Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести"

Автор книги: Дмитрий Снегин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 44 страниц)

5

Поздно ночью, когда захватившие станцию Крюково фашисты были истреблены и свежие резервные соединения довершали разгром гитлеровских частей далеко за станцией, Серебряков собрал своих командиров и политработников в том самом доме, который артиллеристам запомнился как «ориентир три». Здесь еще недавно размещался штаб крюковской группы гитлеровских войск. Фашистские штабные офицеры постарались устроиться с удобствами, даже с комфортом. Они были самонадеянны и нахальны, фашисты, в те первые месяцы войны. Они считали себя непобедимыми: сегодня – Крюково, завтра – Москва, победа, и такой ли комфорт ждет их впереди!

Так мечталось им в этом просторном и светлом русском деревянном доме, когда они, прихлебывая ром, весело склонялись над огромным планом совсем уже близкой Москвы. Но яростный снаряд навсегда прервал их мечты, и только чудом уцелел план Москвы.

Серебряков пригласил всех к столу и склонился над планом. На плотной глянцевой бумаге змеились улицы, переулки, голубела Москва-река, зеленели пригороды. Темно-коричневой линией с особенной тщательностью был выписан Кремль.

– Обратите внимание, – сказал полковник Серебряков, – на плане отсутствуют стрелы, определяющие направление ударов немецких войск. Москва уже как бы взята ими.

Подполковник Курганов резким движением вскинул на плечо свою неизменную бурку и четко, по-солдатски, прозвучал в наступившей тишине его простуженный голос:

– Не выйдет им Москва!

– Москва им не вышла, – поправил Курганова Серебряков, чуть улыбаясь. Впрочем, он тотчас погасил улыбку и уже строго продолжал: – Нам, товарищи, непосредственным участникам этого сражения, трудно сейчас осмыслить, какой огромный подвиг совершила здесь Красная Армия во имя Родины, да и, пожалуй, во имя всего человечества.

Минуту Серебряков молча смотрел на лежащий перед ним план Москвы.

– Да, – продолжал он в раздумье, – надо... надо понять, осмыслить и довести до сознания каждого гвардейца, что здесь, на дальних подступах к Москве, мы начинаем бой за разгром гитлеровской армии, начинаем свой поход на Берлин.

1948 г.

ПАРЛАМЕНТЕР ВЫХОДИТ ИЗ РЕЙХСТАГА

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

В Алма-Ате, на одной со мною улице, много лет жил Илья Яковлевич Сьянов^* – участник Великой Отечественной войны, Герой Советского Союза. Волевой, честный и очень скромный русский человек.

Таким он был на фронте. Таким остался и после войны. Сейчас мой давний товарищ на пенсии и живет в Сочи...

При взятии Берлина Сьянов командовал стрелковой ротой. Бойцы называли его «Наш Сержант». 30 апреля 1945 года его рота первой ворвалась в рейхстаг. Над ним взвилось красное знамя – Знамя Победы.

Вот как об этом рассказывалось в листовке, выпущенной тогда Политотделом Армии:

«Впереди был Берлин. Командир роты повел своих бойцов на столицу фашистской Германии и первым ворвался в город.

Его рота успешно продвигалась к центру Берлина и вышла к Шпрее. За рекой возвышалось здание рейхстага. Сьянова охватило волнение. Сколько труда, крови и жизней стоило нам, чтобы прийти сюда!

Триста метров до рейхстага нужно пройти по чистому месту. Впереди, через Шпрее, – забаррикадированный мост. Каждый метр земли покрыт сплошным вражеским огнем.

– Победители, за мной! – звучно крикнул Сьянов и перескочил через баррикаду.

Презирая смерть, он прямо пробивался вперед. Первым из батальона Неустроева вступил в рейхстаг Илья Яковлевич Сьянов. За ним в здание ворвались бойцы его роты.

...Фрицы подожгли рейхстаг. В огне и дыму сражались бойцы Сьянова... На помощь Сьянову пробились бойцы других подразделений. 30 апреля рейхстаг пал, а через два дня, 2 мая, Красная Армия полностью овладела Берлином.

В Москве – советской столице – прогремел салют в честь великой победы. Это и тебя, Илья Сьянов, славит Родина. Ты проявил невиданный героизм.

Так пусть гремит о тебе овеянная порохом слава, о тебе, советский человек, воин и Герой»...

