Текст книги "Полвека любви"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 55 страниц)

Григорий Александрович и Мария Никифоровна Медынские казались мне советскими Филемоном и Бавкидой. В далеком-предалеком феврале 1919 года нашли они друг друга в городке Медынь – и полюбили на всю жизнь. Учительствовали в сельской школе, юная жена преподавала математику, молодой муж – русский язык и литературу. Вырастили сына, он подрос к войне, пошел добровольцем в армию и сложил свою голову в 42-м под Воронежем.

Сам-то Григорий Александрович к военной службе был напрочь негоден – по плохому зрению. В эвакуации Медынские намучились, голодали, тяжело болели. Что говорить, хлебнули лиха (в отличие от древнегреческой пары). Навсегда осталась боль от утраты сына. И боль от гибели отца Григория Александровича. Отец-священник, изгнанный безбожной властью из храма и из собственного дома, ютился в халупе. Его разбил паралич, и присматривала за ним добрая женщина, бывшая прихожанка бывшей церкви. Когда зимой 1941–1942-го немцев отбросили от Москвы, какая-то отступающая часть подожгла избы в деревне. Отец выполз из горящего дома в тлеющей одежде, с обожженными лицом и руками, соседи вытащили его на снег, перенесли в уцелевшую от огня избу. Через два дня он умер.

Мученическая жизнь и смерть отца тревожили душу Медынского. Не эта ли тревога питала его обостренную совестливость?

Каждую зиму Медынские проводили в переделкинском Доме творчества, всегда в комнате № 9. Мария Никифоровна была незаурядной женщиной, превосходной школьной учительницей. Выйдя на пенсию, она сосредоточилась на заботе о своем обожаемом Гришеньке. Уж как только не обихаживала его. Она верила в целебную силу чеснока, в их комнате ощущался чесночный дух. Так и вижу мысленным взглядом: Григорий Александрович, тучный, круглолицый, с огромным лбом, с седой щеточкой усов, сидит в кресле, утвердив руки на рукояти палки. Из-за очков смотрят внимательные прищуренные глаза. Мы ведем разговор о литературных новинках, о недавно вышедшей книге Катаева.

– Не могу принять его этику, – говорит Григорий Александрович. – Вряд ли может быть оправдано насмешливое отношение к друзьям его юности. Но – какой художник. Какая точность деталей. Изобразительная мощь. – Помолчав, он продолжает, прикрыв глаза: – А я – не столько художник, сколько исследователь.

– Ну и что? – подает голос Мария Никифоровна, хлопочущая с чаем. – Ты исследуешь души человеческие, находишь слова для их выражения. Разве это не художество?

– Не совсем так, Маша. Тут всё сложнее…

Наверное, они и раньше не раз говорили об этих вещах, важных для творческого человека.

Из моего дневника:

18 марта 1978 г.

Вчера… поехали с Лидкой к Медынским. Они нас давно звали, и вот мы выбрались к ним на проспект Мира, возле м. «Щербаковская». Старик занят новой антирелигиозной книгой, часть которой дал мне прочесть еще в Переделкине… Он пытается обосновать необходимость и неизбежность безрелигиозного гуманизма, милосердия, доброты. Он спросил, не соглашусь ли я написать в «Науку и религию» статью по этой проблеме. (Его книга будет печататься в этом журнале.) Я не готов к такому выступлению. Старик говорил о том, что, к его удивлению, многие интеллигенты, даже и писатели, возвращаются к вере: как же это может быть?.. А вот так и может. Когда рушится прежняя вера, наверное, это естественно – возвращение к той, что была до нее. Конечно, научное мышление – вот вера будущего. Но как знать… как знать, в каких отношениях это мышление пребывает с законами мироздания…

Милейшая Мария Никифоровна потчевала нас вкусно и обильно. Слушали магнитозапись лекции Ажажи о НЛО…

Вера…

Люди моего поколения, получившие советское воспитание, в Бога не верили. Мы были убежденными атеистами, да и как могло быть иначе? Пионеры, комсомольцы, мы не испытывали мировоззренческих сомнений. Какой там еще Бог? Мир материален, материя первична, есть базис, над ним возвышается надстройка – все очень просто. Читай четвертую главу «Краткого курса», там, во втором разделе, всё, что нужно знать из философии. В строгом порядке перенумерованы черты марксистской диалектики.

