Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести"

Автор книги: Дмитрий Снегин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 44 страниц)

– А правда, что яблоко от яблоньки далеко не падает? Вы же знаете, что мы своими комсомольскими силами строим школу-интернат. И вы на прошлом субботнике работали вместе с нами: таскали кирпичи, тесали бревна, замешивали бетон. Знаете, как это вдохновило ребят – по три нормы выполнили! Мы были в восторге. По вашему примеру и другие руководящие товарищи работали. Разве это плохо или зазорно?

– Ты, Райча, ставишь меня в неловкое положение. Пощади.

– Нет, я знаю: эта традиция идет от первых коммунистических субботников. Но вы не слышали, как шипел бухгалтер Якубенко: «Мельчает человек на глазах... теряет среди масс авторитет и нас туда же тянет. Руководитель должен руководить, а не кирпичи таскать». Вы только подумайте!

Лицо Райчи от гнева раскраснелось, глаза увлажнились, блестят.

– Положим, эта яблонька (хотя мне такое сравнение – нож к горлу!). А где же яблочко?

– Рядом. Я поранила себе палец – проволокой разрезала, вот этот. Побежала в больницу. Ноги так вытерла, так вытерла: я же сознательная – чистота залог здоровья. Вхожу в перевязочную, а там Федосья Ипполитовна. Как закричит: «Куда прешься в таких сапожищах? Здесь не конюшня, а больница». Я ей говорю – вытерла. А она свое: «А это кто – святой дух наследил!» Но не я же! А Федосья Ипполитовна: «Все вы одинаковые – с черными душами». Вы подумайте, Сергей Афанасьевич, так и сказала – с черными душами! Все! Да как она смеет?!

«Не должна бы сметь, не должна!» – с огорчением думаю я. Но Райча не дает думать. Святой гнев прошел, и вдруг нежная задумчивость преобразила ее матовое личико. Она склонила свою в кудряшках голову набок, как бы прислушиваясь к чему-то, и тихо спрашивает:

– А вы не заметили, какое бледное лицо у Игоря? Интересное. Загадочное. Он танцует? Не знаете? – И самоуверенно: – Я надеюсь, танцует.

4

Ефим устроил новоселье, не дождавшись отца. Квартиру он получил еще в октябре, и дальше откладывать такое торжество было просто неловко. К тому же приставали ребята: давай, давай!.. У них свой резон: Ефим держал квартиру под замком и ни одна посторонняя душа еще не побывала в ней. Что за причина – никто не знал. Пытались выведать у Райчи, да куда там: похитрее братца оказалась. С понятным любопытством ворвалась ватага к Моисеевым в назначенный час. И кто умеет видеть, раскрыли рты: стены квартиры украшали яркие забавные жар-птицы, золотые пшеничные поля, сказочные кони, яблони с румяными яблоками.

Удивления и восторга было столько, как потом рассказывала Батен, что они не вместились в комнатах. К тому же у Ефима где-то работал прерыватель, и комната освещалась то матово-белым, то голубым, то оранжевым, то зеленым светом, а потом вдруг вспыхивала всеми цветами радуги.

Я на торжестве не был, а послал в распоряжение Райчи три бутылки шампанского. Я знал: Ефимушка вообще не жалует зеленого змия, но шампанское, что же – виноградный сок.

Если б я предвидел, какой бедою обернется вся эта затея! Уже в тюрьме, вспоминая о прошедшем, Моисеев пришел к твердому убеждению, что кто-то в разгар пиршества вместо шампанского подсунул ему злого ерша.

Но, удивительное дело, он все отлично помнил... Раньше всех ушел чем-то огорченный Игорь. Никто не догадывался, что ему стали невтерпеж прилежное внимание и болтливость Райчи. Зато развеселились Дожа и Батен. Он виртуозно играл на домбре, а она пела. Все любовались ею. Потом собралась домой Алма, и Ефим, оставив гостей на попечение своей хлопотливой сестры, пошел ее проводить.

На улице их обожгло морозцем, и в голову парню, что называется, шибанули пары. Заплетающимся языком он заявил:

– Т-ты мне н-нравишься.

