Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести"
Автор книги: Дмитрий Снегин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 44 страниц)
...Село Гусенево. Дом под железной кровлей, с приветливым крылечком. Светлая опрятная комната.
Поминутно в комнату бесшумно, без доклада, входили штабные командиры; настойчиво жужжали сигналы зуммеров. Панфилов выслушивал доклады, донесения, спокойно отдавал скупые, ясные распоряжения. Ивану Васильевичу начало казаться, что это спокойствие дается ему совсем легко, только вот в глазах какая-то сухая резь и очень хочется пить. Он протянул руку к стакану с остывшим чаем и отпил два коротких глотка.
Не то по разнообразному шуму и грохоту, который долетал до этой уютной и тепло натопленной комнаты, не то по вою бомбардировщиков и взрывам авиабомб чувствовал Панфилов напряжение боя. Оно, это напряжение, ежеминутно врывалось голосами командиров полков, докладами начальников штаба, отделов, офицеров связи. Оно росло, ширилось, обрастало, как снежный ком, яростью, ожесточением и упорством сцепившихся в смертной схватке людей, и далеко еще было до того переломного момента, когда вдруг спадет это напряжение, выдохнется натиск врага, затихнут земля и небо и можно будет доложить командарму одним коротким словом – «выстояли». Далек еще этот кульминационный момент. Генерал это чувствовал верным чутьем, выработанным многолетним опытом пребывания в армии. Он скосил глаза на лист бумаги, который заучил уже наизусть. В нем командарм Рокоссовский предупреждал о предполагаемом новом натиске фашистов на Москву и выражал твердую уверенность в умении и способности дивизии Панфилова сорвать и на этот раз замыслы врага. Ожидаемое наступление началось сегодня с рассвета на всех участках дивизии.
И все-таки не везде одинаков натиск фашистов. Вот разъезд Дубосеково. Здесь особенно тяжело. На карте – крошечная красная цифра четыре, огороженная красной полудугой, а вокруг – синие ромбики танков и самоходок. Генерал живо вспомнил человека со светлыми, очень живыми и смышлеными глазами – политрука четвертой роты Клочкова. У него совсем юношеское лицо и густые, чуть волнистые волосы. Теперь он вот в этой полуподкове со своими храбрецами бьется с танками. Нелегко ему...
Панфилов физически ощущал, как напряглась, напружинилась причудливо изогнутая линия рот, батальонов, полков, как свирепо старались фашисты разорвать ее танками, разрубить и исковеркать огнем артиллерии и авиации. Какой же силой, верой и преданностью Родине надо обладать, чтобы грудью встречать и выдерживать этот поток металла и огня!
Телефонист вновь безмолвно протянул трубку. Панфилов услышал ровный, глуховатый голос Василия Клочкова. Новая волна танков атаковала Дубосеково. Рота делает невозможное, ей тяжело. Нельзя ли помочь?
– Помогу, – отозвался в трубку Панфилов, а лицо его было сурово и полно напряжения. – Сейчас придет к тебе артиллерия... Потом, потом будешь благодарить.
Генерал положил трубку, с минуту стоял, болезненно потирая лоб, и, что-то решив, позвал Серебрякова.
– Иван Иванович, немедленно отправьте три орудия в роту Клочкова.
– Какие орудия? – изумился Серебряков, и лицо его покраснело, словно он застыдился своего неуместного вопроса.
– Какие... какие... Те, что стоят у вас здесь без пользы и дела.
– Иван Васильевич, нельзя же оставить штаб дивизии без противотанкового прикрытия. Обстановка, вы сами знаете, какая.
– Знаю и потому говорю. Довольно, довольно. Отправляйте и побыстрее. На место артиллеристов поставьте людей с гранатами, бутылками. Да, запасной командный пункт оборудован?
– Все готово, товарищ генерал.
– Ну, вот и хорошо, – отпустил начштаба Панфилов.
В комнату шумно вбежал инструктор политотдела Евгений Иванов. Он в окопной глине, в снегу – сразу видно, что с передовой.
– Товарищ генерал, – обратился он к Панфилову, протягивая листок бумаги, – вот клятва бойцов политрука Клочкова. Они просили передать ее вам.
