Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести"

Автор книги: Дмитрий Снегин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 44 страниц)

– Получили посылку?

– Да, получил.

– Вот здорово!

Живу я вдали от совхозной усадьбы, на берегу озера. Мы идем по подсиненному луной снегу, и серебряные вспышки на обдутом ветрами льду кажутся взлетающими ввысь лебедями. Но это, быть может, оттого так кажется, что установленный на коньке клуба репродуктор с редкой для него чистотой звука посылает в морозную мглу танец маленьких лебедей... Словно сквозь дрему, слышу я голос Ефима:

– А тут еще наш старик, сколько ни зовем с Райчей, обещает, а не едет. Ну, понимаю, когда не было ни кола ни двора. А теперь у меня квартира.

– Приедет.

– Да, грозится к новому году пожаловать. Я даже китайские подушки купил. А телеграммы нет и нет. Если вон та звездочка мигнет, – приедет... Нет, не мигнула. Вы не смейтесь, это я просто так.

По крутой тропинке мы сбегаем прямо во двор. У крыльца зябнут, но храбро держатся мои питомцы – две яблоньки. Не знаю, как они перезимуют, южанки. Но пеленать их я не собираюсь – вышли из младенческого возраста, пора закаляться. Жить им отныне придется не у благодатных предгорий Ала-Тау, а на акмолинской стуже. Ишь как морозец забирает – звезды, кажется, позванивают, как сосульки. Но нет, налетает бубенчатый перезвон, потом мимо нас – по самому берегу озера проносится кошевка, запряженная парой резвых в серых яблоках рысаков. Хозяин крепко сидит на облучке, миролюбиво посвистывает. Вон уже кошевка на середине озера, пересекла лунную дорожку, слилась с темной грядой леса. Затих бубенчик, умолк скрип полозьев.

– Живет Якубенко – позавидуешь! – говорит Ефим.

– Зря словами соришь, ты же не завистливый.

– Шутка ли, финансовый король совхоза, – презрительно тянет Моисеев. И восторженно: – А хорошо бы с бубенцами да под звездами в такой кошеве. Мечта!

«Якубенко на промысел спешит, а вам с Алмой радость нужна», – думаю я, пропуская в комнату Ефима. Он замирает у порога. Молчу и я. Ярко светит стосвечовая лампочка. Прямо под ней стоит стол, а на столе я еще с утра рядками разложил яблоки, что прислали мне из Алма-Аты. Каюсь, яблоки моя слабость. Вот они лежат – живые, источая волнующий аромат, которым густо бывает напоен воздух поздним августом в садах Семиречья. Алый и мраморно-розовый апорт, белобокий, с румяными щечками кандиль, малиново-красная в белую крапинку грушовка, лимонно-желтый, ребристый бельфлер.

– И все на елку? – не веря глазам, спрашивает Ефим. Он подходит к столу и не смеет прикоснуться к плодам.

– Конечно... Бери, пробуй. Вот это.

Точно хрустальную цветную вазу, поднимает к лампочке на пальцах килограммовое яблоко Ефим, поворачивает. Блестящая, как полированная, алая кожица вспыхивает звездочками. И дышит ароматом позднего августа.

– Неправдоподобно. Совсем как в сказке. – Ефим разрумянился и первый раз растерялся. Да оно и понятно: он, кажется, вырос в Вологде.

Увлечен. Растерянность преодолена. Он уже изобретает.

– Мы сделаем так – под каждое яблоко лампочку своего цвета. Подсветим. Представляете, какая живописная и вкусная картина получится? У ребятишек глаза разбегутся!

Я-то представляю. Я даже понимаю, почему ты так стеснительно и бережно держишь яблоко. Тебе уже с ним не расстаться. Ну, ну, говори, признавайся, Ефимушка. Если не можешь – бери молча.

Он решительно кладет яблоко на стол. Я делаю вид, что не замечаю, и принимаюсь подбирать упаковочную стружку, сваленную в углу комнаты. А он не может оторвать глаз от полюбившегося ему плода. «Теперь возьмет, теперь скажет», – улыбаюсь я.

И Моисеев говорит почти шепотом:

– Можно, я возьму?

– Что за церемонии. Бери. И вот это, и вон то... нет, нет... то, с золотистым бочком.