– В старину наши джигиты воровали девушек и увозили в далекие края на быстрых, как степной ветер, скакунах. Теперешние кавалеры на такое не способны, – смеялась Алма.

– Я увез-зу т-тебя. На т-тройке с б-буб-бенцами! – клялся Ефим.

Возле дома Исахметовых они остановились под березой. Не твердо держась на ногах, он до смешного серьезно попросил:

– Р-разреши мне т-тебя п-поцеловать?

И совершенно серьезно ответила она:

– Ты пьян, Ефим. Прокатись сначала на тройке, охлади кровь, развей хмель. – И ушла, не подав руки.

Возвращался он домой неведомыми путями. Заснеженная тропа привела к дому, у которого стояла кошева, запряженная парой. Мела поземка, и казалось, лошади были закованы в белые панцири. «А вот и прокачусь, – мелькнула хмельная мысль. – А потом поставлю на место. И из-зви-нюсь, должны понять – люди». Ефим принялся непослушными руками развязывать ременной повод, стянутый вокруг телефонного столба. Не услышал, как из-за угла дома вымахнул человек, закричал: «А, бандюга, лошадей воровать!» – и в то же мгновение перед глазами Ефима мелькнуло лезвие ножа. Он отшатнулся. Боли не почувствовал, а липкую парную теплоту. Потом ударили по голове. Слетели очки, и он потерял сознание.

Очнулся от резкого крикливого голоса.

– Будьте свидетелями! Хотел ограбить... На лошадей и – был таков.

Ефим открыл глаза, близоруко сощурился, но ничего кроме желтовато-мутного света лампочки, высоко подвешенной к потолку, не увидел. Кто-то помог подняться. В мертвой тишине сказал (Ефим узнал голос Саймасая):

– Я уведу его. Завтра разберемся.

– Отвечаешь головой, ты свидетель.

– Свидетель, да!

По голосам Моисеев узнал Феню и ее мужа Якубенко. И никак не мог сообразить, почему он здесь. Уже доверчиво опираясь на руку Исахметова, разоткровенничался:

– Я только покататься хотел... Честное комсомольское. А что тут такого? П-просто – с ветерком. И поставил бы на место. Н-ну, в конце концов мог заплатить, хотя это было бы подло с моей стороны. И с его. В нашем социалистическом обществе, уважаемый дядя Саймасай...

– Ты общество оставь в покое, – жестко оборвал его Исахметов и больше не проронил ни слова.

Сник, замолк вдруг и Ефим. Хмель проходил, угасло возбуждение. В голове гремели моторы, во рту – противный перегар. И режет у левого виска. А, это та, ножевая царапина. Хорошо, что успел отшатнуться, а то бы... Но как он смел ножом?! Да и я – с ветерком решил прокатиться на чужом тарантасе. Цыган. Завтра попрошу прощения... А голос у Якубенко – кашалота нокаутировать можно.

* * *

Из соседнего совхоза Якубенко возвратился поздно ночью. Злой. Пытался сбыть заезжему столичному журналисту бобровую шапку за сходную цену. Обломилось. Правда, шапка ондатровая, но под бобра. Журналист оказался тертым калачом – уличил в нехитрой подделке. Посмеялся. Пригрозил при случае данный факт ввернуть в фельетон. А угостил по-столичному. Сдуру Якубенко набрался. Не разглядел сразу, что журналист чем больше пил, тем становился трезвее. Еле ноги унес. Не помнит, как до дому добрался. Поставил у крыльца загнанных лошадей. Толкнул дверь. На замке. При себе был ключ, да не стал отпирать. Новый фокус – куда бы могла на ночь глядя уйти жена? Кинулся в одну сторону, в другую. Заметил – идет от озера в лунном сиянии, не степенной, а легкой походкой, будто ей семнадцать лет. Не успел выругаться – услышал: кто-то вокруг лошадей топчется. Метнулся за угол. Так и есть – отвязал уж, бандюга. Хорошо – охотничий нож при себе оказался. Полоснул. Наддал кулачищем по затылку, сбил с ног и только тогда опознал – Ефим Моисеев.

