Текст книги "Полвека любви"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 55 страниц)

В судовом журнале появляется запись: «Остановлен главный двигатель ввиду неисправности топливных насосов». Так началась «топливная эпопея», очень осложнившая рейс.

Разобрали один из насосов. На полированном теле плунжеров – кольцевые полосы нагара. И такие же гнусные черные разводы увидел Апреленко на отказавших форсунках, с трудом выбив их из стаканов. Сколько лет плавает, а такое безобразие он видит впервые.

Современные судовые двигатели неприхотливы, рассчитаны на так называемое тяжелое топливо. Из междудонных танков это топливо проходит через подогрев, снижающий вязкость до нормативной, и лишь потом насосы качают его из расходной цистерны и под высоким давлением подают к форсункам.

Что же за топливо закатали в танки «Соловьева» при бункеровке в Ильичевске? Стармеха предупредили, что будет смесь, два вида тяжелого топлива: моторное и мазут экспортный. По-видимому, в теплых водах тропиков эта смесь начала расслаиваться и тяжелый ее компонент стал оседать густыми отложениями на работающих поверхностях, заклинивать насосы и форсунки. И портить кровь механикам и мотористам.

Миша Апреленко, отвечающий за топливную аппаратуру, теперь подолгу не будет вылезать из «подвала». С помощью Бойко, Захаренко и других мотористов будет чистить, промывать, полировать, собирать заново…

Перешли на дизельное топливо – все нормально, никакой заклинки. Но дизельного топлива мало, всего 400 тонн (а двигатель «кушает» около 50 тонн в сутки), так что приходится опять переходить на тяжелое, на эту «говенную смесь», как выражается «дед», – и опять останавливается «Соловьев». Опять «уродуются» в «подвале» мотористы. Так, спотыкаясь и снова пускаясь в путь, пересекаем Индийский океан.

Потеря ходового времени – вещь очень неприятная: она может обернуться неполучением премий. Суда должны выполнять план, от этого зависит и выполнение плана пароходством в целом. Каждый рейс рассчитан и ограничен во времени. Если ты сэкономил хоть несколько ходовых дней, значит, ты передовик, получай премию.

А премия – стимул серьезный. Дело в том, что зарплата на Морфлоте невысокая. Матрос первого класса, например, получает 110 рублей плюс субботние плюс тропические (70 копеек в сутки в тропиках), в общем набегает около 150. Еще положено ему валюты на 22 рубля 50 копеек. Никак не назовешь этот заработок щедрым. А служба очень нелегкая: стоять рулевые вахты, выполнять палубные работы – при швартовке, постановке на якорь, крановщиком, да и вечная покраска судна. Не соскучишься – ни в шторм, ни в штиль, ни на стоянках.

Так вот: судно выполнило план – получи премию 20 рублей деньгами и 30 рублей чеками в «Березку». Это серьезная добавка к зарплате.

Ваня-Федя рассказывает: в прошлом рейсе сэкономили двенадцать ходовых дней – за счет погрузочно-разгрузочных работ и т. п. С таким прекрасным показателем пришли в родной Ильичевск. И – привет: нет свободного причала. 32 дня стояли на рейде в ожидании! Нерасторопность и безответственность грузополучателей, вечная нехватка подвижного состава, то есть вагонов для вывоза грузов, да и, между прочим, сама причальная линия очень уж коротка. И в результате: не взыщи, передовой теплоход, но придется подождать на рейде, пока освободится для тебя местечко. Потом тебя разгрузят, и привезенный груз до-олго будет лежать на причале… впрочем, это уже не твоя забота. А вот премий твой экипаж не получит. Пароходство и порт как-то подбили, посчитали не в убыток себе, выполнили план, а ты, «Соловьев», – не выполнил. То, что не по своей вине, не считается…

– Ничего, ничего, – бодро вставляет Сидельников. – Мы написали бумагу с просьбой скорректировать план. В виде исключения.

«В виде исключения» – характерная для времени формула. Если начальство к тебе благорасположено, то можно и «скорректировать» неприятный факт, когда твоя премия из-за береговых мерзостей летит псу под хвост.