«Мы диалектику учили не по Гегелю…»

А почему, собственно, не заглянуть в этого не нашего, «нехорошего» философа? Я заглянул и обнаружил, что Гегель ввел диалектику как составную часть развивающейся мировой идеи. То есть метод диалектики относился к идее, иначе говоря – к идеализму. Значило ли это, что к материализму он был притянут несколько искусственно?

Поток реальной жизни, не приукрашенной пропагандой, основательно расшатал базис – непроизводительную экономику «развитого» социализма. Что же до надстройки, то марксистская идеология в ее ленинско-сталинском формате давно превратилась в непререкаемый религиозный догмат, в скучные политзанятия, в некий обязательный гарнир, неаппетитную приправу к блюду повседневности.

Ну и, конечно, профессиональное пристрастие к научной фантастике обязывало к научному мышлению. Вообще – к работе мысли. Мы с коллегами-фантастами много говорили о последних достижениях науки, спорили, пытались понять (это я о себе – гуманитарии по образованию).

Можно сказать, на наших глазах менялись представления о Вселенной (результат появления радиотелескопа). В 1965 году Макс Планк открыл реликтовое излучение – реликт того состояния Вселенной, когда не было ни звезд, ни тяжелых элементов – ничего, кроме облака горячей плазмы. А облако это откуда взялось? Так появилась теория Большого взрыва, положившего начало Вселенной. Взорвалась некая гиперчастица – первоначальное Нечто, запакованное в ничтожно малом объеме. И начался отсчет времени… всё началось… десятки тысяч лет ушли на разогрев облака… потом произошла «отклейка» излучения от материи… вещество стало расширяться… сгустки вещества образовали галактики, а из них выделились звезды… Ну и так далее…

Но вот вопрос: Большой-то взрыв отчего произошел? Неизвестно. Это, как определила наука, сингулярность, то есть единственность. Тут и некоторые физики – как я полагаю, не без смущения – признали, что первоначальный толчок могло дать некое Высшее Существо, Мировой Разум…

То есть – Бог.

В 1977 году в моей жизни появился теплоход-сухогруз «Капитан Лев Соловьев». Мы стояли на рейде Иокогамы, принимали последний груз. В шестом трюме сноровисто работали японские грузчики – крепили огромные ящики стойками, распорками. А когда закончили работу и ушли, матросы палубной команды обнаружили в углах трюма книжки карманного формата, толстенькие, в темно-зеленой обложке. Это была Библия на русском языке – Ветхий и Новый Заветы, канонические. Не знаю, кто поручил японским грузчикам разбросать их в трюме советского сухогруза. Но, узнав об этом, всполошился первый помощник капитана, то есть помполит. «Это диверсия!» – воскликнул он и велел срочно все книги собрать и принести к нему в каюту. Но одна все же не попала в его бдительные руки: по моей просьбе судовой токарь принес ее мне.

Впервые я раскрыл Библию. Весь обратный путь от берегов Японии до Одессы я читал ее. Летний муссон вздымал в Индийском океане волны-горы, стонали переборки «Льва Соловьева». Под завывания шторма я читал в своей каюте Святые благовествования от Матфея, от Марка, от Луки, от Иоанна…

Не могу сказать, что именно в этом плавании я пошатнулся в своем атеизме. Но – было сильное впечатление от Нагорной проповеди Христовой.

«И что ты смотришь на сучек в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?» (Мф. 7, 3).

«Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними; ибо в этом закон и пророки». (Мф. 7, 12).

В этом жестоком мире, полном ненависти, жадности, подлости, разбоя, необычайно важен призыв к любви, к милосердию. Он очеловечивает. Вот почему… ну да, именно поэтому неверующая душа открылась Нагорной проповеди…

Атеизм мне надоел. Почему же я не обратился к вере моих предков? Не знаю. Ритуал, обрядность – не по мне. Но и в христианстве строгая обрядность… В каждой конфессии свой ритуал…

Бог – один. Один для всего человечества. При всей пестроте, разнообразии и противоречивости социально-психологических предпочтений человечество сумело понять заповеданный Богом этический закон. Он нарушается на каждом углу бытия, но – он есть. И если ты придерживаешься его в нелегком ходе своей жизни, значит – Бог присутствует в твоей душе.