«Неладно получилось... неладно, – обожгло как кипятком. – Отвечать за кровь... Шалишь».

Феня приближалась. Сорвал замок, распахнул настежь дверь, разбросал по коридору грязное бельишко, кое-какие вещи, закричал:

– Воровать, механизатор... Стой, не уйдешь!.. Эй, народ! – И вылетел на улицу. Подбежавшей жене пригрозил:

– Прогулочки-забавы, а в доме воры... Я еще вникну! Собирай свидетелей. Да зыкни, зыкни, али не жалко собственного добра?

Зыкнули. Прибежали люди. Саймасай увел ошеломленного паренька. А Якубенко все бушевал, бушевал.

– Рационализатор... изобретатель. Студентом-заочником прикинулся. А вникни – ворюга. Да еще с комсомольским званием. Нет, я так не оставлю – без последствий. Завтра же.

И не оставил. Ни свет ни заря пригласил свидетелей, соседей. Показывал взлом, отобранное у грабителя барахло. Внушал:

– Прикинулся пай-мальчиком, а оказался рецидивистом.

– Будет вам, уже и рецидивист, – оборвал его Саймасай.

У Якубенко дремучие брови закрывали лицо.

– Приучили нас благодушничать. «Все мы братья». А потом ахаем, охаем, когда нож в спину.

– Пока что ножом пошутил неосторожно ты, – не сдавался Саймасай.

Мало кто в совхозе поверил, что Ефим Моисеев вор. Сам он об этом услыхал, когда пошел в больницу перевязывать рану. И ужаснулся: «Я вор? Да как он смеет! Подам в суд за клевету, за нож». Но пока он возмущался, в суд подал Якубенко. Моисеев обеспокоился: у него был на руках вызов из института на зимнюю сессию.

Утром он прибежал ко мне.

– Сергей Афанасьевич, что же это такое, – и протянул повестку, предлагавшую ему явиться в районный центр – в суд.

– Надо ехать. Тебе нечего бояться. Будешь возвращаться, зайди в магазин хозяйственных товаров, там для меня садовый инструмент должны припасти.

Но из районного центра Ефим не вернулся. Его взяли под стражу. А в совхоз приехал следователь. Он почему-то поселился в доме Якубенко и спешно приступил к опросу свидетелей. «Похоже, у Ефимушки зимняя сессия пропала», – подумал я тогда. Так оно и вышло. Не напрасно говорится: пока суд да дело...

Я решил пойти к Якубенко – поговорить с ним, с Феней. По душам. Но прежде я должен был пройти путем Ефима. Свидетельские показания, к сожалению, были не в его пользу, и у меня больно саднило сердце.

* * *

Озеро Кудай-Куль, на берегу которого раскинулась центральная усадьба совхоза, мельчало, зарастало тиной. Мы, взрослые, думали развести в озере зеркального карпа, построить ферму водоплавающей птицы. А комсомольцы мечтали о водной станции – летом, катке – зимой. Но озеро умирало... Как-то, гуляя с Алмой, Ефим пожалел, что озеро зарастает колдовской трясиной.

– А знаешь, – встрепенулась Алма, – старые люди рассказывают, наше озеро когда-то было большим. В него впадала речка Синюха, по дну которой, кажется, мы сейчас идем.

– Куда же она исчезла?

– Почему-то пошла по новому руслу... Да я об этом плохо знаю. Спроси у отца.

Саймасай не только рассказал все, что знал об озере, но и провел Ефима по старому руслу до места поворота. И получалось так, что теперь Синюху и озеро разделяло километра полтора поросших кустарником овражков, намытых дождями песчаных холмов и глубоких промоин.

– Можно повернуть, Саймасай Исахметович, – в словах Ефима слышались и утверждение и вопрос.

– Теперь можно, – подтвердил Саймасай. – Есть у нас и знающие люди и сильные машины.

На исходе того же дня, обговорив все на комсомольском комитете, Моисеев пришел ко мне. У меня сидели Якубенко и Дожа.

– Добрый вечер, – поздоровался он, снимая кепку.