В листовке не было написано еще об одном подвиге, который совершил Илья Сьянов. В один из тех незабываемых дней его назначили парламентером – передать врагу ультиматум о безоговорочной капитуляции. От имени советского командования. От имени советской Родины.

Он вышел из рейхстага 2 мая 1945 года в четыре часа тридцать три минуты. Его сопровождали переводчик Виктор Дужинский и командир стрелкового отделения Дмитрий Столыпин. Под сводами триумфальной арки Сьянов задержался. Сырой ветер пахнул ему в лицо...

Впрочем, расскажем, как оно было, – по порядку.

НАЧАЛО ПУТИ

«Этого не было!..»

Смену частей произвели ночью. Роту, в которой служил Сьянов, поглотила глубокая траншея. Илья ничего не слышал, кроме слитного шороха. Проходы были узкие, и новобранцы бороздили глинистые стенки туго скатанными плащ-палатками, рукавами еще не пропитавшихся потом гимнастерок, широкими голенищами добротных кирзовых сапог.

Бывалые солдаты незлобно посмеивались:

– Маскировочкой занялось необстрелянное воинство.

– Выпачкались в глине, как черти.

– Увидят завтра фрицы, от испуга разбегутся, ищи их потом!

Движение прекратилось внезапно. В ушах звенело. Сьянов не сразу уловил потрескивание автоматов, доносившееся от реки Полы, и хищный, скользящий свист пуль. За рекой, над лесом, показалась поздняя луна. Потрескивание автоматов оборвалось. Громко запели соловьи. Чаще вспыхивали осветительные ракеты.

– Передовая, можно покурить.

Рядом с Ильей оказался приземистый, широкоплечий солдат Петр Кореников. Он недавно из госпиталя – после третьего ранения. Его как будто и не интересуют ни выстрелы, ни соловьиные трели, ни вспышки ракет. Прислонился спиной к окопной стенке, обращенной к неприятелю, вынул кисет и сооружает самокрутку.

Илье не терпится узнать, какая она – передовая, какие они – фашисты. Они где-то рядом, стреляют из автоматов и запускают в небо яркие ракеты. И он высовывается из траншеи – на каждый выстрел, на каждый взлет ракеты. Смотрит. Слушает всем своим существом... Вынул зачем-то пачку махорки, разорвал, просыпав драгоценные крупинки.

– Так не годится, – недовольно крякнул Кореников. – Дай сберегу.

– Пожалуйста, – протянул ему пачку Илья, взобрался на бруствер.

Кореников аккуратно пересыпал махорку в свой кисет, смял пачку и бросил под ноги, строго сказал:

– Слезай, не маячь.

«Побаивается, а еще бывалый», – подумал Илья и отошел подальше, к изгибу траншеи. Отсюда хорошо видна излучина реки, где находились немцы. От реки пахнуло ветром. Ветер донес ленивый плеск воды. Откуда-то из глубины ночи вынырнул командир роты, прыгнул в траншею. Постоял рядом и тихо сказал:

– Наступаем, как ударят «катюши». Не забыли?

– Никак нет, товарищ капитан! – вытянулся Сьянов.

– Здесь это ни к чему, – притронулся к его плечу командир роты и пошел, пригибаясь, по траншее – от солдата к солдату.

Слова капитана не взволновали Сьянова. Он просто не знал – что такое наступать, не знал, что надо готовить себя к наступлению. Стоял. Смотрел. Слушал. Там, у немцев, кто-то заиграл на губной гармошке. Чистая, бесхитростная мелодия. Илья узнал: «Сурок» Бетховена.

– Какие они, фашисты?

– Держи, – сказал Кореников, отсыпав на закрутку махорки. – Покури, полезно бывает перед боем.

Когда он подошел, Илья не заметил. А тот продолжал, словно думал вслух:

– Не нравится мне такая песня. Чего они перестали стрелять?

Покурили, присев на дно траншеи и зажимая в ладонях красноватые огоньки. Не сказав больше ни слова, Петр ушел.

Ущербная луна стала тоньше, прозрачнее, а звезды поредели. Поднимался рассвет, и на земле потемнело. Тихо. Слышнее плеск реки. Бесшумно взлетают и сгорают ракеты на ничейной земле. Размякли мускулы, опустились плечи. Дуло автомата обдало холодком и оно стало влажным...

Снаряды ударили внезапно и густо, рядом. Будто молоты по гигантской наковальне. Грохот. Всплески огня. Багровая пыль, черные комья. Содрогнулась, вздыбилась земля. Траншея стала вдруг мелкой и широкой.

