Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести"

Автор книги: Дмитрий Снегин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 44 страниц)

4

После гибели Петрашко лейтенант Андреев долго дрался с танками. Приказ об отходе на новые позиции он получил во второй половине ночи. В кромешной тьме вел он батарею по грязным, едва различимым проселкам, измучил людей и лошадей, но пришел в дивизион в полной боевой готовности, хотя и «исчертыхался в доску», – так он закончил рассказ о своих мытарствах.

Сейчас Береговой и он сидели на самой кромке шоссе в открытом, но глубоком окопе. Влажная асфальтовая гладь, покато ниспадая, убегала к переправе, на которой им было приказано задержать немцев на весь этот едва наступающий день.

На случай вынужденного маневра дивизиона их прикрывали два станковых пулемета, расположившихся где-то невдалеке по левую и по правую сторону шоссе. Впереди, у самой переправы, в каком-то сарае разместился пулеметный взвод с отделением стрелков. Там же среди прочих находился со своим пулеметом Абдулла Джумагалиев. Комиссар батальона уважил его просьбу – перевел в пулеметную роту.

Прошлой ночью Береговой случайно встретил его на марше, и они вместе ехали часа полтора. Абдулла был в радостно-возбужденном настроении. Он так азартно говорил Береговому о том, что отходим мы сегодня в последний раз, словно собирался отныне своим пулеметом отбить все немецкие атаки самолично.

Потом Абдулла вполголоса читал ему стихи Абая, поэму о котором он начал писать перед самой войной:

 
Вечность – круг, круг часов – циферблат.
За минутой минута бегут, спешат.
Минута – жизнь человека прошла.
Прошла – никогда не вернется назад.
 

Ровно и напевно звучал его голос в ночи, под чавканье копыт и стук колес.

– Ты знаешь, мне кажется, что в этом четверостишии Абай излил свою досаду и горечь на кратковременность человеческой жизни. Ведь он жил будущим, о котором грезил и в котором ему не суждено было жить.

Абдулла замолк и склонился вперед, словно намеревался выпрыгнуть из брички.

– Нет, он сожалел, что ему не хватит жизни осуществить свою мечту... в борьбе. Ведь он боролся за эту мечту, – вдруг неожиданно вмешался в речь Абдуллы связист Нуркенов. Аямбек сидел на катушке с проводом, так ему удобнее было управлять лошадьми. Не услышав возражения, он тихо, но внятно, подражая народным акынам-сказителям, почти запел на какой-то однообразной, но гневной ноте:

 
Всем смертным удача и блага нужны,
Но зло от добра отделить мы должны,
Пройдохи с невеждами сядут на мель,
Лишь вера и правда на гребне волны.
 

– Так говорил наш Абай, – внезапно закончил Нуркенов.

– Слышишь, Абдулла? – Береговой обнял за плечи пулеметчика. – «Вера и правда на гребне войны». Это, брат, о нас сказано, о всех нас. Абай открывает первую главу твоей поэмы.

– Мне не удавалась моя прежде, – задумчиво продолжал свою мысль Джумагалиев... – Я не глубокий был... Здесь, на войне, пишется эта поэма. – Он сдержанным жестом обвел рукой вокруг, и под этот сдержанный жест подпали и далекие вспышки немецких ракет, и багровые зарева горящих сел, и весь движущийся поток войск. – Я теперь знаю, как писать поэму об Абае.

– Прочти что-нибудь из своих стихов.

Он положил свою узкую ладонь на колено Берегового, склонил низко голову, словно пытаясь рассмотреть землю, которая однообразно отзывалась на глухой перестук колес тихим шорохом, и начал читать:

 
Ночи в зареве горьком, в громе яростном дни,
И шумят за пригорком не березы – огни.
Я от горя темнею, но узнают враги —
Дружбу нашу и юность не растопчут они.
 