Теперь его не удержать. Все, что было надо, мы с ним решили, а с яблоками, что он взял, он распорядится без меня куда лучше. В дверях Ефим чуть не сбивает с ног Саймасая Исахметова. Извиняется и исчезает, как и не был, Саймасай крутит головой, с притворным гневом говорит:

– Шайтан его носит. – И мирно: —Увидел огонек, зашел.

– Будьте гостем, снимайте пальто, шапку; палку – в угол. О, да вы помолодели, аксакал.

– А как же, был у парикмахера. Новый ход. И я помолодился.– Саймасай хочет казаться веселым, а в голосе печаль. Нет, не просто на огонек зашел он. Надо заварить чай покрепче, помельче наколоть сахар. И чтоб самовар пел. Саймасаю трудно, пускай ему будет тепло за столом.

– Садитесь. Правда, баурсаки у меня черствые.

– Зачем так говоришь. Баурсак всегда будет свежий, раз приглашение мягкое, сердечное, – корит меня Саймасай.

Беседа колеблется, замирает, как пламя в пересыхающем жировике. Надо спросить – отчего ты печален, Саймасай? Нельзя. Гость может подумать, что его торопят, что ему не рады – замкнется, уйдет. Так уж у казахов положено.

Кипит, поет самовар. В комнате запахи спелых плодов, позднего августа.

– Пейте, аксакал. Вы и впрямь помолодели.

– Спасибо. – Саймасай сутулится. – Помолодел говоришь?

– Да.

– Молодеют люди в двух случаях: от счастья и перед смертью.

Должно быть, я довернул кран, и капли скучно, размеренно падают на поднос. Исахметов плотно завернул его, отставил в сторону чашку, прикрыл ладонью. Рука лежит спокойно, а глаза сузились и смотрят куда-то далеко-далеко, быть может, в свою юность. Но я ошибся.

– Я говорил – у меня есть сын.

– Помню.

– Я обманул тебя.

Молчание. Последняя капля срывается с крана и разбивается о поднос.

– Нет, он мой сын, но он русский.

Теперь наступает моя очередь тревожиться. Я пристально смотрю в лицо, обрамленное редкой белой бородой, на аккуратно обритые, твердого рисунка губы, на срезанные косыми складками глаза. Нет, Саймасай в добром уме. Он чем-то глубоко встревожен, и у него есть тайна, которую не так-то просто открыть.

После долгого молчания Саймасай признается:

– Мы с Даригой взяли сироту в сорок втором. И он стал сыном. А я отцом.

Я пью чай, обжигаюсь, но не чувствую этого. Душно. Чужая беда меня всегда мучит больше, чем своя. Со своей знаешь что делать. Иное – беда друга...

Я наливаю свежего чаю, пододвигаю Саймасаю чашку.

– Пейте.

– Рахмет... ты еще не видел сына. У него трудная жизнь. Своя. Теперь – своя. Но сначала я дал ему школу, а потом институт. Какой, не могу тебе сказать. И где он работает – не знаю. Бывают в наше время такие дела.

Я не могу уловить по голосу – утверждает он или спрашивает, и тихо роняю:

– Бывают, аксакал.

Саймасай сутулится, как подбитый беркут в час заката – за горизонт уходит солнце. И не знаешь – хватит ли сил, чтобы взлететь навстречу утреннему лучу.

Лампочка предупредительно мигает. И гаснет. Синеватый лунный свет вливается в комнату через заиндевелое окно. Голос Саймасая звучит теперь приглушенно, робко, как бы прося подарить надежду. Но на что? Какую?

– Он приехал погостить на Новый год. Я тебя познакомлю. – Пауза. – Только... Он, кажется, болен. Скажи, зачем болезни пришли на землю? Мне скажи, не ему.

Бывает, задают вопросы и не ждут, не хотят получить на них ответа. Молча я ставлю на край стола свечу, в тяжелом чугунном подсвечнике. Желтое крошечное пламя отдалило от меня лицо аксакала. И сам он становится похожим на бахсы, и время вокруг него то – прошлое, темное. Оно – в тягостном молчании. В неизбывном горе. В желтоватом колеблющем свете стеариновой свечи. В тяжелом, отливающем седым воронением чугунном подсвечнике – медведе, взбирающемся на обезглавленную грозой сосну.

И голос – из прошлого – клубится, вещает.