– Раз порт не обеспечивает выгрузку, – говорю я, – то он должен платить неустойку. Разве не так?

– Откуда? – усмехается Сидельников.

– Ну, например, если в иностранном порту нашему судну не дают причал для разгрузки…

– Так то – иностранный порт. Он должен платить за простой.

– А наш – не должен?

– Иностранным судам, бывает, и наш порт платит.

– А своим – нет?

Сидельников пожимает плечами.

Странная экономика…

Как по синему зеркалу мы пересекли Индийский океан и 31 марта вошли в Никобарский пролив. Впереди справа открылся в голубой дымке, как сон, далекий гористый берег Суматры.

От Сокотры до Суматры за неделю мы прошли…

Наконец – в ответ на радиограмму Береснева о неприятностях с топливом – пришла радиограмма из службы судового хозяйства. Дескать, смесь моторного топлива с экспортным мазутом при повышенных температурах может дать расслоение. При невозможности использовать – «полагаем добункеровку в Сингапуре. Сообщите наличие емкостей…».

Так-то. Не дремлет в пароходстве рационализаторская мысль: вот придумали делать смеси из разных марок топлива – с целью снизить расходы. А оборачивается такая «рацуха» не чем иным, как увеличением расходов: приходится докупать топливо в Сингапуре…

Много удивительных вещей рассказали мне в течение рейса офицеры судна: о вечных трудностях и нехватках снабжения, о постоянном саморемонте, об очковтирательстве. Какое-то судно прославилось как инициатор прогрессивного движения «Десять лет без ремонта» – страшно на это судно смотреть… В других странах как? Приходит, например, в Японию обшарпанный после дальнего рейса пароход. Заказывают ремонт, покраску. Японцы быстро и хорошо всё делают, и они, уплатив, чистенькие уходят. А мы – только сами. Всю дорогу матросы обкалывают ржавчину, покрывают судно пятнами сурика, так, пятнистые, приходим в Японию, на обратном пути красимся, чтобы в Союз прийти чистенькими и получить одобрение комиссии. А если такое чистенькое судно становится на ремонт, то заводские ухмыляются: «Посмотрим, какими вы отсюда уйдете». Право, как будто во вражеском порту…

А с какими недоделками сдавали «Соловьева» на судостроительном заводе в Николаеве! Дело шло к концу года, надо было непременно до 1 января вытолкнуть судно со стапеля, чтобы премию получить. «Дед» рассказывает:

– Испытывали мостик на герметизацию. Дали воду – и с подволока, из-под пластиковых панелей, потекло на пульт управления. Подняли шум. Пришел бригадир, мрачный, будто у него ложку из рук выбили. Орденоносец, между прочим, чуть ли не Герой Труда. Снял панели. А там – все кое-как сделано, противопожарная прокладка порвана, порезана, потому и протекает. Был как раз тут и главный строитель завода. Покачал головой и говорит ведущему строителю: «Если у вас этот орденоносец так работает, то как же другие?»

– Или вот, – продолжал «дед». – Обнаружил я, что один кингстон неисправен. И как раз приходит работяга с бумажкой: «Кто стармех?» – «Я стармех». – «Я вчера кингстон делал (тот самый!), вы мне наряд подпишите». – «Да вы же не сделали…» – «Подпишите наряд». – «Мы с вашим кингстоном в море утонем!» – «А мне (непечатно), утонете вы или нет. Мне надо наряд закрыть». Вот так. Лишь бы поскорее закрыть и премию получить.

А что творилось на ходовых испытаниях! – продолжал «дед». – Сдаточная команда принесла ящик спирта. Пьяные мастера и прорабы ходили за приемщиками, тянули распить вместе, но приемщики держались. Но ведь тут была и высокая комиссия – она и уговорила подписать приемный акт, торжественно пообещав исправить недоделки. Даже покрасить судно не успели. Отвалили триста рэ, краску дали – палубная команда сама красила.

