Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести"
Автор книги: Дмитрий Снегин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 44 страниц)
Низко пролетели штурмовики, от их рева зазвенели в окнах уцелевшие стекла. Сьянов очнулся от воспоминаний. Не покидало странное ощущение: тот, первый бой, был тысячу лет назад, а детство – вот оно, рядом.
Торопит командир батальона:
– Хватит красоваться, идем.
Сьянов стоит у большого трюмо. Перед ним – в зеркале – старший сержант. «Наш Сержант». Так зовут его солдаты. Шею плотно облегает воротник гимнастерки, белый кантик подчеркивает грубый загар кожи. Глаза усталые, но смотрят по-птичьему зорко, настороженно. Они уже много видели – эти глаза. На дорогах войны. От того русского села на реке Пола, где солдат испытал, казалось, непреодолимый страх, до немецкого городка Кенигсберга (на Берлинском направлении), где командир стрелковой роты получил приказ явиться на совещание командного состава к самому командующему 1-м Белорусским фронтом. Вот уже более полумесяца специальная группа войск всех родов занимается в окрестностях Кенигсберга учебными штурмами больших городов и форсированием водных рубежей. Сегодня маршал сам лично руководил «боем» и теперь решил поделиться своими мыслями о действиях войск.
– Командир роты Сьянов, приказываю...
– Есть, Степан Андреевич!
Капитан Неустроев улыбнулся, и лицо его молодеет. Они понимают друг друга. Они в батальоне – старослужащие. У них особые отношения.
Они идут по берегу запущенного озера к роще. Смеркается. В траве пасутся гуси, лениво переговариваются. Илья смеется.
– Первый раз видишь, что ли? – удивляется командир батальона.
– Что ты, я же крестьянский сын, – и снова смеется. – Один гусак запомнился на всю жизнь. Было мне года три, ну чуть побольше. Так вот, однажды утром выбежал я из дому, а по двору гусята бегают – желтые, пушистые. Я к ним – поиграть. Гусак – на меня, шипит. Вцепился в штаны клювом, сдернул и давай за голое место щипать. Я от него, гусак – за мной. Озлился я, перешел в контратаку, отобрал штаны, а гусака в болото загнал.
– Герой, – насмешливо отозвался Неустроев, занятый чем-то своим. Он всегда так – не просто слушает, а работает. И когда глядит на тебя – тоже работает.
Илья понимает: капитан чем-то занят и мешать ему не следует. Так они и дошли до рощи молча. Здесь Сьянов и вовсе стушевался: столько генеральских, полковничьих звезд – глаза слепит. Обрадовался, когда увидел двух старшин. Тоже, видать, командиры рот или взводов. Хотел к ним подойти, Степан Андреевич не отпустил. Посадил рядом с собой. А тут и совещание началось.
Маршал сначала похвалил за наступательный дух войск. А потом сурово сдвинул брови и сказал:
– Но я недоволен. Так Берлин брать нельзя!
И объяснил – почему недоволен, почему нельзя. Танки, словно нарочно, подставляют себя под артиллерийский огонь. Пехота недостаточно близко прижимается к огневому валу артиллерии. При штурме улиц, кварталов, домов отдельные группы теряют связь, между ними нарушается взаимодействие. Это закономерно – на первом этапе боя. Но бойцы утрачивают уверенность в себе, а значит, теряют способность продолжать бой самостоятельно – за комнату, за лестничную площадку, за подвальный проем, если такое положение затягивается. Вина на командирах. От командира взвода до командующего фронтом.
– Даю на подготовку еще десять дней. Проводите учения так, чтоб на вас и на солдатах от пота и соли горели гимнастерки! Берлин мы должны взять, а не вести изнурительный многомесячный бой в этом фашистском логове! Штурм, какого не знала история!
Так запомнилось Сьянову это совещание. На нем впервые было сказано прямо: завтрашние бои не просто бои, а начало штурма Берлина. Падет Берлин – и войне конец. Для тех, кто останется живым. Нелегко остаться живым. Смерть на каждом сантиметре изрытой снарядами, авиабомбами, минами, черной от пороха и огня земли. Смерть в воздухе, которым ты дышишь и который каждую секунду прошивают густой огненной строчкой автоматы и пулеметы, прожигают термитные снаряды и фаустпатроны, рассекают рваные куски раскаленного добела металла. Взять Берлин и уцелеть – счастье! За той чертой – победа, мирная жизнь. Илья знает – не один он так думает. Все...
