Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести"
Автор книги: Дмитрий Снегин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 44 страниц)
30-го же, в ожидании Сьянова. В нашей роте часто бывает врач Алексеева. Когда позволяет обстановка, Наш Сержант любит поговорить с ней. Валентина Сергеевна слушает. Илья Яковлевич рассказывает о своей жизни – той, довоенной. Это не нравится Митьке Столыпину.
– Почему? – спросил я его.
– Могут убить: часто ударяется в воспоминания, – ответил Митька.
Я возмутился:
– Темный и суеверный ты человек!
– Какой есть.
– Каркаешь, как ворон!.. А кто говорил: «Он заколдованный, его не убьют?..» Не ты?
– Я.
– Вот и выходит, что ты болтун!
Мне хочется изничтожить Митьку Столыпина – как ему могла взбрести в голову мысль, что такого человека, как Илья Сьянов, могут убить. Да если и взбрела – молчи! – настоящий солдат об этом никогда не скажет!.. Митька слушает меня внимательно, а потом убежденно басит:
– Одна надежда, что заколдованный.
Ну что с ним поделаешь?! А быть может, прав Дос Ищанов? Недавно он сказал мне:
– Зачем горишь, как сухой курай? Митька над тобой шутит. Если все мы будем одинаковые, как пустые пиалки для кумыса, какая польза?
Сам Дос никогда ни над кем не подсмеивался. Ко всему, что происходит на земле, он относится серьезно. Он любит шутку, но не сразу отличает ее от издевки. И еще: милый Дос очень немногословен, как и Валентина Сергеевна. Редко-редко она подает голос, когда Сьянов рассказывает ей о себе.
Однажды Илья Яковлевич рассказывал:
– Учителю Титу Емельяновичу Дейнеге я обязан всем, что есть во мне хорошего. Учителю Пантелеймону Григорьевичу Кучевасову – фамилией. Этот – последний – был удивительный человек. Гуманность уживалась в нем рядом с жестоким упрямством. На одном из уроков он вдруг спросил меня:
– Илья, почему ты Сиянов?
Я опешил.
– Все у нас Сияновы: и дедушка, и отец, и дядя Кузьма, и дядя Алексей.
– И тем не менее, здесь налицо вопиющая ошибка.
Класс притих, я покраснел, будто был виновником этой вопиющей ошибки, а Пантелеймон Григорьевич продолжал:
– В основе каждой русской фамилии лежит корень. Озеров – от озера. Синебрюхов – от прозвища идет. Фомин – от имени Фома. Твоя фамилия лежит в этом ряду. Ее корнем является имя Касьян. Отбрасываем частицу «ка» и получается соответственно Сьян. Вот так. Отныне ты будешь Сьянов. Изволь исправить букву «и» на мягкий знак.
Я благоговел перед учителем, а тут взбунтовался:
– Все равно буду Сияновым, как все наши!
Пантелеймон Григорьевич решил сломить мое упрямство. Были пущены в ход уговоры, оставления «без обеда» и даже стояния в углу просто так и на коленях. Я не сдавался. Уговорил дед: «Кровь-то в тебе останется наша». Так я стал Сьяновым.
Вот тут Валентина Сергеевна сказала:
– Жаль. Ваша фамилия произошла от слова сияние. Ведь это так ясно – Сиянов.
Наш Сержант не обратил внимания на ее слова, а я понял: Валентина Сергеевна любит его. А у Митьки Столыпина и здесь все просто.
– Полковому врачу поручили занимать нашего командира роты – вот и все.
Занимать Илью Яковлевича стало обязанностью всех после того, как узнали, что жена полюбила другого. Когда она перестала писать письма, командир и комиссар полка послали в Кустанайский обком партии просьбу – сообщить, что случилось с женой старшего сержанта Ильи Яковлевича Сьянова, чьими боевыми подвигами гордится вся дивизия. Ответили: нашла счастье с другим. От Сьянова это письмо хранили в глубокой тайне. Но от солдат разве скроешь? Мы еще больше стали уважать своего командира
А в отношении Валентины Сергеевны Столыпин не прав. Она не занимает, а любит Нашего Сержанта. И страдает. Вот почему мало говорит, больше слушает.
