Текст книги "Полвека любви"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 55 страниц)

Да, скверные времена. Теперь-то мы знаем, что Сталин готовил громкую казнь «врачей-убийц» и вслед за ней – депортацию евреев из Москвы в места, весьма отдаленные. Но тогда мы терялись в догадках.

У нас на одной из «малюток» служил инженер-лейтенант Каганович – сын Михаила, брата Лазаря. Я спросил Лешу Кагановича, не интересовался ли он у своего знаменитого дядюшки, почему разворачивается антисемитская кампания. «Спрашивал, – сказал Леша. – Лазарь Моисеевич ответил, что евреи плохо себя проявили. Особенно когда приехала Голда Меир».

Понять все это было трудно.

В тот мартовский день была оттепель. С моря дул сырой ветер, и низко плыли гонимые им стада темно-серых облаков. Равнодушная к людским страстям природа вершила свой извечный ритм. В лужи талой воды, подернутые рябью, смотрелась подступающая весна.

В тот мартовский день огромная страна замерла, оглушенная протяжными звуками траурных маршей, извергнутыми миллионами радиорепродукторов.

В клубе на береговой базе в то утро было назначено собрание офицеров дивизии. Новый начальник Пубалта контр-адмирал Пышкин, сменивший генерала Торика, должен был выступить с докладом о повышении бдительности. Мы сидели в клубе и ждали. Не слышно было гула голосов, обычных шуточек и смеха. Почти осязаемо сгущалась в полутемном зале атмосфера какой-то жути. Долго ждали, начальство запаздывало. Наконец на маленькой освещенной сцене появился, в сопровождении старших офицеров дивизии, контр-адмирал Пышкин. Он был невысок ростом и плотен, с розовым пухлым лицом.

– Товарищи офицеры, – обратился он к залу. – Нас постигло большое несчастье. Умер наш любимый, наш великий… – Тут начальника сотрясло рыдание, он всенародно расплакался.

Кокорев поспешно налил воды из графина и поднес ему.

Казалось чем-то нереальным все это. Кто-то громко всхлипнул сзади. Я обернулся и увидел капельмейстера Петрова-Куминского, по его помятому жизнью лицу катились слезы…

Катились слезы, стекала в канал талая вода, неслышно и неотвратимо творилась История.

Вечером, приехав домой, я застал мирную картину: Лида укладывала спать Алика, а он болтал, вертелся, у него-то было прекрасное настроение.

Мы с Лидой легли на тахту, обнявшись.

– Что же теперь будет? – тихо спросила она.

– Не знаю…

Откуда нам было знать, что спустя три года страну потрясет судьбоносный доклад Хрущева… что идол падет с пьедестала… и начнется отсчет другого времени, другой эпохи…

Нет, в тот мартовский вечер ничего мы не знали, не могли знать о том, что нас ожидает за непроницаемой завесой грядущего. Было страшно, сиротливо, странно…

Было странно думать, что начинается Время Без Сталина.

– Пришло новое указание, – сказала Лида, – на уроках истории объяснять, что не герои, а народ творит историю. А я не знаю, как это сделать. Ну, я скажу: народные массы. Но ведь массы всегда шли за кем-то. За князем, за полководцем, за вождем.

– Я тоже, – говорю, – не совсем понимаю. Готовлю лекцию «Народ – творец истории», читаю на эту тему статьи в газетах, а в голове пушкинское: «Народ безмолвствует»…

– Что же делать?

– В «Коммунисте» напечатано, что личность только тогда играет прогрессивную роль в истории, когда правильно выражает народные интересы. Так и излагай.

– Значит, Сталин правильно выражал, а Гитлер, или, скажем, Наполеон – неправильно. Да?

– Выходит, так… Как-то примитивно, схематично это выглядит… Знаешь что? У нас ведь объявлено коллективное руководство. Вот и говори, что коллектив всегда точнее найдет правильное решение, чем личность.