– Когда птица в клетке начинает тосковать и, нахохлившись, сидит неподвижно, не подавая голоса, ее выпускают.

– В родном краю и воздух целебен, – роняю я обычное утешение.

Исахметов поднимает над головой свечу, и круг желтоватого света расширяется. Он требовательно глядит мне в глаза.

– И ты в это веришь? Веришь?

– Да, верю.

Саймасай ставит свечу на место. Сутулость исчезла, плечи распрямились. Он крепко пожимает мне руку и уже с порога говорит:

– Благословенно гостеприимство!

3

Молодой месяц, похожий на золотую серьгу, клонится к горизонту. Он цепляется за вершины взбежавших на сопку сосен и расплескивает колдовской неверный свет. Становится светло-светло, а потом месяц исчезает. Свет какое-то время еще сияет на обдутых ветром снежных гребешках и также гаснет. Сумеречная тьма окутывает землю. Но уже кто-то щедро разбросал по крутому небосклону гирлянды ярких новогодних лампочек, блестящей канители, нити звездоподобных стеклярусных бус, и на землю устремился серебристый, мягкий рассеянный свет. Новогодняя ночь возвестила свое торжественное шествие по стране.

А они ничего не замечают, даже Алма. А Игорь, сын Саймасая, он – небожитель! Сколько помнит себя, все в небо смотрит. Оно над ним имеет притягательную силу, и Игорь ходит по земле с задранной головой. Положим, не всегда – так его «заводили» однокашники. И тем не менее, небо и все, что доступно в нем человеческому оку, вооруженному хитрыми оптическими приборами, его мир. И не только оптическими.

Но сегодня Игорь забыл о небе и его обитателях. Все эти дни, проведенные под крышей родного дома, он чувствует себя свободным, раскованным. И чуточку влюбленным. Да, да, влюбленным.

Он идет нога в ногу с Алмой. Поскрипывает снег, пахнет смолой и свежеиспеченным хлебом. Они и не заметили, как оказались на окраине совхоза, там, где к нему вплотную примыкает молодой сосновый бор, превращенный комсомольцами в парк культуры и отдыха. Правда, сейчас парк заметен снегом. Но при входе, на арке, до сих пор красуется надпись: «Добро пожаловать!»

– Пожалуем? – смеется Игорь.

– Ага! – смеется Алма.

Они храбро устремляются в аллею и тонут в сугробах. Задыхаются от счастья. Крепко держатся друг за друга, барахтаются и снова бегут.

– Ты похожа на Снегурочку, Алма.

– А ты – на Деда Мороза.

– Ты не можешь себе представить, как я счастлив!

– И я.

– Скажи – от каждой девичьей шубки идет такое волнующее тепло?

– Не забывайся: мы брат и сестра.

– Я хочу тебе признаться, Алма...

В словах Игоря Алма улавливает больше чем шутку и высвобождает свою руку из его холодной, сильной руки. Она выбирается на дорогу, топает ногами, стараясь сбить снег с рыжих, украшенных казахским орнаментом валенок.

– Мы опоздаем. В клубе скоро зажгут новогоднюю елку. А мне еще надо домой сбегать переодеться, – старается казаться беспечной Алма.

– Спеши, а мои звезды – вон они, над головой горят. – Игорь не смотрит на небо. Он смотрит на нее.

– Идем вместе! – зовет Алма, но в ее голосе радость избавления от присутствия чем-то смущающего ее человека.

– Иди. Мне надо побыть одному, – требовательно и грустно говорит он.

Уходи, Алма. Игорь прав: одиночество иногда врачует...

* * *

Их долго везли «в глубь страны». Эти слова они слышали от взрослых. И радовались, потому что поезд перестали преследовать самолеты с черными крестами на распластанных крыльях. Самолеты сбрасывали бомбы, которые разрушали здания, убивали людей, поджигали леса.

Такие бомбы однажды обрушились на его родной Буйгород. Они, дети, убежали в лес. А когда Игорь вернулся в городок, то на том месте, где стоял их дом, увидел черную щепу, битый кирпич, тлеющий уголь. Маму и бабушку, сказали ему, убило. Женщины плакали, причитали. А он не плакал – смотрел вокруг расширившимися глазами. И не плакал. И не боялся. Он уже был кормилец. Так ему говорила мама, когда пришла похоронная. Это такая бумага. В ней было рассказано про отца, как он сражался с фашистами и как его убило под городом Смоленском. С того дня Игорь и стал кормильцем... А после бомбежки их, детей, сначала везли на грузовике, потом по железной дороге, в глубь страны. Остались позади разрушенные города, стреляющее небо, зарево пожаров над деревнями, убитые люди, трупы лошадей, коров.