После совещания потерян счет дням и ночам. Учебные штурмы Берлина следуют один за другим. И начинают сходить с плеч солдатских истлевшие от пота и соли гимнастерки.
Почему-то чаще, чем обычно, бывает в их роте комиссар батальона Алексей Прокопьевич Берест. Быть может, прежде Сьянов не замечал этого. Теперь другое дело – он, Сьянов, парторг роты. Сегодня Берест спросил:
– Послушай, Илья, ты бы хотел стать офицером?
– Я не понимаю, товарищ старший лейтенант...
– Что ж тут понимать: три раза ты командовал ротой в самых ответственных боях и всякий раз тебя отстраняем не потому, что ты не справился, а что старший сержант. Не офицер, а сержант.
– Я не обижаюсь.
– Не на кого, – засмеялся Алексей. – Хотя в твоем «не обижаюсь»...
Сьянов покраснел.
– Товарищ старший лейтенант, честное слово.
Берест посмотрел ему в глаза.
– Может быть, и так. А вот солдаты говорят: «Затирают Нашего Сержанта. Как бой – веди роту. Как передышка – сдай необстрелянному лейтенантишке».
– От безделья чешут языками.
– А по-моему, правильно говорят.
– Всю жизнь военным я не собираюсь быть.
– На войне надо быть военным. И ты военный. Ротой командуешь получше иного кадрового командира. – Берест закурил, предложил папиросу Илье, продолжал: – Хочу открыть тебе одну военную тайну. Мы с командиром батальона давно представили тебя к званию старшего лейтенанта. И командир полка, и командование дивизии поддержали нас. Но, оказывается, на фронт пришли кое-какие довоенные порядки, через которые нам не удалось перепрыгнуть. Видишь ли, у тебя нет специального военного образования. Ты не кончал нормальной школы, не служил в команде одногодичников, не проходил никаких краткосрочных и долгосрочных курсов. Ведь так?
– Не кончал, Алексей Прокопьевич, не проходил.
– Ну вот. И, выходит, нельзя тебе присваивать офицерское звание. Будто школа войны стоит меньше каких-то курсов.
Берест видел – Илье неприятен этот разговор, но он должен был сказать все до конца.
– Тогда мы решили послать тебя на эти самые курсы.
– Никуда я из своей роты не уйду! – угрюмо сказал Сьянов.
– А ты не лезь поперед батьки в пекло, – улыбнулся Алексей. – На курсы тебя тоже не приняли. Возраст не позволяет. Ты, оказывается, переросток.
Улыбнулся и Сьянов.
– Второго августа стукнет сорок.
– Круглая дата. – Берест помолчал. – Вот и все мои секреты. Да, звонили из штаба полка – к вечеру прибудет пополнение. С новым командиром роты. Познакомь его с народом, с боевой обстановкой.
Но, вероятно, Берест еще не возвратился в штаб батальона, как оттуда передали приказ – сбор по тревоге. Новый командир роты догнал их на марше. У Одера рота втянулась с ходу в бой. Командир подорвался на мине, и снова парторг Сьянов повел бойцов в наступление. Поле было изрыто траншеями, воронками, противотанковыми рвами – есть где укрыться солдату от вражеской пули, снаряда, мины. Но как тяжело по такому полю продвигаться вперед, когда оно содрогается от разрывов!
Перед эскарпом, залитым водой и похожим на канал, рота залегла. «Можно поднять, самому вперед – и остальные пойдут. Но – пиши пропало», – лихорадочно думает Сьянов, ища глазами лазейки... выхода... спасения. Ага, вон что-то чернеет справа.
– Ищанов, разведать! – коротко бросает он ефрейтору.
– И я!
Это Столыпин. Белобрысый, рослый – потомственный помор. Он недавно в их роте. Сьянов видит, как бойцы ползут, скатываются в воронки, когда рядом разрываются снаряды. У Ильи замирает сердце – живы ли?..
Вернулся один – Столыпин. Доложил:
– Там через ров лежат четыре большие трубы. С водой. Ищанов сказал – пройти можно.
Сьянов полз, не чуя, что горят локти и колени. Когда доползли до труб, он приказал передохнуть. Потом, черпая широкими кирзовыми голенищами холодную воду, провел бойцов по трубам, как по тоннелю. Не дав передышки, поднял на последний бросок. Когда прыгнул в немецкую траншею – заметил: с крутой черепичной крыши скатилось солнце, и лучи его погасли. Стало легко глазам. Что-то говорили пленные. Ординарец Вася Якимович бойко переводил:
– Удивляются. Говорят, мы с неба свалились.