– Заходи, гостем будешь... А мы тут экспедицию снаряжаем в Омск, за саженцами.

– Я еду! – не удержался Дожа. – Перехожу в мичуринскую веру. Коллекционный сад буду выращивать.

Ефим потоптался на месте.

– Я в другой раз загляну, Сергей Афанасьевич. У меня одно дело.

– Зачем же откладывать? Говори, если не секрет.

Моисеев помолчал. И вдруг спросил:

– Совхозу нужна вода?

– Нам много нужно воды: и людям, и машинам, и кукурузе, и садам.

– Так почему же не повернуть речку Синюху в старое русло? Рассказывают, она прежде впадала в Кудай-Куль.

Якубенко присвистнул:

– Еще один новатор-экспериментатор объявился. Да Калмыков этой Синюхой все уши прожужжал. А как прикинули на костяшках, потянуло свыше семисот тыщ старой деньгой. В вышестоящих финорганах нас подняли на смех и приказали заниматься делом, а не моря-окияны разводить.

Ефим вплотную подошел к Якубенко и, сдерживая неприязнь, сказал:

– Степан Митрофанович, можно хоть один раз прикинуть на этих самых костяшках, сколько потянут, к примеру, наши с Дожей мускулы, биение наших сердец?

– На счетах дозволено работать тем, у кого в голове точность и расчет, а не туманы-растуманы. Вник? – обрезал Якубенко и застегнул брезентовый плащ. – Ну, пора ехать, нечего воду в ступе толочь. – И вышел.

Дожа поспешил за бухгалтером. С порога бросил:

– Вернусь из Омска – поговорим.

– Пойду и я, – обронил Ефим, когда мы остались вдвоем.

– Мы не кончили разговор. Садись.

Нехотя Ефим опустился на стул, с горечью сказал:

– Мы построим канал не за рубли, а за доброе спасибо народа. Вот чего не понимает этот скопидом Якубенко.

– Кто это мы?

– Комсомольцы. Вся молодежь совхоза. В неурочное время построим!

– Во-первых, где ты нашел у комсомольцев неурочное время? Вам и урочного не хватает.

– Найдем, Сергей Афанасьевич.

– Во-вторых, прежде чем рыть канал, надо провести изыскательские работы, нужен проект, чертежи и прочая техническая документация. Все это стоит денег, которых нет у нас с тобой. И не дадут... Пошел бы я, пожалуй, еще на один выговор, будь у нас люди с гидротехническим образованием. Разбили б нам трассу без проектов, а канал проложить недолго.

Ефим снял очки, без надобности протер стекла. Это с ним постоянно случалось, когда его осеняла какая-нибудь интересная мысль.

– У меня идея.

– Тут мы с тобой можем посоревноваться. Но, к сожалению, идеями канала не построишь.

– Надо написать в Тимирязевку. Пускай пришлют в наш совхоз студентов-ирригаторов на практику.

Предложение Ефима мне пришлось по душе.

И мы написали. Студенты приехали. Разбили трассу будущего канала в короткие сроки. Первыми на стройку вышли комсомольцы совхоза. Лиля Валентинкина предложила создать две соревнующиеся бригады.

– Рыть канал начнем и от озера и от реки.

– Разумно, хотя директору без личного секретаря будет нелегко. Но уступит, если изберем Лилю бригадиром, – подтрунивал Ефим.

Бригадам выделили одинаковое количество техники, примерно поровну распределили силы. У Лили все шло хорошо до того часа, как она, пробираясь по кустарнику вдоль трассы своего участка, случайно не наткнулась на целующихся Ефима и Алму. И хотя она по-прежнему не щадила себя, подгоняла ребят, в душе что-то угасло. Она летела словно на крыльях – легко, вдохновенно. И вдруг – погасло. Это не могло не сказаться на работе всей бригады.