Не забуду я такого случая. Сьянов вспоминал:
– Был у меня дядя Алексей. В первую мировую войну попал в плен. Несколько раз бежал, но неудачно. Его ловили и всякий раз в наказание распинали. Возвратился дядя Алексей с покалеченными руками, к работе неспособный. На жалостливые причитания родни с усмешкой отвечал: «Зато я теперь не хуже Иисуса Христа, на кресте побывал и из мертвых воскрес...» – вот такая сила духа была в нем! – воскликнул в заключение Наш Сержант.
Валентина Сергеевна помолчала, а потом вдруг сказала:
– Удивительный вы человек, Илья Яковлевич, много говорите о своей родне, о детстве. И ни слова – о жене.
В эту минуту у нее было такое красивое лицо, какого мне еще не приходилось видеть. Но тишина, наступившая после сказанных ею слов, была нехорошей, и я невольно взглянул на Сьянова. Глаза его стали по-ястребиному настороженными. Чужим голосом он спросил:
– А почему я должен говорить с вами о жене? Почему? – и горбинка на его носу побелела.
Все знают – когда у Сьянова белеет горбинка на носу, он волнуется в приступе гнева. Знала это и Валентина Сергеевна.
– Простите, Илья Яковлевич, – тихо сказала она. И ушла.
– А ты чего уши развесил? – прикрикнул и на меня Наш Сержант и тоже ушел.
«Неужели он не догадывается?» – в который раз мучаюсь я неразрешенным вопросом. Это волнует не одного меня. Митька Столыпин утверждает:
– Истина: мужья в отношении своих жен слепы.
Ищанов не соглашается:
– Все он давно знает. Но он гордый.
Да, наверное, это так. Ведь никто не узнает, как я люблю Аню. Но я люблю и нашего командира батальона Неустроева и никогда не позволю признаться Ане в своей любви.
Красивая...Валя Алексеева закончила медицинский институт незадолго до войны. И хотя в институте не последнее место занимала военная медицина, она никогда не думала, что ей придется быть на фронте. Сведущие люди открыто говорили, что в воздухе пахнет грозой, а она воспринимала это как простительную привычку пожилых людей – прорицать и предвидеть.
А медик из Алексеевой отличный вышел. Медицина для нее не только профессия – призвание. Не потому ли ее, едва ступившую на тропу самостоятельной жизни, назначили полковым врачом?
Полк был стрелковый, уже отличившийся в боях. Командовал им пропахший порохом (так ей сказали) полковник Зинченко. Когда он отдавал приказ, он требовал присутствия всего командного состава – в том числе присутствия полкового врача. Она не мигая слушала ровный голос Зинченко («Полк наступает в полосе... исключительно... включительно...») и недоумевала: зачем ей все это? Валю больше занимало ее положение: одна женщина среди столь многочисленного мужского общества!
Нет, не среди, а в строю. Здесь есть свои преимущества – когда ты в строю. Ты многолик, многорук, сказочно силен. С тебя сняты все заботы – о еде, одежде, банном мыле. У тебя есть твое рабочее место. Все расписано. Не по дням – по минутам.
Но есть в этом строю для женщины и свои неудобства. Они происходят оттого, опять-таки, что ты женщина.
Что же касается приятных неприятностей, то они сопутствуют ей со студенческих лет. То есть с того времени, как она – девочка – вдруг стала стройной красивой девушкой.
На нее стали засматриваться парни. Правда, украдкой. Как бы смущались чего-то, боялись кого-то. Это мало волновало Валю в первые годы студенческой жизни. Но когда стали выходить замуж ее подруги, а она оказалась без любимого, Валя впервые подумала, что родилась под несчастливой звездой. После окончания института она испытала немало трагических месяцев. Нет, ее ценили как молодого и талантливого врача, охотно приглашали в гости, ходили с ней в кино. Компанией. По-прежнему на нее заглядывались мужчины, но никто из них ни разу не пригласил ее в театр. Одну. Никто не написал... не сказал ей – люблю.
Вот и в полку. Смотрят... пялят глаза. Громко вздыхают: красивая! А никто не пожал руки тем пожатием, от которого замирает сердце.
