Текст книги "Полвека любви"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 55 страниц)

Тогда же родился анекдот: минимум затрат, максимум информации – что такое? Ответ: мини-юбка. А максимум затрат, минимум информации – это что? Ответ: луноход.

Луну фантасты обжили давно. Да и у нас с Лукодьяновым в «Плеске звездных морей» часть действия происходит на Луне, в подземном, то есть подлунном, городе Селеногорске. С лунного космодрома стартуют корабли в межпланетные рейсы. В новом романе «Ур, сын Шама» мы отправили своего героя еще дальше: корабль инопланетян увез с Земли молодого шумера и его жену, она рожает в межзвездном рейсе, далеко за пределами Солнечной системы. Подросший Ур, получивший образование на некой высокоцивилизованной планете, отправляется на Землю в качестве соглядатая. С ним на Земле, в наши дни, происходит масса приключений…

А в нашей жизни тем временем произошло событие огромной (для нас) важности: дом в Солнцево был построен. В конце ноября я вылетел в Москву на жеребьевку. Трехкомнатных квартир было 12, по одной на этаже. Лучшие этажи заняли члены правления, разыгрывались всего шесть квартир на верхних этажах. Надо ли говорить, что я вытянул 12-й, последний…

Нет, я не считал себя невезучим. Не сгнил на дне Финского залива, не упал, насмерть сраженный осколком снаряда, не загнулся от дистрофии в блокаду. Я выжил на войне, и лучшая из женщин стала моей женой. Я любил и был любим. Мое имя появилось на обложках книг. Скорее я был везучим, чем не-. Но в каких-то бытовых делах мне не везло просто до смешного. Когда подходила моя очередь, кончались апельсины, или яйца, или другой продукт. (Чуть не написал «продукт питания», но спохватился: это словосочетание мне кажется подозрительным.) Часто мне кричали: «Не занимайте очередь, через двадцать минут обед!» В троллейбусах и автобусах мне отдавливали ноги – особенно дети. Я садился в вагоне метро, и рядом немедленно начинали чихать или кашлять…

Значит, 12-й этаж. Я расстроился. Я уже слышал о том, что в Солнцево не все благополучно с водой: в часы пик напор не достигает последнего этажа. Да и лифты… Их два, но разве есть уверенность, что они всегда будут исправны? А Лиде подниматься пешком на 12-й этаж – нет, просто невозможно. (Но очень скоро после нашего вселения это произошло. В доме ввели идиотское правило – выключать лифты в 12 ночи. Однажды после концерта в Доме литераторов мы приехали домой без десяти минут двенадцать, а лифты уже были выключены. Не хочется вспоминать, как мы больше часа, ступенька за ступенькой, с отдыхом на этажах, поднимались…)

Сама квартира, в общем, понравилась. Три комнаты, глядящие на три стороны света, кроме северной. Много солнца, когда оное не заслонено облаками. Большая кухня. Но вокруг дома грязно. Напротив – коровник совхоза «Московский», бодрящий запах навоза. До автобусной остановки – десять минут ходьбы мне и не меньше двадцати – Лиде.

Да, все хуже и хуже ходила моя Лида. Уже и с палочкой. Наши поездки на курорты – в Пятигорск, в Саки – приносили лишь кратковременное облегчение. Инъекции гидрокортизона в правый сустав – тоже.

Что и говорить, куда лучше было бы добыть, купить кооперативную квартиру на улице Горького, близ Елисеевского, например, магазина. Но выбора, как всегда, у нас не было.

И мы начали готовиться к переезду.

В дневнике я записал: «Неохота переворачивать все в квартире кверху дном. У меня, похоже, уже появилась стариковская черточка: не люблю, когда вещи не на своем месте. Хорошо было в молодости: никаких вещей, любой переезд пустяк, пару чемоданов в руки – и поехал».

Вечером 10 марта 1971 года мы покинули Баку.