Тогда Береговой возразил Абдулле, назвав эти стихи старомодными и рассудочными, а теперь они не выходили у него из головы. Он слушал Андреева, а сам мысленно повторял:

 
Я от горя темнею, но узнают враги —
Дружбу нашу и юность не растопчут они.
 

– У меня душа горит... понимаешь, душа, – говорил Андреев. – Давить их надо... Ты не видел, что они сделали с Петрашко, – надсадно хрипел он.

– Ты тоже не видел, – отстранил тот Андреева, пригоняя по глазам свой бинокль.

– Правильно, не видел, – согласился Андреев, – но я там был, я чувствовал... Понимаешь – чувствовал.

Он дышал шумно, тяжело, как астматик, и явно захмелел не то от выпитой водки, не то от тяжелого горя. Смерть Петрашко незаживаемой раной горела в его груди.

В это время до наблюдательного пункта донеслись первые очереди автоматов, хотя там, за рекой, и в бинокль еще не было видно никого. Появились немцы левее переправы.

– Вот где вы полезли! Ну, приготовимся, – Береговой опустил бинокль и посмотрел на командира батареи. Андреев сразу весь внутренне собрался. Он перешел в свою ячейку и оттуда отозвался твердым голосом:

– Готово!

...Только во второй половине дня прекратился бой. Умолкли пулеметы и автоматы, стучавшие у переправы и особенно яростно у сарая, где сидел Абдулла. Уже не свистели над головами свои и немецкие снаряды, за переправой догорали понтонные сооружения фашистов, а в окопе лежал с обожженными руками боец, только что вырвавшийся из огня. Нет, он не стонал, а сыпал самой яростной бранью.

– Рабочий... рабочий поселок оборонять надо, – хрипел он, – нас они обошли и с тылу подпалили. Все сгорели... И степняк-пулеметчик... – скрипел боец зубами так, словно пламя и теперь лизало его горячими косматыми языками. – Сколько он их навалил!.. Сколько он их посек!.. И все песню какую-то пел... на своем языке... – затихая, как в бреду, бормотал боец, пока разведчики укладывали его послушное тело на плащ-палатку.

И тут снова появились фашисты. Шли они по ширине шоссе – двенадцать в шеренге, тесно, плечом к плечу, шагая четко в ногу. Новые ряды появлялись из-за холма, откуда поднимался прозрачный дым ярко догоравшего строения, в котором сгорел Абдулла – поэт и воин^*.

– Да это же психическая, – услышал Береговой голос Андреева.

«Психическая так психическая», – подумал он и подал команду. Его глаза были прикованы к трем фашистским офицерам, которые шли впереди колонны, взмахивая стеками. «Только папирос в зубах недостает, а то бы совсем как в кино», – безразлично фиксировала мысль, а глаза жадно ловили красивый беловатый клубок дыма, который появился с легким взрывом высоко в небе и в стороне от шоссе. «Спокойней, спокойней», – смирял себя Береговой и ввел коррективы в установки угломер и трубки. А когда раздался оглушительный разрыв бризантного над хвостом колонны фашистов, офицеры куда-то исчезли, точно ветром их сдуло, но зато первый ряд, как по команде, вскинул автоматы, и над наблюдательным пунктом засвистели пули, хотя артиллеристов немцы еще не могли видеть.

Хлопали шрапнели – по четыре сразу, одиночно звенели разрывы бризантных, а фашисты шли... шли и множились, потому что сколько бы их ни падало в первом ряду, в нем все двенадцать пустых мест тотчас заполняли идущие следом, вскидывали автоматы и начинали строчить.

– Вести огня не могу, над батареями самолеты, – услышал Береговой виноватый, но неизменно ясный голос Макатаева: его заглушил надсадный крик Андреева:

– Самолеты!.. самолеты! Огонь, я тебе говорю! Висят?.. Поговори у меня, я тебе печенки вырву... Еще старший на батарее, – почти хрипел он, и Береговой ясно представлял, какой презрительной миной перекошено сейчас лицо командира шестой батареи. Ему хотелось взглянуть на Андреева, но он не мог оторвать глаз от картинного движения «психических».