Один Зинченко держится просто, и с ним легко. Заметил, что скучает на командирских сборах, сказал:
– Полковой врач должен знать, в каких условиях придется вести бой, какого одолеть противника и приготовить свои средства так, чтобы меньше было потерь.
В другой раз заметил:
– Наградили тебя красотой – сверх меры.
– Мало радости, – горько призналась Валя.
– Да, перед тобой робеют даже те, кому положено в любви объясняться.
Но почему... почему робеют? Я что – кусаюсь?.. Вот и Илья. Тогда под Ригой его ранило, и нельзя было помочь ему – на передовой творилось такое... Илья потерял много крови, ему грозила смерть. Она, Валя Алексеева, отдала ему свою кровь. Когда Сьянов вернулся из госпиталя, он робко обронил: «Спасибо». И даже не посмотрел в глаза.
Он и сейчас не смотрит ей в глаза. Быть может, любит? Нет... Он любит одну в мире женщину – свою жену. Предан только ей. Хотя она теперь и не его жена. Об этом Вале сказал все тот же Зинченко.
– Вы осуждаете ее? – спросила Валя.
Зинченко не сразу ответил.
– Все гораздо сложнее... Война многое обнажила, и мы увидели, как мала бывает цена тому, перед кем преклонялись. И наоборот.
Минуту назад Валя хотела сказать Зинченко, что любит Илью Сьянова, хотела попросить совета – как быть, как поступить? Теперь не могла. Ушла.
В санчасти она столкнулась с капитаном Неустроевым. От него пахнуло духами Ани Фефелкиной (Алексеевой часто приходится спать под одной с нею шинелью). «Целовались», – подумала она и хотела пройти мимо. Неустроев загородил ей дорогу, притворно прищурился.
– На вас, как на солнце, трудно смотреть: ослепляете.
Алексеева устало усмехнулась.
– Не надоело вам паясничать, Степан Андреевич?
Неустроев с минуту смотрел на полкового врача, как бы не узнавая, потом строго козырнул и скрылся за углом мрачноватого здания. Валя вздохнула.
Где-то неподалеку разорвался снаряд. Валя вздрогнула и странно поглядела вокруг себя. Над Берлином плыли багровые облака, пепельные тени ползли по площади. «Война, а я о своем счастье пекусь», – прошептала она и решила больше никогда не думать об этом. Но мысли о счастье и любви, то горькие, то радостные, продолжали жить, продолжали бередить сердце.
ТРИДЦАТОЕ АПРЕЛЯ
На рассвете и утромВ четвертом часу Сьянова вызвали в штаб полка. Штаб находился в том самом здании Министерства обороны, которое его рота накануне брала штурмом. В подвале было сыро и накурено. Пахло известью, битым кирпичом, горелой резиной. От красноватого пламени самодельного светильника лица командиров казались высеченными из розового камня. По ним равнодушно скользят пыльные пятна теней.
Сьянов посмотрел на Зинченко воспаленными глазами: зачем, мол, вызвали? Полковник дружелюбно кивнул ему: просто, мол, рад тебя повидать. Невольная улыбка облетела лица. Зинченко простудно кашлянул.
– Пополнение даем тебе. Не новобранцы – закаленный народ. – Положил на плечо старшего сержанта руку. – Остальное зависит от тебя.
– Понимаю, – с трудом разомкнул запекшиеся губы Сьянов. Он еще думал о тех, кто был с ним рядом вчера. Был и никогда не будет.
Пополнение построили в вестибюле, и по тому, как солдаты держались, как сидело на них не первой категории обмундирование, Илья понял – настоящие солдаты. На каждом из них стояла мета войны, видимая только тому, кто сам ее носил. Требовательным глазом ощупывал Илья каждого. Зинченко между тем говорил:
– Товарищи бойцы, мы передаем вас в самую славную роту нашего полка. Командует ею старший сержант Сьянов – волевой и храбрый командир. Не было случая, чтобы фашистам удалось сорвать наступление Сьяновской роты. Там, где она наступает, всегда успех. Сейчас это больше, чем рота. Это штурмовой отряд.
Полковник говорит, а солдаты смотрят не на него – на старшего сержанта. Илья понимает солдат: отныне он им бог и судья, и верховный главнокомандующий. И еще он думает, что теперь в роте восемьдесят пять человек. Сила!