Горный хребет, зубчатый и изломанный, был прочно впечатан в широко распахнутое голубое небо. Поверху лежал снег, но не сплошной полосой, повторяющей изгибы хребта, а отдельными белыми черточками и загогулинами, напоминающими грузинские буквы. Что означали эти нагорные письмена? Вот вопрос…

Городок, стоящий в узкой долине под хребтом, был переполнен курортниками, приехавшими на воды. Это – Цхалтубо. Сюда летом 1953-го, получив отпуск, я привез Лиду и Алика. Мы были наслышаны о чудодейственных радоновых ваннах Цхалтубо и верили, что они помогут Лиде. Путевок у нас не было, но мы купили курсовки, дающие право принимать ванны. Комнату сняли в типично грузинском доме – просторном, деревянном, с террасой, подпертой столбами на косогоре.

У выхода из городского парка была площадка с балюстрадой, тут курортники отдыхали после ванн, усевшись на скамьи. Тут же постоянно околачивалась группка небритых, дочерна загорелых местных жителей – они устраивали приезжих на квартиры, вещи подносили. Один из них накануне помог и нам. К этому носильщику разлетелся Алик: знакомый дядя. Носильщик заулыбался, языком цокнул: «Ай, хороший мальчик». Он вынул из кармана мятых штанов желтую ириску и протянул Алику. Алик подбежал к нам, сидевшим у балюстрады: «Мама, смотри!» Ириска была облеплена табачной крошкой. «Только в рот не клади!» – испуганно воскликнула Лида. Алик удивленно посмотрел на нее и сказал: «А куда же?» Вокруг засмеялись.

Эту сценку под названием «Цхалтубская ириска» мы впоследствии вспоминали с улыбкой. Ах, прекрасное было лето! Каждое утро из тесных улиц, залитых солнцем, стекались в парк курортники: мужчины в полосатых пижамах, женщины в цветастых халатах. Такая была мода. Пижамоносцы выстраивались в очередь к газетному киоску. Однажды к одному из них, толстому и важному, стоявшему передо мной, степенно подошла жена, тоже толстая и важная, и сказала во всеуслышание:

– Купи два газета.

Дескать, вот мы какие: один газета нам мало.

Происходили важные события. В Корее закончилась трехлетняя война, прокатившаяся громыхающим на весь мир катком сперва до крайнего юга полуострова, потом до крайнего севера и замершая посредине, на 38-й параллели.

Но самым важным поразительным событием был арест Берии. Всесильный Берия, фигура номер два в послесталинской иерархии, – агент западных разведок! Изменник, враг народа! Черт знает что!

Вот тебе и коллективное руководство…

Неужели начнется новая драка за власть?..

В очереди за газетами говорили:

– Ну да, он выпустил врачей-евреев, потому и посадили его.

– Бросьте! При чем тут врачи? Он хотел скинуть Маленкова с Хрущевым, а те опередили…

– Ничего вы не понимаете! Просто он снюхался с Эйзенхауэром…

– Да не с Эйзенхауэром, а с Аденауэром…

А солнце Грузии пекло, подогревало людские страсти. Зеленоватая водичка радоновых ванн таила надежду на выздоровление. И Бог знает что предвещали снежные письмена на вершинах горного хребта.

Можно сказать, что я обжился на подплаве. В конце 53-го был произведен в капитан-лейтенанты. На учениях выходил в море – то на «щуках», то на «немках», то на «малютках».

И стал как бы историографом балтийского подплава.

Одну из комнат клуба на береговой базе, по моей просьбе, отвели под музей истории нашего соединения. В Ленинград, в Военно-морской музей полетело письмо с просьбой прислать фотокопии материалов о балтийских подводниках. У нас на береговой базе я нашел матроса-искусника – он выпилил из листа фанеры нарисованную мною большую карту Балтийского моря и раскрасил ее. В штабе дивизии я раскопал документы времен войны и выписал оттуда координаты боевых столкновений, места успешных торпедных атак. Кроме того, беседовал с участниками оных – ветеранами дивизии. Итак, картина была достаточно полная. Матрос-искусник выпилил значки с изображением взрыва, на каждом значке я вывел номер подлодки, произведшей атаку, и тоннаж потопленного немецкого судна. Эти значки приклеили к синей поверхности моря – в соответствующих местах.