Во внезапно наступившей тишине Береговой услышал ритмический шаг сотен тяжело обутых ног, ему даже показалось, что он начал различать лица фашистов, и он чуть, не крикнул преждевременно: «Пулеметчики, что ж вы, начинайте!»

– Ну и машкарад, – попытался, как всегда, пустить шутку Шингарев, но шутки не получилось.

Свистящие струи пуль внезапно понеслись над наблюдательным пунктом и вонзились в голову фашистской колонны.

Это заработали пулеметчики.

– А, не нравится! – закричал Андреев, выскочив из окопа, – сразу хмель вышибло. Взводом!.. три снаряда... десять секунд выстрел... Огонь! – в упоении, как слова любимой песни, повторял он команду. – Это вам за Петрашко, это за пулеметчиков, – сопровождал он каждый взрыв снаряда взмахом бинокля, который сорвал с ремешка.

Фашисты повернули и побежали... побежали, хватая и волоча раненых и убитых, падали и снова бежали. Они исчезли за холмом, откуда появились. Шоссе стало чистым, безлюдным, словно омыла его огненная волна металла и воздуха.

Приятный холодок пополз по спине под влажной гимнастеркой, и Береговой заметил, что солнца уже нет. «Умрите, убить нас пришедшие», – стучали в висках внезапно вспыхнувшие слова, и он вспоминал, откуда они. «Да, так бы сказал Абдулла, друг мой, брат мой», – горячо шептал он.

 
Я от горя темнею, но узнают враги —
Дружбу нашу и юность не растопчут они.
 

5

Уже третьи сутки Сережа Стуге исполнял временно обязанности первого помощника начальника штаба полка. Сейчас он в штабе дивизии, только что доложил начальнику артиллерии обстановку, и тот приказал ему обождать, а сам пошел к генералу.

Стуге осунулся за эти дни, заметно повзрослел. Его русые волосы побелели, словно выцвели и стали редкими. В самом деле, пережить пришлось много. Потерян Цыганков, убит начальник штаба полка майор Аугсбург, его заменил командир первого дивизиона Анохин, который и оторвал Стуге от батареи и сделал своим оперативным помощником. Где-то теперь батарея? Бои такие, что каждый час неизвестности томит и гложет сердце и душу. А Цыганок?.. Смелый, хороший юноша... Ему только жить начинать, а вот поставил его под удар, не смог вывести, предупредить, помочь...

Нет, он не собирается отсиживаться в штабе. Сегодня вот попросит, потребует вернуть на батарею. Ему надо бить... бить фашистов, а не донесения и карты «отрабатывать».

Стуге распирала обида, и слезы были готовы брызнуть из глаз. Он торопливо вышел на улицу. Догорал закат. И справа, и слева, и впереди над верхушками деревьев поднимались чад, гарь, дым – то горели деревни и села, где сейчас грохотал бой.

Внезапно мимо Стуге пробежали бойцы комендантской роты, одни взбирались на чердаки, другие прыгали в окопы круговой обороны. Из дома вышел генерал, за ним начальник штаба полковник Серебряков. Они о чем-то спорили.

Панфилов остановился, резко обернулся к начальнику штаба:

– Полковник Серебряков, никуда я не пойду, слышите – никуда!

Он устремился к западной окраине села, откуда слышались рев моторов и стрельба. Вражеских танков не было видно, но термитные снаряды уже свистели над селом.

Вдруг за рощицей, откуда доносился гул немецких танков, раздались три резких пушечных выстрела. Потом мертвая пауза и еще два выстрела. Генерал остановился.

– Что там, Серебряков?

– Наших орудий, как вы знаете, товарищ генерал, там нет.

– От рядите бойцов, выясните, что там происходит, – приказал Панфилов.

Он заходил, заложив руки за спину, и Стуге видел, каким недобрым огоньком горели его глаза.

– Кто это стреляет? – справился у Стуге Серебряков. – Звук наших орудий.