– Не задерживайся, – сказал ему Зинченко, закончив напутственное слово.
Сьянов с порога вестибюля показал новым бойцам, куда им нужно перебежать.
Первым побежал сам. Светало, и площадь уже плотно простреливалась пулеметно-автоматным огнем, чаще рвались снаряды и мины. Без воя и свиста ослепительно вспыхнул совсем рядом снаряд. Что произошло прежде – разрыв или упал человек – установить было нельзя. Впрочем, Сьянов тут же вскочил. Справа не поднялись двое. Под надежные своды дома Гиммлера их внесли мертвыми... Вот тебе и бог. Значит, в роте теперь восемьдесят три человека. Преждевременно занялся подсчетом бойцов, бог!
Сьянов болезненно поморщился. Рядом с окнами подвала загрохотали гусеницы танка. В предрассветном сумраке можно было разглядеть несколько медленно движущихся тяжелых танков. Подобно бесшумным светящимся птицам, площадь перечеркнули фаустпатроны. Что-то случилось с танком, пробирающимся вдоль стены. Он крутнулся на месте и замер, зачадил. У окна, рядом со Сьяновым, столпились бойцы – те, что уцелели от вчерашнего боя, и те, что только пришли.
– Неужели танкистов убило? – не выдержал Вася Якимович.
«Это он потому так думает, что люк не открывается долго», – решает Сьянов.
– Сейчас проверим, – протискивается в окно Столыпин. Ему никто не мешает, никто не помогает.
– Не убили! – ликует Якимович: он раньше всех заметил, как откинулся люк.
Двоих, тяжелораненых, обожженных, внесли на руках и положили в сторонке от мертвецов. В подвале распространился сладковатый запах горелого человеческого мяса. Танкисты корчились от боли, стонали, на них трудно было смотреть. Пока пришли санитары, один танкист умер, санитары унесли живого, а мертвого положили рядом с убитыми пехотинцами. Незрячими глазами смотрел он в сводчатый потолок, уже подпаленный пламенем утренней зари.
– На войне как на войне, – протянул Столыпин, и его голос, будничный и трезвый, расковал оцепенение, поставил все на место, призвал к очередным делам.
Илья ощутил во всем теле свинцовую усталость. У него еще хватило сил распределить пополнение по взводам, а потом он приказал спать. И первый свалился на цементный пол. Вася Якимович подложил ему под голову скатанную валиком стеганку, снял гимнастерку, расположился рядом.
– Надо подворотничок сменить.
К нему подсел Михаил Лукачев – боец с толстыми бедрами и маленькой головкой. Из-под шапки у него выбивались шелковистые льняные волосы, а голубые глаза искали опоры и сочувствия. Он сразу сообразил, что Якимович, пожалуй, ближе всех стоит к командиру роты и с ним стоит сойтись.
– Старший сержант, а уже командир роты... Говорят, храбрый, – кивнул он на спящего Сьянова.
– Да, – односложно отозвался Якимович.
– Сказал: спать – и сразу захрапел.
– Нельзя времени терять: ведь на войне, – ответил Вася и покраснел, поймав себя на том, что повторяет слова Столыпина. – Да ты сам знаешь.
Лукачев промолчал.
– А с ними как? – спросил он после паузы, имея в виду убитых.
– Похоронят.
– А кто?
Якимович посмотрел на него удивленно.
– Ты что – с луны свалился? Похоронная команда. – Вася вздохнул. – Трудная у них работа. Я бы не смог.
– А я смогу. Если прикажут, – добавил он.
Первый солнечный луч проник в подвал, на груди у Лукачева вспыхнула золотая узкая нашивка – знак тяжелого ранения.
Якимович подшил к гимнастерке чистый подворотничок и, надев ее, задумчиво обронил:
– Каждому свое.
– Приказ на фронте – закон! – поправил Лукачев.
– А ты давно на фронте?
– С сорок третьего при штабе армии служил. Не в вашей, а в другой армии.
– Как же тебя ранило?
– На марше он нас застукал, бомбил – лучше не надо.
Пришла Алексеева. Распорядилась унести трупы. Шепотом сказала Якимовичу:
– Он же воспаление легких схватить может! Как вы допустили?