Спустя какое-то время из Питера прислали копии фотоснимков, запечатлевших знаменитых подводников, встречи экипажей, вернувшихся из боевых походов, вручение победоносным командирам лодок поросят – по числу потопленных кораблей противника…

Кроме того, я написал очерк о боевом пути соединения – он был издан отделением печати Пубалта в виде брошюры.

Работая над этими материалами, я впервые узнал о походе в январе 45-го подводной лодки С-13 под командованием Александра Маринеско. Тоннаж потопленного судна «Вильгельм Густлов» – 25,5 тысяч тонн – резко отличался от тоннажа транспортов, пущенных ко дну другими балтийскими подводниками. Пять, семь, восемь тысяч тонн – а тут двадцать пять! Что же это, почему в числе подводников Героев Советского Союза нет Маринеско?

Я расспрашивал ветеранов дивизии, помнивших Маринеско. Говорили о нем разное. «Отличный командир, – высказывались одни, – дерзкий и храбрый». – «Своеволен и крайне недисциплинирован, – говорили другие. – Это недопустимо. Флот – не партизанский отряд». А один штабной офицер сказал: «Саше здорово повезло, что ему попался этот „Густлов“. Но его атака, строго говоря, была атакой торпедного катера, а не подводной лодки». – «То есть как?» – удивился я. «Он той ночью догонял „Густлова“ в надводном положении, форсировал дизеля…»

Странное суждение! Подводным ходом, который значительно меньше надводного, Маринеско не догнал бы немца. Ведь главное – это то, что настиг и влепил три торпеды. Пустил ко дну огромное судно, потопил целое училище подплава – 3700 подводников.

В моей брошюре замалчивавшаяся атака Маринеско, кажется, была описана впервые.

По-разному сложились судьбы шестерых балтийских командиров лодок – Героев Советского Союза.

Евгений Осипов, командир Щ-406, погиб со своей лодкой в 1943-м.

В том же году командир С-7 Сергей Лисин напоролся на мину – лодка затонула, а его, оглушенного взрывом, сбросило с мостика в воду. Финский катер подобрал Лисина – он прошел адовы муки немецкого плена, потом, по освобождении, был вынужден отбиваться от наветов.

Командир Щ-303 Иван Травкин и командир Щ-307 Михаил Калинин находились на учебе в академии.

Владимир Коновалов, командовавший Л-3 в последние годы войны, и командир Щ-310 – Семен Богорад, продолжали служить в нашей дивизии.

Капитан 2 ранга Семен Наумович Богорад, человек крупного сложения и веселого нрава, был популярен в дивизии. Именно этому обстоятельству – несомненной популярности – был он обязан тем, что в 1954-м его выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета. В условиях советской «подлинной» демократии такое выдвижение означало, что кандидат непременно станет депутатом: в бюллетене-то, кроме него, никого нет – собственно говоря, это выборы без выбора.

Но Богорад не стал депутатом. Помешал ему Коля Вилков.

Должность у старшего лейтенанта Вилкова была самая что ни на есть малозаметная, сугубо канцелярская: инструктор по партучету. Вот он полез однажды в свой шкаф и из любопытства вытащил личное дело члена партии Богорада. И бросилось Вилкову в бдительные глаза, что Семен Наумович Богорад вовсе не Семен Наумович, а Самуил Нехамович. И понес Вилков эту карточку личного дела прямиком на плавбазу «Смольный». Там в своей каюте сидел начальник политотдела Кокорев и, по обыкновению, смотрел в иллюминатор. Николай Вилков положил перед ним злополучную карточку.

И понеслось: что да почему? Кто разрешил самовольно менять себе имя-отчество? Раз ты Самуил, так не моги быть Семеном… Партия не велит… Избиратели не поймут…

Ох уж эти еврейские имена… Но могли ли предвидеть родители Богорада, давая имя новорожденному, что сыночек сделается Героем Советского Союза? Что, единственно для удобства произношения, он заменит трудные родовые имя и отчество на менее трудные (но отчасти даже созвучные)?

Что-то вздорное проглядывает в этой истории. Богорада срочно изъяли из списка либавских кандидатов и заменили – уж не помню кем.