Не осталось позади детство. Оно пошло вместе с Игорем «в глубь страны». Опаленное войной, не совсем сытое и теплое, но не ставшее от этого менее шумливым и беспечным, оно поселилось в каком-то маленьком городке, в низком деревянном доме. Здесь Игорь услышал новые слова: «Казахстан» и «распределитель». Как он понял, дом, в котором они жили, назывался распределителем, а все, что было вокруг, – город, роща и покрытая снегом степь – Казахстан. Накануне дня Красной Армии, Игорь это хорошо запомнил, потому что ему было поручено выучить отрывок из поэмы Николая Тихонова о подвиге двадцати восьми панфиловцев, их помыли, подстригли, срезали ногти на пальцах рук и ног, надели все постиранное, поглаженное. Сказали: к ним в гости придут хорошие люди. Кто пожелает, может пойти к кому-нибудь из них домой на праздник. Или насовсем, как понравится.

И хорошие люди пришли. Они гуляли вместе с ребятами, играли, дарили подарки. А потом какая-нибудь девочка (или мальчик) тепло одевалась, и ее толпой провожали в гости к добрым людям.

Игорь тоже провожал. Их, провожающих, становилось все меньше и меньше. Но он с прежним увлечением помогал своим друзьям одеваться, находил валенки, рукавички и – провожал.

– Не находишь ли ты, Дарига, что это наш сынок? – услышал он голос и оглянулся. На него смотрел нерусский мужчина с опаленными усами и редкой каштановой бородой. Рядом стояла женщина в пуховом платке. Женщина протянула ему руки и пошла навстречу со словами:

– Он самый, я сразу его узнала: весь в тебя – работящий.

– Собирайся, сынок, поедем в аул. Я научу тебя зайцев ловить. Хочешь, зови меня дядей Саймасом, хочешь аке, то есть – отцом. Давай, давай, тут тебе сестренка Алма прислала тулупчик, чтоб не замерз. Дорога у нас дальняя.

Игорь без сожаления расстался с распределителем, потому что не успел привязаться ни к его стенам, ни к воспитателям. А с кем подружился в дороге, ушли к добрым хорошим людям. И неизвестно, вернутся ли когда-нибудь в этот дом. К тому же тулупчик пришелся впору, он таил материнское тепло, запахи сена, молока и обещание сытного завтрака.

– А вот и наша лошадка, сынок, – бодро говорил аке, когда они выходили за ворота. – Попрощайся с воспитателями, друзьями. И – в путь.

Он торопливо прощается, не отрывая взгляда от возка. Конь, правда, не очень видный, но зато вожжи ременные – ах, как будут щелкать! Дарига бесцеремонно, на виду у всех провожающих, к великому его смущению, подхватывает его под мышки, усаживает в сани, укутывает в кошму, как будто он маленький. Саймасай «нокает», и лошадка с места переходит в рысь.

– До свидания, Игорек!

– Будь счастлив, Игорек, – несутся вслед голоса, и ему становится грустно.

Дарига достает что-то из волосяной с затейливыми узорами сумки, подает:

– Ешь, дорогой.

– Ешь, сынок. Это – домашний сыр. А по нашему, по-казахски, – курт, – объясняет Саймасай.

Игорь грызет твердый курт. Горьковато-соленый камешек не по вкусу. Признаться в этом неловко, можно обидеть Даригу. Она пытливо смотрит на Игоря, и он храбро продолжает грызть. Чем больше ест, тем больше начинает нравиться.

Витая черная плетка волочится по пушистому снегу, оставляя узкую, извилистую дорожку. Игорь спрашивает:

– А она как называется?

Саймасай вскидывает плетку и хитровато улыбается.

– Э, быть тебе джигитом. Ишь, что тебя интересует. Ее называют камча.

– А он? – Игорь показывает на синеющий вдали лес.

– Он – орман.