Панфилов взял в руки листок, исписанный карандашом, с лиловым пятном глины. Он читал его стоя, отнеся далеко от глаз.
Грохот близких разрывов заполнил село. В комнату вошел Серебряков, но генерал словно не замечал ничего, кроме драгоценного листка солдатской клятвы.
– Сейчас же в батальоны, в роты, размножить... прочитать...
– Товарищ генерал, – решился прервать Панфилова Серебряков, – обстановка осложнилась. Здесь оставаться вам небезопасно, и я прошу разрешения передислоцироваться на новое место.
– Передислоцироваться... отступить?.. – вдруг вскипел Панфилов и стремительно протянул начальнику штаба листок. – Нате, прочтите, вникните в каждое слово...
Генерал тут же успокоился, и обычная сдержанность возвратилась к нему. Он ходил по комнате и теперь будто вслушивался в раскаты разрывов, от которых улица уже наполнилась запахом гари и легким дымом.
– «Велика Россия, а отступать некуда – позади Москва», – повторял он негромко слова клятвы. – Слышите, Иван Иванович, – позади Москва. Они за всех нас выразили то, что живет в каждом из нас. Клятву эту доставить командарму. Под ней подпишется вся наша армия, весь фронт. Пусть узнают о ней и Ставка, и весь народ. Мы не отступим, мы не отдадим Москвы на поругание фашистам!
Он снова остался в комнате один. Вошел адъютант, бесшумно и незаметно поставил на стол стакан крепкого горячего чая. Но генерал не притронулся к нему. Прошла жажда, прошла резь в глазах. Он накинул на плечи полушубок и вышел на крыльцо. Рвались мины, взвизгивали снаряды. На окраине села Панфилов увидел: не хоронясь от мин, бойцы переделывали на свой пехотный лад окопы, недавно покинутые артиллеристами. Он подозвал начальника разведки и весело сказал:
– А ну, быстренько выясните, откуда это он минами сорит.
Панфилов наслаждался минутным отдыхом на морозном, свежем воздухе, довольно потирал ладони, разминал затекшие ноги.
– Товарищ генерал, – выбежал на крыльцо адъютант, – вас срочно просят к телефону.
Панфилов вошел в комнату и присел было на край стула, взяв трубку, но тотчас вскочил. Потом в тихой теплой комнате прозвучал его ясный голос:
– Служу Советскому Союзу... Благодарю... Спасибо... Благодарю...
С трудом преодолел Панфилов волнение, глубоко вздохнул, подошел к связисту, обнял его за плечи и, заглянув в его лицо, ласково сказал:
– Ну вот и гвардейцы мы с тобой. Поздравляю!
Связист, не отрывая трубки от уха, громко отчеканил:
– Служу Советскому Союзу!
Этот возглас заполнил всю комнату, потому что его повторили вбежавшие командиры штаба во главе с полковником Серебряковым, только что получившие весть по своему проводу. Это внезапное, еще не до конца осознанное событие распространялось с быстротой молнии. Генерал пожимал протянутые руки и почти сухо отвечал:
– Спасибо... спасибо вам, товарищи. Спокойнее – и за работу. Всех командиров полков – на провод, – приказал он связисту.
– Да... да, это верно... получено сообщение, – убеждал он кого-то в трубку. – Не поверишь, пока в газетах не прочтешь сам? Ну что ж, завтра прочтем вместе, а пока что поверь мне.
Он присел к столу, стараясь успокоиться, но спокойствие не приходило, и он снова ходил, ходил и, наконец, остановился у запыленного зеркала. Минуту он вглядывался в свое лицо, словно впервые увидел его, непроизвольным жестом пригладил на висках седину и горестно проворчал:
– Седеем... А еще гвардеец... Ну да ничего, мы советской закалки гвардия, не ржавеем.
При этих словах он вспомнил разговор с секретарем ЦК в Казахстане о старой и молодой гвардии и снова начал в волнении ходить. Да, задача одна, знает ее каждый, от командира до рядового бойца: не пропустить немцев в Москву. И не только не пропустить, – обессилить, обескровить, смертельно ранить фашистского зверя и потом добить!
