Текст книги "Полвека любви"

Автор книги: Евгений Войскунский

Я вовсе не намерен в чем-то обвинять Третьякова. Он был лоялен, не повышал голоса. Вот если бы побольше дружелюбия и теплоты… поменьше черствости…

В последних стихах Оратовского нет былого оптимизма, много грустных нот.

 
Забыть про то, о чем я помнил,
и вспомнить то, о чем забыл…
Ты думаешь, уйти легко мне
ото всего, что я любил?
Все говорят: проходит время,
а я скажу: приходит время.
 

Приходит время – чего? Подводить итоги?

Солнечным октябрьским днем мы с Иосифом вышли из дома Союза писателей. С площади Свободы доносились детские голоса – там бегали вокруг памятников, играли в ловитки. На проспекте Кирова мы остановились у киоска выпить по стакану минеральной воды «Бадамлы». Тут же и фрукты продавали, и были обозначены цены: «Хурма 70 коп. Ситирон 35 коп.».

– А что такое ситирон? – спросил я у важного черноусого продавца в нечистом белом халате.

– Не знаешь, что такой ситирон, – иди дальше, – строго ответил он.

Посмеиваясь, мы пошли дальше.

– Ситирон – это, наверное, цитрон, – сказал Иосиф. – В азербайджанском нет буквы «ц».

– Точно, – сказал я. – Как-то раз иду я по улице Али Байрамова и вижу вывеску «Тара Сехи». Иду и гадаю: что это? Похоже на «Мата Хари»… Странно… Потом догадался: да это же «Тарный цех»!

– У тебя боли в области сердца бывают? – вдруг спросил Иосиф.

– Бывают. А что?

– Область сердца. Я стихотворение под таким названием написал.

– Прочитай.

Негромко, не торопясь, он начал:

 
Не переменишь. Как там ни усердствуй.
Так повелось в России испокон.
Все люди говорят про область сердца.
Отнюдь не город или там район,
а область…
 

На углу Телефонной переждали поток гудящих, вопреки запрету, машин. Иосиф читал дальше:

 
…Но у одних – не область, а сельцо,
а то и домик – рыхлое крыльцо,
а то и выгон лысый – вся и слава.
А у иного – целая держава.
И велико хозяйство в их груди:
и горечь, и отрада, и отрава.
Все нараспашку.
Хочешь – заходи.
И так оно с другими сопредельно…
 

Новый год встретили большой и веселой компанией, сложившейся у нас в Баку. Иосиф и Люда были с нами.

Зима в наступившем 1963 году была не холодная, бесснежная. Норд нес с апшеронских промыслов привычный запах нефти. 18 января привычно шумела очередь у молочного магазина напротив наших окон. И уже прошел уличный певец со своими невнятными ариями. Во втором часу дня зазвонил телефон, я услышал быстрый голос Гусейна Аббасзаде:

– Скорей приходи. Умер Оратовский.

Я пустился бежать на улицу Хагани.

Иосиф, в своей зеленой ковбойке и сером пиджаке букле, лежал, закрыв глаза, на старом диване в застекленной галерее возле двери редакционной комнаты. Лицо его выглядело сурово. Он словно прислушивался: не заработает ли остановившееся сердце. Но в области сердца была тишина.

Оратовский ушел на пятидесятом году жизни.

Над его – поистине ранней – могилой было тесно, многолюдно. Говорили прощальные слова. Знакомая журналистка спросила меня после похорон: «Почему в вашей речи была какая-то обличительная нотка?» Да нет, никого я не обличал. Просто сказал о том, как не хватает в нашей жизни обыкновенной доброты и терпимости.

Перед смертью Иосиф почти закончил составлять новую книжку стихов, он назвал ее «Нераздельность», один из трех разделов назывался: «Область сердца». Мы с Плавником завершили составление. Книжка вышла в августе того же 63-го. Мое предисловие – «Слово о друге» – заканчивалось так: «Иосиф Оратовский не допел своей песни. Прочтите „Нераздельность“ – и вы услышите, как продолжает биться большое сердце поэта, сопредельное с другими сердцами».