Вася с тревогой наклонился над своим командиром, перевернул его на другой бок, предварительно подстелив полу шинели. Когда распрямился, Алексеевой уже не было.
– Его походная жена? – не спросил, а скорее засвидетельствовал Лукачев.
Якимович побледнел.
– Она – полковой врач.
Рассердился и Дос Ищанов:
– Говоришь – не знаешь.
– Я не знаю?! Да это ж по существу узаконенное дело, – Лукачев говорил небрежно, даже развязно, уверенный в своей правоте.
«Валентина Сергеевна – ППЖ?! И Аня?! Да как он смеет!» – у Васи Якимовича вспотели ладони – так ему хотелось дать пощечину самоуверенному блондину с толстыми бедрами. Но Вася не умел наносить пощечин. Он только сказал:
– Прежде всего надо научиться уважать своих товарищей.
– Было бы за что, – небрежно бросил Лукачев.
Сьянов спал и во сне жил иной, довоенной жизнью. Это было не просто сновидение. Он превратился в Сьянова тех лет, и те события кружили и бросали его по дорогам той жизни. Он не знал, что приходила Алексеева, не слышал спора бойцов.
Нет, это не сонОн уже был комсомольцем, когда умер Ленин. В том году в Семиозерном они организовали союз батраков. О, как он хотел тогда стать коммунистом – по ленинскому набору! Да разве он один? Но сельских принимали с большим кандидатским стажем. Билет члена Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков) ему вручили лишь в марте тысяча девятьсот двадцать шестого года. Тогда ему сказали:
– Советской власти нужны грамотные люди. Учись!
И он стал учиться. Окончил Кустанайскую совпартшколу. В губкоме вручили направление.
– Пойдешь в Союзмясо. Там орудуют бывшие скотопромышленники, прасолы и купчики. Там нужна партийная прослойка. Понял?
Он понял правильно – народу нужно мясо. Много мяса. Сегодня. Завтра. Через год и пять лет. Враги мешают. И он стал партийной прослойкой. Он неплохо знал – что и как ему делать. Он с головой ушел в постижение скотозаготовительных лабиринтов. Много хитростей подстерегало его. В одном районе по чьей-то злой воле истребляли стельных коров. В другом холили волов... Тонко продумано. Под флагом государственных интересов. Надо было вовремя наносить обезвреживающие удары. И он наносил, почти всегда побеждал. Почти всегда. Не вдруг разобрался Илья в этом.
Он пошел в губком.
– Прошу помощи.
Ему сказали:
– Кулаки подняли восстание. Слыхал?
– Слыхал.
– Получай оружие!
По стране шел трудный, горький и радостный год великого перелома, год тысяча девятьсот двадцать девятый.
Погасить кулацкий мятеж, обреченный на провал самой жизнью, не составило особого труда. Аульная и сельская беднота помогла коммунистам. Илья даже разочаровался – тоже мне враги. Командир отряда, старый большевик, сказал:
– Это на поверхности. А есть корни. Неизвестно каким чертополохом обернутся.
И тут Илья понял, что ему надо учиться – много и упорно, чтобы крепче строить новую жизнь и вернее разгадывать козни врагов.
И он хотел продолжать учиться. В губкоме решили по-иному.
– Наряду с организацией колхозов партия берет курс на создание совхозов. Поедешь строить совхоз-гигант.
Он упрямо сдвинул брови:
– Партии нужны грамотные люди. Поеду учиться.
– Дело, – поддержал Илью старый большевик, что командовал отрядом.
Сьянова послали в Оренбург, на рабочий факультет.
В тысяча девятьсот тридцать втором году он закончил рабфак. К тому времени в Алма-Ате открылся скотоводческий институт, и его перевели туда.
Но в ту пору стране нужны были верные сыны во всех областях встававшего на ноги социалистического хозяйства. Учеба могла подождать. Да и сам Илья не почувствовал призвания к ветеринарным наукам и без грусти расстался с институтом. Его назначили управляющим актюбинской конторой Межзаготскот. Три года были отданы борьбе за мясо. Он не терзался сомнениями. Их не было и не могло быть. Партия направила. И точка. Отдай всего себя. И он отдавал, забыв – сколько ему лет, что он ест и во что одет. Об этом можно будет подумать завтра. Не сегодня. Завтра – оно озарено светом коммунизма, и там все прекрасно. В том числе и его трудом – в прокуренной, облепленной серенькими плакатами и таблицами конторе с внушительным названием «Межзаготскот».