«Какие интересные слова. Орман... аке... джигит!» – думает мальчик, и как бы угадав его мысль, Дарига наклоняется к Игорю, что-то там поправляет за его спиной, и говорит:

– А джигит, сынок, это честный, храбрый и трудолюбивый человек. – И отворачивается. Ему даже показалось – на глазах у нее блеснули слезы. Но это, должно быть, только показалось.

Саймасай что-то тихо говорит по-казахски. Дарига поворачивается и улыбается Игорю. И ему хорошо. Он переваливается через крыло розвальней, хватает в пригоршню снег, спрашивает:

– А это?

– Это кар, – с тою же улыбкой объясняет ему женщина.

Игорь звонко смеется. Дарига озабоченно смотрит на него, а Саймасай мудро улыбается – мальчонке просто весело от новых ощущений. Вот и смеется. И на здоровье. Да так оно и есть.

– Кар-р – каркает ворон. Он черный, как уголь, а снег белый-белый, как сахар. Значит – неправильно! – кричит, захлебываясь от смеха, Игорь.

Саймасай беззвучно смеется вместе с ним, а потом, когда вспышка безудержного веселья гаснет и наступает долгая пауза, говорит:

– Ты забыл, сынок, что снег холоден, как черная ненастная ночь.

Они едут по ровной заснеженной поляне, обрамленной синей лентой лесов. Все вокруг белым-бело, и Игорю трудно представить черную, пронизанную холодом ночь. Но в голосе Саймасая слышится такое, что заставляет в это поверить.

Сани бегут мимо озера, запорошенного снегом, потом скользят по отлогому склону, и лошадка прытко несет навстречу солнцу. Оно садится за плоские крыши каких-то домиков, что темнеют у самой линии горизонта. Над крышами столбами стоят, пронизанные солнечными лучами, живые шевелящиеся дымки.

– А там что? – допытывается Игорь.

– Там колхоз, там наш дом, – объясняет Саймасай и погоняет лошадку.

– Нет, по-казахски как?

– И по-казахски и по-русски – колхоз. Понимаешь?

– Понимаю, – тихо отзывается Игорь. Он тоже жил в колхозе, в большом и богатом – ему да не знать. Только сгорел их колхоз – фашисты сожгли...

Навстречу саням бегут, вытянув шеи, огромные собаки с разноголосым лаем, взрывая когтистыми лапами снег. Сейчас налетят и разорвут в клочья. Но Саймасай гикает, и уже не злобный лай, а радостное повизгивание вылетает из раскрытых пастей пятнистых псов. Они сопровождают сани, дружелюбно помахивая хвостами.

На околице их встречает толпа людей – старики, женщины, дети. Они что-то говорят, машут руками, улыбаются. Дарига объясняет:

– Это люди нашего аула. Они рады твоему приезду и желают тебе добра. А вот и наш дом. Пойдем, сынок... Алма, покажи своему брату, как пройти.

Маленькая девочка с блестящими черными глазами молча берет Игоря за руку и вводит в темное помещение. В глубине кто-то утробно дышит и жует. Когда глаза немного привыкли, Игорь разглядел в дальнем углу корову, а рядом с ней теленка. Алма провела его через вторую дверь в комнату. Просторную. Светлую. Чистую. На полу лежали ковры, и все, кто вошел вслед за ними, сели на эти ковры. Саймасай взял с кровати подушки и положил возле самых старых людей. Одну маленькую сунул под бок Игорю. Тем временем Дарига вкатила круглый стол на коротких ножках, поставила его посредине комнаты и покрыла скатертью. Другая женщина принесла таз и кувшин с водой, а Алма подала длинное полотенце. Все вымыли руки и приступили к еде. Потом опять мыли руки и пили чай.

После чая гости разошлись. И каждый на прощанье старался сделать для Игоря что-нибудь приятное. Ему стало грустно.

– Почему они еще не побыли?

– У людей много забот: задать скотине корм, коров подоить. А мне вот в мастерскую, кузнечить. Ты же знаешь: война, – объяснил Саймасай и тоже ушел.

И хотя он не сказал, что все люди от мала до велика должны трудиться не покладая рук, Игорь это и так понял и решил завтра же проситься на работу. В думах он забыл про Алму. Она напомнила о себе, когда легли спать. Их постели оказались рядом. Весь вечер девочка молчала, а тут разговорилась, зашептала в самое ухо.