Рвутся снаряды. Чаще. Злее. Заметались какие-то призраки. Побежали, в молчаливом исступлении обгоняя друг Друга.

«Бросили... один!» – обожгла мысль. Сьянов выскочил из траншеи и, прижав к груди автомат, побежал. Не чуя ног, не понимая, – куда и зачем. Не заметил, как оказался впереди всех.

– Стой! – вырос на его пути командир роты. – Стой, куда? – раскинул капитан руки и всем корпусом подался навстречу бегущим.

Как бы натолкнувшись на невидимое препятствие, бойцы замерли. Илью оглушила тишина. Пучок света карманного фонарика ударил по глазам.

– А, Сьянов, – узнал его командир роты. – Сигнала не было наступать. И немцы находятся в противоположной стороне. Постреляли спросонья из пушек и угомонились. А ты... а вы... – И ко всем: – Не было этого. Поняли – не было! Назад, в окопы!^*

В два прыжка достиг Илья траншеи, упал на дно рядом с Корениковым. Петр врос в землю. Он смотрел туда, откуда только что летели снаряды. Рядом с ним, на бруствере, лежали противотанковые гранаты. «Он-то не испугался...», – поднялся Сьянов, спросил:

– А что теперь будет?

– Наступать будем, – ответил Кореников. – Оттого, что кто-то в роте спаниковал, наступление не отложат.

Медленно белел восток. Ветер волнами сносил дым от артиллерийского налета. Прояснилась даль.

– Я покурю.

– Понимаю, – Кореников протянул Илье кисет. – Ты запомни: артиллеристы у него слабаки. По площадям стреляют. Правда, треску много. А результат? Вы сами очертя голову полезли под разрывы – и то никого не задело.

– Да, – глубоко затянулся Илья. Кореников продолжал:

– Зато минометчики классные. Тут гляди в оба – жахают без промаха. – Он помолчал, силясь рассмотреть подозрительное облако, поднявшееся над рекой. – А если точнее про ихних артиллеристов, то те, что бьют прямой наводкой. – тоже снайперы.

– Пугаешь? – обронил безучастно Илья. И артналет, и паническое бегство с передовой отодвинулись куда-то в нереальность. В ушах звенел голос капитана. «Этого не было! Поняли?!»

Очнулся от обидных слов Петра:

– Пуганую ворону хочу обучить уму-разуму.

– Ты... слышь, – глухо выдавил Илья.

– Не выпрягайся, еще не запрягли, – примирительно сказал Кореников. – В наступление пойдем рядом, должны знать друг друга.

Рокот покрыл его слова.

– «Катюши»! – сказал Петр и посмотрел Сьянову в глаза.

Илья выдержал этот взгляд.

– Пошли! – и выпрыгнул из траншеи.

Впереди бежал командир роты. Капитан что-то кричал, но что – не слышно. Его обогнали солдаты. Справа два бойца катили пулемет. Их и себя Илья видел как бы со стороны.

Густо ударили немецкие минометы. Люди бежали, падали. И снова бежали. Падали все. Не все поднимались.

Не поднялся командир роты, и это поразило Сьянова. Он задержался.

– Вперед! – хрипло закричал капитан. Закричал с мольбой и ненавистью, как показалось Илье.

Илья побежал за пулеметчиками, далеко опередившими его. Пулеметчики развернули «максим», и он вдруг закашлял, весь сотрясаясь, будто живое существо.

Мина разметала пулеметчиков, когда Сьянов был в трех шагах от них. Его обдало чем-то парным, липким. Бросило на землю, но он тотчас вскочил на ноги. Пришли ясность и ожесточение. Он стал слышать и крики людей, и вой мин, и трескотню пулеметов. Он увидел, что стоит среди разрывов мин. Один. Рота лежит, и по ней колотят мины.

– За мной, вперед! – срывающимся голосом крикнул он и рванулся к немецкой траншее, не оглядываясь. Поверил: живые услышат – поднимутся.

Как выбили немцев из села, Илья не мог рассказать ни тогда, ни много лет спустя. Запомнились нелепо торчащие печные трубы. И мертвые – возле развороченных снарядами домов. Чудом уцелевшее дерево посредине села. Яркая зелень раскидистой кроны на фоне белого облака, а в ней – колесо от телеги, закрепленное плашмя: гнездо аиста...

Пришел комиссар батальона Логунов. Пожал руку.