А все ли ты, Панфилов, сделал для того, чтобы твоя дивизия выполнила это историческое веление Родины? Ведь второй приказ отдал Гитлер своим войскам – окончательный приказ – взять Москву. И не только приказ. Он внял мольбам своих генералов, и вот, против твоей, генерал Панфилов, ополченческой дивизии рычат танки африканских дивизий Роммеля, беснуются неумолчным огнем отборные фашистские части: «Мертвая голова», Бранденбургские гренадеры... Все это отборное, злобное, автоматизированное и натренированное на убийствах и погромах фашистское войско рвется к Москве.
Что же ты противопоставил этому чудовищному смертоносному валу, генерал Панфилов?
– Иван Иванович, помните пять наших заветов? – обратился он вдруг к начальнику штаба и, словно диктуя, проговорил:
– Тебе дана только одна жизнь. Не торопись умирать. Дурная пуля всегда тебя найдет.
... Живи и защищай отведенный тебе рубеж. Мертвые рубежа не удержат.
... Помогай товарищу, и он поможет тебе. Береги в любой обстановке командира и комиссара. В них твоя сила.
... Как бы ни был силен враг, умей его побеждать любым оружием и силой духа.
...Случится попасть в тыл врага – ты партизан, продолжай бороться... Эти заветы стали волей, законом нашей дивизии, – после короткой паузы закончил Панфилов.
– Да, Иван Васильевич, – прервал генерала Серебряков, – незаметно, а все мы стали жить по этим правилам. Был я вчера у саперов, благодарность вашу передал им. Спрашиваю: «Трудненько живете?» – «А в трудностях вроде легче, – отвечает мне подрывник. – Ведь нет, товарищ полковник, ничего крепче на свете, чем воля большевиков».
– Ну, в этих словах нетрудно угадать комиссара Петра Васильевича Логвиненко, – улыбнулся Панфилов. – Это его заслуга. Золотое сердце, золотая голова.
– Горячеват только.
– Это не беда. У меня на этот счет свое мнение. Горячего можно всегда остудить, не в меру холодного – подогреть, а вот когда ни то ни се – тут уж трудно.
В комнату, легок на помине, ворвался батальонный комиссар Логвиненко.
– Товарищ генерал, разрешите поздравить, – он крепко пожал руку Панфилову и Серебрякову.
– Спасибо... спасибо. Поздравляю и вас. А народ где?
– Задержал на минутку, хотелось повидать вас в такой день. Ведь мы только что здесь, за селом, узнали об этом.
– Ну, пойдемте... пойдемте к бойцам. Поздравим их, – заторопил генерал, на ходу натянув полушубок.
Логвиненко спрыгнул со ступеней крыльца и, не добежав до бойцов, устало расположившихся прямо на снегу, скомандовал:
– Полк, смирно, равнение на средину!
Спускаясь по склону, Панфилов видел сквозь легкий снежок, как споро и ладно выстраивался полк, как усердно поправляли бойцы шапки, ремни, подсумки. «Гвардия», – радостно подумал он и наглухо, по форме, застегнул полушубок.
Твердым, размеренным шагом подошел он к строю, громко произнес:
– Здравствуйте, товарищи гвардейцы!
Единой грудью ответили ему бойцы:
– Здравия желаем, товарищ гвардии генерал-майор!
Панфилов продолжал:
– Разрешите выразить уверенность в том, что мы умножим славу советских гвардейских знамен.
– Товарищ генерал, – взволнованно обратился к Панфилову комиссар, – мы вам клянемся не посрамить звание советской гвардии. Так ведь, товарищи? – обратился он к бойцам.
И, как ветер, над строем пронеслось одно только слово:
– Клянемся!
Так, под этот возглас, Логвиненко и увел полк на новый рубеж, а генерал долго еще стоял и смотрел вслед бойцам, пока легкая снежная пелена не скрыла последних рядов.
Панфилов отлично понимал, какую силу и уверенность вливала в сердце бойцов эта необыкновенная радость – присвоение гвардейского звания. Если бы позволяла обстановка, он сам обошел бы все подразделения, поздравил бы каждого воина лично. Но нельзя этого сделать.