Странный все-таки город…

Сбежавший с желтого нагорья к синей полукруглой бухте, продутый нордом, с запахом нефти, растворенным в морском воздухе, населенный пестрым многоязычным людом, Баку обладал таинственным очарованием. Нефтяная столица дореволюционных нобелевских – и советских времен. Город контрастов: высоколобые инженеры – и погонщики верблюдов, романтичные художники – и крикливые алверчи, торговцы всякой всячиной.

Здесь размышлял об «евразийстве» и сочинял звукообразы Велимир Хлебников; полуголодный и бездомный, пытался читать «клинопись созвездий».

Здесь в последний год своей короткой и бурной жизни Сергей Есенин закончил щемящие душу «Персидские мотивы»; «Отчего луна так светит грустно?» – вывел он своим круглым почерком.

Баку дал миру великого физика Льва Ландау, великого музыканта Мстислава Ростроповича, великого разведчика Рихарда Зорге, великого шахматиста Гарри Каспарова.

Этот странный город на каспийском стыке Европы и Азии породил и Генриха Альтова.

Генрих Саулович Альтшуллер, щедро наделенный от природы даром нестандартного мышления, был, что называется, генератором идей. Эта особенность в ранней молодости чуть не погубила его. Еще будучи студентом Азербайджанского индустриального института, Альтшуллер вместе со своим другом и однокурсником Рафаилом Шапиро, таким же головастым парнем, занялись изобретательством. Они придумали новый вид скафандра, новую модель акваланга. В 1949 году друзья окончили институт, тогда же завершили опасную работу – изобрели мощное взрывчатое вещество. О своем изобретении они написали – кому бы вы думали? – самому товарищу Сталину. Ну как же, дело государственной важности, нужное для армии. Однако, вместо лавров и премий, молодые изобретатели получили по 25 лет лагерей. Обвинение, конечно, было вздорным, но приговор «тройки» – беспощадно крутым.

И поехали молодые инженеры, Альтшуллер в Воркуту, Шапиро – в Казахстан (между прочим, во второй раз: впервые он побывал в Казахстане в детстве, с матерью, последовавшей за мужем, осужденным по «шахтинскому делу»). Им повезло: в 53-м умер Сталин и спустя год наступил «век реабилитанса». Обоих изобретателей выпустили на свободу, почти одновременно они вернулись в Баку.

О взрывчатке они постарались забыть: слишком сильно она их обожгла. Теперь друзей интересовала психология изобретательства и творчества вообще. Они занялись выявлением законов, по которым развивается техника. А мировая техника, мощно подстегнутая военным производством, развивалась быстро, уже надвигалась «неизбежность странного мира» – эпоха кибернетики, электроники. В 1956 году в журнале «Вопросы психологии» появилась статья Альтшуллера и Шапиро «О психологии изобретательского творчества». Она и положила начало целой науке, которую в последующие годы основательно разработал Альтшуллер, – теории решения изобретательских задач (ТРИЗ).

В конце 50-х стали появляться в периодике – в журналах «Техника – молодежи» и «Знание – сила», потом и в ленинградской «Звезде» – научно-фантастические рассказы Генриха Альтова (псевдоним Альтшуллера) и Валентины Журавлевой, его жены.

Идеи, во множестве рождавшиеся в умной голове Генриха Сауловича, были захватывающе неожиданны и красивы. Они явно опережали время. Потому и явилась потребность обратиться к жанру научной фантастики.

Выше сказано, что фантастика как жанр литературы – прием остранения действительности. Это неполное определение. Фантастика – не только прием, но и тема, идея. В рассказах Альтова это выражено с большой силой. Кому еще пришла бы в голову идея, что человечество в отдаленном будущем сумеет управлять разбеганием галактик (рассказ «Порт Каменных бурь»)? Или идея о корабле без двигателя, с огромной скоростью идущем по океану на волне искусственно вызванного цунами («Создан для бури»)?

В 1961-м вышел в Детгизе первый сборник рассказов Г. Альтова «Легенды о звездных капитанах». Как и подобает легендам, стиль был несколько возвышенный – это не моя эстетика. Но мощь фантазии – увлекала.