Как-то (это случилось в начале августа 1936 года) его послали в Денисовку – степной, пыльный поселок Джетыгаринского района.
– Там, кажется, началось истребление стельных коров. Поезжай, разберись.
День выдался жаркий, безветренный. Воздух был настоен на крепких запахах полыни, ковыля, поздней ромашки. Илья искупался в безымянном степном озерке с чистой и холодной родниковой водой. Одолевавшую сонную одурь сняло как рукой, вернулось желание действовать, думать, работать.
В Денисовку он прибыл в сумерках.
Здесь его арестовали. Ночь Илья провел в тесной, с толстыми глинобитными стенами комнате. Все произошло так внезапно, что казалось нереальным, неправдоподобным, противоестественным. «Завтра я буду на свободе», – решил Илья и уснул сном праведника.
Перед штурмом рейхстагаСьянов проснулся. Той, порожденной сновидением жизни как не бывало. Перед ним – командир батальона. Сдвинуты брови, лицо землистое. Жадно курит. Взял за локоть, отвел в сторону.
– Понимаешь, там у них Кенигсплац перерезан противотанковым рвом. Метро они раньше строили, что ли. – Глубокая затяжка, губы бледнеют. – Они его залили водой.
– Степан Андреевич, плохо там? – не выдержал Илья Неустроев гасит папироску.
– У нашего соседа слева много полегло, – голос трудный, хриплый. После паузы: – Поднимай роту, вот-вот нагрянет большое начальство. Предвидится дело.
Вместе с большим начальством пришли артиллерия и «катюши». Расчеты потянули орудия, реактивные установки на чердак дома Гиммлера, и Илья почувствовал, что он уже не хозяин здесь, что его место где-то впереди. Он приказал заняться отработкой метания гранат и действий с кинжалом. Раздражал новый боец по фамилии Лукачев. Он как-то по-девичьи бросал гранату и не попадал в цель... Над ним смеялись. Зато ножом владел ловко и точно...
В разгар занятий Илью вызвали на командный пункт, который теперь помещался рядом, в подвале. Помимо командиров штаба полка здесь были командир дивизии генерал Шатилов, генерал Литвинов из Военного Совета армии, много офицеров и политработников штаба корпуса. Сьянов услышал голос Шатилова:
– Побольше орудий на чердаки! Бейте прямой наводкой по его артиллерии и фаустникам, чтобы дать возможность нашим танкам и самоходным пушкам атаковать рейхстаг.
У Сьянова екнуло сердце. Значит, его роте будет приказано первой начать штурм.
Ему не приказали. С ним говорили генерал Литвинов и генерал Шатилов, полковники и подполковники. Как равные с равным. От своего имени и от имени командующего фронтом. Более того – от имени Верховного Главнокомандования. От имени Родины.
Сьянов трезво смотрел на вещи. Надо ворваться в рейхстаг. Врываются живые. Надо водрузить знамя Победы. Водружают живые. А разве генералы этого не знают? Чтобы люди штурмового отряда жили, умирали другие. Его рота спала под сводами дома Гиммлера, а другие умирали во рву на Кенигсплац. По Кенигсплацу лежит путь к рейхстагу. Последние сотни метров, отделяющие его и его Родину от победы. Каждый сантиметр прошит пулями, осколками мин и снарядов, фаустпатронами. Так-то оно так. Но будь честен, смел до конца, старший сержант Сьянов! Даже на этом, перекрытом многослойным огнем пути есть окна, паузы, измеряемые мгновениями. Ты должен проскочить. Живой. Вместе со своими солдатами. Не все останутся живыми. Не все. Самому тебе было дадено десять смертей. Девять ты одолел. Где она – десятая? Притаилась вон в том сумрачном здании из железобетона и стали? Но там и Победа! Завтра не будет войны.
И не будет тебя?.. Почему – не будет? Знамя Победы водрузят живые. Значит, он – должен жить. Он будет жить!