Последнюю ночь орлы Ефимушки атаковали участок Валентинкиной. На рассвете подняли головной щит, и вода хлынула по руслу только что сооруженного комсомольского канала. Лиля под ликующие крики ребят незаметно отделилась и убежала в лес. Но ей лишь казалось, что она незаметно убежала. Моисеев давно приметил: с дивчиной творится неладное, придумывал догадки, безнадежно далекие от истинных причин. Он догнал Валентинкину на вершине лесистой горы, каких много на границе Кокчетавской и Акмолинской областей. Лиля сидела на коричневом камне и мурлыкала что-то грустное.

– Я не помешаю?

– Нет, – ответила она покачиванием головы, продолжая мурлыкать полюбившийся мотив.

Всходило солнце, и вершины сосен вспыхивали багряными кострами – попеременно: сначала у одиноких сосен-великанов, затем у стройных, как мачты, и ровных, словно подстриженных под гребенку; потом загорелся молодняк на опушках. И все погасло внезапно, пламя растворилось в обыкновенном дневном свете. От земли ударило запашистыми травами, а деревья, казалось, выпрямились и потянулись навстречу потоку солнечных лучей.

– Красиво так, а ты грустная.

– Уже не грустная.

– Что значит уже?

– Теперь мне хорошо, – Лиля вспыхнула. – Не воображай, что ты пришел – и грусть моя улетучилась.

– Чего не воображал, того не воображал, – чистосердечно признался Ефим.

Лиля рассмеялась.

– С тебя станется. – Ей вдруг стало легко дышать, говорить. Она спросила: – Ты сознательный, Ефим?

– По крайней мере, должен быть таким.

– И внутренне готов... то есть я хочу сказать – способен жить, – она выделила слово ж и т ь, – в коммунистическом обществе?

– Честно признаться, я не терзался подобными проблемами, а просто стараюсь быть таким.

«Да, просто», – думала Лиля, а перед мысленным взором все всплывала встреча Алмы и Ефима, и то, как они целовались, и то, как розовели их лица, и как срывались взволнованные голоса. А ей почему-то верилось с того метельного дня, когда Ефим появился в совхозной конторе, что это ее счастливая судьба. Сердце громко и часто стучало – судьба, судьба... Не судьба. Валентинкина вздыхает – прутик весь изломан. Брошен.

Ефим только теперь догадался, какие чувства волновали Лилю, и смутился, не подозревая, что наносит девушке новую тяжкую рану: такого она еще больше желала, больше любила. Лиля крепко-крепко зажмурилась, сжалась. Надо совладать со своим чувством, сберечь его. Ведь настанет и в ее жизни такой час, когда счастье постучится к ней, скажет: «Я – твое, принимай».

– Все сложнее, глубже, – шепчет она. – Если хочешь знать, я однажды поступила так подло, так подло. Я с подругой держала экзамены в горный институт. Я не прошла. А подругу приняли, потому что у нее была справка о двухгодичном рабочем стаже. Поддельная. От зависти я выдала подругу. Исключили ее. Как вспомню, – сгораю от стыда. Понимаешь – не по чести поступила, а от зависти выдала!

– Я все понимаю, Лиля... прости.

Не скажи этих слов Ефим, она, пожалуй, так и не освободилась бы из того сладостного плена тревог, надежды, ожидания, что захватил ее с появлением в их совхозе этого парня, а теперь вдруг что-то произошло – неуловимое, необъяснимое, в одно мгновение. Лиля совсем другими глазами увидела себя, Ефима и рассмеялась.

– Ничего ты не понимаешь. Ни столечко, ни полстолечко!

Много позже, быть может, в тот день, когда Валентинкина между прочим бросила ему упрек: «В других совхозах комсомольцы овладевают смежными профессиями, а наш комитет все дрыхнет», – он понял, что все произошло оттого, что Лиля старше его и по возрасту и по опыту жизни. Оттого она тогда приобрела превосходство и свободу. Во всяком случае, она не оказалась мелочной и злопамятной. Они продолжали дружить и помогать друг другу. Он благодарен Лиле и за ту подсказку о смежных профессиях. Сам он без колебания овладел трактором, хотя понимал, что у шофера и пути подлиннее и жизнь повеселее. Но не это прельщало Ефима. Он знал: тракторист – вот кто делатель хлеба. Он любил хлеб. И землю, в которую бросалось хлебное зерно. Он чувствовал плуг и черноземный пласт, умел слушать, как прорастает зерно, когда оно уложено глубоко и когда мелко. Он впитывал в себя запахи влажной степи и созревающей пшеницы, как впитывал рассказы старожилов о суховеях, закатах и восходах, предвещавших засуху, как впитывал наставления главного инженера и главного агронома. Он был наделен пытливой натурой, жадной к познанию и щедрой, как солнечный ливень, на отдачу.