Жюль Верн, прогнозируя технику будущего, шел путем, так сказать, количественного возрастания. Полет к Луне? Пожалуйста, люди летят в ядре, выстреленном из пушки, – только пушка очень большая. Соединение Европы с Америкой? Пожалуйста, гигантская подводная стальная труба от Ливерпуля до Бостона, и в трубе бегут поезда, движимые сильным давлением воздуха, – ну как в Париже пересылаются депеши пневматической почтой…

Принципиально иным путем шел Генрих Альтов, выстраивая качественно другую, ни на что не похожую техносферу будущего.

В ЦК компартии Азербайджана в те годы работал секретарем по пропаганде умный человек Назим Гаджиев. Образованный по-русски, он не пренебрегал чтением текущей литературы. И он обратил внимание на то, что в Москве издаются книги бакинских авторов – Альтова, Журавлевой, Войскунского и Лукодьянова. Гаджиев позвонил первому секретарю Союза писателей Азербайджана Мехти Гусейну: дескать, почему не замечаешь, что у нас в Баку появилась фантастика? Мехти Гусейн вызвал меня и расспросил – кто да что, какие книги и т. п. И – предложил мне возглавить комиссию по научно-фантастической литературе, учреждаемую президиумом Союза писателей.

Дело было новое, интересное. Мы – новоиспеченная комиссия – собрались в одной из комнат Союза писателей. Мы – это Лукодьянов, Журавлева, Альтов и Шапиро. (Рафик Шапиро – он же Р. Бахтамов – уже издал в московском Детгизе свои первые научно-художественные книги – «Для кого падают яблоки» и «Властелин оксимира»). Кроме нас, участвовали в работе комиссии начинающие авторы Амнуэль и Леонидов, Караханов и Милькин.

Павлик Амнуэль был из вундеркиндов, с детства сочинял фантастические рассказы. Кто-то из моих знакомых привел его, стеснительного худенького школьника с огромной шевелюрой, ко мне домой, и я прочитал его рукопись. Вещь была ученическая, то и дело сбивалась на красивости, но – свидетельствовала о несомненной литературной одаренности мальчика. Теперь, когда я пригласил Павлика в комиссию, он уже был студентом физмата университета. Его интересовали звезды – он о них писал и готовился стать (и стал) астрофизиком. Амнуэль, ныне известный писатель-фантаст – убедительное опровержение расхожего мнения, будто из вундеркиндов ничего серьезного не получается.

Комиссия приступила к работе. Мы обсуждали НФ-рукописи. Стали собирать сборник фантастики бакинских авторов. И – last not least – готовить прием в Союз писателей Альтова и Журавлевой.

Это были приятные посиделки, я бы сказал, высокого интеллектуального уровня. Генрих Альтов задавал тон нашим разговорам. Подобно науке об изобретательстве, предметом его исследования стала фантастика. Альтов обладал техникой быстрочтения и прочитал всю доступную НФ-литературу.

И однажды он принес плод своих изысканий – «Регистр научно-фантастических идей и ситуаций». Это был поистине гигантский труд. Альтов классифицировал примерно 10 тысяч идей, содержавшихся в массиве научной фантастики: разбил их на классы, группы, подгруппы. Буквально каждая прочитанная книга занимала свое место в «Регистре» – и было отчетливо видно повторение, вторичность некоторых из них. Неудивительно, что кому-то из писателей-фантастов «Регистр» крайне не понравился.

Вообще своей бескомпромиссностью Альтов нажил себе немало врагов. Среди них были и чиновные деятели ВОИРа (Всесоюзного общества изобретателей и рационализаторов), которым вовсе не нравился ТРИЗ и особенно то, что его создатель обучал всех желающих, у него возникла целая школа. Все чаще Альтова приглашали читать лекции о ТРИЗе в Москву и Ленинград, в Новосибирск, Петрозаводск и другие города страны, где жили люди, для которых научно-технический прогресс был не пустым звуком.