– Ты не горюй. Я тебя научу казахскому языку. А заниматься ты будешь в русской школе – она рядом, в станице. Большая. Десять классов. Ну, конечно, помогать по дому станем вместе, ведь война. Мама все плачет. Как получили черную бумагу – нашего Балтабека убили фашисты – плачет... А ты видел фашистов? Видел? – тормошила она Игоря.

Он лежал неподвижно. Не отвечал. Плакал. Где-то далеко-далеко остался его Буйгород. Там были мать, отец, друзья. Были... И он снова плакал. Что-то сложное происходило в его душе: слезы текли и оттого, что он один, и оттого, что не один, что приняли его в свою семью ласковые люди. Живут они далеко от войны, но и у них фашисты убили близкого человека...

Проснулся Игорь от незнакомых голосов. И сразу понял, где он. Оделся. Выбежал на улицу. Алма большим топором старалась отколоть от бревна щепку.

Он взял из ее рук топор и играючи поколол полено на чурки для самовара. Потом нашел в темном помещении, оказавшемся и скотником и крытым двором, ручную пилу и направился к березе, что стояла недалеко от дома.

– Ее нельзя трогать! – строго сказала Алма. – Ее дедушка посадил.

Игорь улыбнулся.

– Конечно, нельзя. Я срежу сухие и больные сучья. Они мешают березке жить. Поняла?

* * *

Тогда Алма поняла его. И они подружились. А сегодня – нет, не поняла. Но почему у нее так светятся глаза? Прежде этого не было. И кому все это?.. Яблоки! Диковинные, пахучие, огромные. Их принес Ефим – смешной милый парень, изобретатель и выдумщик. Так сказала Алма. Правда, она довольно сухо обошлась с ним. Но твердо обещала не опоздать к новогодней елке в клуб. И сдержала слово.

Игорь вздыхает и озирается. Он, кажется, стоит под той – дедовской березкой. Или это просто наваждение! С тех пор, как был он здесь после окончания института, все решительно изменилось. Их перебивавшийся с хлеба на воду колхоз перешел в совхоз, и аул стал центральной усадьбой. И, кажется, тот же выдумщик Ефим Моисеев снес их землянку бульдозером. Теперь на ее месте стоит дом под шифером. Березка та, дедовская. Ее огородили и посадили рядом молодые. А ветхий дом с землей сравняли. Об этом, беззлобно подтрунивая над матерью, рассказывал ему отец

– Помнишь нашу хату под плоской крышей и с земляным полом? Окна маленькие, слепые, подоконник вровень с землей. Дарига, твоя мать, не жалея сил, старалась порядок блюсти. Днем все казалось чистым. А ночью даже уютным – от мигающей керосиновой лампы, или самодельного светильника на бараньем сале. Помнишь?

– Не забыл – очень уютно. И тепло, – отвечал Игорь с улыбкой.

– Вот-вот, тепло. А про сырость помалкиваешь? Когда в наш аул провели электричество и мы со старухой включили первый раз свет – мать руками всплеснула: таким убогим показалось нам наше собственное жилище. Так было, Дарига.

– Отстань ты со своими рассказами. Дай отдохнуть сыну. Или поговорите про звезды и ракеты.

– Э-э, что я рассказываю, поважнее ракет будет. Ты согласен?

– Конечно, отец.

– Так вот, когда начали поднимать целину, к нам на подмогу пришло много техники и хороших людей. Мы и слились с совхозом. Директор попался боевой. Приказал разрушить землянки и построить новые дома. Не то что приказал, а народ убедил, и мы сами стали и разрушать и строить. Э, нелегко перестраивать жизнь. В то лето Алма дома гостила. – Тут отец хитровато щурился. – Она, по-моему, и привела того, с чубом, парня – Ефимку. На бульдозере. Оба смеются. Машина грохочет, а мать бледнее жаулыка. Стали выносить вещи – у нее и ноги подкосились. А когда Ефим направил машину на наш дом и вывернул наизнанку всю труху, мы долго с твоей матерью чихали.

Вспоминая рассказы отца, Игорь невольно улыбается, и Алма ему представляется опять девчонкой. От этого на душе становится легко. И проходит чувство одиночества.