– Заискивают, подхалимы, – усмехнулся Митька Столыпин.
– Не хотят возвращаться к своим. Боятся – расстреляют. Где-то тут у них заградотряд, что ли?
Быстро темнело. Прибежал связной штаба батальона. Зачастил:
– Ну и наступаете, еле догнал. Через ров переправу наладили – танки идут. Артиллерия. Вот пакет, читайте, – протянул он Сьянову бумагу, осветил карманным фонариком.
Илья прочитал, повернул лист, потом еще раз прочитал и спросил:
– Сегодня какое число?
– Пятнадцатое апреля, – отозвалось несколько голосов.
– Запомните это число, товарищи, – сдержанно сказал Сьянов. – Приказ: на Берлин.
КУНЕРСДОРФ
Когда принадлежишь самому себеУ Кунерсдорфа рота Сьянова залегла. Залег батальон. Приостановилось движение полка, всей дивизии. Хорошо шли, сметая врага. И вдруг – стенка. Так бывает: каким-то сверхчутьем и солдаты, и офицеры сразу распознают – наступление накатилось на преграду, которую с маху не взять. Невидимая ни в бинокли, ни в сорокакратные стереотрубы стена. Тут лбом не прошибешь. Идти в атаку, значит, погубить людей, проиграть бой. Надо разведать, надо найти самое уязвимое место, пробить брешь. И тогда, словно сжатая пружина, наступление снова стремительно развернется.
А пока – заройся в землю, лежи. Где-то в штабах – от батальонного до армейского – началась напряженная работа. Она еще не вовлекла в свою орбиту командира роты, и у него есть время отдохнуть.
И Сьянов отдыхает: поел холодной тушенки и теперь курит. А глаза сами собой скользят по кунерсдорфским высотам. Там недавно бушевал артиллерийский ураган и кое-где еще теплятся дымки. И больше ничего. Но там, где дымки, – немцев, как ос в сотах. У автоматических пушек, у крупнокалиберных пулеметов, у десятиствольных минометов и фаустпатронов. Только сунься – и тысячи железных смертей вонзятся в твою грудь. Стенка. Не простая – шестислойная. Илья это заметил, когда высоты жили. Теперь там тихо, безлюдно. Одни дымки.
Из-за изгиба траншеи выходит старший лейтенант Берест. Он совсем еще молод. Но он много знает. И любит людей. Быть может, потому и смог стать политработником. Он – заместитель командира батальона по политической части. Его редко можно застать в штабе батальона: живет в ротах, среди солдат. Не растворяется, а сливается с ними. Уважают солдаты Береста!..
Он улыбается хорошей юной улыбкой, и бойцы улыбаются ему ответно, предупредительно уступая дорогу. Сьянову он говорит:
– А я к тебе. Провел беседу?
Сьянов хмурится.
– Послушай, Алексей, в конце концов – это твой хлеб. И могу я, наконец, хотя бы с полчаса принадлежать самому себе.
– Я просил тебя, – Берест продолжает улыбаться, но его лицо розовеет. – В конце концов, ты не только командир, а парторг роты.
«Просил, верно. Так позволь уж мне самому выбирать для беседы время», – сердится про себя Илья. Сердится он потому, что нелегко быть парторгом. Взять случай со Столыпиным. Капитан Неустроев как-то позвонил:
– Отправил тебе бойца Столыпина. На исправление. Все командиры рот ничего не могли с ним поделать. О тебе я сказал – строг. Ни перед чем не остановится. Имей это в виду.
Выйдя из землянки, Илья увидел нового бойца. Громадный детина сидел на земле, высоко торчали его колени. Он что-то лениво жевал, и ворот его гимнастерки был расстегнут. При появлении командира роты не встал. «Столыпин», – понял Илья.
– Встать!
Столыпин перестал жевать и, не удостоив Нашего Сержанта взглядом, поднялся. И – сквозь притворную зевоту:
– Начинается.
Сьянову стало жарко, а кончики пальцев похолодели. Он вплотную подошел к Столыпину и застегнул ему ворот. Низко увидел голубоватые, полные отчужденности глаза.