А еще Генрих придумал «Гриадный крокодил» – ежегодную премию за худшее произведение научно-фантастической литературы. «Гриада» – роман А. Колпакова о полете в дальний космос – была беспомощной, но амбициозной вещью. В ней как бы сгустились все пороки, свойственные НФ: вторичность темы, дубовый язык, вопиющий схематизм, полное отсутствие характеров. Именно такие сочинения и служат причиной, по которой многие люди, и прежде всего критики, относят фантастику к литературе второго сорта («осетрина второй свежести»).

«Лауреатов» «Гриадного крокодила» выбирали члены клуба любителей фантастики при Московском дворце пионеров. Для этих начитанных и дерзких мальчишек Генрих Саулович был главным авторитетом.

В течение 1963 года мы, комиссия, подготовили сборник фантастики и предложили его бакинскому издательству «Азернешр». Наша с Лукодьяновым небольшая повесть «Формула невозможного» дала название сборнику. В него вошли также рассказы Максуда Ибрагимбекова, В. Журавлевой, И. Милькина и В. Антонова, эссе Г. Альтова «Машина открытий». Мы привлекли к участию в комиссии улыбчивого детского писателя Эмина Махмудова. Два его рассказа, переведенные с азербайджанского Бахтамовым и Лукодьяновым, не были, конечно, шедеврами, но годились для того, чтобы в сборнике был представлен и местный колорит.

В «Азернешре» сборник приняли благосклонно: ну как же, фантастика выдерживает большие тиражи, издательству это выгодно. Редактором назначили Фаика Мамедова, человека с седыми бакенбардами. По-русски Фаик говорил хорошо. Ну, думали мы, все в порядке, сборник пошел в производство.

И вдруг он застрял, будто уткнулся в невидимую стену. Шли месяц за месяцем – и наконец Фаик Мамедов заявил нам, что включил в сборник пьесу поэта Новруза Гянджали. Задержка тем и объяснялась, что эту пьесу срочно переводили с азербайджанского на русский. Естественно, я попросил дать нам пьесу прочесть. «Прочтете в верстке», – ответил Фаик, покрутив свои бакенбарды.

В мае 64-го поспела верстка. Мы прочитали пьесу Новруза Гянджали «Сокровища сгоревшей планеты», заверстанную в конце сборника, – и пришли в ужас. Это была жалкая пародия, не имевшая отношения ни к фантастике, ни к литературе вообще.

С бакинского космодрома отправляется «в созвездие Центавра» звездолет, во главе экипажа космонавт Аяз. Перед отлетом появляется пожилой садовник Ами, он прячется в корабле и «зайцем» отправляется в полет. Экипаж дружно поет глупую песню «Среди звезд». А следующим утром на «научную станцию наблюдения» врывается Фатьма, бывшая уборщица космодрома, а ныне пенсионерка. Пропал ее муж садовник Ами!

«ГУЛАМ. Может быть, он в милицию попал?

ФАТЬМА. Послушай, что мой муж – хулиган или вор? Ты на свой аршин не мерь!..

ГУЛАМ. Тетушка, зачем же вы сердитесь? Ну, пропал он…

ФАТЬМА. Послушай, что мой муж – курица, чтобы пропасть?.. Такой большой мужчина – курица?»

Тут следует ремарка: «Загорается зеленый глазок телерадиофона. Гулам настраивает его. На экране появляется изображение Ами».

«ФАТЬМА. Киши, где ты?

АМИ (находясь в невесомости, плывет по воздуху). На орбите. Фатьма, я провожал Рену. Заглянул в корабль, а он оторвался от земли, я свалился в кухню. Береги себя. Прощай».

Эту душераздирающую сцену прерывает ремарка: «…Свет гаснет. Все встревожены. Гулам хватается за ручку приборов».

Нет смысла цитировать дальше.

Мы безуспешно попытались остановить издание сборника «Формула невозможного», испорченного этой вздорной пьесой. Книга вышла большим тиражом. Мы, комиссия, написали письмо в газету «Бакинский рабочий» – изложили историю сборника и дали оценку пьесе, включенной в него вопреки желанию составителей. Письмо напечатали. Новруз Гянджали поднял шум на весь писательский союз: что это за комиссия, да как посмели… Его ярость еще возросла после того, как Дмитрий Биленкин, которому Альтов послал злосчастный сборник, опубликовал в «Комсомольской правде» реплику под названием «Не дергайте ручку приборов».