– Спасибо! – В голосе комиссара тоска, еще не доступная Илье. Протянул кисет. – Кореников просил передать.

– Зачем?

– В госпиталь эвакуировали. Ранен. Тяжело.

– Его не могло ранить! – возмутился Сьянов.

Логунов грустно улыбнулся.

– Плохо мы еще воюем. Плохо, Илья Яковлевич. – Щелкнул портсигаром, забыв угостить папироской солдата. – Неизвестно, выживет ли командир роты... потеряны командиры взводов... не сделай ты последнего рывка, вся рота полегла бы под минами.

Комиссар так и сказал: «Не сделай ты последнего рывка», а Сьянов чувствовал себя виноватым кругом, глухо возразил:

– Нас учили мирному труду. Даже когда мы проходили действительную службу. А тут надо хитрить, изощряться. И убивать... Понимаете, я в ответе за погибших товарищей, потому что плохо обучен убивать врагов.

Илья разволновался. Все, что было пережито в этот день первого боя, требовало ясности, обнаженной правды. Логунов пристально посмотрел на него.

– Мы оба большевики, товарищ Сьянов, и оба в равной степени ответственны за то, что произошло сегодня и что произойдет завтра в нашей роте, в нашем батальоне, в нашем полку, на нашем участке фронта. Это и есть ответственность перед Родиной.

Илья нахмурился. «Он не так меня понял», – подумал комиссар и добавил:

– Конечно, по чину с меня больший спрос. Но и твоя, и моя совесть меряются меркой коммуниста.

– Я беспартийный, – трудно сказал Сьянов.

– Тебя исключили из партии, – живо возразил Логунов. – Знаю и о твоем аресте, но ты всегда оставался большевиком. Я это к тому говорю, что вижу – ты можешь ожесточиться.

– Уже ожесточился, – признался Сьянов, поразившись прозорливости комиссара.

– Надо подчинить своей воле ожесточение. Иначе можно ослепнуть. Глаза будут видеть. А сердце, душа ослепнут. И тогда...

– Понимаю.

Илья начал готовиться к вступлению в партию... Метельным январским вечером тысяча девятьсот сорок третьего года в лесу под станцией Лычково, прямо в окопе, его приняли. Илья провел ночь без сна. Позднее он говорил, что тогда ему заново открылись и смысл, и красота нашей жизни. Утром, когда над станцией перестали взвиваться осветительные ракеты немцев, его вызвал Логунов. У него уже сидел дивизионный фотограф. Комиссар торопил его:

– Сними солдата по всем правилам искусства. Сам знаешь, для чего ему понадобилась карточка.

Через час он вручил Сьянову партийный билет.

– Знаю, ты никогда не расставался с ним – сердцем.

– Спасибо! – крепко пожал Илья руку комиссару и, не умея скрывать своих чувств, признался: – Без таких людей, как вы, земля считала бы себя сиротой.

Логунов погиб спустя три часа после этого разговора. Погиб, отбиваясь от меченных желтыми крестами танков, – у орудия прямой наводки.

Сьянов ожесточился... Ожесточился на врага. Ожесточение пришло не вдруг. Оно таилось в нем – скрытно от его сознания, от всего того, что окружало его и чем он жил. Надо было об этом рассказать Логунову. Убит комиссар... Ожесточение. Оно жжет сердце, лихорадит мысль.

Стремительные, как горный поток, воспоминания захлестывают Илью Сьянова.

«Я посчитаюсь с тобой, господи!»

Дед сидит на низком раскидистом стульчике и подшивает прохудившиеся валенки. Дед рассказывает, а Илюха, запрокинув беловолосую голову, слушает.

– Вся наша порода крупная, сильная, и все в роду пильщики да плотники. Испокон веков на реке Сакмаре жили. Бузулукские, значит.

Руки у деда – горы раздвинут. С уважением на них глядит Илюха. Из всех Сияновых его дед самый сильный, самый красивый. И в работе, и на пиру – первый. Никого зря не обидит. За правду умеет постоять. Побаиваются деда на селе. И уважают.

– Расскажи, как ты жандарма скрутил.

– Был грех, – признается дед. – Но раз любопытствуешь, давай уж по порядку рассказ вести.

– Давай по порядку! – соглашается Илюха, и глаза его от нетерпения начинают светиться.