И доверчив, словно ребенок. Это было его счастьем. Хотя иной раз дорого обходилась ему эта доверчивость. Вот и я однажды воспользовался доверчивостью Ефимушки. Не то что воспользовался, а так случилось.

Много воды утекло с того дня, как мы познакомились с ним в больнице и я получил назначение в Новопетровский совхоз. Я не только, как говорится, познакомился с природно-климатическими условиями, а успел свыкнуться с ними и начал кое-что понимать на языке ветра, облаков, солнца, а главное, на языке кормилицы нашей – земли. Пониманию природы я настойчиво обучал трактористов и всех механизаторов, потому что без таких знаний трудно стать настоящим хлеборобом. Вот тут-то и сказались удивительные способности Ефима Моисеева. Мы сблизились. Надо заметить, что на нашу уже давно не целинную пашню пошел в наступление враг земли – эрозия. Мы решили отказаться от классического оборота пласта и перейти на безотвальную пахоту по методу народного умельца Терентия Мальцева.

Наступил желанный день. Да, желанный, потому что начало пахоты – праздник... Я слушал как-то выступление одного столичного писателя. Немало хороших книг вышло из-под его пера. И вот выходит в свет новая, сказал он, я волнуюсь, радуюсь, как в юности, когда увидел напечатанным свой первый рассказ. Вот так и у нас, землеробов. Мы волнуемся тревожным и радостным волнением, когда встречаемся глубокой осенью или ранней весной с влажной, распахнувшей навстречу ласковому солнцу свои целинные просторы землей...

То утро выдалось сырое, мутное. От земли исходил синеватый туман. Небо заволакивали грязные рваные тучи. Но солнце делало свое благое дело. Оно еще находилось где-то глубоко за линией горизонта, а его лучи уже подсветили восток, и рассеянный свет волнами приливал на землю – сквозь рваные тучи, сквозь зыбкую пелену стекавшего в низины тумана. Оттуда, с востока, где небо и земля слились в волнах матового рассеянного света, на меня пошли (я стоял в противоположном конце загона) тракторы – уступами, один за другим. Они мерно и, казалось, одинаково рокотали. Но я различал их стальное пение, как голоса родных детей. Это вот Дожи, это Батен, а это моего Ефимушки трактор гудит. Ближе. Победнее. Радостней. И вот я уже слышу сплошной густой шум: острые блестящие плоскорезы взрезают тяжелый, влажно-маслянистый чернозем. Я вижу лица трактористов. Они что-то кричат мне, я пячусь, а они разворачивают машины и удаляются, укладывая в ровные ленты неопрокинутые пласты земли. Меня обдает горячей волной, в нос шибает бензином, горьким полынком, вкусным древним запахом обильно увлажненной земли. И я не удержался, восторженно закричал:

– Будьте благословенны, живые запахи земли!

И не заметил, как передо мной появилась миловидного обличья женщина в строгом, сшитом в перворазрядном ателье пальто, в крепких хромовых сапожках. Она была плотно сбита, подобрана, от всей ее ладной фигуры веяло энергией и властолюбием. И лишь глаза – круглые, голубоватого отлива – пугали отсутствием мысли.

Все это я успел заметить, пока размыкались ее без преувеличения алые, никогда не знавшие помады уста. Голос женщины оказался под стать глазам – с металлическим оттенком.

– Здравствуйте. Начальник облсельхозуправления Солодова Сидора Архиповна. – Рукопожатие энергичное, крепкое. – Я, кажется, поспела вовремя.

– Да, начали.