– В нашей роте только в бою разрешается расстегивать гимнастерку, – и ушел в землянку.
Столыпин сказал, чтоб было слышно:
– Старые песни.
Взорвался Дос Ищанов:
– Зачем так говоришь?.. Совсем еще не знаешь – какой Наш Сержант, а говоришь!
Столыпин лениво:
– Пожрать бы чего, а?
Вася Якимович оскорбился, брезгливо отошел.
– Такого типа надо знаешь куда?
– Дальше передовой не пошлют.
Илья тогда подумал: «Задаст хлопот этот Столыпин».
Перед боем к нему влетел запыхавшийся Якимович.
– Столыпин решил отравиться!
– Как отравиться?
– Мы наловили к обеду рыбы, он сырую глотает. Только чешую сплевывает.
Илья рассмеялся.
– Надо посмотреть.
Столыпина он застал, когда тот мыл руки. Строго спросил:
– Ты ел живую рыбу?
– Ну, ел.
– Говорят, это от цинги помогает? У меня с деснами плохо.
Десны были в порядке. Сьянов взял из котла рыбину с твердым намерением съесть ее. Столыпин остановил:
– Надо вон ту. Да вы не жуйте, глотайте целиком.
– Поможет?
– Еще бы!
Так началось их сближение. Теперь Столыпин – правая рука командира отделения Ищанова, хотя мира и согласия между ними не бывает. Внешне Столыпин бирюковат, а в душе – неудержимый фантазер. Это и угнетает Доса...
Илья велит старшине собрать роту. Начинает беседу, про Кунерсдорфское сражение 1759 года. Слушают его без интереса. «Все не так», – сердится на себя Илья и комкает беседу. Разрешив курить, спрашивает:
– Вопросы есть?
Митька Столыпин поднимает руку.
– Есть. – И после паузы: – К ефрейтору Ищанову вопрос. Можно?
– Пожалуйста.
У Митьки озабоченное лицо, из-под приспущенных век голубыми льдинками бесхитростно светятся глаза.
– Как вы думаете, товарищ ефрейтор, почему у генерал-аншефа Салтыкова была такая толковая разведка? Шутейное дело: самого Фридриха обхитрила!
Дос Ищанов честно, напряженно думает – почему? Митька терпеливо ждет ответа. Вздыхает сокрушенно.
– Не знаете? Тогда разрешите разъяснить? Как мне рассказывал прадед (а он слыхал от верных людей), генерал-аншеф Салтыков допускал в свою разведку одних поморов. Люди, говорит, смелые, ловкие, зоркие, ну и живой рыбой не брезгуют.
Ищанов сердится.
– Хвастун ты, Митька, врешь, как наш казахский Алдар-Косе.
– Ишь ты, – притворно изумляется Митька, – значит, и среди казахов серьезные люди встречаются.
Прежний командир каленым железом выжигал эти Митькины вольности. Замкнулся Столыпин. Едва не угодил в штрафную роту. Недавно он об этом рассказал Сьянову. Мог бы и не рассказывать...
Все это время Якимович влюбленными глазами смотрел на Митьку Столыпина, но мысли его, кажется, далеко. Илья решает проверить.
– Василек, как ты думаешь, сколько у них здесь оборонительных рубежей? – спрашивает он ординарца.
У Якимовича округляются глаза.
– Я заметил пять. – И со вздохом: – Вы все о войне думаете.
– А ты о чем?
– Я про любовь.
– И про женитьбу, – роняет в сторону Митька.
Илья улыбается.
– От Поли письмо получил?
– Да. И от Оли.
С этими девушками Вася Якимович кончил десятилетку. Девушки пишут ему не только о жизни родного колхоза. Обе ждут, обе мечтают увидеть его героем. У парня двоится сердце – не знает, какой отдать предпочтение... Сьянову все давно известно. Любви тут пока нет никакой.
А впрочем... Илья молчит. Якимович решает, что командир не настроен слушать его и обращается к Столыпину, который по обыкновению что-то жует.
– А ты о чем думаешь?
Столыпин перестает жевать, в глазах, цвета северного неба, роятся едва видимые искорки.
– Не могу сказать: Дос обидится.
Голос у Столыпина низкий и очень звучный.
Дос Ищанов настораживается.
– Опять врать будешь, Митька?
– Зачем врать – голая правда.
– Какая?
Столыпин сострадательно смотрит на Васю, на Доса Ищанова.