В ответ на возмущенные заявления офицеров строящихся судов заводские инженеры говорили:

– А что нам делать? Огромная нехватка рабочих рук, до тридцати процентов не хватает. Вот и приходится держаться за эту пьянь…

Грустно это. Ох, грустно. Гегемон не хочет работать, хочет выпивать…

Малаккским проливом идем к Пенангу – первому порту разгрузки. Еще не виден малайзийский берег. Воздух в проливе влажен и душен. Ощущаю все более явственно запах еды, каких-то острых приправ. Теперь он будет сопровождать нас повсюду в этих водах – запах берега, запах Азии…

Лоцман – маленький, до черноты загорелый малаец в белой рубашке, белых шортах и белых носках, командует высоким голосом: «Dead slow ahead!» Капитан переводит: «Самый малый вперед!» Затем команда на руль: «Starboard ten!» Привычный к английским командам старший рулевой Махно, не дожидаясь перевода, репетует: «Право десять».

Вскоре после швартовки к «Соловьеву» стягиваются, кто пешком, кто на велосипеде, грузчики – шоколадные люди в трусах или саронгах – пестрых тканях, обмотанных вокруг бедер. На борт поднимаются очкастый приемщик груза – тальман и худущий, с торчащими зубами, стивидор – руководитель грузовых работ. В каюте второго помощника Отроха они смотрят грузовой манифест – список коносаментов, то есть партий груза для данного порта. Предстоит выгрузить около тысячи тонн хлопка из двух твиндеков (верхней части трюма). И начинается ночная разгрузка.

К гаку крана стропятся четыре пары крючков-захватов, и в твиндеке докеры перекантовывают двухсоткилограммовые кипы хлопка, вонзают каждую пару крючков в их бока. Взмах руки стивидора, и стрела крана переносит кипы на причал. Подъезжает автокар, поднимает их и увозит в пакгауз.

Так, повинуясь дирижерским жестам стивидоров, и идет разгрузка. Теплая ночь пропахла душным пряным запахом хлопка-сырца. До рассвета стонут грузовые краны.

С утра – зной и острый дух азиатского варева.

Морской агент уже привез заказанную валюту, каждый получил, в соответствии с нормами, малайзийские доллары и может отправиться за покупками.

Это дело серьезное. Моряки обычно не интересуются местными достопримечательностями – ходят по магазинам и веселым заведениям (барам, публичным домам). Советские моряки – только по магазинам и рынкам (тут, в Азии, их называют «малай-базарами»). Покупают товары главным образом «для школы», под этим ироническим названием скрывается истинная цель – для продажи на одесском толкучем рынке. Разумеется, это не считается спекуляцией: жены и сестры моряков продают то, что те привозят из загранрейсов и что имеет устойчивый спрос. Моряки хорошо знают, что и где надо покупать. В Пенанге – пестрые ткани, в Сингапуре – ткани же (шелк, кримплен и проч.), в Гонконге – бисерные сумки, в Японии – мохер. Но в родной Одессе то и дело натыкаешься на «подлянку». Ловят на подходе к толкучке и штрафуют, а то и отнимают товар. А с января и вообще закрыли толчок. Так и норовят ущемить. Нести в комиссионный? Но там оценивают очень низко, игра не стоит свеч…

Такая непростая жизнь.

Увольнением на берег ведает первый помощник. Сидельников уже составил список, разбил экипаж на тройки. Советские моряки в заграничных портах ходят только втроем, и в каждой группе назначается старший. Состав троек в каждом порту меняется. Таков порядок, придуманный политическим руководством Морфлота: перетасовывать группы увольняющихся на берег, чтобы предотвратить сговор о побеге. Все предусмотрено…

Морякам все давно известно, тем не менее Сидельников инструктирует экипаж: держаться группами, не отставать, поменьше разговоров на улицах, в случае провокации антисоветчиков и сионистов – не стесняться применять силу. (А откуда, собственно, сионисты в Пенанге?)

Идем по улицам Пенанга, залитым горячим солнцем. Сегодня, как сказал морской агент, 95° по Фаренгейту. Сколько же это по Цельсию – около 35? И это в начале апреля. Что же здесь делается в июле?

