Текст книги "Полвека любви"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 55 страниц)

Начальник паспортного отдела капитан милиции Грибков лично принимает Лиду. Не отвечая на приветствие, не приглашая сесть, чеканит:

– Вы обязаны в двадцать четыре часа выехать из Баку.

Лида растерялась:

– Как это?.. У меня же командировочное, вот…

Грибков окидывает опытным взглядом бумагу. Там все в порядке, штамп, печать, подпись.

– Что это за командировка на восемьдесят дней? – цедит сквозь зубы.

Лида пытается объяснить: ректорат предложил студентам, имеющим родственников в других городах, поехать туда подкормиться и сделать что-то полезное для университета – достать, скажем, тетради или… Грибков, не дослушав, повторяет:

– В двадцать четыре часа.

– Но почему? – лепечет Лида. – Почему вы не разрешаете мне жить в моем родном городе?

– Потому что здесь – фронт.

И кончен разговор.

Нет, не кончен, только начинается. Предпринимаются затяжные хлопоты, поиски влиятельных лиц в Совнаркоме республики, могущих нейтрализовать настырного Грибкова. А тот тоже не дремлет. Каждые два-три дня на улицу Петра Монтина, 63 приходит участковый, торопит с выездом. Ему говорят: погодите, подано заявление, вопрос решается в Совнаркоме.

Пока суд да дело, Лида оформляется на исторический факультет АГУ – Азгосуниверситета. Срок командировки истекает, но в Байрам-Али она не вернется.

Да что за дичь, почему ей нельзя жить в городе, где родилась? Да и какой такой фронт в Баку, в глубоком тылу?

Можно подумать, что у бакинской милиции нет других дел, кроме как преследовать эту девушку, коренную бакинку, комсомолку, блокадницу, отличницу учебы. В городе полно всяческого жулья и ворья, молодых людей, за взятки уклоняющихся от фронта, от войны. Нет, милиция выгоняет из города дочь «врага народа» – это ей, милиции в лице товарища Грибкова, важнее всего.

Как еще Лиде лезет в голову наука… Не сбылась детская мечта – не стала геологом, как отец. Не послушалась матери – не пошла в медицинский. Ну что ж, разве история нужна людям меньше, чем медицина? Это же память человечества о самом себе… Положим, медицина нужнее… Но не в этом дело. Похоже, что Лиде не дадут доучиться…

И тут появляется Лева Г.

Из дневника Лиды:

9 сентября 43 г.

Что-то со мною творится. Никогда еще я так явственно не ощущала в себе двух человек, как теперь. Я поняла, что я не так хороша, как я это думала. Еще раньше я смутно ощущала в себе способность к легкомысленным поступкам, но обычно сила разума побеждала или же обстоятельства удерживали меня… Что преобладает во мне: серьезность или легкомыслие? Все-таки я уверена, что преобладает серьезное, ибо я не могу легко и просто делать «плохое», как другие. Но в настоящее время я явно поступаю неверно.

Что может быть у меня общего с Левой Г.? Как это вообще получилось, что он сделал мне предложение? Я никогда не думала, что Л. такой страстный… Он просто горит. Почему меня все это смущает?

Конечно, действует то, что он не мальчик, а так сильно любит, чуть ли не плачет, целует ноги, умоляет. Он интересен как человек. Прекрасный инженер, замечательно знает физику, математику, электричество. Он умеет заработать. Всегда что-то изобретает, имеет кучу денег, прекрасный распределитель, столовую и т. д. Не могу себе представить, чтобы меня прельщали материальные блага. Нет, я так низко не пала. Но должна сознаться, что я уже устала от всех жизненных передряг, вечных хлопот, забот, трудностей. Хотелось бы пожить под крылышком большого, сильного, любящего человека, который бы обо мне заботился и обожал меня, быть ему женой и другом, необходимой. Быть уверенной в его любви, знать, что он не разлюбит.