Далее небольшой этот сюжет развивается с участием только Вилкова. В 55-м году Коленька, недремлющий страж партии, с правильными, хотя и твердокаменными чертами лица и неправильным (нехорошим) запахом от нечистых носков, – проворовался. С фальшивым списком коммунистов «Полярной звезды» Вилков заявился на эту плавбазу собирать партвзносы. Собрал рублей триста, или около этого, и положил себе в карман. (Дополнительная деталь сюжета заключается в том, что произошло партийное грехопадение на бывшей императорской яхте. О tempora, о mores!)

Как тут не вспомнить горьковского чиновника казначейства Дробязгина, укравшего 463 рубля 32 копейки («Болван! Уж тащил бы всё…»). Но ему-то удалось сбежать. А Колю Вилкова на воровстве поймали. Партия не любила, когда прикарманивали ее денежки. И был Вилков, возвратив украденные взносы, де-мо-би-лизован.

Стук барабанов, стук барабанов. Это где? На гатчинском плацу под строгим оком цесаревича Павла Петровича? Ничего подобного! В либавской гавани, где у причалов стояли подводные лодки, – вот где стучали барабаны:

Тра-та-та-та-та! Тра-та-та-та-та!

Это вот что означало: министр обороны маршал Жуков велел укреплять на флотах дисциплину. Он и вообще-то недолюбливал флот. Подобно штормовому ветру баллов в десять, Жуков промчался с инспекцией по базам Балтфлота и поснимал с насиженных мест кучу командиров, в том числе и командира Либавской базы. Зубодробительная инспекция! Базы флота дымились после нее. Повсюду жгли мусор, чистили, драили. Министр приказал повсеместно ввести в распорядок дня строевую подготовку. И марширующие квадраты черных шинелей усеяли гавань. Маршировали и мы, офицеры штаба и политотдела дивизии. Посмеивались, вышучивали друг друга, и была какая-то потаенная неловкость от того, что, как зеленые салажата, занимаемся шагистикой.

Экипажи лодок строем ходили на обед, на береговую базу – с непременным барабанным боем. Барабан стал чуть ли не главным показателем укрепления дисциплины.

То бдительность укрепляли, а теперь – дисциплину. Sic!

Тра-та-та-та! – несся с утра до вечера над гаванью сухой треск барабанов. Маршировали черные квадраты. Ладно хоть, что не заставляли носить напудренные парики.

Подводные лодки 15-й серии называли «малютками». Они и впрямь были маленькие, из шести отсеков (на средних и больших лодках – семь), без кормовых торпедных аппаратов. А теснота какая! Командиром бригады «малюток» недавно назначили капитана 1 ранга Ярослава Иоселиани. Он был по рождению горец из Сванетии, но судьба, как говорится, повенчала его с морем. Воевал Иоселиани на Черном море, отличился в подводных атаках, стал Героем Советского Союза. Я не только по службе с ним познакомился, но и в гостях у Прошиных встречался. Паша Прошин любил приглашать либавских знаменитостей.

Ярослав Константинович был невысок, коренаст, лысоват, по-грузински носат. Недавно он переженился, в Либаву приехал с молодой белокурой женой. Говорили, что старая жена писала на него жалобы «в сферы» и поэтому Иоселиани не получил назначения на высокую должность, а стал комбригом устаревших «малюток» в нашей дивизии. Вероятно, в партийных инстанциях знаменитому подводнику предлагали «упорядочить бытовые вопросы», то есть вернуться к старой жене, – но не таков был гордый сван.

Из города в военный городок, на службу, Иоселиани ездил на велосипеде, – поддерживал хорошую физическую форму. В гостях у Прошиных он выглядел светским человеком, шутил, рассказывал анекдоты из жизни горцев.

«Малютками» командовали молодые командиры. Они были, что называется, перспективными. Почти все вскоре стали командирами новых подводных лодок 613-го проекта. Эти субмарины были спроектированы весьма близко к образцу – немецким лодкам 21-й серии. Трофейные «немки» вырабатывали до предела свой ресурс и заменялись 613-м проектом.