Как описать мелькание желтых и коричневых лиц, смешение пестрых маек, саронгов, джинсов, индийских сари? Гомон, гнусавые выкрики нищих, звоночки велорикш…

А вот и главная цель съезда на берег – гигантское торжище, «малай-базар». Протискиваемся в щели между лавок. Вертлявые парни зазывают, хватают за руку, кто-то кричит по-русски: «Давай-давай!» Кто-то: «Шалтай-болтай!» В темной кофейне полулежат в деревянных креслах темнокожие люди, а за стойкой дремлет старый сморщенный китаец, словно сошедший со страниц читанных в детстве книг Пэрл Бак. На углу сидит индиец, с седой щетиной, в сикхском тюрбане, на коленях у него лоток с голубыми и рубиновыми камушками, покупателей что-то не видно, но индиец философски терпелив. К нему подсел на корточки земляк-рикша, и они заговорили на древнем своем языке. Из соседних лавок рвутся с магнитофонных лент синкопы джазов.

Вся жизнь – на виду, на улице. Моют в громыхающей лохани посуду. Торгуют акульими плавниками. Хочешь сок сахарного тростника? Пожалуйста! Курятину? Садись, сейчас ощиплем, зажарим. Не хочешь? Иди дальше…

В Сингапуре можно будет отправить письма, и вот я пишу большое письмо Лиде.

…Идем Малаккским проливом, – пишу я, – где-то слева п.о. Малакка, где-то справа Суматра, но берега не видно. Вот куда я забрался….

Как же я по тебе соскучился, родная моя! С нашим уговором – мысленно встречаться в 5 ч. – ничего не получается с тех пор, как мы каждые двое суток стали переводить часы вперед, пересекая часовые пояса. Вот сейчас у нас как раз около 5 вечера, а у вас в Москве – 12 час. дня. Но я о тебе думаю очень часто. Мы совершенно разучились жить врозь, и мне постоянно тебя не хватает. Вижу в океане кита, пускающего фонтан, и думаю: жаль, что малыш не видит. А вот стайка летучих рыбок вылетела из-под форштевня… А вот расходимся с огромным японским супертанкером…. Как бы мне хотелось все это тебе показать!..

«Соловьев» идет малым ходом. На траверзе белого маяка Раффлс, стоящего на островке среди прекрасной купы пальм, поворачиваем и входим в Главный пролив. И вскоре открывается во всем великолепии морской фасад Сингапура – длинный фронт белых небоскребов, перемежаемый зелеными холмами.

Столпотворение флота на сингапурских рейдах поражает новичка. Тут стоят на якорях сотни судов. Отдает и «Соловьев» левый якорь. Всплыло желтое пятно потревоженного ила, растекаясь по светло-зеленой воде. Ваня-Федя поднимает на носовом флагштоке черный шар – знак того, что судно положило якорь.

Сингапур всего градуса на полтора «не дотянул» до экватора, и жара здесь вполне экваториальная. Вечер не приносит свежести, он, как баня, наполнен духотой и влагой. По рейду разливается безбрежное море огней.

Вечером здешний лоцман-китаец проводит «Соловьева» к причалу. И вскоре начинается разгрузка тысячи тонн хлопка-сырца. А наутро соловьевцы, волею помполита разбитые на тройки, отправляются в город Сингапур.

Ох и шагает судовой доктор Федулеев! Мы с мотористом Ваней Данником еле за ним поспеваем. Врываемся в один из билдингов неподалеку от морского вокзала Клиффорд-Пьер, бежим вдоль зеркальных витрин, и вдруг – крупными русскими буквами над входом в магазин: «Одесса». Тут полно покупателей с советских судов. Продавщицы-китаянки смешно коверкают русские слова. На их кукольных лицах улыбки.

Динамичный, предприимчивый Сингапур быстро распознал, какие товары нужны советским морякам и каков предел их покупательных возможностей. Вот и возникли тут магазины «Одесса», «Новороссийск», «Москва», «Находка», «Ленинград».