В сущности, Главная Истина очень проста.

Всю свою долгую жизнь Медынский как бы вел спор с отцом-священником. Мне кажется, под упрямым его богоборчеством скрывалось сомнение, тайный позыв к примирению, даже к покаянию.

Он сделал много добрых дел, помог многим заблудшим душам обрести себя, побороть зло, вернуться к честной жизни. Несомненный знаток душ человеческих, он при всем том бывал наивен и больно переживал, когда ошибался в своих оценках. К примеру: он весьма ценил благорасположение министра внутренних дел Щелокова, верил в его порядочность, бескорыстное служение обществу. Каково же было разочарование Медынского, когда Щелоков, запутавшийся в своих коррупционных связях, был смещен и покончил жизнь самоубийством…

Григорий Александрович Медынский не верил в Бога. Но свою жизнь прожил как христианин.

Уже не раз я упоминал о своем дальнем плавании. Хочу рассказать и о нем.

В 70-е годы при Московской писательской организации существовала комиссия по шефству над Морским флотом. Возглавлял ее Юрий Михайлович Корольков, в прошлом видный журналист «Правды», а теперь (то есть в те годы) писатель-документалист. Давно подмечено, что многие люди маленького роста обладают повышенной энергетикой. Вот таким был и Корольков. Он пробил через высокие инстанции разрешение для московских писателей – членов комиссии ходить в загранплавания на судах Морфлота – с тем, разумеется, чтобы это получило какое-то отражение в литературе.

Я, как бывший военный моряк, входил в корольков-скую комиссию, и вот в марте 1977 года настал мой черед отправиться в дальнее плавание. Министерство морского флота направляет меня в Черноморское пароходство. Приезжаю в Одессу. Осталась позади мартовская слякоть, вечная московская суета. В Одессе солнечная погода, теплынь и оживленные разговоры о недавнем землетрясении – произошло оно в Румынии, «но ведь это совсем близко, из окошка видно, и нас тоже довольно-таки тряхнуло».

Мне повезло: отправляется в Японию сухогруз «Капитан Лев Соловьев» с заходами в Пенанг, Сингапур, Дананг и Гонконг. Я как бы слышу удары гонга. Сказочный рейс! Чтобы поспеть на него, с несвойственной мне прытью за два дня прохожу оформление. Получаю паспорт моряка. В бассейновой поликлинике на 5-й станции Большого Фонтана ко мне приставляют медсестру, и она проводит меня по всем кабинетам (и, конечно, странно я выгляжу, в трусах, лысый и «довольно-таки» толстый, пятидесятипятилетний, в толпе стройных молодых моряков). Мне вкатывают под лопатку из здоровенного шприца противохолерную вакцину и «процарапывают» на руке оспу. К исходу дня получаю вожделенный санпаспорт. Уф-ф, гора с плеч…

И вот – хватаю такси и мчусь в Ильичевск. Там у 26-го причала, заваленного и заставленного ящиками с грузами, нахожу «Капитана Льва Соловьева». Знакомлюсь с капитаном Владимиром Бересневым, первым помощником Юрием Сидельниковым, старпомом Вячеславом Кузьминым. Я оформлен в рейс как дублер первого помощника, вписан в судовую роль – словом, член экипажа этого красивого теплохода.

Судно всего два года как построено в Николаеве. У него дедвейт 16 тысяч тонн, мощность главного двигателя 13 700 лошадиных сил, скорость 18 узлов. Хорошее судно, замыкающее «капитанскую серию», то есть серию сухогрузов, носящих имена черноморских капитанов.

