Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести"
Автор книги: Дмитрий Снегин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 44 страниц)
Сьянова срочно вызвали к командиру полка. Там уже были капитан Неустроев и член Военного Совета 3-й Ударной Армии. Видимо, только что состоялся важный разговор. Илья представился.
– Здравствуй, – пожал ему руку член Военного Совета. – Давно не виделись.
– С последнего армейского партийного актива, – уточнил Сьянов.
– По времени не так много, – сказал командир полка Зинченко, – а вот по делам...
– Да, – подтвердил член Военного Совета, пытливо рассматривая Илью. – Морщинок под глазами прибавилось. Устал?
– Никак нет, немцы решили посидеть в Кунерсдорфе и нам дали передохнуть.
– А не надоело отдыхать?
– Оттого и морщины, – улыбнулся одними глазами Сьянов.
– Ну что ж, тогда приступим к делу. Товарищ Зинченко, вы будете ставить задачу? – обратился генерал к командиру полка.
– Удобнее командиру батальона. Он ближе к ротам.
Неустроев без рисовки и смущения обратился к Сьянову: в любой обстановке он чувствовал себя свободно.
– История Кунерсдорфа тебе хорошо известна. Немцы, по всему видно, решили взять реванш спустя двести лет. Какие у них здесь укрепления – сам знаешь, не новичок. Придется пройти пять рубежей, а шестой взять. Понял?
Сьянов побледнел.
– Один пройду. С ротой – нет.
Паузу, полную напряжения, расколол звонкий смех Зинченко.
– Ага, что я говорил?
– Да, – покачал головой член Военного Совета. – Впрочем, продолжайте, капитан.
Неустроев досадливо поморщился.
– Короче говоря, создаются штурмовые группы. Первой будешь командовать ты. Придаются семнадцать пушек, пулеметная рота, взвод ПТР и три стрелковых роты. Кроме того, по твоему требованию, особая артиллерийская группа будет уничтожать доты и огневые точки... Теперь как думаешь?
– Пройдем, – просто ответил Илья.
– Начало в 11.00.
Сверили часы. Было 8 часов 17 минут по среднеевропейскому времени.
Сьянов спешит в роту. Оставшееся до начала штурма время уходит на уточнение сигналов взаимодействия, на подготовку оружия. Из приданных подразделений приходят связные радисты. Их прибирает к рукам Вася Якимович.
– Подумаешь, генерал, – огрызается один из радистов.
– Тебе – генерал! – тихо говорит Якимович.
Сьянов слушает бойцов и в который раз поражается: не говорят они перед боем о ранениях и смерти. Все буднично, просто, – как на войне. И он спрашивает радиста:
– «Ура» кричать умеешь?
– Приходилось, – смущенно улыбается радист.
– Тогда не отстанешь, – в свою очередь улыбается Илья.
За полчаса до артподготовки в окопы приходит Алексей Берест. Лицо серьезное, а в глазах радость. Как бы удивленный, говорит:
– Ого, да тут сошлись все роды оружия... Разве что моряков недостает.
– Есть и моряки, – гудит Столыпин.
– Извини, я совсем забыл о потомственных поморах, – Берест угощает бойцов трофейными сигаретами. – Вижу: на Берлин собрались.
– Прикажут – и дальше пойдем! – пылко восклицает Вася Якимович, и щеки его розовеют.
Берест щурится.
– А вот немцы думают по-иному. Они утверждают: русская волна разобьется о кунерсдорфский вал и покатится обратно.
– Это несерьезно! – запальчиво возражает Вася.
Все смеются. Лишь Столыпин молча взбирается на бруствер и оттуда – с высоты – роняет:
– Не покатимся, прошли те времена. Да и нет охоты катиться.
Там, куда смотрит Столыпин, – тишина, безлюдье.
– Они теперь тоже понимают, что наше дело правое, – задумчиво роняет Якимович.
Берест собирается уходить. Улучив минутку, он говорит Сьянову:
– Егорова и Кантария откомандируй в распоряжение полковой разведки. А зачем – скоро узнаешь.
– Исключить совсем?
– Нет, пускай числятся в твоей роте.
Берест уходит. Солнце поднялось и обогрело землю. Воздух колышется прозрачной прозеленью. Белое облако медленно плывет на север, задевая за островерхие крыши Кунерсдорфа. Илья видит мысленным взором чистенькие улочки, по которым неторопливо шагают благополучные бюргеры. В скверике резвятся дети. Открыты магазины. Нелюдно в такой час в пивном баре. Старинные часы на городской ратуше вот-вот пробьют одиннадцать. Привычный, неколебимый звон полетит над мирной далью. Люди, чуждые злобы и войны, должны жить в таком городке. Должны бы...
Сьянов смотрит на часы. С губ готова сорваться привычная команда – приготовиться! Он окидывает взглядом бойцов. Без команды все ясно, все на месте.
Первый артиллерийский залп воспринимается как сильный подземный толчок. Грохот, какого не было за всю войну, вклинивается в уши. Над головами летят снаряды. Их не видно, но по тому, как возмущен воздух, можно догадаться – им тесно в небе.