Генерал заспешил к штабу под грохот усиливавшейся канонады немецкой артиллерии. Навстречу ему, когда он входил в село, вырвался на скором шагу взвод дивизионной разведки. Темная гряда снежных туч промчалась. Предвечернее солнце щедро осветило и танк, стоящий у штаба, и крыши домов, и разведчиков. Разведчики, генерал знал, возвращались с трудного задания. Потому-то они мокры, усталы, с обветренными, почерневшими лицами. Нет, им-то он должен лично прочесть приказ о присвоении дивизии гвардейского звания.
При виде Панфилова командир взвода подал команду, и разведчики замерли. А генерал, не принимая рапорта, поздоровался с бойцами по-особенному тепло и приветливо.
Он вплотную приблизился к разведчикам, и те плотным кольцом окружили его. Генерал закинул обе руки за спину, радостно улыбнулся.
– Мы – гвардейцы! – произнес он просто, с гордостью в голосе.
Почти одновременно трехкратный разрыв немецких снарядов сотряс воздух, густые осколки певуче пронеслись над головами.
– Выясните, откуда стреляют, – резко обернулся Панфилов к адъютанту и, расстегивая планшетку, приказал разведчикам отойти за стену соседнего дома. Здесь он, вынув приказ, начал читать неторопливо, выделяя каждое слово, то и дело вскидывая сияющие глаза на притихших в глубоком внимании бойцов.
Новый снаряд ударил в угол дома, где разместился разведотдел штаба, и оттуда выбежали бойцы, командиры, среди которых генерал узнал Женю Иванову. Она замешкалась и почему-то не спрыгнула в окоп, который ломаной линией охватил дом.
– А ну в окоп! – непривычно гневно прикрикнул на Иванову генерал и обернулся к штабу, откуда бежал адъютант.
– Вам надо уйти, товарищ генерал, – выступая вперед и как бы защищая Панфилова от невидимого удара, посоветовал Серебряков.
– Пробросит, – успокоенно отозвался генерал, улавливая ухом свист нового снаряда и склоняясь к подбежавшему адъютанту, который что-то ему доложил полушепотом. Панфилов нахмурил широкие брови, распрямился.
– Фашистам не терпится испытать силу гвардейцев. Что ж, удовлетворим их нетерпение. По местам, товарищи! – Он попрощался с разведчиками и спокойным шагом направился к штабу. Разведчики видели, как он что-то сказал столпившимся у крыльца штабным командирам и многие из них торопливо побежали, видимо, выполнять какие-то приказания.
Снаряды и мины все чаще и чаще рвались в селе, и Панфилов, обернувшись в сторону фронта, придерживая левой рукой бинокль, правой на что-то указывал...
Таким запечатлелся генерал в памяти и Жени Ивановой, и всех, кто тут был, потому что в эту минуту совсем близкий разрыв взметнул землю и скрыл Панфилова. Жене даже показалось, что она увидела, как генерал медленно падал, прижав левую руку к груди. Она вскрикнула и, не обращая внимания на обстрел, побежала к штабу. Когда Женя подбежала, десятки рук уже подхватили Панфилова и внесли в комнату. Санинструктор-девушка припала к груди генерала, обнаженной ее ловкими, смелыми пальцами, и на мгновение все увидели глубокую рану. Но тут же бледно-розовая марля покрыла ее.
Женя оторвала глаза от груди генерала и взглянула на его лицо. Кто-то оттолкнул ее, оттеснил, но она успела увидеть и молчаливую боль, и еще ясный взгляд, и даже улыбку на губах генерала.
С криком Женя выбежала на улицу и, испугавшись своего крика, судорожно зажала ладонью рот. Тут она остановилась, потому что чья-то крепкая рука схватила ее плечо. Женя непонимающе посмотрела на пожилого разведчика, отвела его руку и так, окаменев, они оба стояли, и вновь поваливший колючий снег больно сек их по лицам.
Молча они проводили генерала, когда его вынесли в накинутом на плечи знакомом полушубке и бережно усадили рядом с шофером на сиденье в машине.
– Не видать нам больше такого генерала, – вздохнул разведчик.