А вот в Жене я не буду так уверена, да и тяжелая жизнь меня ожидает, во всяком случае вначале. Конечно, я уверена, что люблю Женю и готова с ним на все. Но меня всегда пугает вопрос, буду ли я с ним вполне счастлива, не придется ли мне слишком часто жертвовать собой. Поживем – увидим. Во всяком случае, останавливать свой выбор теперь на Л. я не могу. Да и как ужасно это! Весь город говорил бы о нас. А как он сказал: «Лида, давай произведем сенсацию: будь моей женой…» А все-таки он мне нравится…

20 октября 43 г.

…Как это ни странно, но до сих пор я чувствовала себя еще совсем девочкой. Мне было странно думать о замужестве. Теперь же я мечтаю зажить самостоятельно, со своим мужем, который бы безгранично любил меня и заботился обо мне. Когда я думаю о том, что Женю надо еще так долго ждать, то чувствую, что это свыше моих сил. Не могу я так долго ждать. Да и люблю ли я его? Я себя уверила, что люблю только его и могу лишь ему принадлежать. Но он ведь совсем еще мальчик! Теперь меня такой ни в коем случае не может удовлетворить. Все время убеждаю я себя, что он возмужал, стал мужчиной, но так ли это?.. Ж. принадлежит к тем людям, которые не могут всецело предаваться любви. Для них любовь всегда на последнем месте. Конечно, первое время по возвращении Ж. будет меня очень любить. А потом? Он совсем почти не знал женщин, поэтому ему захочется погулять, поухаживать. А я? Я буду себе дома сидеть и чувствовать себя старше…

Сейчас я все время думаю о Л. Мне кажется, что я его люблю. Но мне как-то страшно: ведь он настолько старше меня… Конечно, он будет очень хорошим мужем. Но сможет ли он понять меня духовно, захочет ли он это, сомневаюсь. Мне кажется, что ему будет достаточно знать, что я его, приносить мне деньги и продукты, любить меня, но моими духовными потребностями он не будет заниматься. У нас будет обыкновенная жизнь. Я же всегда хотела, не имея на то никаких оснований, чего-то особенного, необычного.

22 октября 43 г.

Почему мне казалось, что моя семейная жизнь не будет обычна, трафаретна, а будет интереснее, богаче содержанием. Как я мыслила ее себе? Муж (Женя) и я – оба живем оторванно от обыденных явлений… а когда приходится сталкиваться, то поскорее отстраняемся, как от чего-то грязного, после чего хочется вымыть руки. Живем мы чисто духовными интересами. Голод, нужда, что бы то ни было, – ничто не может помешать нам восторгаться великими памятниками искусства и литературы. Мы голодны, но мы счастливы, мы сыты духовной пищей. Любим мы друг друга беспредельно… Компания наша тоже сугубо умная, содержательная. Веселимся мы тоже, но умно веселимся, остроумно, изящно.

Детей мы воспитываем сугубо классически: изучение языков с детства, приучение к чтению, поэзии, музыке. Конечно, от такого воспитания и таких родителей ребенок может стать только вундеркиндом.

Мне искренне казалось это идеалом… Жизнь я понимала так просто и ясно, что не сомневалась в том, что эта высокая цель достижима и моральное удовлетворение вознаградит за все.

Что же теперь? Все это, или почти все, рухнуло. Может быть, я стала старше, уже нет тех могучих сил и энергии, да и жизнь сломила… Кто знает, скорей всего, все предыдущее – мечты, фантазия. До каких же пор можно так нереально жить?..

Повлияло, конечно, и то, что все подруги мои уже замужем и счастливы… Ведь уже пора обосноваться. Смотреть на себя как на девочку, в то время как все окружающие смотрят и считают тебя взрослой – просто смешно, даже неестественно выглядит.