Кажется, наш двухметровый доктор намерен обойти все. Мчусь по торговой Хай-стрит. В какой-то миг гляжу на себя, взмыленного, как бы со стороны, и мне становится смешно: куда я бегу? Ведь это тот самый, «бананово-лимонный» город из песни, из сказки – остановись, оглядись. Нет, нельзя отставать… Бегу под теплым дождиком мимо небоскребов банков, страховых и судоходных компаний, мимо зазывальщиков-менял («Чейндж!» – вопят они, норовя ухватить тебя «за фалды»). Никакой он не «бананово-лимонный». Деловой современный город без предрассудков, открытый порт, порто-франко…

Вдруг расступаются зеркальные витрины билдингов – мы выбегаем на площадь с пышными магнолиями, с белым классическим особняком – это театр «Виктория».

А вот еще площадь викторианского стиля, тут на высоком постаменте стоит памятник тонконогому джентльмену с сухим энергичным лицом. Это Томас Стемфорд Раффлс, в XIX веке немало потрудившийся в этих местах над укреплением британского могущества. Он первым понял и указал короне на исключительно благоприятное положение Сингапура на океанском перекрестке, между Индией и Китаем…

А дождь вдруг припустил – мы попадаем в плотную стену тропического ливня. Мгновенно промокли с головы до ног. Ну, теперь спешить некуда.

Ливень на полсуток задержал разгрузку: хлопок нельзя выгружать под дождем (влага для хлопка – табу). Появилась возможность еще раз уволиться в город, и на этот раз я разглядел Сингапур получше, чем вчера. Деньги вчера были потрачены, и поэтому доктор не бежит ни в «Одессу», ни в «Находку» – сегодня принято мое предложение съездить в Тайгер-парк.

Это одна из главных достопримечательностей Сингапура. Не знаю, почему сей удивительный парк назван Тигриным, скорее это городок восковых раскрашенных фигур. Среди деревьев и ярких цветников – сцены из китайской (а может, и индийской, и малайской) истории. Прежде всего, конечно, военные. Из войн главным образом и состоит, так сказать, вещество истории. Но есть и сцены будничной жизни. Четыре китайца играют в карты. Две девицы охмуряют мужчину. Купальщицы в водоеме, тут же плавают и черепахи. Много фигур каких-то фантастических животных. А вот пошли сцены жестоких казней: людей распиливают поперек, распиливают вдоль, сажают на кол, раздавливают машиной с острыми зубьями… и в каждой сцене сидит на троне властитель – наблюдает, получает удовольствие… И на все это разнообразие жизни и смерти отстраненно взирает огромная статуя Конфуция…

«Соловьев» в Сингапуре принял бункер, иначе говоря – купили 300 тонн тяжелого топлива и 200 дизельного. И еще купили пропиленовые канаты, они лучше наших стальных – не лопаются под нагрузкой, а тянутся.

В Сингапуре можно купить все, что угодно, были бы деньги. Наши моряки стремятся «отовариться» именно в этом порту – тут дешевле. Порто-франко!

Полной противоположностью ему был следующий порт разгрузки «Соловьева» – Дананг. Обогнув гористый зелено-ржавый полуостров Тьен-Ша, втягиваемся в бухту, в глубине которой стоит этот южновьетнамский порт, и отдаем якорь. В середине бухты, довольно пустынной, торчат мачты затонувшего судна. Уже два года, как закончилась тридцатилетняя вьетнамская война. Но похоже, что мирная жизнь здесь все еще не наступила. К нам на борт поднимаются пограничники – несколько мальчиков с виду, с неподвижными лицами, в картузиках и хаки, с автоматами. Деловито опечатали радиорубку, потребовали собрать у команды все фотоаппараты и магнитофоны – и тоже опечатали. Как будто мы пришли не из дружественной страны, а из неприятельской, с намерением выведать все, какие есть, секреты.

Власти – вьетнамцы в гражданском – прибыли через день. На вопросы капитана, когда нас поставят к причалу, ответили уклончиво. Дескать, оба причала заняты, надо три-четыре дня постоять на рейде. Но – не на таковских наткнулись вьетнамские портовики. Восток – дело тонкое, вот и пошли в ход тонкая дипломатия, вино в салоне капитана и красноречие первого помощника: мол, мы же с вами друзья, у нас общие интересы и мы не в первый раз возим грузы для вашей героической страны. И вот результат: утром следующего дня прибыл лоцман и «Соловьев» был поставлен к причалу.

