол и сказал:

– Потому что наших командиров учили водить корабли, но – не воспитывали смелость. – И, еще раз стукнув палкой: – Да, смелость. Дерзость!

Он рассказал, как утром 3 декабря на Гогланде, узнав о случившемся, подошел на катере к эсминцу «Стойкому», на котором был командир отряда вице-адмирал Дрозд, и предложил ему идти на место катастрофы. Дрозд отказался: мол, там эсминец «Славный» пытается взять «Сталин» на буксир. Но уже было известно, что эта попытка не удалась. Дрозд приказал начальнику АСО – аварийно-спасательного отряда – на Гогланде капитану 2 ранга Святову идти на спасение людей со «Сталина». У Святова в отряде были свои корабли, в том числе старый эсминец. Святов отказался – заявил, что он Дрозду не подчиняется. Дрозд дал шифровку командующему флотом Трибуцу. Тот послал Святову приказ идти на спасение «Сталина». Последовал беспрецедентный ответ: «Не могу выполнить ваш приказ за отсутствием горючего».

– Дрозд был на Гогланде старшим, – сказал Кабанов. – Старшим на море. Он должен был заставить Святова выполнить приказ – или расстрелять его на месте.

Наш суровый командир базы и на вечере в ЦДЛ выступил сильно.

Рудный и мне предоставил слово. Я рассказал о «Красном Гангуте», об Эльмхольме, о встрече на мысочке этого острова с командиром отделения пулеметчиков Николаем Кравчуном – и тут меня прервал чей-то голос:

– А он здесь!

И я увидел: из задних рядов поднялся пожилой, чернявый с проседью, капитан 1 ранга. Бравый эльмхольмский пулеметчик теперь преподавал военную психологию в Военно-политической академии. По окончании вечера Кравчун кинулся ко мне, мы обнялись, как братья. И подошел другой капитан 1 ранга – Игорь Чернышев, отважный катерник. Тут был и Миша Новиков, дорогой мой Мамед. Мы спустились в нижнее кафе и выпили за нашу встречу. Третий тост был традиционным: «За тех, кто в море».

Вдруг мне вспомнился Лолий Синицын – вот кого не хватало за нашим столом. Он мог бы стать – и наверняка стал бы – превосходным артистом, все данные у Лолия были. Но в ту проклятую ночь взрыв мины разворотил бортовую обшивку «Иосифа Сталина», через рваную пробоину хлынула декабрьская вода в трюм, где вповалку лежали бойцы 21-го батальона…

Мы, уцелевшие, выпили за тех, кто в море… кто остался навсегда там, на холодном дне Финского залива…

Мы с тобой выходим из Дома творчества Переделкино в морозное бело-голубое утро. Вот три старых березы, три сестры. К одной из них подвешена дощечка, и ты высыпаешь на нее из салфетки хлебные крошки для окрестных синичек. А вон в кустах сидит пара краснобоких снегирей, ты улыбаешься им как старым знакомым.

Мы выходим из калитки на улицу Серафимовича. Как славно поскрипывает снег под ногами. Идем вдоль заборов писательских дач. Вот старая-престарая сосна, у которой, кроме главного ствола, еще три по бокам, – мы называем ее «дерево-канделябр». Вот на другой стороне бревенчатый теремок – дача Ольшанского, тут снимает комнату Евгения Семеновна Гинзбург.

Мы с Лидой влюблены в эту замечательную женщину. Еще в Баку мы прочли первую часть ее трилогии «Крутой маршрут» – один из наших друзей привез из Москвы полуслепой экземпляр машинописи. Потом, познакомившись в Переделкине с Евгенией Семеновной, мы узнали, что она предлагала свою рукопись в «Новый мир» и были положительные рецензии видных писателей, но публикация не состоялась. А какое-то время спустя «Крутой маршрут» без ведома автора был напечатан в Милане.

Мы с Лидой сидим в бревенчатом теремке в гостях у Евгении Семеновны. Просим не хлопотать с чаем.