«Малютки» тоже постепенно вытеснялись новыми лодками. Но пока еще были в строю действующих. Мне запомнился поход на одной из «малюток», которой командовал капитан 3 ранга Аркадий Толоконский.

В Балтийск шли в надводном положении. Море отдыхало после недавнего шторма и лишь слегка покачивало нашу лодочку на синей своей спине. Июньское солнце благосклонно взирало с ясного, очистившегося от облаков неба. Редкая для Балтики тихая погода.

Утром следующего дня начались флотские учения. «Малютка» Толоконского в назначенный час вышла в назначенное место, чтобы занять позицию в завесе.

Пришли в исходную точку, и Толоконский скомандовал погружение. Начали дифферентовку, механик приказал трюмным принимать воду в уравнительную цистерну, отсчет через 20 литров. Обычная процедура, имеющая целью держать лодку на ровном киле.

Но воздушный пузырек в красной трубке дифферентометра полз и полз, показывая растущий дифферент на нос. Боцман переложил горизонтальные рули на всплытие. Но лодка не выравнивалась, продолжая клевать носом.

– Стоп принимать в уравнительную! – крикнул встревожившийся механик. – Приготовить помпу из носа в корму!.. Пошел помпой из носа в корму!

Зашумела трюмная помпа, перекачивая воду. Но дифферент продолжал угрожающе расти. Уже надо было ухватиться за что-нибудь, чтобы удержаться: палуба уходила из-под ног.

– В чем дело, механик? – рявкнул Толоконский.

– Не знаю, товарищ командир. Прошу дать полный ход, чтобы выровнять нос…

Электрики в шестом отсеке врубили «оба полный вперед». Однако – не помогло. «Малютка» упрямо погружала нос все больше… Боцман доложил, что дифферент 30 градусов и он ничего сделать не может…

– Пузырь в нос! – скомандовал Толоконский.

Трюмный быстро вращает маховик клапана. Шипит, поет в магистрали сжатый воздух, устремившийся в носовую дифферентную цистерну, вытесняя из нее воду через клапана вентиляции.

Лодка медленно выравнивается. Приняли в уравнительную еще 400 литров воды. Но теперь растет дифферент на корму. Боцман пытается удержать лодку горизонтальными рулями – «малютка» не слушается. Перекачивают воду из кормы в нос – а дифферент растет и растет… Лодка словно вознамерилась задрать нос вертикально… Мы уже не стоим, а почти лежим… Красивое лицо Толоконского заливает пот… Механик страшно бледен… Да и я, наверное…

– Дифферент больше сорока! – кричит боцман.

– Пузырь в корму!! – орет командир.

Сильнейший воздушный пузырь отвратительно медленно выравнивает «малютку». Но дожидаться очередного дифферента на нос командир не намерен. Он командует всплывать.

Поднимаемся на мостик. Синее море, ясное небо – такой удачный день на Балтике. И такой неудачный.

– Что это было, механик? – Толоконский сбивает пилотку на затылок и закуривает. – Может, не заполнен полностью киль и вода там перекатывается туда-сюда?

– Если даже и так, – отвечает механик, – то это может дать дифферент не больше двух-трех градусов.

– Что-то, значит, с рулями, – говорит Толоконский.

Он хмурит черные брови. Курит быстрыми затяжками. Нервничает. Можно его понять: лодка в подводном положении не управляется. Придется выходить из учений…

И Толоконский отправляет руководителю учений радиограмму: «Имею техническую неисправность. Дифферентовка невозможна. Прошу разрешения идти в базу».

По возвращении, только ошвартовались, Толоконский приказал отвалить горизонтальные рули и послал рулевых на верхнюю палубу обстучать их с обеих сторон. Странный вид матросов, тыкающих шестами в воду по бортам «малютки», вызвал смех у служителей на причале.

– Эй, моряки! – крикнул кто-то. – Никак вы рули потеряли?

И вот что обнаружилось: носовые рули «простучались», а кормовые – нет, они свободно висели (я бы сказал – как уши у некоторых собак, если б такое сравнение, при всей его наглядности, не было неуместно). Матросы подцепили их отпорными крюками – они поднялись, а не должны бы. Ясно, что кормовые горизонтальные рули отказали, потому и не хотела «малютка» под водой становиться на ровный киль.