– Вернется. Он выживет, – успокаивала и себя, и разведчиков Иванова.
– У меня и мысли в голове нет, что наш генерал не вернется. Да, видать, нескоро это будет.
Женя не успела ответить затосковавшему бойцу. Рядом с ними появился Серебряков. Полковника разведчики знали и любили, пожалуй, не меньше, чем самого генерала. Всегда розовое его лицо, в глубоких морщинах, теперь потемнело.
– Вы что, товарищи? – негромко спросил он и, чувствуя их состояние, продолжал: – Пока генерала не будет с нами. Ранен он... тяжко ранен. Но воля его – с нами. Пусть наша боль станет еще более железной волей, стойкостью, ненавистью к врагу, пусть эта боль станет той силой, которая опрокинет фашистов, уничтожит их. Пусть весь народ узнает панфиловцев.
4Черные с усеченными крыльями бомбардировщики падали почти до земли, словно не желая расставаться с бомбами. Р-р-а-аз! Эти ревущие, воющие и стонущие машины вырывались из пике, набирали высоту, снова падали и снова – раз... раз... раз... Огромной силы разрывы бомб, будто подбрасывали их вверх. Сквозь этот вой и грохот с трудом пробивались звуки разрывов бризантных снарядов, а пулеметов не слышно совсем...
Последний приказ Гитлера гнал фашистов на Москву, где «ждали их зимние квартиры», где они «обретут сытость, покой, тепло и славу». И они лезли, падали, бежали...
Береговой будто слышал крики своих стрелков, которые вон там, за оврагом, отбивались от врага ручными гранатами, почти в упор били фашистов из пулеметов, винтовок.
– Артиллеристы, огня... давай огня...
Но проклятие всем катушкам, телефонным аппаратам! В немой ярости Береговой метался между телефоном и стереотрубой. Разогнаны были на линию все связисты, а огневая молчала, молчала, будто провалилась в тартарары. Ни основная, ни запасная, ни обводная линия телефонной связи не действовали. На всех по какому-то черному наваждению – порывы.
Сыпалась черепица, едкая пыль забивала гортань, глаза.
– Нуркенов, – крикнул Береговой. – передай трубку Шингареву. Беги по линии. Живой или мертвый – устрани порыв.
– Есть! – и связист исчез. Вскоре Шингарев радостно вскрикнул:
– Связь действует.
– Огонь... беглый огонь... – тихо, спокойно, словно самому себе, проговорил Береговой и глубоко вздохнул. Артиллеристы знают, что значит порыв на линии связи, когда ты сидишь на наблюдательном пункте беспомощный, бессильный помочь товарищам отбить звериный натиск врага.
– Прицел больше... Да не мешайте, – раздраженно сбросил Береговой с плеча чью-то руку, не отрывая глаз от стереотрубы.
– Товарищ командир, танки... танки, – услышал он над самым ухом голос Нуркенова, успевшего благополучно вернуться на НП.
– Где, какие танки?
– Три танка. Фашистские. Два – на окраине села, один – недалеко от нас.
Береговой перебежал к противоположной стороне чердака. В провале крыши увидел: медленно, почти бесшумно, полз посреди улицы огромный, камуфлированный не по-зимнему танк. Люк откинут, и два фашиста, высунувшись по грудь, высились над башней и, словно от нечего делать, постреливали из автоматов по окнам домов. Жалобным позваниванием отзывались битые стекла, но и дома, и улицы были уже мертвы. Из соседнего села, которое маячило высокими крышами из-за кустов, выползали еще пять танков...
Только вчера Береговой славно парился в бане в том, тыловом селе... Почти рядом с ним другое, большое село Гусенево, и в нем штаб дивизии. И вдруг – оттуда немецкие танки. Мысли бежали, перебивали друг друга, но спокойствие и какая-то каменная решимость овладели командиром дивизиона... Предупредить огневые, изготовиться к бою с танками. Всем – в слуховое окно, оврагом мимо села, а там – перемахнуть через дорогу – и в лес, к орудиям.
– Срочно к трубке, – перебил его мысли Нуркенов.