– Нет, нет, давайте попьем, – говорит она. – Печенье и чай – моя еда. Не могу есть эти обеды. (Ей привозят обеды из Дома творчества.) Кто бы мог подумать, – улыбается Евгения Семеновна, – что я, после колымской баланды, буду воротить нос от переделкинских котлет.

Да уж, котлеты в Доме творчества никогда не отличались приятным вкусом.

– Подозреваю, что в Париже еда была лучше, – говорю я.

Недавно Евгения Семеновна ездила по приглашению в Париж. Василий Аксенов, получивший командировку от «Литературной газеты», сопровождал маму.

– Париж, – говорит она, – это подарок судьбы. Я и мечтать не смела. Это ж какое расстояние – от Колымы до Парижа. Я не о километрах, конечно. О жизни…

Евгения Семеновна рассказывает о поездке, о встречах с писателями – французскими и бывшими нашими.

– Говорю Володе Максимову: «Что же вы за столько лет не научились по-французски?» А он смеется: «Мне достаточно одной фразы в кафе: „Un cognac“». А в одном доме познакомили меня с потомком Столыпина, он говорит с такой, знаете, язвительной улыбочкой: «Вам, наверное, неприятно слышать эту фамилию». – «Ну почему же, – говорю, – я уважаю вашего прадеда, он много сделал хорошего для России»…

Она завершает свой рассказ словами:

– Поездка была чудная. Только я очень устала.

Мы с Лидой заметили, конечно, что выглядит Евгения Семеновна неважно: похудела, осунулась… в черных волосах больше седины… Хочется спросить, обращалась ли она в Париже к врачам, но не решаюсь…

После чаепития Евгения Семеновна читает нам новую главу, продолжение «Крутого маршрута».

Там, в Магадане, на поселении, после ада колымского лагеря Эльген, судьба даровала ей встречу с прекрасным человеком, так же, как и она, заброшенным неправедной властью в архипелаг ГУЛАГ, – доктором Антоном Яковлевичем Вальтером. Озябшие, истерзанные, они нашли друг друга на краю земли, у холодного моря. Нашли – и полюбили. Вместе вернулись на Большую землю, когда наступила пора реабилитации. Стали заново устраивать жизнь. Но счастье было недолгим. ГУЛАГ отпустил их, но оставил страшную память о себе – подорванное здоровье. В 1959 году доктор Антон Яковлевич умер…

Об этом написано – и напечатано – в 3-й части «Крутого маршрута», а сейчас Евгения Семеновна читает нам новую главу, зарубежные впечатления – от Колымы до Парижа.

Вдруг она прерывает чтение. Потирая колени, говорит негромко:

– Что это у меня ноги так разболелись…

И как бы вопрошающе вглядывается в темное окно, на которое недавняя метель набросала белые пятна снега…

Полгода спустя, вернувшись из дальнего плавания, я узнал, что Евгении Семеновны Гинзбург не стало.

Была по-прибалтийски мягкая зима в Юрмале. С неба, плотно и, казалось, навсегда затянутого серым полотном, то и дело сеялся дождь со снегом. Мы с Лидой спускались на пляж и медленно шли вдоль припая. Залив не замерз в ту зиму, но припай – прибрежная полоса льда – довольно далеко простирался по мелководью в глубь залива. Лед был голубовато-серый, в трещинах и буфах. Это хорошо было видно из нашей комнаты на 9-м этаже Дома творчества с дубовым названием – Дубулты.

Как-то раз мы подошли к каменной лестнице, чтобы спуститься на пляж. Пожилая дама, поднимавшаяся навстречу, сказала:

– Будьте осторожны. Очень скользкие ступеньки.

Мы разговорились.

– У вас артроз, верно? – сказала она, сочувственно глядя на Лиду. – Вам нужно заказать высокие ортопедические ботинки…

Так мы познакомились с Тамарой Владимировной Ивановой.