Притопили ее нос, поднялась корма. И вскоре механик нашел причину происшествия: выскочил болт, крепящий двуплечий рычаг с тягой, идущей к рулям. Наверное, проржавел шплинт, гайка постепенно отдалась, вот он, этот болт нехороший, и выскочил. Один случай на миллион…

Разумеется, срочно выточили и вставили новый болт.

Кажется, в тот самый вечер в офицерском клубе крутили только что выпущенного на экран «Бродягу». «Авара му!» – звучало у нас в ушах, когда мы выходили из кинозала. Капитан 3 ранга Толоконский тронул меня за плечо и спросил, улыбаясь:

– Ну что, натерпелся страху, когда мы кувыркались?

– Натерпелся, – честно признался я. – Да и ты, по-моему, был не в лучшей форме.

– А что ты думаешь? Мы же были на волоске…

Как бы со стороны я увидел, как наша лодка под водой задирает нос, пытаясь «стать на попа», чтобы перевернуться килем кверху… или вертикально упасть в глубину, удариться кормой о грунт… и мне по-настоящему стало страшно.

В конце учебного года в вечернюю школу для офицеров приехал из Пубалта инспектор, юноша не юноша, а капитан средних лет со взором горящим, исполненным служебного рвения. Он сидел на уроках, что-то записывал, побывал и у Лиды на уроке истории. Потребовал у нее тетрадь с очередным учебным планом и начертал на ней…

– Ну ты подумай! – возмущенно сказала Лида. – Такую глупость написал, да еще безграмотно! Вот, посмотри.

На последнем листе тетради стояла надпись, сделанная красным карандашом, крупным начальственным почерком: «Где вы девали Октябрьскую революцию?»

Я засмеялся:

– Ну и грамотей твой инспектор!

– Тебе смешно, – сказала Лида, – а мне пришлось этому типу доказывать, что Октябрьская революция – в плане будущего года, а не этого.

Это у нас вошло в обычай: многие годы я смешил Лиду, задавая ей, как бы невзначай, вопрос:

– А где вы девали Октябрьскую революцию?

В сентябре 54-го Алик пошел в первый класс. Ему было не трудно в школе: он уже довольно бегло читал. Почему-то хуже давалось письмо – буквы получались корявые, неровные. Но вообще-то учительница Лидия Ивановна была им довольна.

– Сообразительный, – сказала она однажды Лиде, пришедшей к ней в школу. – Вчера я показывала детям картинки, там были медведи, я спрашиваю: как они называются? Ну, хор голосов: «Белый!» – «А этот?» – спрашиваю. «Коричневый! – кричат. – Черный!» И только ваш сын правильно сказал: «Бурый».

Я спросил однажды:

– Ты, наверное, самый толстый в классе?

– Нет, – ответил он. – У нас есть девочка, она еще толще. Она еле стоит.

Год 1955-й нес перемены. Самой существенной была реабилитация Лидиных отца и матери. Официальные бумаги с печатью удостоверили, что не было «состава преступления». Поразительная ранняя пора хрущевского «воцарения». Со скрипом, со скрежетом недоверия раскрывались ворота ГУЛАГа, выпуская на волю тот самый народ, который объявили творцом истории.

История творилась на наших глазах, даром что сегодняшнее, современное ее движение не воспринималось как «историческое», а выглядело чем-то случайным, сумбурным, даже потрясением основ. Будни с их обычными заботами складывались в сырой материал повседневной жизни, заслоняющей глубокие сдвиги бытия.

А эти сдвиги происходили.

Наступил, как его прозвали весьма метко, век «позднего реабилитанса». Сбрасывались тяжкие оковы запретов, казавшихся вечными, – в частности, безумный запрет проживания в столицах и ряде других городов для тех, кто отбыл срок заключения. Загубленные жизни выступали из тени забвения на свет дня. Рашель Соломоновна теперь могла возвратиться в Баку и претендовать на квартиру – ну хотя бы на комнату в коммуналке. Она предпочла на склоне жизни погреться у домашнего очага дочери: приехала из Тимашевской к нам в Либаву. И, представьте себе, в этом режимном городе, военно-морской базе, ее прописали. Штамп либавской прописки в ее паспорте с хитрым номером, означавшим ограничение в праве проживания (в праве жизни!), представлял собою именно сдвиг бытия.