– Вижу. Но придется прекратить. – Из пухлого портфелика извлекается тоненькая книжица. – Вот, познакомьтесь.

Она протянула инструкцию, – никакого безотвального рыхления: глубокая пахота с оборотом пласта. Так и прописано – черным по белому. И утверждено. Я стою, оглушенный, а голос с металлическим оттенком требует:

– Соберите механизаторов. Здесь. Я проведу инструктаж.

– Воля ваша...

Люди слушают Солодову с любопытством.

Я пытаюсь объяснить начальнику суть дела, но Сидора Архиповна остается неподатливой, как кремень.

– Послушайте, я много лет работаю в сельском хозяйстве республики и, поверьте, кое-что смыслю в новейших методах агротехники.

– Понимаю, но посоветоваться с землей тоже бывает иной раз полезно, – говорю я и уже не могу сдержать неприязни.

– Я во всех областях истоптала землю собственными ногами. Знакома со всеми зонами. Терентий Мальцев – горе-экспериментатор. Неужели вы этого не видите. Словом, перестраивайтесь.

Она вложила инструкцию в портфелик, щелкнула замком. Я обратил внимание, какие у нее красивые, маленькие, собранные руки.

Да, Сидора Архиповна создана лишь давать указания, писать директивные инструкции. Поговорить, посоветоваться с народом, в ее понимании – зря потерять время. Трудно таким людям на свежем ветру, трудно. Их знобит, болезненно оттаивают души. В смелом суждении, в рискованном совете они усматривают подрыв своего авторитета и пугаются. И строжатся, не замечая того, или не желая замечать, что жизнь давно обогнала их...

У меня пропадает охота вести агрономическую дискуссию с начальством, которое я перестал уважать. Тоже с металлом в голосе я говорю:

– Терентий Мальцев живым делом занимается. – И к трактористам: – По машинам, ребятушки, за дело. Время не ждет.

– Только через мой труп! – выпрямилась Солодова и пухлые ее щеки побелели.

– Как вам будет угодно.

– В таком случае, до встречи в области.

И, действительно, дня через два после этого случая меня вызвали в область. Разговор состоялся короткий и не совсем приятный для меня. Надо было бы возражать, доказывать свою точку зрения, а я вдруг замкнулся угрюмо – делайте, мол, как вам заблагорассудится. Живет во мне такое дурное гордое самолюбие – не переношу окриков. Оскорбляют они меня. От ласкового слова готов горы перевернуть. От крикливой угрозы замыкаюсь – плеткой не перешибешь. Глупо, нелепо. А сколько огорчений и бед претерпел я в жизни из-за своего характера. Иногда и во вред делу оборачивалось, за которое болел душой. А вот поди ж ты. «Не оправдал доверия, – записали мне. – Занимайся садом!» – и отстранили от должности. Я было хотел решительно отказаться от такой милости, но с садом расстаться не мог.

Вернулся в совхоз. Трактористы мои чертыхаются: они успели поднять свыше пяти тысяч гектаров и их за ослушание оштрафовали.

Ефим, выслушав мой рассказ, снял очки, платком протер стекла и с укоризной сказал:

– Бороться надо, Сергей Афанасьевич, а не замыкаться в собственной скорлупе.

«И этот туда же – учить!» – рассердился я и на все лето уехал к Кудай-Кулю, славному озеру, невдалеке от которого ранней весной мы с Дожей разбили десять гектаров сада. Как я уже обмолвился, я хотел вовсе покинуть совхоз, но удержали яблоньки. Не дождавшись первых плодов, садовнику невозможно расстаться с местом, где он посадил деревца. Невозможно! Так они и удержали меня – на радость и беду. Впрочем, радость, беду ли приносят друг другу люди, с которыми ты живешь, близко общаешься, их жизнь неотвратимо входит в твою жизнь. К ним, к людям нашего Новопетровского совхоза, я привязался. Одних успел полюбить, другие вызывали уважение, третьи – интерес. Они удержали меня на месте. Исахметовы со своими детьми – Алмой и Игорем, Ефимушка, Батен, супруги Якубенко, Лиля, Дожа. Ну, и яблоньки, конечно.