Было и радостно, и грустно. Дорогой ценой дался нам этот переезд. Мы были измотаны донельзя, нервы напряжены. Со щемящим чувством простились мы с друзьями и родственниками – больше тридцати человек собралось на вокзале проводить нас. Из зала ожидания доносился страстный радиоголос: «О Маритана, моя Маритана, я никогда, никогда не забуду тебя!» Поезд тронулся, умолкли прощальные слова, уплыли родные лица. Колеса принялись отстукивать: «Навсегда, навсегда, на-всег-да…»

Часть десятая
ПРОЩАНИЕ

Вы, конечно, понимаете, мой терпеливый читатель, какую огромную работу задал я своей памяти. Но вот вопрос: где граница памяти и, следовательно, моего мемуарного романа? Опыт профессионального литератора требует упорядочить пеструю мозаику воспоминаний, бесконтрольно наплывающих одно за другим, ограничить поток описываемых событий. Несколько лет он сильно нес меня – я как бы заново проживал свою жизнь… свою любовь…

Видимо, настала пора – нет, не остановить поток воспоминаний, это невозможно, пока живешь, но – выбраться из него.

Наступает время прощания.

Однако, прежде чем расстаться – мне с Главной Книгой, а вам – со мной, я должен записать оставшийся кусок жизни.

Итак, мы с Лидой поселились в Солнцеве. Этот подмосковный городок сравнительно недавно вырос вдоль Боровского шоссе, за Кольцевой дорогой, на месте старых деревень Суково, которой некогда владели князья Трубецкие, и Терешково. Солнцево застраивалось пятиэтажками-«хрущобами» и типовыми 12-этажными башнями. Так сказать, советский блочный конструктивизм, порождение скоростного строительства жилья с высотой потолка в два с половиной метра. Впрочем, обилие зелени смягчало суровые, словно ледяные глыбы, шеренги одинаковых домов.

В одной из солнцевских башен, значит, и было суждено нам с Лидой прожить дальнейшую жизнь.

Спустя несколько лет после нашего вселения Солнцево вошло в Москву – теперь на карте Солнцевский район выглядит этаким протуберанцем, выплеснувшимся за обруч Кольцевой дороги. Но тогда это был небольшой город в зеленой зоне, административно подчиненный городу Видному. Туда, в Видный, я и мотался по делам прописки.

А дом наш потек в первые же весенние дожди. Весь март они проливались, почти не переставая, с серого, как солдатская шинель, неба. (Утром, проснувшись, я подходил к окну – и невесело бормотал: «Утро туманное, утро седое…») Я подходил к окну и с неприязнью смотрел на расползавшиеся мокрые пятна, одно на стене в углу, другое вокруг подоконника…

Я ходил к председателю кооператива – неприятному молодому человеку с каменным выражением лица. Здоровался он, почти не раскрывая рта: «С-с-с…» Кажется, его фамилия была – Лагун. В десятый раз он повторял, что дом «дает осадку» и что «Алтынов обещает сделать промазку». Приходил и прораб Алтынов, человек грубый и резкий, привычный к жалобам на строителей. «Ну и что? – говорил он хриплым командным голосом. – На верхних этажах всегда промочка. Это проект такой. Он вообще снят с производства». – «А что же вы строите, если снят?» Ну, этот вопрос был, конечно, риторический.

От промочки одно средство – промазка. Но прошли месяцы – только в августе наконец подвесили с крыши «люльку», и двое рабочих, постепенно снижаясь с этажа на этаж, начали промазывать швы между блоками черным густым варом – так называемой «герметикой».

На заре каждого дня, в пять утра, нас будил надсадный звенящий звук электродойки из коровника напротив дома. (Прогресс в древнем деле доения коров, естественно, радовал нас – но не очень. И когда, спустя какое-то время, передовой совхоз «Московский» перевез свой мычащий батальон из Солнцева куда-то на главную усадьбу – вот это была радость настоящая.)

Грязища вокруг дома медленно, но все же просыхала, ноги уже не увязали в ней. В нашей квартире вдруг поселился сверчок. Он верещал особенно громко, когда мы с Лидой возвращались домой из поездки в город. Однажды я увидел его в кухне, он был довольно крупный, как шмель, зеленоватого цвета.

– Смотри-ка, – сказал я Лиде, – он прыгает от радости, что мы вернулись домой.