Когда-то, в тридцатые годы, Лев Михайлович Соловьев плавал вторым помощником на черноморском пароходе «Харьков». Второй помощник отвечает за грузы, а генеральным грузом в 1936 году была боевая техника для республиканской Испании. Франкисты захватили пароход, и Соловьеву с экипажем пришлось пройти через ад фашистского застенка. После возвращения в Одессу Соловьев плавал капитаном. В начале Великой Отечественной повел судно на Дальний Восток, там принял пароход «Кола». 17 марта 1942 года в Восточно-Китайском море «Кола» была торпедирована неизвестной подводной лодкой. (Нет документальных свидетельств, но, скорее всего, «неизвестная» была японской.) Так на сорок втором году оборвалась недолгая жизнь капитана Льва Соловьева.

В конце 1974 года его имя, словно вынырнув из морской пучины, вспыхнуло на борту новенького теплохода, а его портрет, писанный масляными красками с фотокарточки, появился в судовом салоне. Худощавое строгое лицо. Испытующим взглядом смотрит капитан Соловьев из своего тревожного времени. Он будто прислушивается к голосам моряков наших дней, к неумолчному гулу дизель-генератора, к командам, разносимым динамиками судовой трансляции.

Отход назначен на утро 14 марта. Проделаны все формальности – пожилой таможенник отштамповал декларации, прапорщик-пограничник шлепнул печати в паспорта. «Лев Соловьев» исторгает из чрева ровный басовитый гул прогреваемого двигателя. Его трюмы забиты генеральным грузом – кипами хлопка-сырца. Его танки залиты топливом. Он готов оторваться от ильичевского причала и идти в море, в тропики, в Японию. Он – как беговой конь, бьющий копытом от нетерпения.

Но отход задерживается: ждем прибытия Бэлы Руденко. Знаменитая певица и ее спутники пойдут с нами до Порт-Саида – там назначено рандеву с круизным лайнером «Максим Горький», на который они и перейдут. «Бэлой занимается сам председатель Совмина Украины», – говорит за обедом помполит Сидельников.

Наконец приехали. В третьем часу дня судовая трансляция разносит:

– Вниманию экипажа! Старшему рулевому прибыть на мостик. Электромеханику – в румпельное отделение. Палубной команде занять места по швартовому расписанию!

Длинными змеями соскользнули с причала швартовы, наматываясь на носовые и кормовые вьюшки.

И началось мое долгое плавание.

Знакомлюсь с Бэлой. А с ее мужем Поладом Бюль-Бюль-оглы мы немного знакомы по Баку. С ними – друг Полада, молодой черноусый пианист и композитор Фархад Бадалбейли. Где только не встретишь бакинцев…

«Соловьев» резво бежит к Босфору.

В радиорубке начальник рации Слава Катасонов выстукивает позывные «Максима Горького» (тот, с западноевропейскими туристами на борту, недавно вышел из Генуи в Александрию). Минут десять Слава и радист «Горького» ищут частоту, наиболее свободную от помех. Нашли. Раздается уверенный хрипловатый голос: «Капитан „Максима Горького“. Слушаю вас, капитан „Соловьева“». – «Здравствуйте, Сергей Леванович, – говорит наш кэп. – Береснев на связи. Я полагаю быть семнадцатого на рейде Порт-Саида в двенадцать дня. Когда будете вы? Прием». – «Я буду семнадцатого в три часа дня». – «Очень хорошо. Мы успеем в первый караван…» И капитан Береснев договаривается с капитаном Дондуа о том, как организовать в Порт-Саиде пересадку именитых пассажиров.

Но рандеву в Порт-Саиде не состоялось.

Так-то все шло неплохо. Малым ходом прошли Босфор. Почти два часа тянулся справа живописный даже в пасмурную погоду массив Стамбула – старые дома и мечети, дворцы и небоскребы отелей, древняя византийская стена вверх-вниз по холмам, знаменитая базилика Айя-София со стройными минаретами, новый мост – километровый пролет высотой в 80 метров, соединяющий не просто два берега: тут сошлись Европа и Азия.