Пускай в клубе кружатся вокруг звезд, зажженных каким-то Ефимом на новогодней елке. Вон его звезды – в немыслимой, космической дали. Они водят хороводы над его головой для него... Но почему – немыслимой? Столько спутников Земли, ракет, лунников, автоматических станции и космических кораблей бороздит космос! И его разум, руки, сердце – причастны к этому. Так же, как руки, разум отца или Ефима Моисеева причастны к пахоте, силосу, разведению зеркального карпа в озере Кудай-Куль. Только про их труд принято говорить, писать на всю страну. А о Игоре и его товарищах молчали. Для семьи и для друзей он как бы исчез с лица земли. До поры до времени исчез. А теперь о них пишут, говорят во всем свете. Всему свое время. Не сегодня-завтра и он, Игорь, сядет в космолет и устремится к Марсу. Об этом тоже скажут на весь мир. Впрочем, как бы там ни было, он полетит – это уже решено – и унесет с собой в те неизведанные, полные немыслимого мрака, колючего холода, яркого губительного света и жара просторы вселенной, запах целинного хлеба, тепло матери, мужество отца. Потому он сегодня дома, в родном ауле, в кругу обыкновенных земных людей. Это тоже входит в программу его подготовки к полету. Доктор – не медицинский, а одних наук доктор и генерал артиллерийской службы, руководитель их работ – убежденно сказал ему: «Побыть дома перед прыжком к звездам так же важно, как получить горсть родной земли вдалеке от родины». Ах, какой чудесный человек этот доктор! Такой человек! Но имя его мало кому известно. Как трудно молчать, быть может, о самых хороших сынах Земли!

Игорь ускоряет шаг. Ему приятны и чем-то неприятны эти воспоминания. С недавнего времени его волнует и смущает мысль об одной женщине. Кому бы он мог открыться, так это Алме. Она бы хранила его тайну надежнее, чем он сам. Но сестра не захотела выслушать его признаний.

Игорь решительно повернул в сторону клуба, ярко светившего огромными окнами.

Новогодний вечер был в разгаре. Алма и Ефим наделяли яркобокими яблоками по-карнавальному наряженных детишек. Быстроглазый Дожа на домбре играл кюй Курмангазы, а елка, унизанная туманными огнями, поворачивалась, словно сама Вселенная. Когда последний малыш получил свой гостинец. Ефим что-то сделал в поворотном круге, и тотчас раздался взрыв, тысячи крошечных фейерверков разлетелись разноцветными звездочками по всему залу. Со сцены полились звуки вальса, и все закружились. Остался на месте лишь Дожа, рядом с ним застыла в неловкой позе тоненькая Батен.

«Они точно фотографируются», – подумал Игорь, но тут Феня подхватила его и, подчиняясь ритму вальса, они закружились в танце. Когда Феня улыбалась, ее лицо становилось доверчивым, ласковым. Это очаровывало и волновало Игоря.

– Сколько вам лет? – быстро спросила Феня.

– Уже двадцать семь.

Она запрокинула голову, рассмеялась и стала той – ласковой, доверчивой, щедрой.

– А мне, угадайте, сколько?

– Десять лет разницы это пустяки, – продекламировал Игорь. И запнулся – получилось невежливо, по крайней мере, в отношении дамы. Он хотел извиниться, но оркестр внезапно оборвал мелодию. Феня отстранилась от него и до того, как пары разбрелись по своим местам, исчезла.

Разошлись по домам и дети. Возле елки по-прежнему сидел с домброй Дожа, а рядом с ним все в той же неловко-напряженной позе стояла Батен. Вдруг девушка выпрямилась, а джигит вскочил на стул и срывающимся голосом сказал:

– Достар и друзья! Тише!.. Я и Батен, мы приглашаем вас на нашу свадьбу!

На какое-то мгновение в зале воцарилась тишина и стало слышно, как за окнами посвистывает поземка. Потом все потонуло в шуме голосов. На Батен налетела Алма:

– Это правда? Правда?

– Да.

– Но когда вы решили?

– Только что.

– С ума сошла!

– Кажется, – растерянно улыбнулась Батен. – И не жалею.

– О чем не жалеешь? – не поняла Алма.

– Что сошла с ума.

– Ах, сегодня с тобой говорить бесполезно. Дожа... да слышишь ты или нет, – и затормошила домбриста. – Когда свадьба?

– Как ты думаешь – когда? – озадаченно спросил Дожа, ни к кому не обращаясь.

– Я думаю, самое лучшее – завтра, – протирая запотевшие очки и поблескивая близорукими глазами, посоветовал Ефим.