– Дос мечтает и наяву и во сне: как война кончится, поеду, говорит, к Якимовичу в Сибирь, в его колхоз, и заберу в жены Полю и Олю. Нам, мусульманам, говорит, по нескольку жен положено.
– Кто говорит?.. Зачем говорит?! – взрывается Ищанов.
Вася моргает глазами.
– А говорил – не обидишься, – сокрушенно качает головой Столыпин и принимается за еду.
Сьянов слушает перебранку солдат. Отдыхает. Они для него и друзья, и дети, которых любишь и наказываешь. Взрослые дети – на перекуре. В бою – солдаты.
Впрочем, Василек – он и в бою ребенок: не воюет, а как бы играет в войну. Однажды сказал:
– Мне кажется, убитые потом оживут.
Так и сказал – ребенок. Нет, убитые не воскресают, они требуют отмщения. А Якимович, как птица, как облако. Смерть и отмщение как бы не касаются его. Сказать об этом Васильку – возмутится, начнет доказывать: «Я солдат Родины и выполняю свой долг, как положено солдату!» Так оно и есть. Но возмутишься ты по-детски.
Якимович неожиданно смеется. Сьянов хмурится, ему неприятен этот смех.
– Ты что, белены объелся?
– Я, товарищ старший сержант, представил ясно-ясно: у меня – две жены, от каждой дети... все перемешалось, как в стаде... Противоестественно!
– А у самого – Оля, Поля, Троля, – гудит своим густым голосом Митька Столыпин.
– Все ты врешь! – возмущается Ищанов. – Вася выбирает сердцем... понимаешь?
«Не совсем врет», – думает Илья. Василек последнее время влюбленными глазами смотрит на Аню Фефелкину. Не знает, что Ане сам командир батальона прострелил сердце. У них любовь: на милом Анином лице каждая веснушка цветет и искрится, как новогодняя звездочка.
Лицо капитана Неустроева – все в шрамах, рубцах, ожогах. Степан Андреевич невесело шутит: «Госпожа Война ко мне неравнодушна – посылает воздушные поцелуи и на осколках снарядов, и на острие пуль, и на взрывных волнах. Ну, а на свидание чаще всего спешит в танках марки «королевский тигр». О Неустроеве идет молва – удачливый командир. Удачливость, как талант, дается не всякому. Какой внутренней самодисциплиной, какой волей и верой, какой работой мозга добывается эта удачливость – знает не каждый. Илья Сьянов знает. Он сам из породы удачливых. У них с командиром батальона сродство душ. Так сказал Столыпин. Так оно и есть. Он чем-то напоминает дядю Кузьму – капитан Неустроев. Не внешней схожестью, другим. Того красивого моряка, которого в детстве Илья обливал холодной колодезной водой.
Мысленным взором видит Илья своего дядю Кузьму. Не того – у колодца, фыркающего под струями ледяной воды. Здорового. Молодого. Красивого. Видит другого.
Дядя КузьмаБыла у деда кобыла. В полтора раза больше нормальной лошади. Костистая, широкозадая, сильная. Стервой звали. Кусалась, лягалась. Ноги, как дуги, кривые, мосластые, не мослаки – камни. Жеребцов не признавала, собак зашибала насмерть. А детей любила. Что хочешь с ней делай, только хвостом помахивает да теплыми влажными губами в щеку тычет. И в обиду не даст, оградит от зверя, от дурного человека.
Велит однажды дед:
– Илюха, седлай Стерву. Да попроворней. Волков травить поедешь. Карл Иванович новую потеху выдумал – облаву на волков.
Карл Иванович Этингент – пристав. С ним шутки плохи. Да и волков развелось видимо-невидимо – мужики на войне – некому истреблять, вот и расплодились. Овец, коров резать начали. Человека, если выследят в степи одного, съедят – косточек не соберешь... Илюхе не страшно: волков травить – забава. Мигом оседлал Стерву и гайда к озеру.
Возле озера – мальчишки со всей деревни. Галдят в конном строю. Подъехал на трашпанке учитель Тит Емельянович. Встал на подножку, поднял руку. Оборвался шум. Тит Емельянович сказал:
– Дети, перед вами лес. Там – волчьи логова. Вам нужно проехать по нему цепью, прочесать. Шумите громче, чтоб волки испугались и побежали из лесу. На противоположной поляне их подстерегут охотники и всех убьют. Сообщу по секрету: господин пристав приготовил для вас подарки, постарайтесь выгнать побольше волков.