Рашель Соломоновна поселилась у нас на улице Узварас, и вскоре нашлась для нее работа – санитарным врачом на городской санэпидемстанции. Наверное, для нее, гонимой немилосердной судьбой, наступило время относительного внутреннего покоя.

В 1955-м, как я уже упомянул, в альманахе «Молодая гвардия» напечатали моего «Шестнадцатилетнего бригадира». А в конце того же года в Воениздате вышла моя первая книжка – «Первый поход», состоящая из двух маленьких повестей – одноименной и «Жили два друга».

Этим публикациям я и был обязан тем, что политуправление ВМФ представило меня на Третье Всесоюзное совещание молодых писателей. 7 января 1956 года я выехал в Москву.

Совещание началось 9 января в здании ЦК ВЛКСМ в проезде Серова. От общежития я отказался: остановился, как обычно, у Цукасовых в переулке Садовских. Пестрое сборище участников совещания выслушало вступительную речь Алексея Суркова, доклад В. Ажаева о «молодых силах советской литературы», а на следующий день – доклады А. Макарова о творчестве молодых поэтов и В. Розова – о драматургии. Последовали прения. Доклады и речи не запомнились, а вот общение было интересным.

12 января началась работа семинаров. Я попал в семинар Леонида Соболева. Тут был еще один флотский офицер – мой старый знакомый по Кронштадту Игорь Чернышев. У него недавно вышла книга – документальная повесть «На морском охотнике». Мы с Игорем обнялись по-братски. Участниками семинара были также Вадим Комиссаров, Леонид Пасенюк, Сергей Зарубин и молодой эстонский литератор Вяйне Илус.

С почтением мы взирали на руководителя семинара. Ну как же – автор «Капитального ремонта»! У Соболева были еще книги морских рассказов и недавно вышедший роман «Зеленый луч», но «Капитальный ремонт», думаю, оставался непревзойденным.

Что-то было в Леониде Соболеве от бывшего гардемарина Морского корпуса Юрия Ливитина, и почему-то вспомнилось, что на линкоре «Генералиссимус граф Суворов-Рымникский» в кают-компании тарелки для господ офицеров непременно подогревались… а для новенького быстроходного миноносца «Новик» в Гельсингфорсе нет мазута, в то время как в Либаве мазутом можно захлебнуться… О Господи, думал ли я в школьные годы, залпом поглощая «Капитальный ремонт», что вдосталь, до хруста суставов покачают меня корабельные палубы на неспокойной балтийской воде, что в Хельсинки (Гельсингфорсе!) пройдусь по Эспланаде, что в Либаве, в тесной каюте плавбазы «Смольный», будут мне петь побудку утренние горны…

Вот только тарелки в кают-компании не принято теперь подогревать. Оно даже и лучше: из холодных вкуснее…

Ну, это так, между прочим.

Насколько помню, у всех у нас в соболевском семинаре вышли первые книжки – они и обсуждались. Сразу Соболев взял – при несомненной доброжелательности – тон строгой критики. Я бы сказал, без снисхождения к нашей литературной неопытности.

Моему другу Чернышеву досталось за чрезмерную документальную суховатость стиля. А Пасенюку – за избыточное роскошество эпитетов при описании черноморских красот. Зарубину было сказано: «Штампы лезут как клопы. Они неистребимы…» Досталось и мне – за погрешности стиля. «Лодка прорвала подводный вал» – так, конечно, нельзя («вал – вал»).

А Вяйне Илус представил толстую рукопись, подстрочный перевод с эстонского, – никто не успел ее прочесть. По-моему, и сам Леонид Сергеевич не прочел. Приглашенный по этому случаю эстонский писатель Ганс Леберехт сделал разбор илусовского романа. Он говорил очень долго и нудно. Соболев написал записку Георгию Гайдовскому, который помогал ему вести семинар. Гайдовский встал и подошел к окну, оборотясь спиной к заседанию. Он беззвучно хохотал. Потом уже, в перерыве, он показал нам записку: «У Пасенюка началась предсмертная икота».