Если в моих возвышенных мечтаниях героем был Женя, то это понятно. Для реальной же жизни он не подходит… Правда, война и все с нею связанное изменили его, но насколько – не знаю… Если вначале он будет взрослым и серьезным не по летам, то вскоре природа возьмет свое и он снова станет тем же наивным мальчиком, скромным, стеснительным, невнимательным… О материальной стороне и говорить не стоит. Последнее же обстоятельство повлияет на всю жизнь… вместо духовной доминанты будет доминанта обыденная, будняя, отвратительная. Можно все перенести, если ты твердо уверена в любимом человеке. Могу ли я быть так твердо уверена в Жене? Конечно, нет. В смысле верности, так я даже уверена, что уже через месяц-два его будет тяготить брак. Он не пожил, а он умен, красив, ему захочется поухаживать, погулять, наверстать потерянное. Что касается остального, то он будет учиться 5 лет… А где и как мы будем жить? В лучшем случае в общежитии при Академии. Это можно еще перенести в период учебы, т. е. если бы мы поженились на I–II курсе и оба бы учились. Но теперь, по окончании, я на это никак не согласна… Т. образом все говорит против того, чтобы продолжать связь с Женей… Но надо было раньше подумать обо всем этом, все это взвесить и порвать до того, как на дороге стал Л. Теперь же все это осложняется…

А Л. тот самый, кто нужен мне, или нет? Больше всего смущает меня его возраст. Да я и не знаю точно, сколько ему лет, но думаю, что не менее 36–37, т. е. на 14–16 лет старше меня. Потом, он совершенно меня не знает…

Смятение чувств в Кронштадте.

Смятение чувств в Баку.

Про Леву Г. я знал, что он был мужем Анечки – младшей из сестер Лидиной мамы. Накануне войны (или в ее начале) они развелись. Не знаю почему. Чем-то он Анечку, веселую и любвеобильную, не устраивал. Но мне и присниться не могло, что Лева Г. с юношеской пылкостью влюбится в Лиду и сделает ей предложение.

Но обо всем этом я узнал позже.

Наступил декабрь. Пришло письмо от Лиды. «Я не хотела тебе писать, решила ждать обещанного „большого“ письма, но его пока нет. Интересно, что за причина твоего молчания. Она мне дорого стоила. Когда-нибудь расскажу при встрече».

А «большое» письмо было уже в пути. В войну письма шли долго, долго.

Мое письмо к Лиде:

15 декабря 43 г.

Ли, дорогая, хорошая!

Теперь я опять могу тебе писать. Почему я молчал так долго? При встрече я расскажу тебе обо всем подробно – слишком трудно об этом писать… В двух словах: было у меня увлечение. Это гнусно было с моей стороны, но… труднее всего на свете привести разум и чувство к общему знаменателю. Я повторяю – это было только увлечение, ни до чего серьезного не дошло. И все же у меня не подымалась рука писать тебе такие же письма, как прежде. Фальшь претила мне. Теперь все прошло – так же быстро, как и началось. И пишу я тебе теперь не по привычке, не потому что надо писать, а потому, что люблю тебя и только тебя, люблю глубоко и осознанно, потому что лучше тебя нет в мире – я не знаю такой другой.

Это было смятение чувств, реакция на долгую разлуку, – черт знает что.

Пойми меня, любимая, и – прости.

Знаю, то, о чем я написал, оставит у тебя горький осадок, тебе будет больно. Как хочется быть сейчас с тобою вместе, чтобы положить конец всему, что еще разделяет нас, чтобы назвать тебя своей женой, чтобы увидеть тебя счастливой и разделить с тобой это счастье. Помню, как ты шепнула мне однажды: «forever». Да, в этом счастье – только с тобой я найду его, моя любимая, бесконечно дорогая.

Сегодня Колька уехал в Москву. Ему дали отпуск на 2 недели. Я рад за него и не завидую – я взял себе за правило никому и ничему не завидовать.

Но после Кольки – моя очередь. Буду добиваться всеми силами и, быть может, в начале весны (раньше – вряд ли выйдет) возьму курс на юг, в родную сторону…

Из дневника Лиды:

21 декабря 43 г.

Мои отношения с Л. достигли кульминационной точки 1–15 декабря, а теперь все кончено между нами.

Что же это было? Я действительно убедила себя, что очень его люблю, и почти окончательно дала согласие стать его женой. Л. был счастлив, влюблен до безумия, внимателен.