Такого в Баку еще не было, чтобы «нацменьшинство» устроило выволочку азербайджанскому писателю.

Мехти Гусейн вызвал меня и показал гневное письмо Новруза Гянджали. «Он требует, чтобы вашу комиссию разогнали». Я рассказал, как было «дело». Мехти Гусейн усмехнулся: «Знаешь, когда Новруз смотрит так, – он прищурил глаза и остро взглянул на меня, – я его боюсь. Он ведь служил в органах… Ладно, продолжайте работать».

«Дело» замяли. Какое-то время мы использовали в качестве поговорок выражения: «Такой большой мужчина – курица?» и «Гулам хватается за ручку приборов». Но потом это забылось, как забывается всякая мура.

Да, чуть не забыл. В часть тиража злополучного сборника, как говорится, вкралась досадная опечатка. В оглавлении стояло: «Сокровища сгоревшей планеты. Пьса».

Все было подготовлено для приема Г. Альтова и В. Журавлевой в Союз писателей: заявления, рекомендации, анкеты. И настал день приема. В кабинете Мехти Гусейна собрались члены президиума СП Азербайджана – все важные, именитые – и расселись за длинным приставным столом. И на этот стол Генрих Альтов вывалил из сумки журналы и книги – свою и Валину, и альманахи и сборники, в которых опубликованы их рассказы. Получилась солидная горка. Кто-то из членов президиума громко поцокал языком. А один из них, с профилем усталого кондора, по своему обыкновению, погрузился в дремоту.

Я, конечно, не был членом президиума, но присутствовал как председатель комиссии по фантастике.

Первой обсуждали Валентину Николаевну Журавлеву. Члены президиума не без интереса смотрели на молодую красивую женщину. Прочитали рекомендации, задали несколько вопросов – Валя ответила своим тихим голосом. Президиум проголосовал, против не было никого, и Мехти Гусейн поздравил Журавлеву.

Настала очередь Альтова. Все шло по накатанной дорожке, небо было безоблачным. Прочитали рекомендации, анкету, кто-то спросил что-то касающееся биографии. И тут, как назло, очнулся от дремоты член президиума, похожий на старого кондора. Прикрыл рукой зевок и спросил: «А почему вы ничего не пишете о нашем Азербайджане?» На формальный вопрос Альтову бы ответить общей, ни к чему не обязывающей фразой – дескать, есть такое намерение… ну, в общем, отбрехаться бы. Но не таков был Генрих Саулович. Он сдвинул брови. Он стал похож на пловца перед прыжком в воду. И – обрушил на кондора, на президиум гневную тираду. Ее смысл заключался в том, что фантастика не может замыкаться в национальные рамки, она имеет дело с проблемами всего человечества, а вы не можете это понять…

Члены президиума никогда не слышали такого. Они заговорили между собой по-азербайджански, а Мехти Гусейн постучал карандашом по графину и, прервав Альтова, объявил голосование. «За» не проголосовал никто.

Мы вышли из кабинета Мехти. Я был расстроен. Валя со слезами на глазах бросила Генриху, что он вел себя как дурак. А он, упрямый и непреклонный, молча спускался по лестнице. Волосы его торчали как козырек надо лбом.

Какое-то время спустя я обратился к Мехти Гусейну с просьбой снова рассмотреть вопрос о приеме Альтова в Союз писателей. Мехти холодно ответил: «Мы никогда не примем этого человека. Он нас не уважает».

Наш подрастающий сын много читал. Мы покупали ему книги, вообще наша домашняя библиотека быстро пополнялась, и Алик брал с полок что хотел или то, что мы с Лидой советовали прочесть.

Я предложил ему записывать в тетрадку краткое содержание прочитанных книг. Он неохотно согласился. (Я и сейчас думаю, что это неплохое средство интеллектуального развития: у Алика выработалось умение быстро ухватить суть прочитанного и без лишних слов записать ее. Забегая вперед, скажу, что умение точно и кратко излагать свои мысли отличает его многочисленные научные статьи.)