– Только что получено сообщение, – услышал Береговой радостный, взволнованный и прерывающийся голос своего комиссара, Ляховского, – наша дивизия преобразована в Восьмую гвардейскую и награждена орденом Красного Знамени.
Береговой плохо вслушивался в то, что говорил ему комиссар, и перебил его:
– Танки... немецкие танки в нашем тылу. Передайте на огневые, чтобы приготовились к отражению. Повторите – как поняли?
Но трубка уже молчала...
Береговой тихо опустил теперь ненужную трубку. Должно быть, в выражении его лица появилось что-то новое и непривычное. Горстка милых, родных управленцев неотрывно следила за ним, ожидая чего-то важного и необыкновенного. Может быть, верного решения, как вырваться из этого, ставшего теперь чужим и неуютным чердака, который снова сотрясался от разрывов снарядов.
Нет же... не первый раз приходится артиллеристам вырываться из огня и дыма. Бывали минуты и потруднее. Выходили. Не об этом думали бойцы. У Аямбека такой блеск в глазах, а Шингарев с таким усилием сохраняет серьезное выражение лица, что Береговой сразу догадался: не мог не сказать комиссар связисту того, что сказал ему, а связист уже успел поделиться вестью с остальными.
– Знаете?
– Поздравляем вас, товарищ младший лейтенант.
– Поздравляю вас, дорогие друзья, – и Береговой крепко пожал всем руки. Ни время, ни обстановка большего не позволяли.
– Пошли, гвардейцы!
На кабеле осторожно спустили стереотрубу, аппараты. Первым прыгнул Шингарев. Он мягко, словно на крыльях, упал в сугроб и минуту лежал неподвижно. Только голова его поворачивалась то в одну, то в другую сторону. Береговой больно ударился обо что-то коленкой, но думать о боли было некогда. Где-то позади и слева раздалась автоматная очередь, другая, со свистом пронесся одинокий снаряд. Но их не преследовали, – бежали управленцы не в тыл, а в сторону передовой, полной треска, визга и ухания, – значит, по мнению немцев, в капкан.
В овраге они наткнулись на группу бойцов во главе с политруком.
Это были саперы. На передовой уже знали о танках. Саперам было приказано проскочить в селе Строково и прикрыть фланг. Держать дотемна, пока можно будет перегруппировать батальоны.
Они вместе бежали по дну оврага: рядом со Строково у Берегового стояли две пушечные батареи.
На самодельных салазках саперы тянули за собой противотанковые мины.
Береговой и политрук шли впереди, каждый думая о своем.
– Маловато вас, – вслух высказал свою думу Береговой.
Политрук вскинул на него ясные голубые глаза. Потом на ходу обернулся к своим саперам и громко, чтобы все слышали, сказал:
– Выдержим. На то и гвардия!
Саперы свернули вправо и бегом через бугор скрылись за снежным гребнем. Там – село Строково.
Почти у самых огневых управленцы встретились с Кургановым. Не сходя с коня, он приказал Береговому:
– Останьтесь на огневых. Гаубичную батарею я уже вывел из-под удара. Танки не должны пройти. Это главное. Понятно?
– Понятно, товарищ подполковник.
Курганов ускакал в сторону опушки леса, и разрывы мин гнались за ним.
На огневой четвертой батарее – успокоительный гром: все орудия оглушительно выбрасывали снаряды, судорожно подпрыгивая и зарываясь сошниками в отпотевшую глинистую землю. Значит, командир батареи на пункте, связь действовала... А что еще может желать артиллерист в бою?
Как давно не был Береговой на своей батарее... Он снова увидел ставших ему родными огневиков. Ему хотелось каждого из них обнять, пожать всем руки, поговорить... Но сейчас не время. Макатаев стоял позади орудий в непомерно длинном полушубке с загнутыми рукавами. В его руках блокнот и карандаш. Хрипловатым голосом он, как эхо, повторял слова своего командира и даже не оглянулся на Берегового. Высоченный Соколов, склонившись над наводчиком, проверял каждую установку. Он успел широко улыбнуться командиру дивизиона и тут же коротко крикнул: «Огонь!»
Потный, без полушубка, с выбившимися из-под шапки льняными волосами Забара ловко загонял очередной снаряд, приговаривая:
– А ну, Четвертая гвардейская, вдарь!
«Спасибо тебе, Забара, молодец!» – мысленно благодарил заряжающего Береговой.
Да, «четверка» по-прежнему занимала в его сердце особенное положение. Но все-таки на огневой ему было несподручно. Зачем Курганов приказал ему быть здесь? Он только хотел нацелить удар по танкам, узнать, предупредить, и снова – на «глаза». Там его рабочее место, а не здесь.
Плотный, стремительный, как горный поток, порыв воздуха прижал Берегового к земле. Позади взвизгнули осколки, обрушились ветки пораненных деревьев, четверка лошадей вымахнула из-за кустов и в диком испуге унеслась в овраг, громыхая орудийным передком. Остальное совершилось молниеносно, почти фантастично.
– Огонь отставить... Танки справа... Бронебойным! – во все горло закричал Береговой. Он увидел танки, косо устремившиеся с покатого склона на орудия. Но в ту же минуту за спиной послышался треск сушняка и шум раздвигаемых ветвей. Одновременно в том направлении раздались разрывы глухие, короткие и частые. Береговой побежал навстречу какому-то бойцу, который споткнулся о ветку и упал. Это был Печерин. Он тяжело дышал, но без тени паники сказал:
– Там, на передки напали танки.
И тогда снова спокойствие овладело Береговым.
– Второму взводу... Танки с тыла!
Он почти равнодушно смотрел на усилия расчета, который разворачивал орудия прямо на него. Мысль подсказала, что он стоит на трассе снарядов; Береговой неторопливо отошел в сторону – и вовремя: ослепительное пламя вылетело из ствола орудия, и чудовищной резкости звук парализовал уши в то самое мгновение, когда, подминая деревца, появился первый фашистский танк.
Несколько минут нечеловеческого, солдатского напряжения – и наступила тишина. Невдалеке догорали фашистские танки.
На батарее царила обычная деловитость, точно и не пережила она только что этого страшного и стремительного в своей скоротечности боя. И уже совсем не мог удержаться от улыбки Береговой, когда до его слуха донесся негодующий голос Печерина, отчитывавшего коней, умчавшихся в момент боя неведомо куда:
– Вымучили меня, анафемы. Когда только обучу вас порядку!
Из оврага темной лентой на дорогу выходили стрелки и сливались с черным лесом. А там, где было Строково, слышались резкие взрывы, поднималось багровое крыло пожара.
...Одиннадцать гвардейцев-саперов, с которыми так случайно довелось встретиться управленцам Берегового, выполнили приказ. Ни танки, ни автоматчики врага не прошли в тот памятный бой через Строково и не затянули горловину, через которую вырвался правофланговый полк дивизии. Но все они одиннадцать погибли.
Жители села рассказывали об этом подвиге панфиловцев бойцам, которые вскоре освободили Строково.
Военному Совету Западного фронта был направлен доклад следующего содержания:
«Докладываю, что на участке Н-ской стрелковой бригады группой бойцов второго отдельного стрелкового батальона в одном километре северо-восточнее села Строково Волоколамского района Московской области в блиндаже, наполненном водой, было обнаружено десять человеческих трупов в нашей военной форме. Расследованием, произведенным комиссией, установлено, что это были военнослужащие Красной Армии.
Опросом жителей села Строково: колхозников Недоумовой Любови Александровны, Качаловой Клавдии Егоровны, Крутовой Анны Егоровны, Кузнецова Василия Веденеевича и др., тщательной медицинской экспертизой установлено следующее: 18 ноября 1941 года, когда немцы яростно рвались к Москве, десять советских воинов во главе с политруком Павловым Алексеем Федоровичем занимали оборону на юго-восточной окраине села Строково. Фашистам, имеющим перевес как в живой силе, так и в технике, удалось обойти село и ударить с тыла. Десять воинов мужественно приняли атаку превосходящих сил противника. Они дрались до последних сил. Часть из них была убита, остальные тяжело ранены. Фашисты захватили тяжелораненых бойцов и командиров, которые уже были не в состоянии дальше продолжать бой. Гитлеровцы жестоко истязали их и глумились над ними. Жители села Строково подтверждают, что на их глазах был зверски замучен тяжело раненный в ногу младший лейтенант, фамилии которого установить не удалось.
Гитлеровские бандиты бросили его на дорогу, запретив населению подходить к нему. Младший лейтенант, лежа на дороге, обратился с просьбой к гражданам села оказать помощь. Это услышало фашистское зверье. Тогда к раненому подошел фашист, снял с себя ремень и затянул его петлей на шее лейтенанта, а другой наступил раненому на ноги. Так, на глазах местного населения, был задушен этот славный командир Красной Армии. Затем труп его был брошен фашистами на проезжую дорогу, и было запрещено убирать труп. В течение длительного времени лежал труп младшего лейтенанта на дороге и по нему проезжали автомашины и повозки. Таким же издевательствам подвергались и остальные военнослужащие, оставшиеся еще в живых.
Удалось установить фамилии только трех замученных. Среди них красноармейцы: Гениевский Петр Петрович, Семенов Василий Иванович (у них найдены были медальоны). Третий – политрук Павлов, фамилия которого установлена по показанию колхозницы Крутовой А., которая ранее знала его и, когда он был убит, взяла у него из кармана две фотокарточки и адрес его матери.
Кроме этого, показаниями местных жителей удалось установить, что большинство из погибших военнослужащих проживало до мобилизации в РККА в городе Алма-Ате. Местные жители рассказывают, что последние дни, перед занятием немцами деревни, здесь стояла саперная часть, о чем говорит найденное в кармане одного замученного стихотворение «Два друга», посвященное саперам. На клочке газетного листа имеется подпись ответственного редактора П. Кузнецова, адрес ППС 993, почтовый ящик 01.
Местные колхозники рассказывают, что они при разговорах бойцов между собой часто слышали фамилию Панфилова. В дальнейшем было установлено, что в этих районах действовала дивизия генерал-майора Панфилова. Политрук Павлов последние три дня проживал у колхозника села Строково Галкина Сергея Григорьевича, который о нем рассказывает, что он был здоровый, жизнерадостный человек, чутко относившийся к людям. Этот колхозник рассказывает, что когда фашисты зашли с тыла, Павлов взял автомат и, направляясь в окоп, сказал: «Пойду командовать людьми». А когда перед наступлением немцев раздалась орудийная канонада, то он прошелся по окопам, где укрывались жители села Строково, и ободрял их, и когда колхозница Крутова, находящаяся в окопе, спросила у Павлова: «Что будет дальше?», он ответил ей: «Ничего, мамаша, до последней капли крови будем сражаться с фашистами!»
Десять зверски замученных бойцов были похоронены с воинскими почестями. На траурном митинге выступала колхозница, секретарь комсомольской организации села т. Недоумова Л. А. Она сказала: «Мы, жители, были свидетелями зверских расправ фашистских оккупантов над нашими красными воинами. Они отдали свои жизни за Родину. Наши старики-колхозники и мы, молодежь, горели ненавистью к палачам. Мы призываем вас, товарищи бойцы, отомстить проклятым извергам за смерть наших товарищей».
Общее мнение бойцов и командиров и всех присутствовавших на митинге выразил красноармеец Русанов. Он сказал: «Поклянемся же, братцы, что мы будем сражаться до последней капли крови и отомстим фашистам за наших товарищей».
Личный состав бригады послал письма родным политрука т. Павлова, красноармейцев Гениевского и Семенова.
Десять патриотов Родины похоронены в братской могиле на юго-восточной окраине села Строково у школы...»
...Их было одиннадцать. Запомним же имена этих простых граждан нашей отчизны, совершивших подвиг в тот суровый тысяча девятьсот сорок первый год: Павлов Алексей Михайлович – политрук, Фирстов Петр Иванович – младший лейтенант, Зубков Александр Николаевич – помощник командира взвода, Матеркин Даниил Константинович – сержант, красноармейцы – Синеговский Павел Иосифович, Семенов Василий Иванович, Калюжный Прокофий Григорьевич, Довжук Ерофей Антонович, Ульченко Глеб Владимирович, Гениевский Петр Петрович, Манюшин Василий Иванович.