(Вспомнился читанный в детстве жюль-верновский «Упрямец Керабан». Помните? Стамбульскому купцу Керабану понадобилось переправиться через Босфор на восточный берег, в Скутари, но лодочник на переправе запросил слишком много. Норовистый купец осерчал и воскликнул сгоряча, что лучше объедет вокруг Черного моря, чем заплатит столько-то пиастров мошеннику-лодочнику. Сказано – сделано. Упрямый Керабан отправляется в дальний путь, едет югом России и по Кавказу, огибая море, и со многими приключениями добирается наконец до Скутари. Сюжет, невозможный для XX века, но чтение увлекательное.)

И Мраморное море, и Дарданеллы прошли благополучно. А вот вскоре после выхода из Дарданелл в Эгейское море наш «Соловьев» остановился. В час ночи вахтенный моторист Щербаков заметил воду на крышке 6-го цилиндра главного двигателя. Значит, где-то она лопнула, и вода для охлаждения из зарубашечного пространства проникает через образовавшийся свищ в цилиндр. Это опасно: ведь вода несжимаема и может произойти гидравлический удар. Пришлось остановить двигатель и лечь в дрейф.

Это произошло между островами Лемнос, Лесбос и Айос-Эфстратиос. Всю ночь вкалывали в машине второй механик Григорий Моцык, старший моторист Михаил Апреленко и другие мотористы – под руководством старшего механика Артура Дригода. Утром я спустился в машинное отделение, просторное, как заводской цех. Во всю его длину расположены массивные крышки восьми цилиндров с топливными насосами, толстыми выхлопными трубами и прочими магистралями. Прохудившаяся крышка снята. «Дед», как принято называть стармехов, показывает: лопнула впрессованная в крышку втулка пускового клапана. На ней царапина – будто ногтем чиркнули, – это и есть свищ, из-за которого весь сыр-бор.

У «деда» волевое лицо, проседь в черных волосах, взгляд исподлобья. У «деда» измученный вид.

– Каждый рейс что-нибудь ломается, – говорит он. – У нас ведь не любят, чтобы точно до микрона, а эта техника именно точности требует…

Мотористы застропили – подвесили к крану – запасную крышку. Григорий Моцык, выпрямившись во весь свой гигантский рост, берет красную коробочку на длинном шланге – пульт дистанционного управления краном. Нажим на кнопку, кран пошел, крышка повисла над зияющим жерлом цилиндра. «Внимание, майнаю!» – гаркнул Моцык. Направляемая мотористами, крышка медленно садится на место. Теперь – подключить аппаратуру…

Долго, долго продолжалась работа в «подвале» – так называют машинное отделение. Только в пятом часу вечера дали ход, и «Соловьев» двинулся дальше. Длина дрейфа составила 18 с лишним миль. Ладно хоть, что течение было попутным.

Но «великий эгейский дрейф» сорвал рандеву в Порт-Саиде. «Максим Горький», конечно, не стал нас ожидать (круизные лайнеры идут по строгому графику) и вошел в Суэцкий канал с вечерним караваном 17 марта. А наш припозднившийся сухогруз прибыл на рейд Порт-Саида в четыре утра 18 марта. И только в четвертом часу дня «Порт-Саид пайлот» разрешил идти в район ожидания, где формировался очередной караван для прохождения канала.

Капитан Береснев нервничал: неприятно это – показаться аварийщиком в глазах капитана Дондуа и знаменитой певицы. Впрочем, Бэла вела себя спокойно и доброжелательно. Гости дали концерт в столовой команды. На изрядно расстроенном судовом пианино «Красный Октябрь» Фархад сыграл «Прелюдию» Рахманинова и что-то Хачатуряна. Он же аккомпанировал Бэле Руденко. Такого дивного голоса еще не слышала столовая команды «Соловьева». Бэла спела три романса Рахманинова: «Не пой, красавица, при мне», «Вокруг хорошо» и «Я жду тебя» – и украинскую песню «Соловко». Соловьевцы сильно били в ладоши, на все Средиземное море, – певица, привыкшая к овациям, была растрогана горячим приемом. Потом сел к пианино Полад – не без юмора рассказал о себе, пел свои песенки. (Кстати: однажды в бакинском детстве я слушал на школьном концерте популярного в то время певца Бюль-Бюля. Полад – его сын. А Бюль-Бюль по-азербайджански – соловей… Как, однако, сошлось в этом рейсе все соловьиное…)

Ранним утром вошли в Суэцкий канал. Наш «Соловьев» – восьмое судно в караване. Перед нами обшарпанная корма либерийского танкера «Дона Рита», за нами грек «Ясон» с синей лирой на трубе. Миль на двадцать растянулся караван.