С воинственным гиком мальчишки пустили коней вскачь, углубились в лес. Сомкнулись над головами угрюмые кроны. Деревья сторожко молчали. Враждебно темнели завалы. Неуютно в лесу, боязно одному. Голоса постепенно смолкли, ребята сбились в стайки. Вместо густой гребенки получились грабли с поломанными зубьями.
Когда выбрались из леса, оглядели друг друга воровато: кто волка затравил? Оказалось, никто.
А на поляне столы с подарками, люди, пристав. Забыл про волков Илья, глазеет.
Первой к ним подрысила на сером в яблоках жеребце жена пристава Марья Васильевна. За ней – сын прасола. Осадила Марья Васильевна своего скакуна рядом со Стервой, и не успел Илюха поводья натянуть, как кобыла больно укусила жеребца. Взвился он свечкой и уронил всадницу на жесткую землю.
В мгновение ока с ней рядом оказался сын прасола, галантно помог подняться и проводил к столам, за которыми сидела вся знать Семиозерного во главе с Карлом Ивановичем. «Пронесло», – обрадовался Илюха и собрался было догонять ребят, направивших коней к селу, как к нему подбежал сын прасола, сдернул с седла, будто шапку с гвоздя.
– Пойдем, тебя сам господин пристав желают попотчевать.
Этингент был пьян, а глаза трезво стеклянились.
– Значится так: голодный волчонок кусаться вздумал... – вежливо сказал он и поднял кулак, густо поросший рыжей щетиной. Илья смотрел на кулак и, считая себя кругом виноватым, ждал справедливой трепки. Выручила Стерва. Она вытянула жилистую шею, положила на стол уродливую, в шишках голову и раскрыла старческий рот. Марья Васильевна вскрикнула и в бесчувствии опрокинулась со стула.
– Убрать! – брызнул слюной Карл Иванович.
Несколько плеток ожгло бока Стервы. Она мотнула головой и лениво побежала к селу.
Илюха вздохнул и, не моргая, стал смотреть в трезвые глаза Этингента. Тот затряс головой.
– Трави волчонка! Ату его!
Илюха втянул в плечи голову. Но прежде чем кто-либо посмел опустить на него плетку, учитель Тит Емельянович раздельно сказал:
– Сьянов, иди домой.
Илья отвернулся от пристава и побрел к малонаезженному проселку. Впереди, на взгорке, клубилась пыль – там только что проскакали парнишки. А он шел один. Не по колее – по обочине. Промчалась первая тройка – с приставом и его женой. Прогарцевал сын прасола. Прокатилась вторая трашпанка, третья.
С последней его окликнули:
– Илюша, садись.
Он сел рядом с Титом Емельяновичем. Обида перехватила горло: «Трави волчонка!» Возница поглядел на него, вздохнул.
– А про сегодняшнее происшествие дедушке, пожалуй, говорить не надо. Вспыльчив стал.
Петр Иванович сам до всего дознался. Рассердился на внука:
– Скрытничать кто учил? Пойдем к приставу, при тебе отходную ему отслужу.
Карл Иванович сидел в канцелярии с батюшкой Данилевским. Стукнул дед кулаком по столу:
– Германец проклятый! Внука хотел травить, как волка. А моих сыновей тем временем твои родичи огнем и мечом пытают.
– Не богохульствуй, Петр Иванович! За веру и царя они сражаются, – попытался его успокоить батюшка, но только подлил масла в огонь.
– Все вы грабители!
– Повешу! – пришел в себя Этингент. – На первом суку повешу, каналья!
– Руки коротки! – отрезал дед. – Сам скорее там окажешься.
Пристав сжался, глаза сомкнулись. Данилевский зачастил:
– Иди, Петр Иванович, иди с миром, ничего не будет, ничего не бойся.
– Нашли боязливого, – усмехнулся дед в бороду. – Еще раз поизгаляетесь над внуком – пожалеете! – он крепко взял за руку Илью и покинул канцелярию.
По улице шагал широко, воинственно, внук едва поспевал. Им навстречу бросились мальчишки.
– Дядя Кузьма с войны вернулся!
Илюху словно ветром подхватило.
– Где дядя Кузьма? – влетел он в дом, запыхавшись.
– Вот он я.