Заметной чертой его складывающегося характера было упрямство. Вдруг в 10-м классе, в начале учебного года, заявил нам, что не хочет учиться в 11-м классе – считает его лишним. «Ну, – говорю, – я тоже не в восторге от того, что ввели 11-классное обучение. Но ведь школу-то надо кончать». – «Можно сдать за одиннадцатилетку экстерном, – говорит он. – Подготовлюсь и сдам».

Отговорить Алика от задуманного «прыжка» через 11-й класс нам не удалось: он твердо стоял на своем. Пришлось перевести его из обычной школы в вечернюю. А туда не принимали без справки с места работы. С помощью знакомого учителя физики удалось устроить Алика лаборантом в физическом кабинете 27-й школы.

Из моего дневника:

19 декабря 1963 г.

…Обязанности необременительные: несколько раз в месяц подготовить лабораторную работу, присматривать за физическими приборами, что-нибудь припаять, подсоединить клеммы. Достаточно времени для собственных занятий. Алька усиленно занимается математикой и физикой – Арон Глузкатер готовит его по программе, которую сам же разработал для ребят, собирающихся поступать в МФТИ. Алька хочет поступать на физмат какого-либо из московских вузов. Очень напряженно занимается, решает десятки, сотни задач…

4 раза в неделю Алька занимается у Арона, по многу часов. 4 раза – вечерняя школа. Раз в неделю – английский…

…Первая получка. Почему-то он принес 10 руб. вместо 15, полагающихся за полмесяца. Я спросил: «Не вычли ли у тебя за бездетность?» Засмеялся. Потом вспомнил… Кассирша что-то ему говорила о пяти рублях, но он не расслышал. Вернее – думал о другом. Ох, уж эта рассеянность – высшая форма сосредоточенности…

Я говорю: «Оставь эту десятку себе. И вообще – заведи сберкнижку». – «Не надо», – говорит и сует мне в руку свои рублевки. «Ну, отдай маме». – «Ты отдай».

Поздравили мы с Лидкой его. А он уже углубился в математику…

Вспоминая те годы, я думаю, что они, наверное, были лучшими в нашей жизни. Правда, с ногами у Лиды становилось все хуже, она прихрамывала, я возил ее на серные ванны в Шихово – приморский поселок близ Баку, на радоновые – в Пятигорск. Удавалось – до поры, до времени – управляться.

Да и всё нам тогда удавалось, потому что мы были еще сравнительно молоды… Потому что любили друг друга.

Дома – настроение на шутливую волну, много смеха.

В комиссии по фантастике – умные разговоры, споры, подготовка нового сборника.

В Москве печатали наши с Лукодьяновым вещи – повесть «Черный столб», рассказы. У нас был в работе новый роман «Очень далекий Тартесс». (Вычитали, что, по утверждению Авиена, существовал в Средиземноморье в древности богатый город, имевший «такое могущество, такой блеск». Тартесс вел торговлю медью и оловом по всей ойкумене, с греческими городами, а в VI веке до н. э. бесследно исчез. Что-то там произошло. И вот мы с Лукодьяновым отправились в бронзовый век – прочитали все, что можно было прочесть о полумифическом городе, и особенно выделили мнение некоторых ученых, что Тартесс имел какое-то отношение к Атлантиде. Ну, а дальше – работа воображения.)

Но главной удачей того года – 1964-го – был «прыжок» Алика через 11-й класс. Я записал в своем дневнике: «Проявил такую работоспособность и целеустремленность, что я проникся к нему высоким уважением».

Итак, наш сын сдал в вечерней школе экзамены за 10-й класс, а затем, без передышки, экстерном и за 11-й. По математике и физике он был хорошо подготовлен в «школе» Глузкатера, по истории ему помогла Лида, а по химии – Нонна Гаккель (о ней и ее муже Мише Ляндресе, наших близких друзьях, я напишу ниже).

Теперь, с аттестатом зрелости на руках, можно было стартовать на последний, так сказать, этап марафона – держать экзамены в Москве. О бакинских вузах у нас и речи не было. 1 июля мы втроем вылетели в столицу. Алик вез чемодан учебников и тетрадей, испещренных формулами, уравнениями, теоремами.