Вдоль западного берега – шоссе и пальмы, а за ними тусклая гладь озера Манзала. Песчаные валы с зачехленными пушками. Копаются в огородах люди в длинных балахонах – галабияхах. Мальчишка в красной рубахе пустил вскачь ишака, колотит его босыми пятками и что-то кричит нам – наверное, что намерен перегнать не только нашу посудину, но и весь караван, медленно идущий среди песков.

Разрушенный город Эль-Кантара. И опять валы с пушками. Пейзажем завладевает желтое однообразие пустыни. Ушла с берегов канала война Судного дня, но еще много здесь ее следов. Чернеют на синайском берегу остовы сгоревших танков. На западном берегу – танки, вкопанные в песок, выкрашенные под цвет пустыни. По мере приближения к Исмаилии все больше разбитых строений. Давно я не видел стен, пробитых снарядами…

За Исмаилией, на тихом озере Тимсах, смена лоцманов. Пройдена половина канала.

И опять пески. Длинным фронтом выстроились вдоль канала казуариновые деревья, у них беловатые стволы и длинные ветки, бессильно поникшие, словно уставшие сдерживать напор пустыни.

Медленно втягиваемся на светло-зеленый простор Большого Горького озера. Здесь, на южной якорной стоянке, наш караван отдает якоря: будем ждать, пока пройдет встречный караван из Суэца.

И вот они пошли, и я с крыла мостика смотрю во все глаза – будто принимаю парад современных морских судов. Первыми идут танкеры, «по горло» налитые кувейтской и саудовской нефтью. Идут газовозы с красными резервуарами, похожими на огромные помидоры, на палубах. У контейнеровозов палубы, как цветными кубиками, заставлены контейнерами с фирменными знаками крупных компаний. На судах ро-ро нет кранов, судовых стрел – грузы въезжают на них и выезжают на колесах…

Необычайно внушителен морской торговый флот XX века. В течение всего рейса я с интересом рассматривал встречные суда, поражаясь многообразию их архитектуры, их размеров и назначений. Человечество вправе гордиться не только синхрофазотронами и космическими кораблями. Морские суда – тоже рукотворное чудо человеческой мысли.

Около четырех часов мы пережидали медленное движение встречного каравана – и наконец даем ход.

Крупное красное солнце садится за пальмовые рощи, за дальние синие холмы – это похоже на декорацию к «Аиде». Здесь не бывает долгих сумерек – темнота опускается сразу, как черный занавес.

Ожерельем мерцающих огней открывается Суэц.

Красное море – трое суток ходу. Капитан Береснев просит стармеха форсировать двигатель: рандеву с «Максимом Горьким» теперь назначено в Адене, это последняя возможность пересадки Бэлы и ее спутников: следующая стоянка «Горького» в Бомбее – туда «Соловьеву» не по пути. Капитан Дондуа в радиоразговоре сказал, что должен уйти из Адена 22 марта, после суточной стоянки, в 13 часов, но будет ждать нас до девятнадцати. А по расчету Береснева мы сможем прийти в Аден не раньше двадцати одного часа…

«Дед» крайне неохотно соглашается на форсаж. Двигатель, конечно, хорош, мировая датская фирма «Бурмейстер и Вайн», но сделан он по ее лицензии на Брянском заводе, а у нас, как сказано выше, не любят, чтобы с точностью до микрона… «Восемнадцать с половиной узлов – больше не будет, – решительно говорит „дед“ Артур Дригода. – Зашмаливать девятнадцать не могу. Да еще при нашем обрастании». (Это означает, что корпус «Соловьева» в подводной своей части весь шершавый от налипших моллюсков.)

И Береснев снова и снова высчитывает время прибытия в Аден. Он учитывает и своеобразный характер Красного моря. Половина пути – с попутным северным ветром, в середине, на широте Порт-Судана, штилевая полоса, а потом дунет в нос противный ветер, южанин, и будет небольшая потеря скорости.