Началась разгрузка – но совершенно не похожая на ту, что я наблюдал в Пенанге и Сингапуре.

Я вызвался стоять вахтенным у трапа (и боцман Таран тепло меня благодарил за то, что высвободил от этой вахты матроса, нужного ему для покрасочных работ). И вижу: бредет по причалу к трапу толпа грузчиков – все нищенски одетые, тощие, в конических шляпах. Поднимается на борт мальчик-сержант в хаки с пистолетом на ремне. Течет наверх по трапу вереница грузчиков, каждый или каждая (среди них и женщины) отдает сержанту квадратик документа, запаянный в пластик, и направляется в трюм. Из двух трюмов идет выгрузка, и в обоих полно грузчиков. Впятером-вшестером наваливаются на каждую кипу хлопка, медленно перекантовывают ее под гак крана. Краны подают кипы на две баржи у правого борта, там тоже полно грузчиков – принимают кипы вручную, наваливаются всем скопом, ворочают. И вот странность: нагруженные баржи буксируют к стенке причала, там автокран перегружает хлопок в кузовы грузовых машин. Не проще ли, думаю удивленно, выгружать не на баржи, а прямо на причал, на грузовики? Зачем чесать левое ухо правой рукой? Приходит в голову объяснение: надо дать работу как можно большему количеству людей. Пусть выгружают-перегружают этим нелепым образом, лишь бы занять их…

Приносят жестяной бак с чаем и кружку с длинной ручкой. Пьют по очереди и снова спускаются в трюм. По окончании работы получают у сержанта свои карточки-пропуска и стекают по трапу, медленно бредут восвояси. Ни разговоров, ни смеха, ни улыбок. Понурая молчаливая толпа, одетая в лохмотья.

И так – несколько дней. В толпе грузчиков я уже узнаю некоторых: вот однорукий с расплющенным носом, вот высохшая женщина с кроваво-красным ртом (от жвачки? от бетеля?), вот пожилой, сутулый, в мятой соломенной шляпе… Кто они? Откуда столько нищих горожан? Поговорить с ними невозможно, и не только из-за незнания языка: не станут отвечать на вопросы, отведут глаза и молча пройдут. Да и нам запрещено общаться с местным населением. Увольнений в город тут нет. Можно только организованно совершить групповой выезд в интерклуб.

Все же я попытался разговорить хмурого молодого сержанта. Он немного понимал по-русски. Узнал, что он, сержант, родом с севера, из Хайфона, и зарплата у него 60 донгов – это равно нашим (тогдашним) восемнадцати рублям. Грузчики получают 25 донгов. Можно ли прожить на такие деньги? Сержант дернул плечом, не ответил. (В интерклубе я потратил 20 донгов за пиво и блюдо креветок, запеченных в тесте.)

Вьетнам называли самой закрытой страной Азии. Да, закрытая страна, страшно обнищавшая от многолетней войны и казарменного социализма. Один московский писатель сообщил мне о своем разговоре с вьетнамским коллегой – тот ему доверительно сказал: «Наша задача – перейти от нищеты к бедности…»

Уходили из Дананга ранним вечером.

Задумчиво гляжу на белую башенку маяка на крутизне полуострова Тьен-Ша, на решетчатые «уши» радара… на несметную флотилию рыбачьих лодок, снующих в прибрежных водах, – на каждой полно людей, сидят целые семьи, женщины с грудными детьми… наверное, они живут в этих лодках… С чувством острой жалости гляжу на уплывающий печальный человечий муравейник…

И вот ведь какая странность: по идее социалистические страны должны дружить между собой. Ну, хотя бы хорошо друг к другу относиться – не только в официальных речах руководителей, но и на деле.

А на деле – отношения удручающе неприязненные. О вьетнамской разгрузке я рассказал. Теперь, по наметкам пароходства, после окончательной разгрузки в Японии «Соловьеву» предстояло идти в КНДР, то есть Северную Корею, чтобы взять какой-то груз. Это крайне нежелательно! Там можно застрять надолго, торчать на рейде «до опупения», а судно на простое – это невыгодно не только для экипажа, но и для пароходства.