Редкостно красивая в молодости, она и в преклонные свои годы была красива. Высокая, седая, голубоглазая – женщина как бы вне возраста. Значительная – вот, наверное, точное определение впечатления, которое производила Тамара Владимировна, вдова Всеволода Иванова.

Узнав, что я пишу фантастические книги, она сказала:

– А ведь Всеволод Вячеславович тоже писал фантастику.

– Эта его склонность, – сказал я, – заметна в «Похождениях факира».

– Конечно. Он и в самых ранних вещах применял прием остранения действительности. На Иванова вечно набрасывались критики. После его смерти остались неопубликованными несколько романов, фантастические рассказы.

Я выслушал это с удивлением. Всеволод Иванов был одним из самых видных советских писателей. Огромными тиражами выходили его «Партизанские повести», его знаменитая пьеса «Бронепоезд 14–69» шла во всех театрах страны. Можно ли было представить, чтобы такой именитый писатель испытывал затруднения с изданием своих книг?

Знакомство в Дубултах получило продолжение в Переделкине. Каждую зиму мы с Лидой приезжали сюда, в Дом творчества, и Тамара Владимировна приглашала нас на свою дачу.

Над улицей Павленко сплелись ветви старых кленов, лип и берез. По одну сторону этой литературной улицы простиралось поле, известное под названием Неясная поляна (в разные годы оно засевалось то клубникой, то картофелем, а то и зарастало бурьяном), а по другую стояли дачи писателей – Павленко, Федина, Пастернака, Иванова, Афиногенова, Андроникова. Каждая дача, как и их владельцы (точнее – арендаторы Литфонда), имела свою судьбу. Нам рассказывала об этом Тамара Владимировна – и как же было интересно ее слушать.

После смерти Бориса Пастернака в 1960 году вокруг его дачи бушуют страсти. Покойного поэта перестали попрекать «Доктором Живаго», но идея сделать его дачу музеем натолкнулась на яростное сопротивление дирекции Литфонда. Да и в правлении Союза писателей нет согласия на этот счет. Кто-то за музей, кто-то против.

Александр Афиногенов, знаменитый в довоенные годы драматург, автор «Машеньки», «Страха» и других пьес – такой преуспевающий, вальяжный, – осенью 41-го попал в Москве под бомбежку и погиб.

Дача Ираклия Андроникова в конце улицы Павленко сгорела, непонятно от чего, и теперь на ее месте строят новую дачу – каменный двухэтажный дом.

А дача Всеволода Иванова сгорела в начале 1942 года, и погибла в огне собранная им редчайшая библиотека в 12 тысяч томов. В 1948 году дача была отстроена заново. Всеволод Иванов до самой своей кончины в 1963 году собирал новую библиотеку. Он был великий книгочей. И детей научил любить книгу и думать о прочитанном.

В гостиной своей дачи Тамара Владимировна наливает нам с Лидой чай из самовара. Здесь уютно, книги и картины по стенам, большой стол (сколько сиживало за ним знаменитостей…). Отшумели былые споры, былые страсти, и остался лишь спокойный голос женщины. Казалось, она рассказывает о минувших временах бесстрастно, просто как свидетель. Но это только казалось.

– В конце двадцатых Всеволод Вячеславович написал роман «Кремль», там, знаете, жизнь в маленьком уездном городе, смутный мирок мещанства, которое он ненавидел. Журнал «Красная новь» отверг «Кремль». А ведь Всеволод ведал в «Нови» редакцией прозы. Он никогда не использовал свое положение для проталкивания собственных вещей. Его поиск новых форм – а он вечно был в поиске – наталкивался на непонимание редакторов. Он с ними не спорил. Забирал рукопись и уходил. Его попытки писать «как все» были бесплодны. Он не умел «как все». Для него просто мучением были разговоры с редакторами.

– «Кремль» так и не опубликован? – спрашиваю.