– Так тому и быть, – согласился Дожа.

– Что вы говорите? – возмутилась Алма. – Такие вопросы решают женщины. И никто не лишит нас этого права.

Разомкнув кольцо молодежи, к невесте подступил Саймасай. Он снизу вверх так взглянул на парня, что тот моментально спрыгнул со стула и прижал к груди домбру.

– Так-то будет лучше, – миролюбиво буркнул Исахметов и строго спросил Батен: – А ты написала родителям? Посоветовалась ?

– Нет, – тихо призналась девушка.

– Твое дело, племянница. Ты взрослый человек и вольна поступать как тебе заблагорассудится. Но я бы на твоем месте не стал от родителей скрывать свою свадьбу. Посоветовался бы. Правду я говорю, Сергей Афанасьевич? – повернулся он вдруг ко мне.

Ах, Саймасай, Саймасай, ты и не подозреваешь, в какое трудное положение поставил меня! Ведь женился я без спросу. Привел в дом любимую и прямо сказал матери: «Вот моя жена». Мама моргнула глазами, ставшими сразу влажными, и сказала «Любви вам и счастья». И я почувствовал, как ей обидно, больно. Но во имя нашего молодого бездумного счастья она переломила себя.

Все это пронеслось в моей голове, и я не смог лгать, кривить душой перед притихшими молодыми людьми. Так и сказал:

– Я женился без спросу.

Взрыв ликования потряс своды клуба. Не смеялся Саймасай. Не смеялась Батен. Что-то сложное происходило в ее смятенной душе.

Не могли этого не заметить подруги. Они первыми притихли, за ними угомонились и парни. И тогда Батен твердо сказала, не поднимая глаз:

– Хорошо, ага, свадьбы завтра не будет.

– Будет! – рассердился Дожа.

– Не будет ни завтра, ни через неделю... совсем не будет! – крикнула Батен и, разрыдавшись, выбежала из зала.

Алма и Дожа бросились за ней.

Игорь оскорбился за девушку и, подойдя к отцу, отчеканил:

– Ты все испортил! Это жестоко, – и медленно вышел из зала.

Мы с Исахметовым уныло стояли посреди обескураженной молодежи. Нас жалеючи, Ефимушка изрек:

– В заявлении Дожи, действительно, не все конструктивно... Оркестр, совхозную полечку!

Приунывшие от безделья музыканты грянули польку во всю силу молодых легких, и в потоке бравурных звуков вскоре потонуло маленькое недоразумение со свадьбой. Мы с Саймасаем отошли в сторонку. Оба понимали Батен: ей так хотелось счастья – без разрешений, советов и отсрочек! И вдруг – это старческое наставление. Все, решительно все разрушено, погублено. Не будет ни счастья, ни свадьбы!

Но я не могу, нет, не могу винить Саймасая. Быть может, в его тревоге и заложено подлинное счастье Батен?

– Эх-хэ-хэ, у них свадьба обязательно состоится. Пойду домой, – устало говорит он.

Я не удерживаю старика. Мне приятно на народе. Я испытываю счастье там, где люди. Ко мне подбегает быстроногая с огромными, как влажные сливы, иссиня-черными глазами восьмиклассница Рая – сестра Ефима, чуть ли не плачет.

– Скажите им, скажите, пускай сыграют вальс. Они вас послушают, Сергей Афанасьевич.

– А с кем ты танцуешь?

– Странный вопрос, конечно, с вами!

Играют вальс, и мы танцуем. Раненая нога саднит, а потом начинает прямо-таки гореть. Но я держусь молодцом: зачем огорчать девочку. Она не танцует – летит и надо лететь вместе с нею, хотя выступил на лбу пот. А Райча – так ее стали все звать с легкой руки Дариги – под стать жаворонку щебечет:

– Я как потанцевала тогда, первого сентября, с вами в школе, ну ни с кем больше не нравится.

Да, был такой грех – в первый школьный день меня пригласили в школу помочь ребятам разбить свой сад. В перерыве мы устроили танцы – для разминки. Помнится, Рая тогда трудилась в поте лица, устала, а танцевала легко. Однако не надо думать, что она просто увлекающаяся натура. Райча опасно наблюдательна. Вот она привстала на цыпочки, не нарушая па, и доверчиво, жарко зашептала: