Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести"
Автор книги: Дмитрий Снегин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 44 страниц)
Было еще темно, когда их повели на батарею из штаба дивизии. Дорога вилась по полянам, внезапно ныряла меж могучих сосновых стволов в лес, и тогда тьма сгущалась и словно приобретала весомость материи. Они молчали. Молчал конвой. Молчала в пушистых папахах ровная, непокорная сосна. И только снег сторожко поскрипывал под нажимом валеных сапог.
Неожиданно Мосин дико закричал, звериным прыжком настиг впереди идущего конвоира и сшиб его с ног. Потом черной, призрачной тенью метнулся в целину снега, в кусты, в лесную нехоженую тьму. Беспорядочные, неприцельные выстрелы погнались за ним, но ни одна пуля не настигла беглеца, потому что в паузах между выстрелами еще долго и отчетливо были слышны шум разрываемого снега, и шелест подмятых кустов, и треск сушняка, когда он попадал под ноги беглецу...
Об этом Береговой узнает позже, а теперь еле приметной тропой он пробирается с ординарцем на батарею. Светает. И так отчетливо начинают проступать деревья, кусты и лесные сторожки, что кажется, будто тьма ночи тает и уступает место невесомой холодной прозрачности.
В голове – одна неотвязная мысль. Ночью, пересматривая немудреное содержимое вещевого мешка Сударика, Береговой обнаружил в треугольном самодельном конверте письмо его жены. Жена писала: «Милый, Петя, ты о нас не беспокойся, живем мы хорошо, спокойно. Только все болеем за Москву... Отгоните вы поскорее от нее проклятого немца... А сынка наш вот как гордится тобой. Мой папа, говорит, Москву защищает. Все ребята в классе завидуют нашему Вовику».
Вот, может быть, и сейчас проснулась эта простая и ласковая женщина, любовно прикрыла разметавшегося во сне сына, присела к краешку стола и пишет своему Пете торопливое письмо, пока ранний гудок не позвал ее к станку. И не предполагает она, что ее Петю через час боевые друзья расстреляют за измену... И потом в один из дней придет к этой женщине человек, придет и скажет: твой муж предатель... И отшатнутся от хорошего славного Вовки его одноклассники, и всю жизнь будут жечь ему сердце страшные темные слова: мой отец был изменником Родины. Виновато и робко будет смотреть он в скорбное, постаревшее лицо матери и молчаливо проклянет самым тяжелым проклятием своего родного отца и навсегда отрешится от него... Так как же ты, Сударик, стал клятвопреступником? Да, да... Курганов прав: и он и Мосин струсили и стали изменниками. Но как же, как же можно изменить Родине?
– Правее держите! – предупреждает командира дивизиона ординарец, и тут Береговой замечает, что чуть не наехал на орудие. Подбежал комиссар дивизиона и, ухватившись за стремя, торопливо рассказал о побеге Мосина.
Береговой спешивается и молча проходит мимо часового, который привычно и четко приветствует его по-ефрейторски. Дивизион выстроен на задах батареи, за неглубоким овражком, где сразу стеной возвышается сосновый лес. Береговому никто не докладывает: здесь уже находится старший начальник – комиссар полка. Он кивает комдиву, что-то вполголоса говорит военюристу и потом, обращаясь к дежурному по батарее, негромко приказывает:
– Привести в исполнение приговор...
На совсем уже посветлевшей поляне комиссар собрал вокруг себя бойцов и командиров, внимательно оглядел всех пытливыми карими глазами.
– Товарищи! Я хочу вам сейчас прочесть одно стихотворение...
«Да уж не шутит ли он, совсем не к месту?» – почти враждебно думает Береговой, глядя, как комиссар вынимает из полевой сумки книгу в лиловом переплете.
А Ляховский уже читает ровно, выразительно, проникновенно. Выражение напряженного ожидания постепенно исчезает с лиц, глаза бойцов то загораются, то легкая тень грусти увлажняет их, то вдруг чувство враждебности и непримиримости вспыхивает в них с новой силой.
Бежит... бежит к родному аулу Гарун. Вот и первая знакомая сакля. В ней светится огонек, под ее кровлей он обретет покой, поддержку, оправдание своему тяжкому проступку. Клятвой труса клянется Гарун старому Селиму, он оправдывается перед ним в своем бегстве с поля брани, он молит, он униженно просит принять его. Но умирающий Селим гневно отвергает беглеца:
Ступай – достоин ты презренья.
Ни крова, ни благословенья
Здесь у меня для труса нет!..
Голос комиссара крепнет, и в нем звенят властные нотки. Не Селим, а он говорит сейчас то, что ему диктует его сердце, совесть, партийный долг... И кто-то из бойцов не выдерживает, убежденно и деловито басит:
– Сильный старик...
На бойца шикают. А над лесом плывет бесхитростная девичья песня, от которой Гарун становится бледней луны, а сердца солдат холодеют, как перед стремительным рывком в атаку:
Будь славе вернее.
Своим изменивший
Изменой кровавой.
Врага не сразивши.
Погибнет без славы...
Но мать... мать – она простит, она примет своего сына. Страх и смятение на лицах бойцов. Они с мучительным напряжением смотрят на комиссара. Мать – она теперь для них судья, одна она может теперь сказать большую правду им. Она еще с верой и надеждой спрашивает: отомстил ли ты, мой сын, за погибших в бою?
Нет, он – ее сын – не отомстил.
– Молчи, молчи! – гневно говорит она сыну:
Ты умереть не мог со славой,
Так удались, живи один.
Твоим стыдом, беглец свободы,
Не омрачу я стары годы,
Ты раб и трус – и мне не сын!
– Правильная мать! – снова не выдерживает прежний бас.
– Вернее сказать, праведная, – поправляет Ляховский, отрываясь от книги и устремляя на слушателей влажные и ставшие совсем черными глаза. Минуту-другую он смотрит на притихших бойцов и вдруг как бы про себя повторяет!
– Ты раб и трус – и мне не сын...*
Лицо комиссара скорбно, из-под шапки-ушанки не первым серебром поблескивают виски.
Глава седьмая
В КАНУН ПРАЗДНИКА
1Армии оборонявшие Москву, выстояли. Октябрьское наступление фашистов сорвано. Оно разбилось о непреодолимую преграду советской обороны.
После двадцатисуточного непрерывного боя на участке дивизии гитлеровцы были вынуждены ослабить нажим, а на двадцать первый день с рассветом прекратился грохот артиллерии и танков, и над частями дивизии Панфилова нависли одинокие разведывательные самолеты врага. С утра и до вечера кружились они с ровным, выматывающим нервы стрекотом, пока ястребки не отгоняли или не сбивали их.
На земле, по всей линии окопов, воцарилась непривычная тишина. Панфиловым овладело беспокойство. Ничто так не угнетало его, как незнание замысла противника. В который раз он принимался читать разведывательные данные армии. Как будто бы все ясно, но и неясно... А что делает в эту минуту командир фашистской группы войск, которая противостоит не армии, а именно его дивизии? Какие замыслы вынашивает он, что должен противопоставить Панфилов этим замыслам? Нет, ему необходимо доподлинно знать, что творится сейчас по ту сторону его линии обороны.
Вторые сутки дивизионная разведка работала вхолостую, вторые сутки разведчики возвращались из операции без «языка», злые, нервные, подавленные и при встречах избегали своего генерала.
Обо всем этом невесело думал Панфилов, когда к нему обратился начальник штаба:
– Доставили противотанковые ружья, Иван Васильевич!
Панфилов сразу оживился, но, увидев ружья, покачал головой.
– На дивизию маловато, а на полк... на полк поначалу хватит. Это ведь только начало, Иван Иванович, – ободряюще сказал он Серебрякову. – Скоро такими штучками вооружим целые подразделения. И тогда держись, генерал Танк.
Панфилов осторожно взял несуразное на первый взгляд противотанковое ружье и продолжал:
– Хорошо бы, конечно, вооружить в каждом полку хотя бы роту...
– Пока нет возможности. Дадим тем, кто сидит на танкоопасных направлениях, – посоветовал Серебряков.
– Так, значит, и порешим, – после короткого раздумья произнес генерал, – левофланговый полк у нас на самом опасном, ответственном месте расположен: шоссе, железная дорога. Отдадим туда.
– Совершенно справедливо, товарищ генерал. Этот по сравнению с остальными полками в тяжелом положении.
– Скажите, пусть подают санки, а вы оставайтесь, командуйте тут. Я поехал. Не ждите до вечера. Вручу противотанковые ружья, побуду у них на полковом партийном активе. К празднику готовиться надо.
На лесной опушке генерала встретил батальонный комиссар Петр Васильевич Логвиненко. Поздоровавшись, Панфилов сразу спросил:
– Знаешь, зачем приехал? Подготовился?.. Веди меня, батальонный комиссар, к Момыш-улы.
– Все готово, товарищ генерал.
– Ну и поехали.
Панфиловым овладело нетерпение, ему хотелось поскорее вместе с бойцами припасть к прикладу противотанкового ружья, пристрелять его, увидеть работу этой машины своими глазами, порадовать, воодушевить бойцов. Всю дорогу он молчал, но непоседливо ворочался, точно ему неудобно было сидеть.
В батальоне приготовили импровизированный полигон с мишенями из железнодорожных рельсов. Поздоровавшись с Момыш-улы, Панфилов приказал ему рассредоточить бойцов, а сам повернулся к мишеням и долго смотрел вдоль железнодорожного полотна, прищурив глаза. От насыпи на запад убегала ровная гладь земли, прикрытая неглубоким слоем снега. Настоящий танкодром. Есть где разгуляться.
– Ну что ж, посмотрим, как они тут теперь прогуляются, – ответил своим мыслям вслух генерал и повернулся к Баурджану: – Начнем! Давайте поближе всех сюда. А вы, – обратился он к артиллерийскому технику, – займитесь с бойцами. Попроще да потолковей объясните устройство ружья, его боевые качества.
Панфилов сам рассказал бойцам об особенностях окопа для противотанкового ружья. Он внимательно следил за выражением лиц бойцов и, уловив малейшее недоумение, возвращался к рассказу снова, еще и еще раз объяснял до тех пор, пока хор голосов не подтвердил:
– Понятно, товарищ генерал.
– Раз понятно, – давайте рыть.
Никто не замечал волнения Панфилова, а он волновался. Иван Васильевич ревниво смотрел на дружную работу бойцов, вслушивался в неторопливую речь техника, что-то пустяковое, не относящееся к делу, говорил Баурджану и вдруг резко сказал, подбежав к окопу:
– Землю, землю не разбрасывайте. Вы что, каждый ком маскировать собираетесь?
Когда он отошел от окопа, один из бойцов буркнул:
– Строгий генерал.
– И правильно. Строгость в настоящем деле полезна.
– А я так думаю: справедливый человек всегда требовательный. Требует, значит, беспокоится, любит, – вступился за генерала Фролов, не переставая спокойно, размеренно выбрасывать смерзшуюся землю широкой лопатой.
– Ну как, товарищи, мудреная штука? – обратился генерал к бойцам, занимавшимся разборкой противотанкового ружья.
– Что вы, товарищ генерал, – весело откликнулся один из бойцов, видимо, казах, – все яснее ясного.
Говорил боец по-русски свободно, без малейшего акцента, и Панфилов без труда признал в нем Сырбаева.
– Окоп для противотанкового ружья готов, – доложил Баурджан, подойдя к генералу.
– Хорошо... хорошо... Сейчас мы испытаем, – кивнул генерал, но внутреннее волнение вновь овладело им, когда Сырбаев привычно и сосредоточенно начал целиться, плотно прижав приклад к плечу. Напряженная тишина и неподвижность воцарились около окопа. В такие минуты каждый старается даже затаить дыхание. И вот он – выстрел, более резкий, более громкий, чем из обычной винтовки. Сырбаев повернул голову – все смотрели на цель. Один Панфилов встретил его взор и кивнул головой: еще огонь. Когда вторая пустая гильза отлетела в сторону, Панфилов негромко произнес:
– Стой, к мишени.
Сырбаев вскочил и первым устремился к рельсу, но, тотчас поняв бестактность своего поступка, повернулся кругом и, не глядя на генерала, пристроился за его спиной. Сердце его учащенно билось. Со второго выстрела – это Сырбаев твердо знал – рельс он пробил. А первая пуля... она и есть первая, к ружью-то надо было приладиться.
У мишени все плотным кольцом обступили генерала, который присел на корточки и, поворачивая кусок железа, молча любовался пробоинами. Одна из пуль прошлась по кромке рельса и оставила рваную касательную метину, но другая прожгла рельс насквозь.
– Ну как? – восхищенно обратился к присутствующим Панфилов. – Чистая работа.
– Чище не надо. Только бы побольше нам этих ружей, товарищ генерал, – серьезно, с плохо скрытой тоской проговорил Логвиненко.
– Теперь подзапасемся металлоломом из фашистских танков, – без шутки, скорее с угрозой добавил Сырбаев.
Панфилов взял ружье и почти торжественно произнес:
– Товарищ Момыш-улы, вручаю вашему батальону это замечательное оружие. Используйте его умело. Берегите. Помните: рабочие Москвы прислали его нам. Это их забота о вашем батальоне, о всех советских воинах. Это их забота о нашем Отечестве.
Баурджан приподнял на ладонях тяжелое ружье. Его смуглое открытое лицо пылало. Он требовательным взглядом обвел своих бойцов, и те ровным строем сомкнулись за его спиной.
– Мы никогда не забудем... мы оправдаем заботу москвичей. Мы не пропустим фашистские танки к Москве.
Момыш-улы медленно, даже осторожно опустил ружье к ноге.
Панфилов без слов пожал ему руку.
Когда санки Панфилова скрылись за поворотом заснеженного лесочка, Сырбаев сказал:
– Чапаевец, одно слово.
– Народный генерал! – отозвался Фролов.
А Панфилов, сидя в санях с Момыш-улы и Логвиненко, весь недолгий путь до штаба батальона вел с ними задушевную беседу.
– Всякий раз, когда я поговорю с народом, с нашими бойцами, у меня на душе особенно хорошо становится. Еще и еще раз убеждаешься, что с таким народом и ты много значишь, что живешь и борешься не напрасно.
– Душа у всех у нас одна, – мечтательно проговорил Момыш-улы.
– Правильно, правильно, – жарко поддакнул Панфилов. – Как ни говорите, а здесь, в бою, в испытании, особенно чувствуешь завоевания Советской власти, правоту и жизненность идей нашей партии.
– Поймут ли это когда-нибудь немцы? – после короткой паузы заметил комиссар.
– Фашисты нет. А немецкий народ поймет. Ну да поживем – увидим, как говорится.
Во все время пребывания в полку не покидало Панфилова радостное настроение. Таким он появился и на полковом партийном активе.
Он вошел в импровизированный зал, и все, кто пришел на полковой актив, встали и так стояли, хотя можно было и сидеть, пока Панфилов не опустился на табурет за столом президиума. В продолжение всего собрания он молчал, как бы не проявляя интереса к речам выступающих. Но на самом деле память его оставляла все важное, нужное, необходимое и отметала прочь случайное, наносное. Умение хорошо слушать было одним из качеств генерала. Годы и годы, проведенные в рядах Красной Армии, непрерывное общение с самыми разнородными людьми и большая воспитательная работа, которую ему приходилось всегда вести, приучили его уметь хорошо слушать. Быть может, поэтому сам Иван Васильевич длинно говорить не любил.
Так и сегодня. Когда ему предоставили слово, он молодо поднялся со стула и, следуя своей неизменной привычке, заложил руки за спину.
– Товарищи коммунисты, я согласен полностью с теми, кто высказался до меня: великий праздник Октября мы должны встретить и провести так, как подобает советским воинам. Это правильно. В традиции нашего советского народа – встречать свой праздник производственными успехами, победами. Так было до войны. Так будет и теперь. Мы с вами встречаем наш праздник в окопах, с оружием в руках. Нанести фашистам наиболее сильный удар – вот наше предпраздничное производственное задание. А чтобы нанести такой удар, мы должны знать противника, знать его самое уязвимое место. А у кого, как не у фашистов, лучше всего узнать об этом?.. Мы должны... мы обязаны к празднику добыть хорошего «языка». Об этом здесь мало говорили, но я придаю этому первостепенное значение.
Панфилов умолк и спокойно сел на табурет, положив руки на стол прямо перед собой. Все, кто услышал его слова, восприняли их как боевой, неотложный приказ, хотя слово «приказ» ни разу не было упомянуто на этом полковом партийном активе...
Поздним вечером покидал Панфилов полк. Перейдя через дорогу к штабу полка, где стоял его конь, он заприметил невдалеке какого-то бойца, ползавшего по снегу. Генерал подошел к нему, засветил карманный фонарик. В светлом пучке на него без испуга глядели знакомые глаза Сырбаева.
– Что ты тут делаешь?
– Письмо обронил, товарищ генерал.
– А это что?
– Это... это письмо, – замялся Сырбаев и проворно сунул листок в карман.
– Хитришь, приятель!
И Сырбаев совсем тихо признался:
– Фотографию выронил я.
– Понимаю... Сейчас мы ее отыщем. Не топчись, зароешь в снег еще.
Беспокойный световой зайчик забегал по серому снегу, пригнувшись, генерал и боец жадно следили за ним.