Так думал Сьянов, слушая генералов. Он отлично понимал: с ним говорили о том, что было давно взвешено, выверено, решено. И он нисколько не удивился, когда Литвинов в заключение сказал:
– Ну что ж, товарищи, пока командир батальона будет ставить перед командиром штурмового отряда боевую задачу, мы поговорим с его солдатами.
– Есть!
Капитан Неустроев козырнул и, проводив скучным взглядом высокое начальство, приступил к делу. Речь у него, как всегда, ясная, энергичная.
– Рейхстаг – железобетонная крепость. Стены простым снарядом не возьмешь. Окна заложены кирпичом. В них амбразуры для стрельбы. Но ты имей в виду – вся артиллерия и авиация будут работать на тебя. Прекращение огня – красная ракета. Прижимайся ближе к огневому валу, понял?
– Знаю.
– Фланги еще у него. В Кроль-Опере – бой... О раненых и убитых позаботятся другие. Это со штурмового отряда на сегодня снимается.
Неустроев перечислил средства усиления и заключил:
– Как лучше выполнить задачу, решай сам. Но – хоть зубами, а зацепись за рейхстаг. В твоем распоряжении сорок пять минут. – Неустроев посмотрел на часы, на Сьянова. По лицу определил – Илья чем-то недоволен. Подумал: «По-казенному у меня получается», – но объясняться не стал. Да и командир роты озадачил:
– Я уже решил.
– Не подумав?
– Давно думаю. А сейчас решил – наступать в линию отделений. Кенигсплац метров триста будет, в траншеях, завалах. Легче управлять, и глубина какая ни есть получается.
Неустроев не стал возражать. Ему тоже надо было подумать.
Илья продолжал:
– В роте у меня восемьдесят три бойца. Я решил сколотить не три, а два взвода. Два взвода и шесть отделений.
У Сьянова была своя логика, подсказанная жизнью. В подвале – там, где располагалась рота, – шесть окон смотрят на Кенигсплац. Рейхстаг подпирают шесть колонн. Каждому отделению свое окно, своя колонна.
И это понравилось капитану Неустроеву. На том и расстались.
В роте за это время, казалось, произошли важные события, бойцы словно собрались в гости, только не знают – ждет их свадебный пир или поминки. Столыпин, искупав в масле автомат, протирал его байковой портянкой. Рядом с ним крутился Лукачев, делая вид, что проверяет патроны в диске, а на самом деле перенимал у Митьки его повадки. Митька давно раскусил шитую белыми нитками хитрость солдата и незлобиво трунил над ним:
– Зря копаешься с диском. Сегодня будут доставлять их на передовую заряженными и в неограниченном количестве. Успевай разряжать, если хочешь живым добраться до рейхстага.
– Я за твоей широкой спиной проскочу. Она, говорят, у тебя непробойная, – отшучивался Лукачев.
– Это верно. Только немецкая пуля хитрая: тех, кто прячется за чужой спиной, прошивает насквозь и даже глубже.
– Живы будем – не помрем, – усмехнулся Михаил. – А что касается твоей спины, так я приврал. Надо дураком быть, чтобы маячить рядом с такой мишенью.
Столыпин вскинул автомат одной рукой и выстрелил в потолок. От неожиданности Лукачев присел. Чистивший за колонной сапоги Ищанов неодобрительно покачал головой.
– Проверяю, – добродушно пробасил Столыпин.
«Да разве он автомат проверяет? Нового бойца!» – думает Сьянов, а сам все высматривает через окна ориентиры, которые помогут роте быстрее проскочить до Кенигсплац, а потом – через площадь – к рейхстагу.
К окну подходит Якимович. Задумчивое нежное лицо. Совсем мальчик. Чем-то взволнован. А может быть, Вася только что оторвался от своей записной книжки? Сьянов не обращает внимания на ординарца, вынимает сигару. Вася подносит зажженную зажигалку.
– Спасибо.
– Пока вы были на КП, у нас гостил политсостав: от Военного Совета армии до батальонного. С каждым бойцом беседовали. Ефрейтор Ищанов просил пустить на штурм рейхстага первым его отделение. Другие подняли шум – святых выноси.
– Откуда ты знаешь про святых?