– Да, наших, товарищ полковник... но откуда им там быть?

И вот все увидели: из-за поворота дороги, там, где за перелеском недавно рычали танки и внезапно заработало одиночное орудие, появился человек. Он шел прямо на село, но едва ли что видел перед собой. Был он бледен и худ. Легкий серый пушок, видимо, впервые густо обложил его верхнюю губу и подбородок.

Панфилов пошел к нему навстречу, и тот, почти столкнувшись с генералом, остановился. Минуту смотрел он на Панфилова черными юношескими глазами и вдруг выпрямился, опустил руки по швам, лицо его стало землисто-серым от напряжения.

– Ты что, контужен? – участливо спросил Панфилов и подался всем корпусом вперед, словно стараясь поближе рассмотреть бойца.

– Ранен.

Генерал поспешно обернулся и крикнул:

– Наташа!.. Где Наташа? Немедленно перевязать...

Но тут к раненому бойцу бросился высокий в длиннополой шинели командир. Он заключил в объятия этого худенького, изможденного юношу.

– Жив... жив, родной мой, – срываясь с голоса, твердил Стуге, и тело его содрогалось от дрожи, с которой он не в силах был совладать.

– Полегче... вы ему делаете больно. – Панфилов отстранил Стуге и по-отцовски осторожно положил руки на плечо раненого. – Иди, иди, дружок... Сейчас тебя в медсанбат доставят. Остальное потом... потом, – легонько подтолкнул он юношу, по движению его рук поняв, что тот собирается говорить.

– Разрешите проводить, товарищ генерал, – попросил Стуге, – это мой командир орудия, о котором вам докладывали... Цыганок это.

– Цыганок? – удивился генерал.

– То есть сержант Цыганков, – поспешно поправился Стуге.

– Так вот ты какой! Проводите, проводите. А где твое орудие?^*

Цыганков обернулся в сторону немцев, и все оглянулись туда. Но дорога была пуста.

– Там, – проговорил он устало, – сейчас прибудет.

– Это... ты пугнул танки?

– Мы думали и здесь немцы, – вместо ответа виновато улыбнулся Цыганков.

– Проводите... проводите его. И доложите сегодня же о состоянии. Представляю вас к правительственной награде, товарищ Цыганков, – перешел на «вы» Панфилов.

– Спасибо! – Сержант поднял на Панфилова глаза. – Оставьте в моем расчете Фролова, товарищ генерал.

– Кто это такой?

– Товарищ мой... при орудии он.

– Хорошо... хорошо... иди.

Все смотрели на потухший запад, откуда появилась группа бойцов. За бойцами медленно тянулась артиллерийская упряжка с орудием. От группы отделился командир и бегом направился к Панфилову:

– Прорвались два немецких танка, товарищ генерал. Артиллеристы отогнали, а стрелки добили.

Панфилов как будто не слушал командира, он всматривался в подошедшую группу, нерешительно остановившуюся вместе с артиллерийской упряжью.

– Фролов! – изумленно сказал он.

– Я, – отозвался рослый боец и выступил вперед.

Генерал подошел к нему и снизу вверх осмотрел стрелка в немецкой шинели, с густой щетиной на щеках и, словно укоряя себя, произнес

– Редко ж мы встречаемся.

– И вовсе не редко, – серьезно возразил Фролов.

– Ну, как же... в Алма-Ате, на учениях, помнится, мы последний раз разговаривали.

– Нет, мы вас часто видим, товарищ генерал, – не уступал Фролов, и генерал, махнув рукой, мол, не переспоришь, спросил:

– Какой я артиллерист... на выручке встретились.

– На выручке, говоришь... – генерал с минуту молчал и потом весело продолжал: – Что ж, будь пушкарем. Хорошая работа.

– Нет, я к своим, товарищ генерал. В пехоте мне сподручнее.

Панфилов ласково прищурился и, не в силах сдержать восхищения, широко улыбнулся.