На улице Горького, между «Березкой» и «Синтетикой», как бы оттесненный громоздкими «сталинскими» домами в глубину двора, стоял небольшой старый флигель. В одной из его комнат обитала пожилая дама Татьяна Ионовна, родственница кого-то из наших бакинских друзей. Заранее с ней созвонившись, мы сняли ее комнату (Татьяна Ионовна лето проводила на даче) и вот разместились тут. Лида радовалась: первый этаж, никаких лестниц, соседи в коммуналке не злые, а рядом – Елисеевский магазин, носивший гордое имя «Гастроном номер один».

Алик поехал в Долгопрудный, подал документы в МФТИ и засел за учебники. 6 июля он благополучно сдал первый экзамен – письменную математику. А 10-го срезался на физике. Задачи, надо сказать, были отменной трудности. Два инженера – Лукодьянов и наш московский двоюродный брат Ионя Розенгауз – потом бились над ними и одну, из оптики, так и не смогли решить.

Двойка по физике остановила штурм МФТИ. Лида горестно всплеснула руками: «Бедный сынка!» И соорудила Алику бутерброд с его любимым паштетом. Алик держался хорошо, даже пытался шуточки отпускать, но мы-то видели, как он расстроен. Для повышения настроения я предложил ему футбол, и мы поехали на стадион «Динамо». Это была хорошая разрядка.

Но кончился футбол, миновала ночь, и наступило утро. Надо было решать: что делать? Мы с Лидой посоветовали сыну подать на отделение структурной лингвистики филфака МГУ. Об этом отделении нам незадолго до отъезда из Баку рассказывал друг моего детства Виктор Кутуков. Он преподавал в бакинском пединституте и был очень увлечен структурной незнакомкой. «Интересно! – говорили мы теперь сыну. – Новое направление на стыке наук, языки плюс математика, теория информации, программирование и прочие новомодные онёры». Алик морщился: «Лингвистика…» Я говорил: «Даже если лингвистика придется не по душе, то при тебе останется математика».

Уговорили. Алик подал документы в МГУ и стал готовиться к экзаменам по языку и литературе. Сменил, бедняга, физику на грамматику.

На отделении структурной лингвистики было всего 25 мест, а конкурс довольно большой – 4 человека на место. В августе начались экзамены. Алик сдал на четверки сочинение и устную литературу и на пятерки – математику и английский. Набрал 18 из 20 баллов. Похоже, это был проходной показатель, но сомнения оставались, а результат объявят в последних числах августа.

Мы все изрядно устали. Алик – после своего марафона (больше 20 экзаменов за лето), а мы с Лидой – ну, понятно.

Я увез моих детей на десять дней в Малеевку.

И нас объяла зеленая лесная тишина.

Условились: не говорить о проходном балле, о структурной лингвистике. Просто отдыхать. Летняя Малеевка очень располагала к отдыху. Можно купаться в пруду и по нему же кататься на лодке, наматывая на весла зеленые волосы водорослей. Можно бродить по лесным тропинкам под тяжелыми ветвями старых, очень старых елей, и слушать птичьи переклички. Можно собирать грибы.

Грибов было много в то лето. Елена Борисовна Асылбекова признавала только белые и лисички. На большом противне они получались у нее очень вкусные. Елена Борисовна – полная, громкоголосая, с большими глазами слегка навыкате – любила вспоминать фронтовое прошлое: она всю войну служила в авиации укладчицей парашютов, и что-то в ней осталось от этого прошлого. Такая, что ли, мать-командирша, умеющая и выпить, и сильно выразиться. Но к детям у Елены Борисовны – заведующей летним детским садом в Малеевке – было отношение доброе-предоброе, можно сказать – материнское. (Многие писательские дети и теперь, достигнув очень зрелого возраста, уважительно вспоминают ее.)