– При жизни – нет. А после его смерти «Кремль» решил напечатать алма-атинский журнал «Простор». С предисловием Федина. Они же были очень дружны, «серапионовы братья». Вдруг позвонил в Алма-Ату секретарь Союза писателей Верченко и сказал, что Федин снимает свое предисловие. «Простор» связывается со мной, я звоню Федину – нет, он не снимал. Звоню к Верченко. Он обрушивается на меня – дескать, как вы смеете звонить Федину, проверять, ну и так далее. Пока я пыталась что-то сделать для спасения романа, в «Просторе» испугались и рассыпали набор…

О нет, не бесстрастно ведет рассказ красивая старая женщина. Она хорошо воспитана, она внешне спокойна, но – мы чувствуем, как много накипело у нее в душе.

– В сорок втором Иванов написал военный роман «Проспект Ильича». Тоже не приняли, рассыпали набор. Он был огорчен, сделал новый вариант, и еще… Он вообще по многу раз переписывал свои вещи. Я говорила Всеволоду: «Зачем ты сам портишь то, что создал?» А он отвечал: «Первый-то вариант остается. Потом разберутся». Или просто отмахивался: «А, черт с ними. Буду писать что-нибудь другое. Силы есть».

После смерти Иванова Тамаре Владимировне удалось опубликовать его романы «Вулкан» и «Эдесская святыня», множество рассказов, в том числе цикл фантастических («Агасфер», «Сизиф, сын Эола» и др.). А философский сатирический роман «У» так и остается неизданным. В дневниках Иванова, которые Тамара Владимировна прочла, лишь когда его не стало, прорывались нотки безысходности: «Окружен колючей проволокой…» Какая странная судьба. Большого интересного писателя искусственно сделали автором одной пьесы («Бронепоезд») и одного романа («Пархоменко»). Остальные вещи, в том числе «Похождения факира» и «Мы идем в Индию», – как бы не в счет.

– У Всеволода Вячеславовича была удивительная способность – жить воображением, – говорит Тамара Владимировна. – Он был выдумщик, фантазер. Вдруг срывался в поездки в дикие, нехоженые места. В Джунгарский Алатау. В Читинскую область – пройти в лодке по бурной реке Мензе – это, между прочим, было его самое трудное и последнее путешествие. Он обожал собирать камни. Писал мне, например, что камней нарубил в горах пуда три… Привозил тяжеленные рюкзаки…

Тамара Владимировна умолкает. Кажется, будто она ожидает – вот сейчас раздастся негромкое: «Да полно тебе о моих причудах…»

Мы просили ее рассказать о Мейерхольде – в юности она играла в его театре. О Бабеле, с которым она была близка. О Сейфуллиной, с которой дружила. Со Всеволодом Ивановым Тамара Владимировна прожила 36 лет, это была интересная жизнь, освещенная любовью, наполненная заботами, насыщенная встречами, общением с Горьким, академиком Капицей, с крупнейшими писателями страны. Тамара Владимировна была живой историей советской литературы. Она и сама в какой-то мере творила ее – переводила романы современных французских писателей.

Она обладала редкостно деятельной натурой. В очерке о своей жизни написала: «Для меня с самого детства чувство обязательно должно было немедленно перейти в действия. Я никогда и ни от чего не могла стоять в стороне». Когда по дикому распоряжению дирекции Литфонда из дачи Пастернака стали выносить его мебель, рояль и прочие вещи, Тамара Владимировна резко протестовала, звонила литначальству, отправила гневное письмо в высокие сферы…

27 декабря 1987 года мы с Лидой в последний раз посетили Тамару Владимировну в Переделкине. Именно эта дата стоит на титульном листе ее книги «Мои современники, какими я их знала» – книги, которую она нам подарила, надписав: «Дорогие Лидия Владимировна, Евгений Львович, желаю Вам в Новом году и впредь самого светлого. Дружески – Тамара Иванова».

Она не знала, да и кто мог знать, что наступавший 1988-й окажется самым черным в нашей жизни…

Худощавый седой человек медленно идет по переделкинской дорожке. Не идет, а бредет, опираясь на палку, останавливаясь через каждые несколько шагов. Трудно, трудно ему идти. И кажется, дышать нелегко.