Дед всучивает щетину в навощенную дратву, рассказывает:

– Поволжье наше славится жадным на работу мужиком да лютыми неурожаями. Сколько ни гни спину, первый гость к празднику – голод. И вот в однолетье тертые людишки пустили слух: лежит за Урал-горами степная сторона – Кустанаем называется. Кто осядет на ней, тому не жизнь, а рай будет.

Не дышит Илюха, слушает. Чудно говорит дед, будто сказку плетет. Вжикает дратва, ровной стежкой тянется по подошве валенка. Ткет дед и из слов узорную дорожку, ведет по ней внука в глубь своей жизни.

– Собрались все Сияновы совет держать. Вырешили – сниматься. За вычетом меня, значит.

– Как сниматься, на карточку? – не понял Илюха.

– Вот и выходит, что ты воробышек желторотый. За Урал-горы вырешили идти. Понял? А я не мог: на моих руках было двенадцать душ, мал мала меньше, – сбивается со сказочного тона дед. Придирчиво осматривает подшитый валенок.

– Ну, дальше? – просит внук.

– Много ли, мало ли прошло времени, получаю я письмишко от своих: живем привольно. Приезжай. Поднялся и я. Посадил жену, детишек на телегу и – в путь. Как добрались до Кустаная, пусть про то тебе бабка расскажет, а я поверну ближе к жандарму.

– Поворачивай, – торопит Илюха.

Но Петр Иванович настроился на былинный лад и нелегко ему сделать крутой поворот.

– Увидели мы Кустанай на исходе дня. Как сейчас помню: за холмы садилось солнце и хорошо были видны козлы и пильщики на бревнах. А те, что внизу, уже попали в тень. Обрадовала меня эта картина. Говорю жене, твоей бабке, значит: «Наши, Сияновы», да как гукну на всю степь: «Эге-ге-гей, вольные жители, встречай родню-ю!»

Дед размашисто раскинул руки и вырвал из дратвы щетинку. Досадливо сплюнул, распушил кончик, вставил новую щетинку, проделал кривым шилом отверстие, продернул в него дратву и только тогда продолжил рассказ.

– Услышали. Как надо встретили. А я им: «В хоромы ведите, вольные жители». Привели. Землянушки, врытые в берег Тобола... Ну, погонял я родню ради радостной встречи, ради привольного их житья. Долго помнили. – Дед даже присвистнул.

– Ты про жандарма бы, – скучает внук.

– А он тут, рядом, – соглашается Петр Иванович. – Вырыл, значит, и я себе землянку. Стало их на Тоболе, как ячеек в пчелином соте. Ударили лютые сибирские холода – задымил берег. Труба на трубе. Тут припожаловал твой жандарм. Кричит: «Красного петуха решили пустить, Кустанай спалить, шантрапа бесштанная!» И по трубе сабелькой – раз, по моему загривку – два. Я предупредил – не балуй. А трогать не стал – начальство... В тот вечер он чтой-то запозднился у шинкарки. Перестрел я его в темной балочке, связал на спине руки, снял казенные портки и погладил сабелькой по мягкому месту. Сабельку повесил через плечо – чин-чином и пустил. Шибко возненавидел меня тот жандарм, и стало мне в Кустанае скушно. Перетащил я всех Сияновых в Семиозерное. Тут мы и живем: землю пашем, лес распиливаем, мед-пиво пьем, с горя ли, радости песни поем.

Интересно рассказывал дед, как сказку сказывал. Да если бы только рассказывал. В работу начал впрягать!

– Все твои клады и таланты в труде запрятаны.

Нежданно-негаданно на побывку приехал дядя Кузьма.

Произошло это событие, помнит Илья, в тысяча девятьсот тринадцатом году. Дядя Кузьма – младший брат отца. Военный моряк. Лицо загорело. Когда улыбнется, – зубы блестят так, что зажмуришься! Полюбился ему племяш. Каждое утро, снимая тельняшку, зовет Илью: «А ну, полей спину!» Илья горд и счастлив. Зачерпнет из колодца ледяной воды, опрокинет ведро на широченную спину, пищит от радости. А Кузьма только фыркает, буграми ходят под кожей тугие мускулы... Уехал дядя Кузьма – и солнце меньше стало.

А потом началась германская война. Забрали в солдаты дядю Алексея, потом – отца, других Сияновых. Из мужиков остался при доме один дед. Собрал Петр Иванович всех внуков – совет держать. Двадцать два карапуза, самый старший Илья. Сказал сурово:

– Ну, мужики, вся надежа на вас. Пахать, сеять будем. Молотить. Хлеб воинству нужен, натощак германца не осилишь. Да и нам тут без оладий не сладко. Бабы, детишки – ртов не сочтешь. Одно зевало нашего пристава чего стоит. – Дед истово перекрестился. – Помоги нам, господи.