Сверчок взлетел и исчез за решеткой вентиляционного окошка. Из всех насекомых, я думаю, он самый симпатичный.

Телефона у нас не было. Еще только строилась в Солнцеве АТС, и прошло несколько лет, пока в доме начали устанавливать телефоны.

Ну что, спрашивал я себя, ты рад? Доволен переездом? Да конечно, рад и доволен. Квартира, в общем, хорошая, удобная. Контейнер с вещами и книгами, с родной тахтой приехал из Баку и разгружен. Мебель постепенно купили – пришлось изрядно помотаться по московским магазинам, в которых велась запись на мебельные гарнитуры. Купили, впервые в жизни, и телевизор. Москва – в часе езды до центра. Вон, из окна нашей спальни видна зеленая полоска Востряковского кладбища, а за ней – массив Юго-Запада, и так славно там зажигаются, делаются золотыми окна на закате солнца. Поблизости от нашего дома оборудовалась библиотека – я договорился с плотниками, и эти веселые ребята поставили и связали книжные стеллажи, привезенные из Баку, сделали в прихожей стенной шкаф, а в коридорчике – антресоль. Квартира приобрела жилой вид. В ней два балкона, выйдешь на любой из них – и перед тобой огромное небо, голубой простор, и в нем, когда вечереет, носятся, носятся ласточки.

И конечно, тишина. Не грохочет под окнами транспорт, не орут во дворе, бесконечно гоняя мяч, юные мусульмане.

У Алика и Натэллы в паспортах – штампы постоянной прописки. Теперь они могут спокойно работать в Москве – была бы работа.

Да, я доволен переездом. Такое дело сделано!

Но почему, вопреки логике, щемит ретивое? Почему так часто ловлю себя на мысли: эх, выйти бы сейчас из дому, спуститься Губернаторским садом к Приморскому бульвару, пройти его во всю длину, до парашютной вышки… а бухта синяя, тихо плещется в полдневной истоме… лениво веет в лицо моряна, неся привычный остренький нефтяной дух… А вечером – в гости, или в кино, в филармонию… К Исаю Лукодьянову зайти, он ведь живет в двух кварталах от нас… крутануть старинный, как в музее, звонок на двери его квартиры, и он откроет, очкастый, пузом вперед, с сигаретой в пальцах, и я скажу: «Это я, Господи», а он ответит: «Ну и что ты, Господи»… и мы, покуривая, попивая чаи, обговорим дальнейшие сюжетные ходы «Ура, сына Шама»… А по понедельникам к нам приходят неразлучные друзья Рафик Шапиро и Володя Портнов, и мы допоздна беседуем – о текущем моменте, о литературных делах, обо всем на свете… и я читаю им одну-две главы из своей – увы, незаконченной – повести «Посвящение в рыцари»… а Володя читает на память стихи Ходасевича… и, когда они уходят, Лида говорит: «Как интересно! Только вы все ужасно много курите…»

Рафик, приехавший в Москву по своим литделам, посетил нас вскоре после нашего переезда. Со свойственной ему обстоятельностью он осмотрел квартиру и сказал, раздумчиво подняв брови над круглыми очками:

– У нас ведь феодализм. Иерархическое устройство жизни. Мы с вами на социальной ступеньке «трехкомнатные не в центре»… Квартира, конечно, хорошая. Но что, собственно, выиграли вы? По-моему, в Москве жить труднее. Больше суматохи… очереди не меньше, чем в Баку… хамство, пьянство… В сущности, и здесь – Азия…

Наверное, так оно и было. Но я-то знаю, что и Рафик помышлял об отъезде из Баку. У него и Норы, его жены, своя беда: ребенок-даун. Мальчик подрастает, ему девятый год, пора определить его, как ни печально, в детдом, где содержат и чему-то обучают подобных больных детей. Такой дом есть в Москве, но туда страшно трудно попасть: мест мало, а даунов, оказывается, много. (Спустя несколько лет семья Шапиро уедет навсегда в Израиль. Главным побудительным мотивом эмиграции была забота об устройстве больного ребенка в соответствующее заведение. Там это оказалось возможным.)