Мне рассказал бойкий электрик Вася Гуцалюк: стояли однажды в северокорейском порту Хыннам, долго держали судно на рейде, хотя были хорошо видны свободные места у причалов. Наконец поставили к причалу, у трапа немедленно встал часовой с автоматом – сойти на берег запрещено. Второй помощник сошел как-то раз, чтобы замерить осадку, так часовой не пустил его обратно на судно. Потребовалось вмешательство капитана. Корейские пограничники по трое, по четверо шастали по судну, залезали в каюты, нет, не крали, но интересовались служебными бумагами – пришлось объявить, чтобы запирали каюты. Как раз в том августе отмечали годовщину освобождения Кореи от японской оккупации, пригласили в интерклуб по 20 человек с советских судов, попросили помполитов выступить – было много торжественных речей, заверений в вечной дружбе. Но ни разу корейцы в своих речах не упомянули о высадке советского десанта в Сейсине, вообще о решающей советской помощи в освобождении Кореи. А после официального собрания хоть бы пивом угостили – нет, отвезли обратно на суда. Но видели наши: внизу были накрыты столы для японских моряков. Так отметили годовщину освобождения от японского империализма.

Жутковатая диалектика. Спите спокойно, десантники из батальона майора Бараболько, из отряда Леонова. Спите спокойно в корейской земле…

Так вот: не хотели соловьевцы идти в дружественную Корею. Капитан Береснев дал в пароходство телеграмму, предлагающую полную загрузку судна в Японии до конца месяца. Сидельников тоже отправил «по своим каналам» соответствующую телеграмму. И вот – уже по выходе из Гонконга – получили хорошую весть из Одессы: пароходство разрешило загрузить всю кубатуру в японских портах.

Но пока что «Капитан Лев Соловьев» полным ходом идет по Южно-Китайскому морю в Гонконг.

Гонконг встал на краю океана словно для того, чтобы на самом высоком небоскребе вознести в ночное небо золотую корону – эмблему часовой фирмы «Ролекс».

Но прежде рекламных огней мы в девятом часу вечера издалека увидели зарево. Горело небо над Гонконгом, розовым светом набухли облака, и в этом свете утонула Полярная звезда. На фоне зарева темнели горбы мелких островков – и вдруг из-за ушедшего вправо острова разом открылись огни Гонконга. Ох и зрелище! Сотни небоскребов, немереные ряды освещенных окон уступами поднимались вверх, в гору. Пылали огни реклам, отелей, ресторанов. Гора огней!

Лоцман, худенький китаец, повел судно на карантинную стоянку и показал два пальца: отдать якорь, две смычки в воду (смычка якорной цепи – 25 метров). Позже, получив разрешение властей, перешли на главный рейд и завели швартовы на бочку. Здесь, на рейде, и будем разгружаться.

В Сингапуре тоже внушительное скопление небоскребов, но там они стоят группами на плоском берегу. В Гонконге – увидел я утром – слитная бело-голубая масса небоскребов поднимается как бы по ступеням вверх; достигнув середины горы, они рассыпаются на группы, а еще выше стоят на зеленом склоне в одиночку, и на вершине тоже белеет сквозь полосы утреннего тумана самый, так сказать, прыткий небоскреб.

Рейд полон движения. Между Викторией и Коулуном ходят белые паромы. Снуют по грязновато-зеленой воде бесчисленные желтые джонки. К десяткам судов, стоящих на бочках, буксиры тянут баржи с высокой кормовой надстройкой. К «Соловьеву» тоже на рассвете прилепились баржи – по три с каждого борта.