Я чувствовала себя такой одинокой, покинутой, от Жени так давно не было ни слова, что мне казалось высшим счастьем – быть любимой, бесконечно, абсолютно, безумно любимой. В том, что Л. любит меня именно так, я не сомневалась…

Но вот случается следующая история: приезжает Аллин (Алла Кайтукова – моя соученица, умная, серьезная, развитая девушка) Виктор с пропуском для нее в Иран. Алла забывает о муже, целый день проводит с Виктором, забывает обо всем на свете, для нее существует только он. Виктор в отчаянии от измены Аллы, он плачет, уверяя, что или она будет его, или же он останется холостяком. Он предлагает ей ехать с ним тут же, но А. в нерешительности, т. к. слишком многим обязана мужу (в материальном отношении. Он одел ее с ног до головы). Она решает, что лучше будет, если она постепенно подготовит его к этому. Виктор в отчаянии уезжает, упрекая ее, удивляясь ей. После этого А. не вернулась к мужу.

Эта история поразила меня так, как будто все это произошло со мною. Я поняла, что не люблю Леву, что если Женя приедет, то я сойду с ума, я жить без него не смогу… Я поняла, что жить с человеком, не любя его бесконечно, нельзя, невозможно. Только большое чувство, настоящее, полное, взаимное делает брак счастливым. Я же не смогу восторгаться Л., преклоняться перед ним. Я чувствовала, что буду ему изменять, а это меня никак не устраивает…

Я не знала, как сказать об этом самому Л. Я рассказала ему историю с А., но он или не понял, или же притворился, говоря, что это глупая история… Но я осторожно заметила, что боюсь, как бы и у меня так не получилось, когда приедет Ж., поэтому я твердо решила до его приезда ничего не предпринимать. Л. это поразило, как удар молнии… Как мне было жалко его в эту минуту! Но что я могла сделать? Сказать решительно о том, что я его не люблю, я не могла. Пусть он сам поймет это. И он через день-два это понял и сказал, что нам надо расстаться. Боже, сколько неприятных разговоров пришлось мне выслушать, как мне было тяжело и жалко… Я плакала, Л. тоже плакал, успокаивал меня, уходя пожелал мне быть счастливой. Все же на след, день он как ни в чем не бывало пришел, в воскресенье также… Может быть, он решил, что я передумаю и снова буду с ним – не знаю…

11 января 44 г.

Новый год встречали очень скучно. Настроения у меня не было. Л. мне не нравился в этот день особенно. Кроме того, за 2–3 дня до этого я получила от Жени денежный перевод на 300 р. с такой милой и ласковой припиской, что я снова только о Жене и думала. Как мне не хватало его в этот день!..

2-го я получила обещанное большое письмо от Жени. Все, что угодно, но того, что я там прочла, я не ожидала. Правда, в глубине души я чувствовала, что что-то произошло, я ведь понимала, что Женя особенно ощущает потребность в физич. близости, и даже не сомневалась в том, что он как-то выходит из этого положения. Но т. к. это вполне естественно, то он и писать не должен мне об этом. Он же пишет, что у него было «маленькое увлечение»… Что это значит? Духовная или физическая близость? То, что он указывает, что «ни до чего серьезного не дошло», только вводит меня в заблуждение и еще больше расстраивает. Правда, в первую минуту я как-то обрадовалась, т. к. почувствовала себя менее виноватой. Но с каждым днем это соображение отходит на задний план, и остается горечь от сознания его измены. Мне кажется, что если бы это было не серьезное «увлечение» и он бы чувствовал это с самого начала, то он прекрасно продолжал бы мне писать, а об этом мог бы и не написать…

После этого я описала Жене мои отношения с Л…

За время отпуска Коли Никитушкина я здорово измотался. Тем более что остался в редакции совсем один: Борька Раевский, помогавший мне (он, кроме чтения корректуры, пописывал немного), загремел в штрафную роту. У него были свои счеты с Рашпилем, помощником коменданта Кронштадта, задерживавшим его на улицах города и грубо с ним говорившим. И однажды самолюбивый Борька с почты, куда относил тираж очередного номера «Огневого щита», позвонил в комендатуру, попросил к телефону Рашпиля и послал его – сами знаете, куда. Рашпиль, конечно, был сильно разъярен. Он предпринял энергичный розыск и довольно быстро дознался, кто ему звонил. Раевский пошел под трибунал и далее – в штраф-роту. В дальнейшем повествовании я вернусь к его судьбе.

Более всего тревожили меня Лидины дела. Ее отношения с Л.Г., описанные ею в письме, прямо-таки взывали о том, что мне нужен отпуск, хотя бы на одну неделю. Да еще история с ее пропиской. Я обратился к политотдельскому начальству – можно ли получить ходатайство к бакинским властям, чтобы Лиду прописали в родном городе. «А кто она тебе – жена? – спросил начальник политотдела, пожилой генерал-майор Быстриков. – Нет?» Он пожал плечами. Он хорошо относился к нам с Никитушкиным («двое старшин делают газету»). Но в данном случае ничем помочь не мог. Я попросил отпустить меня в отпуск. «Ладно, пойдешь, но не сейчас».

Он настойчиво предложил мне (вслед за Колей) вступить в партию, поскольку я исполнял офицерскую должность секретаря редакции. Что ж, отнекиваться было бы странно. Я собрал рекомендации и подал заявление.

Я мечтал об отпуске. Рвался в отпуск, на помощь Лиде.

Но жизнь шла своим чередом и, как в беге с барьерами, поставила предо мной новую преграду. И я не выдержал нового искушения.

Скрепя сердце, расскажу и об этом.

На Морском заводе выходила многотиражка «Мартыновец» (завод носил имя кронштадтского революционера Мартынова). Эта скромная двухполоска, выходившая раз в неделю, печаталась у нас в типографии «Огневого щита». Раз в неделю у нас появлялась редактор «Мартыновца» Ф. Р. Вообще-то она служила на Морзаводе инженером, и газета была для нее дополнительной нагрузкой. Иногда Ф. Р. просила меня вычитать сверстанные полосы, и я читал скучные, написанные казенным языком заметки начальников цехов и передовых рабочих, правил неправильные или очень уж тяжелые фразы. Бывали заверстаны в газетную полосу вирши заводских пиитов. Запомнилось четверостишие, обращенное к рационализаторам Морзавода:

 
Не открывайте Америк открытых,
На это найдутся Колумбы.
Ленту к машинке освоили б вы-то,
Тяжелых и не было дум бы.
 

Я посоветовал последнюю строчку заменить другой: «Не то мы огреем вас тумбой». Ф. Р. тихо смеялась.

Она была крупной женщиной лет тридцати или чуть больше. В ее темных глазах под черноволосой челочкой, казалось, затаилась неизбывная печаль. Чем-то Ф. напоминала библейских женщин. Кажется, родом она была с Украины, а как оказалась в Кронштадте – не помню. Она успела побывать замужем, но неудачно. Жила Ф. недалеко от редакции, на улице Карла Маркса, там была у нее комната.

Однажды разговорились, и Ф., между прочим, пожаловалась, что ей привезли с завода дрова, но они такие промерзшие, прямо каменные, что она еле управляется с рубкой. Я вызвался ей помочь: на Ханко, в своем батальоне, я научился колоть дрова. Ф. привела меня к себе, и я часа полтора вкалывал в дровяном сарае. Поленья были действительно трудные, сучковатые, очень твердые, словом, мучение, а не рубка. Наконец Ф. остановила работу: на несколько дней ей хватит наколотых дров. Пригласила меня попить чаю. Мы растопили печку, вскоре в маленькой комнате стало тепло. Ф. быстро соорудила ужин – зажарила на электроплитке омлет из американского яичного порошка, вскрыла коробку рыбных консервов – бычков в томате. У нее и спирту немного было, и мы выпили. Меня разморило в тепле, и разговор был хороший – Ф. рассказывала о своей жизни, спрашивала о моей. Ее библейские глаза смотрели ласково.

Между тем час был уже поздний, меня мог бы зацапать ночной патруль – неприятностей не оберешься, – и Ф. предложила переночевать у нее. Она постелила мне на кушетке, сама легла на свою кровать. Мы продолжали о чем-то тихо разговаривать, и вскоре я, поборов робость, перебрался к Ф. в постель.

Так произошло то, что неизбежно должно было произойти, к чему давно уже взывала плоть, вечно бунтующая против доводов рассудка.

Эта связь продолжалась недолго.

Весенние дожди смывали снег с кронштадтских улиц. Весенняя игра солнца и плывущих туч мучила, томила душу. Я остро ощущал укоры, уколы совести.

– Уж не собрался ли ты жениться? – спросил однажды Никитушкин.

– Жениться? – я удивленно воззрился на его круглое лицо.

– А что? Баба видная. Вот только как твоя Лида к этому отнесется…

– Брось, – пробормотал я. – Чего это ты, на самом деле…

– А то, что она в два раза старше тебя, так это ничего, – продолжал дразнить меня Коля.

– На десять лет! – отрезал я. – И вообще – не твое дело!

Но я Кольку понимал и в душе был даже благодарен ему за то, что он, так сказать, на Лидиной стороне.

Лида была далеко, с отпуском все еще было неясно – моя вина перед ней терзала душу.

Я знал сердцем, что продолжаю любить ее, только ее…

Весенним вечером, когда я сидел у Ф. за чаем, вдруг к ней заявился гость, в котором я с удивлением узнал капитана 2 ранга В., недавно назначенного замначальника политотдела КМОРа – Кронштадтского морского оборонительного района. Он, конечно, тоже удивился, увидев меня, но внешне это не выказал. С любезной улыбкой поздоровался, положил на стол коробку конфет. Я засобирался уходить, хотя Ф. просила посидеть еще. «Я его не приглашала», – шепнула она мне, выйдя проводить.

Может, так оно и было. Вряд ли Ф. поощряла ухаживание кавторанга-политотдельца. Но я перестал приходить к ней. Когда она в очередной раз пришла в типографию со своим «Мартыновцем», мы уединились, выйдя на крыльцо, и Ф. уставила на меня вопрошающий взгляд. Я попросил ее не злиться, не переживать – разрыв отношений был неизбежен. Ее глаза наполнились слезами, она с горечью произнесла: «Дура, влюбилась в мальчишку…»

А вскоре вместо Ф. стала приходить другая выпускающая «Мартыновца».

Мое письмо к Лиде:

20 апреля 44 г.

Лида, ты, по-видимому, не получила одного моего письма, и я даже рад этому: оно было глупое, несправедливое.

Да, у меня повторилось в новом варианте, как ты пишешь. Вспышку потребности в любви, которую ты переборола, я перебороть не смог. Теперь, когда осталась одна горечь, один угар, когда я сам растоптал все то прекрасное, чем жил раньше, на меня нахлынуло чувство, которого я не знал прежде, – жуткое чувство одиночества. Хоть в одном отношении я оказался честнее других, которых вижу вокруг: я все-таки пишу тебе это письмо, в котором, знай, ни одного неискреннего слова… я не смог продолжать писать тебе как ни в чем не бывало, когда случилось то, что для других является лишь эпизодом, а для меня – большим несчастьем и – неужели, неужели же непоправимым?..

Жалкое оправдание, правда? Нет, я не хочу оправдываться.

Лида, ты оказалась лучше, честнее, самоотверженнее меня в тысячу тысяч раз…

Боль, мучительная тоска о прошлом, презрение к самому себе. И одиночество. Мне не с кем поделиться. Если б не напряженная работа…

Не знаю, разберешься ли ты в этом сбивчивом письме, поймешь ли мое состояние.

Суди сама, Лида.

Я не говорю «прощай». Это страшное слово можешь сказать только ты.

Женя.

Из дневника Лиды:

18 апреля 1944 г.

Итак, в прописке мне окончательно отказано, несмотря на то, что я пошла на все, т. е. согласилась, чтобы Л. назвал меня своей невестой и хлопотал в Совнаркоме. Это продолжалось очень долго, ежедневно ко мне домой приходил участковый и грозил, что заберет меня. Я не знаю, как я сдала сессию при таких условиях. Но экзамены прошли благополучно, сдала все на «отл.». С пропиской же, к сожалению, не так; несмотря на то, что Совнарком разрешил прописку, Грибков стал подкапываться под это дело, тянул… Наконец Грибков заявил, чтобы я пришла в 12 часов дня. Это было 23 марта. Лева пошел со мною. Очередь была такая, что попала я только к 3-м. Грибков сразу же стал звонить к полковнику Аксенову, заявив, что со мной хочет говорить Аксенов. К моему счастью последнего не оказалось… Входит одна женщина к секретарю и говорит мне, что А. только что уехал на машине и что Л. подходил к нему на улице и говорил с ним. Т. к. Грибков все еще возился с ними, я решила сбегать вниз и узнать, о чем Лева говорил с А… Оказалось, что А. заявил, что в этот же день я буду посажена на пароход и отправлена из Б., что я бог знает какая преступница. Он даже заявил Л., что Л. меня не знает. Когда Л. спросил, что же мне остается, броситься под поезд? – то А. заявил: «Да, под поезд, я даже могу ей указать место, где это удобнее всего сделать, и покажу паровоз, у которого наиболее острые колеса».

Когда Л. рассказал мне об этом, то у меня мурашки забегали по коже…

Домой я боялась идти… С 24 марта я живу у Анечки, но фактически на иждивении Л… Анечка прямо заявила мне, что самое лучшее для меня – это выйти замуж за Л… Он меня любит, не оставит, он честен, хорош и т. д. Больше ничего не остается, иного выхода нет, – заявила она…

Еще в тот день, когда мы шли от Грибкова, у меня с Л. был серьезный разговор. Он говорил, что если бы мы тогда летом… зарегистрировались, то ему было бы легче хлопотать. Я же спросила, фиктивно или нет было бы это? Л. обиделся, заявив, что если бы я не хотела, то силой он бы никогда не действовал… Я твердо сказала, что не хочу, чтобы он еще что-нибудь для меня делал. Я уеду, и это будет лучше для него. Но Л. возразил, что независимо от того, чем для него кончатся наши отношения, он для меня все сделает… Так и есть, но он страшно мучается. Даже В. С. [Вера Соломоновна, моя мать. – Е. В.] жалеет его, говоря, что он очень хороший человек.

Я рассказала В. С. о Женином последнем письме и о моем ответном, говоря, что мне ясно, что Ж. меня больше не любит, а потому и не пишет. В. С. пыталась меня успокоить, говоря, что это не так. Я хочу, чтобы она знала, что возможно, что у нас с Ж. все кончено. Но я вижу, что она от этого не стала меня меньше любить и страшно переживает за меня. Л.С. тоже…

Но как смогу я примириться с той правдой, что Ж. уже не мой, меня не любит и не хочет и что я никогда не буду его… Прощайте, мечты и надежды стольких лет!

Капитан Грибков и до университета добрался. Лиду вызвали в спецотдел: «Вам придется уехать». На втором семестре она уже не ходит на лекции и семинары. Живет у тети Анечки. Университетские подруги приносят ей конспекты, она старается не отстать от своего курса, готовится к летней сессии.

Из Казахстана, из Долинки какой-то близ Караганды, приходят письма от матери. Грустные письма. Приближается конец срока, но, говорят, могут добавить еще. Мамины письма не прибавляют Лиде бодрости. Но матери она старается писать бодрые письма. Конечно, ни слова о страшном известии о расстреле отца. Что поделаешь, надо держаться…

Вот бы прописали только… А то живешь вроде бы на нелегальном положении… скрываешься от властей… черт знает что…

Наконец срабатывает механизм упорных хлопот: Совнарком подтверждает разрешение прописки. В одном из паспортных столов – не в том районе, где Лиду уже знают, – ей шлепают на паспорт вожделенный прописочный штамп. Теперь она прописана в квартире моего дяди Якова Войскунского, который на фронте в качестве врача. Но радость была недолгой: пожалуй, можно поспорить с судьбой, но с капитаном Грибковым не поспоришь.

На следующий день после получения прописки Лида в комнате у тети Анечки собирала свои вещи и книги, чтобы перевезти на квартиру моего дяди Якова (его жена, как и мои родители, прекрасно относилась к Лиде). Вдруг щелкнул в передней замок. В комнату вошла женщина, уставилась на Лиду черными пронзительными глазами.

– Что вы тут делаете?

Этот вопрос, конечно, должна была задать Лида, но его задала вошедшая женщина, в которой растерявшаяся Лида узнала Сафарову, начальницу паспортного стола здешнего района.

– Дайте ваш паспорт, – потребовала она. Ее передернуло, когда увидела свежий штамп прописки. – Я забираю ваш паспорт. Завтра придете за ним в городской паспортный отдел.

То есть к Грибкову.

То, что входная дверь в момент прихода Сафаровой оказалась незапертой, похоже на роковую случайность. Наверное, не подведи дверной замок, Лиде удалось бы выиграть какое-то время, дотянуть до экзаменационной сессии. Но все равно – не случайность это. Недремлющий Грибков всюду разыскал бы ее. Он был вездесущ. Он был неизбежен, как неизбежна смена дня ночью.

Утром Лида пришла в милицию, ее сразу, минуя очередь, пропустили к Грибкову.

– Вот ваш паспорт, – сказал он, – а вот что я сделаю, чтобы вы не вводили нас в заблуждение.

С этими словами Грибков жирным красным крестом перечеркнул все штампы прописки.

– За что вы меня преследуете? – сдерживая слезы, спросила Лида. – По какому праву? Я учусь на историческом, я знаю нашу конституцию, где там статья, которая мне запрещает жить в моем родном городе?

– Конституция! – усмехнулся Грибков. – Кроме конституции, есть правила и инструкции. – Он взял со стола и показал Лиде книгу в красном переплете с золотым тиснением «Правила прописки». – Видите? Гриф «секретно». Мы действуем по правилам. И перестаньте хлопотать. Все равно все ваши заявления приходят ко мне. У меня их уже полный шкаф. Вы обязаны выехать из Баку.

– Но мне некуда ехать…

– Езжайте в Орджоникидзе. Я вам выпишу пропуск. Там вас пропишут, это мой родной город.

Накануне ее отъезда (это было в середине мая) пришло мое покаянное письмо. Лида плакала над ним. Она отправила мне телеграмму: «Прощаю тчк пиши Орджоникидзе до востребования».

Никого в Орджоникидзе Лида не знала, и никто ее там не ждал. В Баку родители ее школьного товарища дали письмо к своим орджоникидзевским друзьям с просьбой приютить Лиду на первое время, пока она не устроится на работу. Эти люди приняли свалившуюся им на голову бакинку без особого восторга. Но кров предоставили. Кров и кушетку в проходной комнате.

Лида сдала в милицию паспорт и прочие документы и стала наводить справки насчет работы. Но через неделю она получила из милиции ответ: «В прописке отказано». Да уж, вряд ли мог понравиться здешнему Грибкову паспорт с устрашающим красным крестом на прописках.

Она шла по улицам чужого города и плакала. Прохожие с сочувствием поглядывали. Кто-то из военных заговаривал, спрашивал, можно ли помочь. Лиде вдруг пришло в голову: вот бы выйти замуж за генерала, приехать с ним в Баку и чтоб генерал поставил Грибкова по стойке «смирно» и потребовал извиниться перед ней, Лидой, за гонения, за мучения…

В Баку она приехала в сильный норд. Ветер с воем гнал по улицам апшеронский песок. Всполошившаяся тетя Фира накормила изголодавшуюся племянницу.

– Что же мы теперь будем делать?

– Не знаю, – сказала Лида. Помолчала и добавила: – Буду сдавать экзамены.

Позвонила подруге, узнала, что завтра экзамен по историографии, принимает профессор Фридолин – ой, не бойся, он добрый старичок, наболтаешь ему что-нибудь…

Всю ночь Лида читала чужой конспект. Утром секретарша на факультете быстренько записала ее в экзаменационный список и посоветовала не попадаться на глаза декану. Подруги пропустили на экзамен без очереди – и Лида предстала перед седеньким профессором. Тот удивился:

– Что-то я не видел вас на своих лекциях.

Узнав, что Лида училась в Ленинграде, Фридолин, бывший петербуржец, видимо, расположился к ней. Предложил вопрос: «Взгляды французских энциклопедистов на происхождение французской монархии».

Боже, как далеко все это было от войны, от действительности, от капитана Грибкова…