Разговор на семинаре шел конкретный, серьезный, хотя и шуток было немало. Некоторые высказывания и советы Соболева я записал в блокноте:

«Литературный материал сам несет в себе и сюжетность, и конфликтность…

Читатель многолик и разносторонне образован, он всегда найдет у вас неточность, недостоверность…

У писателя должен быть подводный ход ассоциаций – пусть не на бумаге, а в душе…

Остерегайтесь литературщины, второго ряда явлений, имейте внутри себя дозиметр, который подскажет вам: стоп, это было, это из второго ряда…

Полезно читать свеженаписанное вслух…»

В последний день совещания, 16 января, состоялись творческие встречи с мастерами литературы. Я бы сказал, общение с классиками.

Для нас, молодых литераторов, разве не классиком был Леонид Леонов? Его роман «Вор», прочитанный в школьные годы, поражал своей живописной силой, психологической глубиной – тем, что в критических статьях называли «достоевщиной». Ну да, признавался талант художника, но и ругани было немало. Большевик, герой Гражданской войны Дмитрий Векшин не понял нэп, воспринял его по-«сменовеховски» – как буржуазное перерождение советской власти – и сам переродился, опустился на дно жизни, к «блатным», юродивым, пропащим, «лишним» людям. Впечатление от «Вора» было очень сильное, но нам, воспитанным в духе советского оптимизма, странным казалось социальное крушение борца, коммуниста: как же так, что хочет своим Векшиным показать Леонов? Что революция зашла в тупик?

«Соть» появилась несколькими годами позже, но в ту пору этот нашумевший леоновский роман я не читал. Раскрыл его впервые, лишь когда готовился к экзамену по советской литературе в Литинституте. Раскрыл – и замер от восторга над первыми же фразами: «Лось пил воду из ручья. Ручей звонко бежал сквозь тишину. Была насыщена она радостью, как оправдавшаяся надежда». О, звон первых фраз! Как много ты значишь в трудном литературном деле…

В глухом и диком северном краю на реке Соть начинается строительство огромного бумажного комбината. И вот – руководитель стройки Иван Абрамович Увадьев. Он тоже большевик и бывший боец Гражданской войны, но, в отличие от Векшина, не погружается в омут безнадежности, а – активно строит новую жизнь, ломает вековой уклад, одолевает классового врага… Тут новый Леонид Леонов – уже не попутчик, а убежденный союзник социалистического обновления России…

(Теперь-то, вспоминая «Вора», я думаю, что именно этот роман был истинной вершиной творчества Леонова, ибо в нем глубокий драматизм эпохи выражен художником без оглядки на официальные установки власти. «Вор», быть может, стоит в одном ряду с платоновским «Котлованом». Что же до «Соти», то, при всей густой изобразительности, свойственной Леонову, этот роман занимает место как бы этажом ниже, в ряду таких произведений, как «Люди из захолустья» Малышкина, «Цемент» Гладкова, «День второй» Эренбурга, «Время, вперед!» Катаева. Пафос крупных строек, ломка старого быта, перековка старорежимного мещанина, индивидуалиста в сознательного ударника социалистического труда, гимн коллективизму, стойкое преодоление всевозможных лишений во имя светлого будущего – все это соответствовало не только действительному энтузиазму тех лет, но и – главным образом – генеральной линии партии, ее идеологии, уже ставшей обязательной для работников культуры и не терпевшей никаких отклонений. Уже в те годы на смену ударным комсомольским бригадам и людям из захолустья приходили на стройки люди из ГУЛАГа – огромные колонны бесправных рабов. Вместе с ними в литературу на смену «Соти» и «Цементу», ориентированным на социальный заказ власти, шла прямая ложь – «Аристократы» Погодина, «Счастье» Павленко, пьесы Софронова и им подобные сервильные произведения, обслуживающие сталинский агитпроп.)