– Сподручнее в пехоте? – как бы спохватившись, озадаченно спросил он, обращаясь ко всем: – А как же Цыганков?.. Он просил перевести тебя к нему в расчет.

– Беда невелика. В гости нам друг к другу ходить не надо, на одном поле работаем, товарищ генерал, – ответил Фролов и вдруг смущенно пробормотал: – Виноват, товарищ генерал... в суматохе забыл... – Он ожесточенно сорвал с плеч немецкую шинель и добавил: – Всю спину проклятая кожушина прожгла за эти четыре дня.

– Так к своим?.. Иди, пожалуй, к своим, – с улыбкой сказал Панфилов.

– Разрешите, товарищ генерал, баньку – парком прогреться надо.

– В баньку... вот это хорошо.

Генерал, ласково прищурившись, проводил взглядом Фролова и сам, радостный, непривычно легкой походкой пошел к штабу.

Он долго сидел над оперативной картой, потом резко отчитал по телефону какого-то командира, пропустившего в стыке батальонов три немецких танка и группу автоматчиков. Потом генерал внимательно читал наградной лист на Цыганкова и раздраженно возвратил бумагу штабному командиру.

– Когда вы научитесь просто говорить о живом человеке? Напишите так, как было, без всех этих красивостей. Да, да – к ордену Ленина.

И снова ходил... ходил, от стола к двери, от двери к столу. Самое важное – сохранить дивизию в кулаке... А немцы рвут ее на части, хотят раздробить и потом эти мелкие группки захватить в плен, уничтожить. Нелегко... нелегко держать в кулаке дивизию под такими ударами, но вот же получается пока... Силенок мало. Хитростью, изворотливостью бить надо... «А не игру ли в прятки затеваешь, Иван Васильевич?» – корил он мысленно себя и склонял голову, точно прислушиваясь к внутреннему голосу своей совести... Нет, он не играл в прятки. Немцев не от хорошей жизни лихорадит. Они уже видят, что здесь творится что-то непонятное, необъяснимое. Вот наступит рассвет, и снова им надо будет идти на губительный огонь этих остервенелых, вчера раздавленных танками и разбомбленных нещадно советских бойцов, которые за ночь как будто воскресают из мертвых. Да, генерал знал, что там, у линии фронта, где его полки, батальоны, роты ведут сейчас разведку, зарываются в землю, там, где густо взлетают ослепительные белые ракеты, уже неуверенно чувствуют себя враги... Но они еще лезут... лезут...

Вошел Серебряков, седой, свежевыбритый и усталый. Не перебивая ни словом, ни жестом, Панфилов слушал начальника штаба, и только по движению карандаша, которым он делал пометки на своей карте, можно было отдаленно угадывать течение его мыслей.

– Как и прежде, – докладывал Серебряков, – на шоссе левофланговый полк противостоит двум пехотным полкам фашистов, которых поддерживают около пятидесяти танков и батальон особого назначения. В центре положение без особых изменений. Короче – по нашим подсчетам, деремся один против пяти.

Панфилов, будто не слыша, по-прежнему сосредоточенно смотрел на карту, где синими стрелами ощетинился противник, на красную прерывистую линию обороны дивизии.

– Пять на одного, говоришь, приходится... а, Иван Иванович? – вскинул он глаза на Серебрякова.

– Да, Иван Васильевич, пять и плюс танки и самолеты.

– Тесновато... Тесновато. Ну да ничего. Нам не привыкать. Вот что, – он снова склонился над картой, – третью роту из батальона Момыш-улы к рассвету перебросьте вот сюда, – он сделал пометку карандашом на изгибе шоссе, – а пушечки мы поставим у этих сарайчиков. Был я там днем... хорошее место.

– Но, Иван Васильевич, – возразил начальник штаба, – роте надо сделать пятнадцатикилометровый марш, и обнаженный участок нам нечем заполнить.