– Вот она! – почти враз воскликнули они оба, и оба потянулись за темным квадратиком. То ли генерал оказался проворнее, то ли был ближе, только он первым взял фото и, тотчас погасив фонарик, протянул бойцу.
– Напиши и от меня привет.
– Ольге?
– Ей.
Сырбаев горячо поблагодарил и, забыв попрощаться с генералом, скрылся за углом штабного дома.
Только в землянке своей роты он очнулся, радостно возбужденный стал рассказывать товарищам о содержании письма и о своей встрече с Панфиловым, и о том, как обрадуется Ольга привету генерала.
Фролов, задумчиво глядя на фото, на котором была изображена курносенькая белокурая девушка, шутливо подзадорил:
– А что, генерал знаком с ней?
У Сырбаева вытянулось лицо. Он только теперь сообразил, что Панфилов не знал его девушку, а он так растерялся, что даже не показал ему фотографию. Но выражение озадаченности тут же исчезло с его открытого смуглого лица.
– Если просил передать привет, значит, знает, – решительно заявил он.
– Генерал все знает, – охотно сдался Фролов, думая, видимо, о чем-то своем.
Сырбаев спрятал фотографию и, примостившись у печурки, возбужденно заговорил:
– Ребята, «языка» достать мы должны. Обязательно должны. Сам генерал приказал нам. Мы не можем не достать «языка».
2На фронте по-прежнему стояло затишье, А в дивизии Панфилова продолжалась напряженная работа. Артиллерийская разведка – вся на «глазах». Сидели управленцы на деревьях, на чердаках, где пахнет голубиным пометом и прелой мякиной, глубоко в земле, за еле приметными холмиками под самым носом у немцев.
Трудная и увлекательная работа – артиллерийская разведка! Она напоминает работу ученых. На наблюдательном пункте – тишина, собранность и готовность к любым неожиданностям. Здесь человеком владеют внимательность, неумолимая последовательность, стремительность, ясность мысли и страсть, равная по духу и напряженности страсти исследователя. И если ты настоящий разведчик-артиллерист, то случайный блеск в окулярах тотчас обернется каской или лезвием штыка, полуразрушенный угол фундамента – противотанковой пушкой, едва различимый беловатый и совсем прозрачный парок – неосторожно открытой дверью совершенно невидимого блиндажа, который фашисты, задохнувшиеся от дыма сигарет, решили проветрить. Ночью – свой приметы. И не только вспышки дежурных пулеметов и ракет – звук шагов, приглушенный говор и стук движка – зарядителя аккумуляторов – все это цели.
Так думал Береговой, склонившись над планшетом с измерителем и хордоугломером в руках. На планшете – густая извилистая цепь кружочков-целей. Каждый новый день прибавляет новые кружочки, обведенные то твердой сплошной линией, то пунктирной. На некоторых кружочках – кресты. На планшете они уже больше не нужны: не стало у врага этих целей, – гаубичная батарея Андреева неплохо поработала над ними...
Андреев – замечательный стрелок. Орудия, словно живые существа, подчиняются ему и бьют без промаха. Бойцы за командира – горой. Эту любовь Сережа Андреев снискал отвагой, боевым духом и умением в самых отчаянных положениях колотить фашистов и без потерь выводить батарею из огневого кольца. Давно он потерял счет случаям, когда немецкие автоматчики едва не застигали его на наблюдательном пункте. В ответ на упреки Берегового в неосторожности Андреев обычно только машет рукой:
– После третьего раза они уже меня не поймают... Черта с два!
При воспоминании об этом Береговой снова улыбнулся и тотчас вздрогнул от резкого голоса Марачкова:
– Встать, смирна-а!
Береговой вскочил и увидел генерала. За его спиной – Скоробогат-Ляховский и девушка-боец с дерзкими голубыми глазами, которые оглядели артиллеристов вызывающе строго и предупреждающе. Панфилов внимательно разглядывал планшет и требовал пояснений. Выслушав, повелительно сказал:
– А теперь ведите на наблюдательный. Посмотрим все эти планшетные красоты в натуре.
Береговой торопливо взобрался на чердак. За ним, не отставая, спешила девушка, за ней генерал. Панфилов сел за стереотрубу и по-артиллерийски начал обшаривать всю оборону немцев, изредка приказывая навести перекрестие на ту или иную цель. Высмотрев все, что ему нужно, он пригласил девушку:
– Ну, Женя, теперь садись ты. Артиллеристы тебе покажут живых фашистов. Ты ведь еще не любовалась ими при помощи этой хитрой машинки, – он уступил ей место у прибора.
«Должно быть, это и есть Женя Иванова, переводчица штаба дивизии», – догадался Береговой.
Женя сидела за стереотрубой очень долго и назойливо выспрашивала: что за этим оврагом, куда он ведет, почему тот холмик не белый, а лиловый, и что за пестрая полоса видна там, на том вот взгорке.
Кончив осмотр вражеских позиций, генерал и переводчица уехали, а комиссар полка возвратился в комнату.
– Сидите, сидите, товарищи, – сказал он вставшим управленцам и медленно подошел к столу.
Удивительный человек комиссар. Он успевает бывать и на самых передовых наблюдательных пунктах, и на огневых позициях, и на тыловых базах, причем два бойца готовы поклясться, что они встречались со своим комиссаром в один и тот же час в пунктах, разделенных километрами.
Сегодня Ляховский был в особенно приподнятом настроении. Прочно уселся он на табурете и внимательно осмотрел отцовским взглядом всех. Потом, не спеша, достал из планшетки большой темно-синий пакет. Похрустывая бумагой, вынул из пакета лист, развернул и долго разглаживал его ладонью так, чтобы рядом сидящие с ним смогли прочитать крупные буквы: «Центральный Комитет Коммунистической партии (большевиков) Казахстана». Береговой жадно пробежал эти строки, и словно раздвинулся горизонт и сквозь немыслимые расстояния в эту русскую бревенчатую комнату на рубеже огня широким потоком ворвалось такое родное, такое близкое и незабываемое, что у него дыхание перехватило, а кровь застучала где-то у висков.
Александр Иванович тем временем начал читать послание земляков, чеканя каждое слово, каждую цифру, и перед мысленным взором казахстанцев возникала в труде и заботах родная республика.
...Скрежещет горный комбайн в черном подземелье Караганды. Не вытирая пота, вгрызаются шахтеры в глубь земли, и, отсвечивая резким черным блеском, течет непрерывным потоком уголь.
...Свистит метель, гонит по снежному полю редкие сухие кустики курая и перекати-поле. Прикрывает чабан овчинным тулупом теплого, только что появившегося на свет ягненка. Бережно несет его чабан в дом и там осторожно ставит на нетвердые ноги и подставляет под влажные губы теплое пойло.
...Полыхают огни, течет, течет огненная река свинца, каскадом ниспадает в формы, чтобы обратиться в пули и снаряды. Ревет гудок, призывая к короткому отдыху, но люди не уходят, они на минуту снимают жесткие рукавицы и торопливо закусывают, а река свинца и стали все течет.
...Давно глубокая ночь. Красноватые лампочки неярко освещают комнату. Матери, жены, сестры, низко склонившись над столом, проворно шьют. Стучат швейные машины, и растут, растут горки шапок-ушанок, теплых стеганых брюк, падают на широкий стол, растопырив рукава, шерстяные гимнастерки.
...Растерянно стоит посреди класса девочка. Шумят вокруг нее голоса дружбы, участия, любви. Учительница утешает девочку. Пусть она мужественно перенесет свое горе. Папа ее погиб на фронте, но она не осиротела. Весь аул, весь Казахстан, вся Советская страна никогда не забудут его подвига, а ее воспитают такой же честной и сильной, каким был ее отец.
...На фоне высоких засыпанных снегом алатауских гор бегут через рвы бойцы, припадают к пулеметам, разрывают гранатами проволочные заграждения. Они готовятся к решительной схватке с врагом. Они скоро станут рядом с фронтовиками.
«Поздравляем вас, дорогие воины-земляки, с двадцать четвертой годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции. Мы, ваши отцы, матери, братья, сестры, всегда с вами. Все для фронта, все для победы – в этом теперь смысл нашей жизни, нашего труда. Мы твердо убеждены, что и вы, советские воины-казахстанцы, не посрамите чести родной республики, отстоите Москву».
– Товарищи, – закончив читать письмо, после короткой паузы сказал Ляховский, – мы знаем: фашисты постараются в день нашего великого праздника обрушить на нас новый удар. Но я знаю и то, что это дорогое письмо близких нам людей вдохнет огромные силы и энергию в каждого воина, и разобьется о нашу стойкость новая мутная волна фашистов и захлебнутся они в собственной черной крови.