– Занимался астрономией, – говорит мне Береснев на крыле мостика, – так цифры не могу сосчитать – такое в голове беспокойство…

– Понимаю вас, Владимир Иванович.

Береснев ростом невысок, у него смуглое лицо и ранние залысины в черных волосах. Он много лет плавал, не скоро продвигаясь по служебной лестнице, – и к сорока годам стал капитаном дальнего плавания.

Бывает, что и раньше становятся морскими капитанами, но в общем этот возраст нормальный. Очень много надо знать капитану дальнего плавания – судовую технику, морскую географию, свойства грузов и правила их перевозки, морское и международное право – уже не говоря о судовождении, в котором ему надлежит быть мастером. Недаром моряки употребляют на английский манер это слово – «мастер» – вместо официального «капитан». Мастерство же приходит с годами.

Помните старого Жертре-Габуро из «Тружеников моря» Гюго? «Он так сжился с морем, что безошибочно предсказывал погоду… Он выслушивал ветер, щупал пульс отлива и прилива… Однажды капитан опасно заболел в плавании, и когда весь экипаж, думая, что он умирает, обступил его койку, он, превозмогая предсмертную икоту, вдруг обратился к корабельному плотнику: „Надо бы вырезать в эзельгофтах по гнезду с каждой стороны для чугунных шкивов с железной осью и пропустить через них стень-вынтрепы“».

Стень-вынтрепов давно нет, ушли с парусами, а вот капитаны, умеющие «выслушивать ветер», надо полагать, пребудут всегда.

Безоблачное небо, синяя вода с жемчужным отливом. Стайка дельфинов сопровождает нас, как бы играя, выпрыгивая из воды то слева, то справа. Жарко. Судно уже вошло в тропики, на термометре почти 30 градусов. Нам-то ничего: включен кондиционер, можно задраить в каюте иллюминатор и жить в прохладе. Как плавали люди в южных морях раньше, до эпохи НТР? Атак и плавали, хватая ртом горячий воздух.

От быстрой смены температур и давлений чувствую себя неважно. Ничего, адаптируюсь. Вот Слава Катасонов установил связь с Москвой, дал мне радиоразговор с Лидой – о, как радостно услышать родной голос здесь, в Красном море! Но слышимость уже хуже, чем в Черном и Эгейском морях. Скоро и вовсе умолкнет радиотелефон, и перейдем на обмен радиограммами.

Но пока что – вперед, вперед, «Капитан Лев Соловьев»! Свежеет южный ветер, море в белых барашках. В рассеченной форштевнем воде, над кружевом пены, раз за разом вспыхивают небольшие радуги. Встречная волна снижает скорость почти на узел.

Входим в Баб-эль-Мандебский пролив. Ох и ветер тут – прямо-таки аэродинамическая труба. Слева желто-серый остров Перим с маяком и угрюмый йеменский берег. Справа, за зубцами островов Джазират-Себа, смутно виднеется гористый берег Эфиопии.

Мы в Аденском заливе.

Слышу, как в кают-компании за ужином «дед» говорит озабоченно:

– Температура за цилиндрами четыреста семьдесят пять. Компенсаторы не выдержат… Загоним коня…

А третий помощник Иван Карплюк:

– Раньше двадцати трех часов в Аден не придем.

Капитан помалкивает. И только первый помощник Сидельников полон оптимизма (должность такая – поддерживать бодрость духа).

– Ничего, ничего, – возглашает он, обращаясь к гостям. – Капитан Дондуа подождет нас.

Но капитан Дондуа решил иначе. Он не будет ждать на рейде Адена: он выйдет нам навстречу. Правильное решение!

И вот в девять с чем-то вечера два теплохода сходятся в бухте Бендер-Имран западнее Адена. Фантастическое зрелище! Пылающее от звезд черное небо с отчетливой спиралью Млечного Пути. Фосфоресцирующее море покачивает наше остановившееся судно. Теплый норд-ост дует с невидимого аравийского берега. «Максим Горький» – огромный ярко освещенный белый лайнер, опоясанный рядами светлячков-иллюминаторов, – подходит с восточной стороны и останавливается в двух кабельтовых. Каким же маленьким, неказистым скромнягой выглядит наш «Соловьев» рядом с красавцем гигантом!