Перекрестились торопливо внуки, вздев к небу глаза.

Потянулись дни, месяцы, годы, похожие друг на друга, как близнецы-братья. Впряглись в мужскую работу женщины. В тысяча девятьсот шестнадцатом году мать Ильи надорвалась на пахоте. Умерла.

– На все господня воля! – закрыл ей глаза дед.

Жить стало еще труднее, голоднее. Вслед за дедом уповал на бога и Илья, но почему-то их молитвы не доходили до всевышнего.

...В ту субботу дед был добрый, какой-то умиротворенный, от него даже как бы сияние исходило. Еще затемно обмолотили первый посад нового урожая, а Петр Иванович торопил внука, подбадривал:

– Дожили мы, Илюха, до радостного дня, не дал господь помереть с голоду. Вот снимем солому да навеем пшенички – и домой. В ночь смелем на жернове, а утром бабы оладий напекут. Праздник-то будет!

Дед не говорит – поет. Старается Илья изо всех сил. Радость деда передалась и ему. Посередине тока деревянными лопатами ворох нагребли.

– Спробуем ветер, – поплевал на руки дед и подбросил лопатой пшеницу. – Господи благослови!

Вместе с мякиной упало зерно. Дед крякнул.

– Подождем. Отдохни, внучек, попей водички. Тем временем ветерок налетит.

А сам не отходил от вороха. Опять принялся веять. Иной раз дунет ветер и на утрамбованную землю упадет чистая пшеница. Радуется дед.

– Гляди, Илюха, зерно к зерну – теплое, запашистое. – И снова подбрасывает обмолот.

А ветер поозоровал и утих. На чистое зерно осела мякина, пыль, ости. И так до самого полудня! Бросил лопату дед, в сердцах взмолился:

– Господи, за что караешь? Сыны мои за твою веру, царя и отечество кровь проливают. Внуки мои – твои ангелы – с половы на воду перебиваются. Помоги, господи!

Илья истово повторяет слова молитвы. Ждет чуда. Дед принимается веять. Дурной ветер зло потешается над ним: то отнесет мякину в сторону, то бросит ее на чистое зерно. Не своей волей – божьей. Измучился дед, ожесточился. Вскинул руки к аспидному небу. Сказал грозно:

– Какой же ты – всемилостивый, милосердный! Хуже пристава. Тиран. Я посчитаюсь с тобой, господи! За все наши муки тяжкие.

Оцепенел Илюха. Сжался. Сейчас разверзнутся небеса, загремит гром – и бог раскаленной молнией пронзит деда... Молчат небеса. Гремит голос деда. Черным, как гиря, кулаком грозит он богу, вызывает на бой. Молчат небеса. Илюха переводит дыхание и забивается в ворох соломы. Смутно у него на душе, и он засыпает...

Проснулся внезапно. Косые золотые лучи закатного солнца полосатят небо. Дед смеется в бороду:

– Горазд ты пшеничку веять, – и, подхватив под мышки по полному мешку, кладет их на телегу.

Илюха бодро вскакивает: на душе празднично, ясно. Уважительно говорит:

– А ты, значит, самого бога переборол?

– Переборол.

– А как?

– Крыть ему нечем: на моей стороне правда. Ну, садись, поехали. Дома, поди, у всей родни животы подтянуло.

Сели – спина к спине. Спина у деда под рубахой жаркая, рубаха пахнет пшеницей и еще чем-то родным. Хорошо.

У самого села дорогу перешел священник Данилевский. Приостановился.

– С урожаем, Петр Иванович!

Дед приподнял картуз, а придержать лошадь и не подумал.

Священник вослед:

– Вспомни заповедь, Петр Иванович: первое зернышко – богу.

– Не знаю такого, – отрубил дед и погнал кобылу вскачь.

В деревне примета: перешел поп дорогу – жди беды. Так и вышло. Не обрадовались дома обмолоченному хлебушку. Плачем встретили. Отец письмо прислал – во второй раз ранен. А день спустя получили казенную бумагу – дядя Алексей без вести пропал. Илья сжался, подумал в страхе: «Божья кара». Дед выругался:

– Будь она проклята, война, вместе с господом богом! – И на Илью: – Чего нюни распустил? Айда молоть муку.