Трудности быта – а куда от них денешься? Мы, в общем-то, были к ним привычны. Через трудности к звездам. Московское небо чаще всего было затянуто облаками, но я знал, что за ними – огромное, как сказано поэтом, ухо Вселенной с клещами звезд, а среди них – голубой Арктур, альфа Волопаса. Звезда, которую я, сам не знаю почему, считал своей путеводной.

Только одного я опасался – как бы не приуныла от новых трудностей быта моя Лида. Но она держалась стойко. Не жаловалась, не хныкала. Радовалась, когда мы ездили в ЦДЛ – Центральный дом литераторов – на концерты, литературные вечера.

– Сколько удовольствия получали бы мы от Москвы, если б не мои ноги, – сказала она.

Еще одно важное открытие мы сделали: лес. Он был недалеко: перейти Боровское шоссе, пройти под аркой Киевской железной дороги – и вот он, лес. Входи и вдохни прекрасный сосновый дух. Мы медленно идем по широкой тропе меж стройных сосен, меж кустов малинника. Перед нами бежит бело-черная трясогузка… останавливается, тряся хвостиком… дальше бежит, будто указывая дорогу… взлетает… Я вспоминаю плакат в Пуще-Водице: «Кто тебя, 0 чудный лес, породил так величаво…» Лида улыбается… Ты рада, моя хорошая, и мне радостно от твоей улыбки… Вот березовая рощица, и снова сосны… Дуб, навесивший над тропой, под прямым углом, одну из ветвей… Справа поляна, там подростки играют в футбол, орут, матерятся – что поделаешь, без мата у нас ни в будни, ни в праздники… Тропу тут и там пересекают толстые корни сосен и елей… Смотри под ноги, Ли… А теперь – ах! Словно зеленый занавес распахнулся: перед нами пруд. Да какой большой – как озеро в лесу. По синей воде, у берега покрытой ряской, плывет семейство диких уток. Впереди важный зеленошеий селезень, за ним мама-утка и выводок утят. Слева небольшой пляж, напротив – лодочная станция. Скоро лето, будем ходить сюда купаться… Прекрасно… «Кто тебя, о чудный лес…»

1 июня мы с Лидой перебрались в Дом творчества Переделкино. С каждым годом мы все более привязывались к нему – нашему зеленому убежищу. У человека ведь непременно должно быть убежище.

Лида отдыхала от трудной весны, от кухни. Я писал документальную повесть – воспоминание о Ханко. Мы гуляли, общались с приятными людьми. Все было хорошо, но…

Утром десятого дежурная позвала меня к телефону. С недобрым предчувствием я спустился к телефонной будке, взял трубку и услышал голос Алика:

– У бабушки кровоизлияние…

– Ты вызвал «скорую»?

– Нет, – сказал он. – Всё…

Мы с Лидой схватили такси, примчались домой. Оба лифта были выключены. Побежал искать лифтершу, уговорил включить хоть один. Поднялись. Тут уже, вызванные Аликом, хлопотали домовая уборщица и старушка соседка – обмывали и одевали Рашель Соломоновну.

Жаль мне ее, очень жаль. Жизнь не баловала ее – разрушила семью, лишила мужа, бросила в лагеря ГУЛАГа. Ей бы после реабилитации выйти замуж за хорошего человека, зажить своей жизнью. Она и думать об этом не хотела. Наша семья стала ее семьей, и она, как могла, помогала Лиде управляться с хозяйством. Очень мучили ее гипертонические кризы, сосуды были никудышные. Собственно, она держалась на таблетках, горчичниках…

Переезд в Солнцево Рашель Соломоновна, приехавшая из Баку через месяц после нас, перенесла хорошо. Она радовалась своей комнате с окном на запад. Радовалась, что рядом – обожаемый внук. И вот…

Урну с прахом Рашели Соломоновны мы спустя некоторое время привезли в Баку и захоронили в могиле ее родителей.

В Доме творчества Переделкино всегда много пожилых писателей. Почти все они глуховаты…

На крыльцо вышла дежурная и крикнула:

– Шифрина! К телефону!

Старая женщина, которую она окликнула, не услышала. Сутулясь, шла по дорожке к калитке, выводящей на улицу Серафимовича. Я припустил за ней:

– Вас к телефону.

Она посмотрела на меня сквозь очки и поблагодарила с какой-то застенчивой улыбкой.

Так мы познакомились с Юлией Яковлевной Шифриной, писательницей из Липецка. От нее, худенькой, неловкой, с копной жестких седоватых волос, исходило тихое обаяние доброты.

– Вы такая хорошая пара, – сказала она. – Можно я буду называть вас по имени? Лидочка, что у вас с ногами?

Выслушав, Юлия Яковлевна предложила:

– Знаете что? Приезжайте в Липецк. Это же старинный курорт в России. У нас там – пчелолечение и все, что нужно.

В те годы мы были легкие на подъем. В сентябре взяли да и поехали в Липецк. С помощью Юлии Яковлевны оформили в санатории курсовки (лечение и питание – по 80 рублей с каждого из нас), устроились в гостинице «Липецк». Гостиница на холме, курорт – внизу. Надо спуститься по каменной лестнице, пересечь проезжую улицу, и тут лечебный корпус. Очень нелегки для Лиды ежедневные спуски и подъемы – но что поделаешь? Выбора, как всегда, нет. Нет и пчелолечения (было раньше, но закрыто – может, за отсутствием пчел?). Обычный курортный набор – грязи, хвойно-минеральные ванны и т. п. Все это и назначила нам симпатичная врачиха. И стали мы лечиться.

В комнате отдыха после ванн и грязей разговоры крутились вокруг двух тем – выпивка и совокупление. Вот входит один, усатый, с громовым голосом: «Вы чо тут разлежались?» Ему навстречу: «Бутылку принес? А то стаканьё у нас есть». Хохот. Или вот одна из историй, рассказанных в комнате отдыха. Старуха мать корила сына, что сильно пьет. Дескать, вырастила тебя, молоком своим вскормила, а ты мне жизнь отравляешь пьянством. И однажды сыночек ей говорит: «Да что ты меня молоком своим попрекаешь? Ну, сколько я его выпил у тебя? Давай посчитаем, и я тебе верну – пять фляжек, десять, ну двадцать…»

20 сентября я записал в своем дневнике:

Грубоватый народ, хамоватый и невежественный, хотя и грамотный. Что же это стряслось с Россией? Где русский человек, стремившийся жить по совести, по правде… прославленный великими писателями, на весь мир известный своим особым складом души?.. Что же стряслось? А стряслось то, что после великой революционной ломки ушло поколение идеалистов, энтузиастов – одних погубил «великий вождь», другие приспособились или затаились. И осталась перевороченная по мановению верховной руки нищая деревня с деклассированным крестьянством, бегущим на промыслы и в города. И остались рабочие, превратившиеся – в условиях нового, советского расслоения общества – в «работяг», озабоченных не столько хлебом насущным, сколько каждодневной выпивкой. И осталась партбюрократия, созданная сталинизмом, а ныне, как я погляжу, формируемая по признаку фрикативного «г». И осталась интеллигенция, главным образом должностная, пустившаяся в погоню за материальными благами. Преуспевают циничные молодые люди, образованные, но бездуховные, обладающие незаурядной пробивной силой и превосходным пищеварением. Есть, есть, конечно, люди мыслящие и порядочные, но нынешнее время – не для них.

Но ведь все эти люди, которых я вижу вокруг, грубоватые, пропивающие получку в кабаках и подворотнях, – разве виноваты они, что они – такие?

Трудная судьба выпала Юлии Яковлевне Шифриной. Полунищее детство в еврейском местечке близ Луганска («Спала в деревянном корыте под вешалкой», – напишет она спустя много лет). Детдом, рабфак, комсомол. О да, комсомол двадцатых годов – он был совершенно не похож на обюрокраченную организацию молодежи дальнейшего времени. Он был с идеалами, с резким отрицанием всего «старого», «дореволюционного», «отжившего». («Зачем нам учить проценты? Мы не буржуи. Пролетариям проценты не нужны».) Но начались большие стройки, понадобились специалисты технических наук. Шифрина выучилась на инженера, работала в Донбассе, Харькове, рассчитывала таблицы для Днепростроя первой очереди («Считали день и ночь, были только арифмометры…»).

Но душа ее рвалась к тем, кто менее всех были защищены от переворота жизни, – к детям. Десять лет Шифрина работала воспитательницей, а потом директором детдома. В послевоенные годы – опять на производстве, на восстановлении разрушенного народного хозяйства.

Она вырастила двоих детей, обе девочки – неродные. Одна – дочь умершей сестры, вторая – дочь почти незнакомой женщины, брошенной сожителем и скончавшейся при родах. Эта вторая и не знает, что неродная.

Все силы души отдала Юлия Яковлевна детям и мужу. Несколько лет назад муж, человек очень пожилой, спутался на курорте с молоденькой и ушел от Юлии Яковлевны. Она осталась одна в Воронеже. А дочь (вторая) со своим мужем, директором номерного завода, жила в Липецке. Каждое лето Шифрина забирала к себе трех внуков, нянчила их. Потом, по настоянию дочери, бросила в Воронеже хорошую квартиру и переехала в Липецк. Здесь сняла однокомнатную квартиру. Каждый день в 6 утра она в переполненном автобусе ехала к дочери. Покупала продукты, стряпала. Дочь, хоть и жила в полном достатке, не стеснялась тянуть у нее деньги. А пенсия у Юлии Яковлевны была – 120 рублей, и гонорары очень редки.

Натоптавшись у плиты, приготовив обед, она опять спешила к автобусу, ехала в липецкую писательскую организацию, там были у нее дела по линии местного отделения Литфонда. И только часов в 5–6 вечера Шифрина получала возможность сесть за пишмашинку.

Она подарила нам свои книги «Прошлое идет рядом» и недавно вышедшую «Я – взрослая». Обе – автобиографического характера, очень искренние и, я бы сказал, по-шолом-алейхемовски колоритные. Хорошие книги – добрые, как их автор.

Вот мы в воскресный день сидим у нее, Юлия Яковлевна угощает нас свежей рыбой.

– Дочь и зять, – говорит Юлия Яковлевна, – стесняются меня.

– Чего именно? – спрашиваю. – Еврейской темы в вашей книге?

– Не знаю, читал ли зять мою книгу. Я постаралась сделать так, чтобы она не попала в липецкий книготорг. Но может быть, читал. Или слышал… В общем, они стесняются… Моего вида, может быть, – добавляет Юлия Яковлевна тихо.

Закатное солнце сквозь прямоугольник незанавешенного окна заливает комнату розовым светом. Ровно, без тени осуждения, звучит голос старой женщины:

– Когда внук женился, я дала пятьсот рублей на свадьбу. Готовила, стряпала до последней минуты, уже гости пришли. А меня забыли пригласить за стол, и я ушла…

Так-то вот. Внук ее теперь инженер в Миассе. Летом приехал с женой в Липецк. Пришел как-то к Юлии Яковлевне: «Бабушка, мама говорит, что ты хочешь отдать нам свой холодильник». – «Ну, раз мама говорит, – ответила Юлия Яковлевна, впервые услышавшая о своем „хотении“, – так возьми». И увезли холодильник. Дочь обещала купить ей другой, но что-то не покупает, тянет…

– Ой, ну как же можно так? – огорчается Лида.

– Я ни в чем не могу ей отказать, – говорит Юлия Яковлевна. – Я же знаю, что она сирота.

– Для вас она сирота, но для нее же вы мать, правда? Если мать забывают пригласить за стол, то… Ой, ну что же это? Прямо каменный век…

– Ну уж нет, – говорю. – В каменном веке мать не забывали позвать к костру.

– Да, да, был же материнский род. Юлия Яковлевна, милая, почему вы ей прямо не скажете, что совесть надо иметь?

Юлия Яковлевна, грустно улыбаясь, пожимает плечами.

Она вознамерилась мне помочь. Я ей как-то сказал, что у нас с Лукодьяновым трудности с изданием книги (в ней были рассказы, из которых впоследствии сложился роман «Незаконная планета»). А у Шифриной были хорошие отношения с Воронежским издательством, там выходили ее книги. И она связала меня по телефону с заведующей отделом юношеской литературы этого издательства. Я спросил, интересует ли их фантастика. И услышал удивительный ответ:

– Вообще-то интересует. Но хочу вам сказать откровенно, чтобы не обнадеживать зря: комитет не разрешает нам издавать фантастику.

То, что я наблюдал в последние годы и о чем мы не раз говорили с Рафиком, а именно: фантастику втихую прикрывают, – это я услышал от официального лица в отчетливой формулировке. «Комитет не разрешает…» Речь шла о Госкомиздате РСФСР.

Этот комитет занимал важное положение в многослойной идеологической системе власти: контролировал издательства Российской Федерации. Его сотрудники – надзиратели по сути своей работы – тщательно просматривали тематические планы издательств и, если попадался неугодный по какой-либо причине автор, могли затребовать рукопись, отдать «под зарез» услужливому рецензенту и закрыть дорогу заявленной в плане книге. Или, если сомнительная, с их точки зрения, книга вышла, могли обрушить на нее разгромные рецензии.

Среди сотрудников комитета было немало бывших работников ЦК ВЛКСМ. А куда было еще идти выстаревшимся комсомольским начальникам, они ведь ничего больше не умели – только руководить идеологией. Не знаю, кто нацелил этих надзирателей на фантастику. Есть основания полагать, что целеуказание дали некоторые старые писатели-фантасты (прежде всего Александр Казанцев), недовольные тем, что читательский интерес переместился с их книг на книги новых авторов, шестидесятников. Они, монопольно владеющие принципом партийности литературы, сигнализировали: фантастика пошла куда-то не туда. Вместо того чтобы описывать светлое коммунистическое будущее, новые авторы пишут какие-то антиутопии, в которых хищные вещи искажают мораль… бюрократия занята лишь собой, забыв о народных нуждах… Действие происходит в вымышленных странах, но ведь – аллюзии… Это словцо стало наполняться угрожающим смыслом. Госкомиздатские надзиратели навострили уши.

Той же осенью был у меня откровенный разговор с Ниной Матвеевной Берковой, детгизовским редактором. Она подтвердила, что комитет запретил периферии издавать фантастику, но не потому, что на жанр наложен запрет, а потому, что много навыпускали халтуры.

Да, это так, халтуры под рубрикой фантастики навыпускали много. Но что, если где-нибудь в Омске или Липецке родится гениальный фантастический роман? Почему он должен повиснуть на колючей проволоке, преграждающей путь халтуре? И кстати, в Москве преспокойно издают фантастику, в которой с идеологией все в порядке, но вот беда – нет литературы.

– В центральных издательствах, – продолжала Беркова, – выпуск фантастики ограничен. Но не только фантастики – литературы вообще. От редакторов потребовали строжайше соблюдать качество…

Качество! Несколько раз Нина Матвеевна произнесла это слово. Под «качеством», конечно же, подразумевают лишь одно: прокрустово ложе идеологии. Писатель обязан писать только о дозволенном и быть бодрячком, оптимистом. Никаких аллюзий! Иначе редактор просто не возьмет в руки его рукопись.

Госкомиздатские надзиратели добрались и до нас с Лукодьяновым.

В 1975-м вышел в Детгизе наш роман «Ур, сын Шама». Какое-то время спустя стали доходить до меня слухи, что у издательства возникли неприятности, связанные с этим романом: Госкомиздат РСФСР обвинил его ни больше ни меньше, как в… пропаганде сионизма.

Я был поражен, узнав об этом. Начал наводить справки. Не стану называть фамилию моего конфидента, скажу лишь, что он писатель, функционер, очень осведомленный во всех делах и веяниях. От него я узнал следующее. Некто С. С., бывший работник издательства «Молодая гвардия», а ныне (то есть в то время) редактор одного тонкого, но массового журнала, сочинил рецензию на «Ура, сына Шама» для Госкомиздата РСФСР – то ли по заказу комитета, то ли по собственной инициативе. Герою романа, писал С. С., выходцу с Ближнего Востока, приданы черты «избранного народа», он выступает учителем советской молодежи, и таким образом «просматривается сионистская пропаганда».

Можно было бы с презрением проигнорировать эту злобную чушь, если б на ее основании не возникли политические обвинения. Какие-то докладчики в идеологических ведомствах назвали нашу книгу «замаскированной попыткой протащить сионизм». В Дом детской книги позвонили и потребовали снять с витрины «Ура, сына Шама» как «вредную» книгу. Детгиз залихорадило от нападок и обвинений – я узнал об этом летом 1977 года, вернувшись из дальнего плавания. Под угрозой оказалась наша новая книга «Незаконная планета», на издание которой был заключен договор с Детгизом. «Не знаю, что делать с вашей книгой», – сказала мне расстроенная Майя Брусиловская, завредакцией научно-фантастической литературы. (Брусиловская сменила многолетнюю заведующую Калакуцкую, вышедшую на пенсию. А в редакции фантастики «Молодой гвардии» тоже произошла замена: ушел С. Жемайтис, вместо него назначили Юрия Медведева, бывшего сотрудника журнала «Техника – молодежи», и ушла Белла Григорьевна Клюева – все это было очень плохо, редакция оказалась захваченной воинственными молодчиками.)

Надо было как-то отбиваться. А как? Обращаться в суд – бессмысленно и бесполезно. Это сейчас можно подать в суд на любое государственное учреждение (да и то с почти нулевой надеждой на удовлетворение иска). А в то время, в семидесятые, сама мысль о привлечении к суду государственного комитета показалась бы смехотворной. И я решил прибегнуть к единственному способу защиты – написал письмо в ЦК КПСС. Других способов просто не было.

В письме на имя М. Зимянина, тогдашнего секретаря по идеологии, я изложил суть дела и просил оградить Детгиз и меня от злонамеренной клеветы. Я писал: «Чего добивается с таким упорством Госкомиздат РСФСР? Ведь случай с моей книгой не единичен: аналогичным нападкам подвергаются книги других писателей. Известно, что для изготовления предвзятых клеветнических рецензий Госкомиздат РСФСР привлекает рецензентов, группирующихся вокруг редакции научно-фантастической литературы издательства „Молодая гвардия“ – бойких молодых людей, которые давно уже не скрывают своего намерения, ими же сформулированного: „вытеснить из фантастики евреев“. Вот в этом, видимо, и заключается ответ на вопрос. Госкомиздат РСФСР и его рецензенты… в своем антисемитском ослеплении видят лишь одно: национальность автора и не останавливаются ни перед какой ложью для его компрометации».

В письме я не назвал фамилий председателя Госкомиздата РСФСР Свиридова, его заместителя Куценко (эта дама, из бывших комсомольских начальниц, была особенно злобной и активной гонительницей). Но и так все было ясно.

Долго не приходил ответ. Уже наступил новый, 1978-й, год, мы встретили его в Доме творчества Переделкино – нашем убежище, как я его называл. Впрочем, и в тихую переделкинскую благодать доносился гул времени.

Нам рассказали о вечере на тему «Классика и мы», состоявшемся 21 декабря в ЦДЛ. Критик Палиевский во вступительном слове заявил, что, несмотря на прискорбность отдельных человеческих судеб, 30-е годы были вершиной развития русского национального искусства и началось его возрождение постановкой оперы «Иван Сусанин». Поэт Куняев объявил Багрицкого человеконенавистником и разрушителем русской классической поэтической традиции. С историческими фактами эти господа обращались недопустимо вольно. «Прискорбность отдельных судеб» – и это о миллионах жизней, загубленных в годы жесточайших репрессий! Что же до Багрицкого, то – позвольте, а как быть с Маяковским, ведь вот кто «разрушитель классической традиции»… ах, ну да, Маяковский не был евреем, а Багрицкий был…

На этом вечере режиссер Анатолий Эфрос, сидевший в президиуме, получил записку: «Создавайте свой национальный театр, а в русскую классику не лезьте». (Иначе говоря: «Убирайтесь отсюда!») Эфрос ужасно разволновался, что-то бессвязно говорил, ему из зала выкрикивали оскорбительные слова…