У нас спущен парадный трап. Луч прожектора освещает его и круг зеленой воды под ним. А в этом круге мельтешат рыбьи стаи – свет их влечет, завораживает. Никогда не видел таких странных рыб. Змеевидная, с плавниками крестиком – в ней соловьевцы опознали сарпана. Толстолобая, с усами – а это кто? Вдруг – словно сдунуло всех рыб. В круг света ворвалась акула, крутанулась, хвостом ударила и исчезла. И – снова закружилась рыбья карусель…

С борта «Горького» спустили катер, и он, стуча мотором, побежал к «Соловьеву». Прощаемся с Бэлой и ее спутниками. Катер – у нижней площадки трапа, матросы потащили вниз чемоданы гостей. Поддерживаемая Поладом под руку, спускается Бэла Руденко, за ними Фархад. Прыгая на волнах, пошел катер по зыбкой световой дорожке к «Горькому». Видим, как поднимаются по трапу люди на его высокий борт. Потом поднимают катер. Всё! «Горький» посылает в аравийскую ночь три басистых прощальных гудка. Береснев спешит к тифону и дает три ответных. И еще по одному гудку обменялись: счастливого плавания! Оба судна пришли в движение.

– Право на борт! Малый вперед!..

Так кончилась беспокойная гонка по пяти морям.

На десятые сутки оставляем за кормой остров Сокотру, и теперь вокруг простирается равнина Индийского океана.

Конечно, отсутствие видимых берегов не есть океанский признак. В Красном или Черном море тоже их не видно. Как верно подметил Маяковский, океан – дело фантазии. Но почему у меня дух захватывает, когда смотрю на длинную прямую курса, проложенного к южной оконечности Цейлона, на рассыпанные по карте цифры глубин, на красные стрелки пассатов?..

Нам благоприятствует погода: с марта до мая океан отдыхает между зимними и летними муссонами. Он лениво греет на солнце свою синюю спину. У него такой вид, словно он в отпуске. Открытый океан великолепен.

Из-под форштевня выпрыгивают стайки летучих рыб. Трепеща ажурными крылышками, они несутся прочь – быстрые, сверкающие на солнце искры.

Торчу на крыле мостика, не могу оторвать взгляда от океана. В могучей распахнутости сине-голубого пространства, в вечном движении облаков и мерном колыхании воды есть что-то такое, что смывает с души вечные заботы сухопутной жизни.

Справа вдруг вскинулся фонтан. И сквозь синеву – что-то бурое, большое… лоснящаяся круглая спина… вымахнул раздвоенный хвост и исчез… и еще фонтаны тут и там. Стадо китов! Я рад встрече с вами, морские бродяги. И как хорошо, что запрещена наконец китобойня.

А вечером, влажным и теплым, пылают над головой звезды. Здесь, вблизи экватора, нарушен привычный рисунок созвездий. В северной части неба склонила к горизонту и повернула свой ковш Большая Медведица, а на юге – взошел над океаном Южный Крест.

Ранним утром «Соловьев» вошел в Проход Восьмого градуса, разделяющий Лаккадивские и Мальдивские острова. Слева открылся атолл Миникой, самый южный в гряде Лаккадивов. Заступивший на вахту третий помощник Иван Федорович Карплюк пеленгует белый маяк на этом дивном, поросшем пальмами коралловом островке.

– Вот и увидел, как пальмы встают из океана, – говорю я.

– Миникой вам понравился? – улыбается «Ваня-Федя», как называют на судне Карплюка. – На Миникой свозят прокаженных. Лепрозорий там.

– Это точно? – Я неприятно удивлен.

– Так говорят. – Ваня-Федя пожимает плечами.

В то утро старший моторист Апреленко, выслушивая рабочий ритм двигателя, задержался у шестого цилиндра: ладонь уловила как бы нервную дрожь. Что это? Форсунки должны ходить плавно, без рывков. Ясно, что заклинило топливный насос и форсунки, хотя и не понятно почему.