– Это не я сказал, а генерал Литвинов. – Вася улыбнулся. – Он-то должен их знать по старому режиму.
Илья представил невысокого, но статного белоголового генерала и согласился со своим ординарцем: пожалуй, должен. Якимович между тем продолжал докладывать:
– И пополнения все серьезные. Вон тот, что пикируется со Столыпиным, сказал генералу: «Мы понимаем, какое доверие оказано нам, и мы оправдаем его!» – Лукачев его фамилия.
Вася Якимович замолчал, но Сьянов чувствовал – не все выложил ординарец. Сухо обронил:
– Дальше?
– Разрешите людям побаниться. Сами понимаете...
– Понимаю! – Сьянов взглянул на часы. – Тридцать минут... Живо!
Якимович просиял:
– Куда нам столько: вода давно кипит! – И, помедлив секунду: – Вот вам свежее белье.
Илья окатил себя горячим мыльным раствором, попросил Якимовича потереть спину, снова окатился – теперь прохладной водой, надел все чистое. Закурил, ожидая, когда помоются бойцы. Отдыхало в сладкой истоме тело. Отдохнула душа.
Илья сидит в коридоре на составленных штабелем патронных ящиках. Ему видно пространство, что лежит между домом Гиммлера и рейхстагом. Здесь был парк или сквер. Теперь – пространство: деревья срублены снарядами, дорожки изрыты авиабомбами, все завалено обломками войны. Железобетонные траншеи – и те разрушены. На этом пространстве сейчас рвутся немецкие мины. Наша артиллерия бьет по рейхстагу.
Рейхстаг напоминает Илье гигантского паука. Серое, вросшее в землю здание. Окна заложены кирпичом, отчего оно кажется слепым. До него, прикидывает Илья на глазок, шагов триста – триста пятьдесят. Через считанные минуты рота должна будет сделать эти триста шагов... Безотчетно он нащупывает в кармане очередную сигарету.
После молчаливого перекура Сьянов построил бойцов перед окнами, обращенными к рейхстагу. Переходя от отделения к отделению, рассказал, кому как действовать на местности. «От той воронки до надолбы, что в створе с третьей колонной – бегом. Какой бы ни был огонь, – бегом! Иначе расстреляют всех! За проволочным заграждением у них траншея. Накопимся и – к парадному входу. Ступенек не считать – перелетать! Если двери уцелеют от артналета – пробить противотанковыми гранатами». Илья задержался возле Доса Ищанова. Последнее напутствие относилось главным образом к бойцам его отделения. Ось их наступления шла по центру и упиралась в парадную дверь рейхстага, что темнела между колоннами. Туда сейчас смотрели и командир роты и командир отделения. Их взоры, как в фокусе, сошлись в центре квадрата, над которым возвышался чугунный всадник. Оба они сейчас мысленно устремились туда. Сквозь встречный ливневый огонь. По Кенигсплац... по парадным ступеням – к парадным дверям. Настежь их и – вот ты живой, в рейхстаге!
Сьянов перевел дыхание, бросил окурок.
– Помни о люках и о ходах в подвалы. Фашисты засады устраивают. А потом – в спину!
– Зачем забывать? Не надо забывать! – отзывается Ищанов и как-то странно глядит на своего командира.
– Ты нездоров? – тревожится Илья.
Дос отрицательно качает головой.
– Здоров. Хочу курить... разрешите?
– Ты же не куришь.
– Сегодня хочу немного курить. Душа просит.
– Если просит душа, покури, – вынимает Сьянов сигарету.
Ефрейтор прикуривает от своей зажигалки, тонкие пальцы вздрагивают. Он затягивается и кашляет – редко, утробно. На глазах проступают слезы. Дос перебарывает приступ кашля и извинительно улыбается. «Не вовремя твоя душа захотела покурить», – мысленно корит его Илья, держась с ним, как с заправским курильщиком. Он чувствует: Ищанов хочет что-то сказать. И тот говорит:
– Интересная получилась моя жизнь, товарищ старший сержант. Глубокая. – Он сжимает сигарету в кулаке, крошит между пальцев. Смущенно молчит.
– Надо только радоваться, – подталкивает его Сьянов.
– Я радостный. Но я думал, у вас, как всегда, короткое время.