– Оставьте здесь один взвод – второй: хорошие в нем ребята. Выдержат. А тут, – он снова всмотрелся в изгиб шоссе, – тут завтра будет жарко. И потом, надо же выравнивать счет, Иван Иванович, а где ж это сделать сподручнее, как не там, где фашистов будет побольше.

– Так-то оно так, но...

– Теперь уже никаких «но», – сдвинул свои короткие брови генерал.

– Слушаюсь.

Наступила пауза. Слышно было, как за окном шумел сосняк и в оголенных ветвях березы тоскливо посвистывал ветер. По этому свисту можно было угадать, что ветер холодный, пронзительный, предвещающий снег.

Генерал вплотную подошел к окну и приник к раме.

– Зима... Хорошо... хорошо... Дороги установятся... а в Азии у нас еще теплынь, пожалуй.

– Не везде на зимнюю форму одежды перешли, – мечтательно отозвался Серебряков, и его ярко-голубые глаза так оживились, словно он вспомнил о самом радостном дне своей жизни.

– В Казахстане перешли, – уверенно проговорил Панфилов.

– А в Туркмении? – живо возразил Иван Иванович.

– В Туркмении, да и в Узбекистане еще нет, – отходя от окна, сказал Панфилов и с недовольным видом покачал головой. – Когда у нас в штабе наладится комендантская служба, Иван Иванович? Не на даче живем, на фронте. Окна занавешивать надо, – повысив голос, показал он оттопыренным пальцем в сторону окна. – С санями как у нас? – уже обычным тоном спросил он.

– Все подразделения обеспечены.

– А орудийные лыжи не порастеряли артиллеристы?

– Порастерять не порастеряли, но Курганов говорит, что веры в них мало.

Генерал посмотрел на Серебрякова испытующим взглядом, потом быстро подошел к окну. Белая муть клубилась на улице, густо-густо, словно на огонек, бесшумно летели за окном крупные снежные хлопья. Генерал довольно хмыкнул.

– Завтра посмотрим лыжи, тогда и будем говорить о неверии. Что это там? – прервал он себя и обернулся к двери, за которой послышался шум. В комнату ворвался начальник разведки Артем Иванов, весь в снегу.

– Товарищ генерал, – не переводя дыхания, почти прокричал он, – пленных привели.

– Откуда, какие?

– Летчики, товарищ генерал. По вашему приказу в подразделениях ручные пулеметы приспособили на зенитные, ну и подрезали фашистский самолет. По ночи он низко пошел над нами.

– Когда это было?

– Часа три тому назад.

– Так почему ж по телефону не доложили? – строго спросил Панфилов.

– Долго ловили, товарищ генерал... да и самолет не сразу нашли. Думали – ушел, промахнулись, – сразу спадая с радостного тона, оправдывался майор, но тут же на его лице возникла плутовская улыбка. – Вы же сами требуете докладывать только достоверные данные. А я ведь из лесу и сюда. В полку еще, наверно, не знают об этом.

Панфилов сразу успокоился, подошел к телефонисту.

– Мне командира полка... поживее... Спасибо тебе за находчивость... да, да. – Он бросил трубку и приказал Серебрякову: – Немедленно оповестить всех. Это важно, очень важно, Иван Иванович. Бить их и в воздухе своими средствами. Лиха беда – начало. Теперь пойдет, – обратился он ко всем присутствующим.

– Вот бумаги, обнаруженные у пленных, – выждав минуту, протянул Панфилову пакет начальник разведки. Генерал взял пакет, сел к столу и углубился в документы.

– Какая мерзость! Полюбуйтесь, – возмущенно проговорил он. – Посмотрите, что один из этих молодчиков хранит у себя.

Все обступили генерала, который с возмущением бросил на стол пачку открыток непристойного содержания, среди которых как бы случайно затерялась фотография какой-то грузной, не первой молодости женщины.

– Эти богатства обнаружены у их радиста, – объяснил Артем Иванов.

– А ну, ведите... ведите голубчиков. Переводчицу Женю сюда и чистую карту мне, а эти пока унесите, – протянул он свои оперативные документы Серебрякову.