В красном углу сидел согбенный угрюмый человек с остановившимися, свинцово налитыми подозрением глазами. Илье показалось, что дядя вовсе не рад встрече с племяшом, который когда-то обдавал его колодезной водой. Он смотрел так, как будто завидовал его здоровью, веселости и подстерегал, чтобы сделать пакость.
Дед коротко спросил:
– Отвоевался?
– После восемнадцатой раны непригоден стал! – зло отозвался дядя, будто за все свои раны собирался мстить отцу, жене, детям и племянникам.
Непригодным оказался дядя Кузьма и к работе: силы не хватало, пропала сообразительность. За что ни возьмется, все шиворот-навыворот сделает: болтушку выльет в коровьи ясли, а сено раздаст свиньям.
Дед все больше горбился под бременем забот, однажды сказал:
– Лучше бы он не вернулся.
– Что вы, деда! – испугался Илюха.
– У Кузьмы ум за разум заходит, – доверительна открылся дед. – Вот какая беда разразилась.
А вскоре дошла до Семиозерного ошеломившая всех новость: в Питере свергли царя. Дядя Кузьма приободрился, на работу лютый стал – откуда и силы взялись!
– Люди теперь будут жить в свое удовольствие, – говорил он Илюхе, и глаза его неестественно блестели.
...В тот день они были в степи – сено сгребали. Парило. И дед поторапливал: мог нагрянуть непрошеный дождь. Больше всех старался Кузьма – пропиталась потом рубаха, мочалкой прилип ко лбу льняной чуб. Налетел ветер. Он подхватил валки сена, и сложные запахи июля заметались над лугом. Далеко-далеко по-мирному глухо громыхнул гром. Внезапно туча закрыла солнце, и длинная ветвистая молния расколола небо. Вторая, третья. Раскаты грома – сухие, резкие покатились по лугу, сшибаясь и обгоняя друг друга, оглушая косарей. Хлынул ливень, и вместе с ним, казалось, посыпались на землю рваные осколки неба. Лютая степная гроза справляла гульбище.
Все побежали к шалашу, устроенному под одиноким деревом и не сразу заметили, что Кузьма остался посреди луга. Он запрокинул голову и подставил грудь ударам ливня, молний, грома. Он показался Илье таким же крепким, сильным и красивым моряком со сказочного многопушечного корабля, каким приезжал на побывку еще до революции. Илья побежал к дяде, чтоб быть с ним рядом.
– Двадцать пятый – не берет... двадцать шестой – не берет... двадцать седьмой – не берет! – считал Кузьма, неподвижный, каменный. – Га, двадцать девятый, тридцатый снаряд – не берет! Не берет!
– Какой снаряд? – крикнул Илюха, задрав к небу голову.
Кузьма вздрогнул, скользнул косым лихорадочным взглядом по племяннику, грозно закричал:
– Свистать всех наверх! – и побежал к стогу. Он карабкался наверх, скатывался, сено набилось ему в рот, Кузьма кричал, рычал, плевался.
Илья оцепенел. Подбежал дед, навалился на сына, прижал к земле. Кузьма жалобно всхлипнул, притих. А потом рывком опрокинул деда и, пригнувшись, точно в него стреляли, шибко побежал к озеру...
Дядю Кузьму увезли в город – в сумасшедший дом. С тех пор Илья никогда его не видел.
Второй дядя – Алексей – попал в плен. Два раза бежал, и оба раза его ловили. Жестоко наказывали. Домой пришел уже при Советской власти.
– Как Иисуса Христа распинали, – рассказывал он, осторожно кладя на стол покалеченные руки. – Не иначе на том свете в рай попаду.
Дед сердился:
– Как же, попадешь, держи карман шире.
Меньше всех пострадал на войне отец. Он вернулся с беспокойными мыслями, со смелыми надеждами.
– О том свете пускай заботятся попы, – с усмешкой говорил он дяде Алексею. – А мы должны на земле создать рай без нужды, без войны.
Все эти годы война была далеко-далеко, а тут вдруг покатилась по степям Кустаная. И оказалось, что в степях есть баи и кедеи, кулаки и бедняки, белогвардейцы и красногвардейцы... Отец ушел с красногвардейцами. На прощанье погладил Илью шершавой ладонью по русой голове, сказал:
– Счастливый ты вырастешь – никаких войн на земле не будет, разве что в книжках останутся.
Илюхе стало скучно: как всякий мальчишка, он мечтал быть военным. Моряком, как дядя Кузьма.