В домике возле детского сада, в своей комнате Елена Борисовна устраивала «грибные» вечера. Нас с Лидой привел к ней Эмиль Кардин. Приходили и другие писатели, мне запомнился умный очкарик Тодик Бархударян, он же – Федор Колунцев, прозаик, со своей белокурой женой Аллой Беляковой – племянницей знаменитого штурмана чкаловского экипажа. Алла тоже писала хорошую прозу. Приносили коньяк или водку, пили «под грибы», рассказывали всякие истории, преимущественно смешные. Это был, вообще говоря, типичный московский стиль общения – рассказывание историй.

Бархударян жил в Москве, но родом был из Тбилиси, из его самого, наверное, колоритного Авлабарского района. Он здорово рассказывал, попыхивая трубкой, о Тбилиси своей юности. Запомнилась история о том, как одному «авлабарцу» родители девушки отказали в женитьбе. Отец неудачливого жениха возмутился: «Они что, с ума сошли? Кому отказали – моему Шалико! Князь, грузин. Бухгалтер!»

Милая Малеевка. Кого только не видели ее старые ели. Они помнили Гиляровского, подолгу обитавшего в этих местах (и говорили, что многие жители села Глухово близ Малеевки были очень на него похожи). Тут ходил Иван Рахилло – один из основателей здешнего Дома творчества. Прогуливались Твардовский и Смеляков. Бродил, с трудом переставляя ноги, старенький Фраерман – автор удивительной книги «Дикая собака динго».

Не хотелось уезжать из Малеевки. Но подошли к концу наши десятидневные каникулы, мы возвратились в жаркую шумную Москву. Мне удалось снять трехместный номер в гостинице «Минск». Алик поехал в университет и вскоре вернулся: список принятых на структурную лингвистику еще не вывешен.

И еще несколько томительно долгих дней прошло. Было беспокойно. 31 августа я поехал на Моховую, на филологический факультет, с твердым намерением выяснить: принят Алик или не принят. Расспросы вскоре привели меня в комнатку, где сидели еще несколько озабоченных пап и мам абитуриентов, набравших, как и Алик, 18 баллов. Говорили, что должен прийти кто-то из членов приемной комиссии и сообщить долгожданный результат. Ждали долго. Наконец вошел субтильный молодой человек в очках. Я заметил, что у него в руке, кроме папки с бумагами, была оранжевая книжка, в которой я узнал наш с Лукодьяновым сборник рассказов «На перекрестках времени» – он только что вышел в издательстве «Знание». Это показалось хорошим признаком.

И я не ошибся. Молодой деятель факультета коротко сказал мне:

– Зачислен.

Во всю прыть я помчался в «Минск». Ворвался в наш номер с возгласом:

– А ну, где тут студент Московского университета?!

Лида и Алик бросились ко мне. Мы стояли, обнявшись и смеясь.

Осенью того же года произошло событие огромной важности: я получил квартиру в новом доме. Этот литфондовский дом, сложенный из бакинского камня-кубика, строился долго, долго, и мучительно было его заселение. Директор Литфонда Бахрам Агаев, благообразный пожилой азербайджанец, ласково улыбался мне и утвердительно кивал в ответ на мои вопросы, а потом я узнавал, что вычеркнут из списка жильцов строящегося дома. Бахраму, как видно, трудно было примириться с мыслью, что «нацмен» получит квартиру, которую он мог бы отдать кому-либо из своих многочисленных родственников (или просто продать). Трижды он вычеркивал меня из списка.

Надо ли говорить о том, сколько нервных клеток он мне невозвратимо попортил. Если бы не Мехти Гусейн, к которому я приходил заявлять протест, не видать бы мне квартиры. (Давно уже умер Мехти – я сохраняю благодарную память о нем.)

Новый пятиэтажный дом стоял на улице Вагифа, на косогоре. Из-за этой крутизны вход в мою квартиру был довольно странным: со двора надо было подняться на второй этаж, а с улицы – спуститься на один лестничный марш. Квартира состояла из двух смежных комнат с балконом и маленькой каморки-выгородки, в которой мы сделали гардероб. Сантехник-армянин, пришедший налаживать технику в ванной, посмотрел на меня, приподнял одну щеку в улыбке и спросил, поводя ладонью из стороны в сторону:

– Ара, как вы получили квартиру в такой дом?