Идет энергичная разгрузка из трех трюмов. Кран подает на баржу сетку с несколькими кипами хлопка. Двое докеров, мальчишек с виду, быстро освобождают сетку, цепляют кипы к крючкам своей стрелы, стоящей на носу баржи, и управляющий этой стрелой китаец, может отец тех мальчишек, поднимает и укладывает кипы в трюм баржи. А кран с «Соловьева» уже подает очередные кипы. Дело идет быстро. Да, это не мучительная разгрузка в Дананге…

Тем временем в кормовых надстройках барж идет будничная жизнь. Пожилая китаянка, пока ее муж и сыновья принимают груз в чрево баржи, стирает в тазу и развешивает белье на мостике. Девочка вытащила из аквариума рыбу и села ее потрошить. На соседней барже у двери надстройки старуха в черном ест палочками рис из чашки, а перед ней сидит, дожидаясь кормежки, бело-рыжая собака и ходит бесхвостая кошка.

Плывет лодка, в корме стоит босая девочка лет пятнадцати в фиолетовых штанах и белой кофте, ловко орудует рулевым веслом. В носу лодки гребет малым веслом ее сестра, что ли, козявка лет десяти. В середине сидит мама с пучком черных волос на макушке – визгливо кричит, видимо предлагая какой-то товар людям на баржах. С одной из барж ей помахали. Девочки мигом подгребают, мама из бачка у своих ног вынимает сачком две серебристые рыбины и передает на баржу. Оттуда ей протягивают деньги. Девочки гонят лодку дальше – так они, наверное, обходят рейд, пока не продадут всю рыбу.

Гонконгские докеры так и живут семьями на своих баржах. Здесь рождаются, подрастают, выгружают грузы, женятся, обзаводятся детьми, умирают. Из поколения в поколение – жизнь на воде.

Улицы Гонконга – ущелья меж небоскребов – поражают пестротой. Огромные рекламные щиты с красными иероглифами, ярко раскрашенные двухэтажные (как в Лондоне) омнибусы, роскошные витрины магазинов. Куинс-роуд, Веллингтон-стрит – на каждом шагу закусочные, кофейни. Аквариум с рыбами странного вида, в любую ткни пальцем – тебе ее мигом почистят, приготовят. Уличные жаровни, на противнях шипит и пузырится какая-то еда.

Уставшие, потратившие свои немногие гонконгские доллары, уже без всякой цели бредем по Де Во-роуд в сторону, противоположную торговому центру. Здесь, на Нижней и на Верхней Альберт-роуд красиво. Никаких небоскребов и омнибусов, никакой толпы: здесь правительственные учреждения, особняки в садах, пальмы. В бамбуковой рощице толстый важный китаец прогуливает двух белых красноглазых псов. Летают попугаи с пышным головным убором. Спускаемся по крутой лестнице. Вечереет. Зажигают зазывные огни ночные клубы…

Не забыть бы нищую пожилую китаянку, лежащую с презрительной миной на желтом лице на ступенях какого-то билдинга, неподалеку от витрины с высокомерным «роллс-ройсом».

Давно утвердился в литературе тип боцмана: жесткое обветренное лицо, громоподобный голос, валкая походка, скверный характер (недаром на Морфлоте боцманов называют драконами). Что тут поделаешь: боцман – хозяин верхней палубы, с ее брашпилем, лебедками, кранами, ему приходится жестко требовать порядка на ней, и голос от этого вполне может приобрести металлические раскаты. Часто ему нужно перекричать вой ветра, рев шторма, лязг работающих механизмов.

Анатолий Таран не вполне подходит под боцманский стереотип. Голос у него не такой уж громоподобный, походка скорее прямая, чем валкая. Лицо, конечно, жесткое, обветренное, глаза с красноватыми белками. Солнце тропиков подсушило его поджарую фигуру, а под этим солнцем Анатолий Николаевич плавает уже 32 года.

Родился Таран в Одессе в 1927 году. В 1944-м, после освобождения города, поступил в мореходную школу, спустя год окончил ее и пошел матросом на пароход «Курск». Рейсы были в Румынию и Болгарию, возили какое-то оборудование, зерно, фруктовые концентраты. Судно было старое, чудом уцелевшее под бомбами.

Война оставила на Черном море тысячи плавающих мин, и каждый рейс приравнивался к боевому походу. В штате судна состояли три военных моряка. Когда их отозвали, они перед уходом обучили Тарана и еще двух матросов стрелять из «эрликона», и те долго еще с мальчишеским азартом расстреливали плавающие мины.