Но говорит старый человек хорошо, дикция отличная, каждая фраза звучит. И в карих глазах за стеклами очков нет старческой немощи, остро смотрят глаза, с иронией.

Это писатель Август Ефимович Явич.

Мы разговорились с ним однажды. Я поразился, узнав, что он уроженец Свенцян…

– Мой отец, – сказал я, – тоже родился в Свенцянах.

– Ну, – сказал Явич, – значит, мы правильно познакомились. Ваш отец, наверное, знал Моисея Говоруна?

– А кто это?

– Был в Свенцянах такой парикмахер или банщик, его все знали. Он однажды имел содержательную беседу с самим виленским губернатором.

– Неужели губернатор снизошел…

– Не снизошел, а сошел с поезда на станции Ново-Свенцяны, чтобы немного размяться. А Моисей Говорун как раз шел мимо по перрону. Он остановился, и губернатор сказал ему: «Пошел вон!»

– Про этого Моисея, – сказал я, смеясь, – отец не говорил. Но он рассказывал, что была легенда, будто Наполеон, проезжая через Свенцяны, чуть не утонул…

– Это легенда. А вот правда: когда Наполеон в начале похода заночевал в Свенцянах в доме пани Лимановской, ему не дали заснуть клопы… Да-а, Свенцяны, – сказал Явич, и я увидел, каким мягким и как бы расслабленным сделалось его худощавое лицо. – Первые радости, первые слезы…

Впоследствии, работая над книгой воспоминаний, Август Явич почему-то укоротил название Свенцяны: «Сяны». Он и Воронежу, следующему городу своей жизни, изменил название в книгах: появился «Варяжск». В Воронеже прошли лучшие годы его юности, как в Варяжске – юность его героев.

Но лучшие его годы совпали с разгаром Гражданской войны, с налетом на Воронеж конницы белого генерала Шкуро. И Гражданская подхватила юного гимназиста. «Я носился по фронтам в кожаной куртке и галифе из хаки. Мне необходимо было стать старше хоть на год. Бойцы могли ослушаться комиссара-мальчишки…»

Всей своей романтической душой Явич принял революцию. Он защищал ее с винтовкой в руках, служил ей пером журналиста. А в литературу вошел в 1925 году – повестью «Григорий Пугачев». Это был серьезный дебют. Никто до Августа Явича в русской словесности не изобразил с такой жесткой реалистической силой кровавую работу Чека.

Нет, он не осуждал, он был сыном своего переломного времени. Председатель губернской чрезвычайки Григорий Пугачев расстреливает графа Панина, у которого когда-то служил в конюшне. Граф подозревается в заговоре. Но вот еще какие мысли «ворочал в голове» чекист. Некогда Панин, предок графа, участвовал в казни того Пугачева, Емельяна. В «Истории Пугачевского бунта» вычитал Григорий: «…ударил самозванца по лицу до крови и вырвал у него клок бороды». Ну, а он, Григорий, ощущает себя потомком Емельяна. Историческая месть? Так, да не совсем. Понимает Григорий, что то был бунт, крестьянская стихия, а ныне он, сознательный большевик, делает нужное для революции дело. Но какой-то корень – один… глубокий корень… вековая ненависть прорвалась наружу… И сам-то он, Григорий Пугачев, страдает от своей жестокости, разъедающей душу, но – революция требует…

Трагический контрапункт повести звучит с большой художественной силой. Как же это получилось: автор всецело на стороне революции, а изображенные им сцены революционного действия (стены чекистских подвалов «побелели от времени и засохших человеческих мозгов») вызывают ужас? Видимо, таково феноменальное свойство подлинного таланта, истинного дара художника. (Вспомним, к примеру: Бальзак по политическим убеждениям был монархистом, легитимистом, но кто, как не он, развернул в «Человеческой комедии» широкую реалистическую панораму противоречий и пороков Июльской монархии? Эту особенность творчества великого писателя Франции в свое время подметил Энгельс.)