Прежде чем выпрыгнуть из траншеи и прижаться к огненному валу, Илья с тоской подумал: почему не пишет писем жена? Впрочем, об этом он думал все время и не заметил, как ворвались в первые окопы немцев, как взяли второй рубеж. В траншеях третьего его чуть не подстрелил немецкий автоматчик с длинным красным лицом. Он задержался на повороте траншеи и вскинул на Илью автомат. Но прежде чем раздался выстрел, по автоматчику короткой очередью полоснул Якимович и, споткнувшись обо что-то, упал. На лету его подхватил Столыпин.
– Эх ты, Вася.
– Пустяки, я так, – вырвался из его объятий Якимович и бросился догонять командира роты.
Секунду Митька Столыпин оторопело смотрел ему вслед, а потом обрадованно гукнул:
– Это другое дело – живой! – и шутя обогнал и Васю, и командира.
Четвертый оборонительный рубеж молчал, и Сьянов начал нервничать. Он послал в небо красную ракету. Артиллеристы не успели прекратить огонь, а рота уже была в немецких окопах. Они оказались пустыми. «Тут что-то неладно, так у них не бывает», – мелькнула в голове тревожная мысль, и Илья крикнул:
– Смотреть в оба!
Паузы при штурме мало полезны. Не погас бы наступательный пыл. Позволить солдатам успокоить разгоряченные атакой сердца, смочить запекшиеся губы, на мгновение ослабить руки, сжимающие автомат. А самому окинуть взглядом местность, молниеносно решить, как лучше подступиться к очередному рубежу. И – вперед... вперед.
Впереди – покрытая нежной апрельской травой равнина. На траве – трупы немецких солдат. Нога к ноге, голова к голове, словно уложенные по шнуру ряды. Их не убило, когда они бежали, устрашенные русским артиллерийским валом. Их собрали и выстроили на поляне ввиду оставленного ими четвертого оборонительного рубежа. Выстроили, как на парад. И расстреляли. В назидание тем, кто уцелел, кто должен оборонять пятый и шестой рубежи. Мертвые лежали на свежей зеленой траве ровными рядами. Илья невольно оглянулся на своих солдат.
– Жутко! – содрогнулся Вася Якимович.
– Аккуратные! – сплюнул Столыпин.
– Зачем говорить! – запротестовал Ищанов. По голосу Илья понял: командир отделения упрекал его – зря остановились, надо вперед.
Сьянов вызвал огонь артиллерии на пятый рубеж. Артиллеристы нетерпеливо ждали этого сигнала. Еще не успела взвиться в небо ракета, как всепоглощающий грохот разорвал небо, обрушился на землю. Столыпин что-то сказал, по губам можно было понять: «Вот дают!»
Но когда овладели траншеями пятого пояса, Сьянов знал – выбыла третья часть роты. А те, кто рядом – устали: бой длился уже шесть часов! Впереди – последний, шестой рубеж. Бастион. Ставя ему задачу, капитан Неустроев подчеркнул: «Ты должен пройти пять оборонительных рубежей и взять шестой». Илья отлично понял, что вкладывал в слово взять командир батальона. Кунерсдорф – не просто оборонительный узел немцев. Рубеж истории. Они предполагают измотать тебя, обескровить на пяти поясах, чтобы ты не смог взять шестого. Имей это в виду, действуй так, чтобы взять. Никаких оправданий не будет, если не возьмешь, потому что тебя сопровождает такая огневая мощь, какая не снилась ни одному командиру роты... И Берест, понимает Илья, не зря был в окопе накануне броска. Люди... Он заглянул в их души и не стал произносить возвышенной речи... Люди... Они исполнят свой долг Просто и свято – до конца.
Но они устали – люди. Не той усталостью, когда от долгого пути гудят натруженные ноги и подгибаются колени, когда, точно плети, висят руки, теряют зоркость глаза. Разорвано чувство локтя – вот в чем дело! И мысль нет-нет да и обратится к тем, кто ранен, кто убит. Кто может быть ранен или убит. О себе еще знаешь – не мой час! Значит – рота не выдохлась, рота может наступать, рота наступает. Ряды ее поредели – вот в чем дело! Надо взять Кунерсдорф, чтобы снять думки о тех, кто остался позади, кто может остаться. Ты командир, найди такое решение. И в сроки, измеряемые мгновениями. Не то солдаты подумают: и командира что-то смущает. Тогда...
Глаза щупают местность. Холмы, неглубокие западины, редкий кустарник. Где он – шестой рубеж? Передовые траншеи, огневые точки? По ту сторону железной дороги? Или вон там, на гривке – один узелок, на том вон кургане – второй? И оба соединены глубокими ходами сообщения? Ходы пролегли по обратным склонам холмов, скрыты от глаз, но Илья их видит – отчетливо. Видит сквозь кусты, холмы, западины. Вспышки солнечных зайчиков на замаскированных пулеметах, на касках согнувшихся в три погибели солдат. Они согнулись, потому что каждую секунду ждут страшного русского артиллерийского удара, за которым накатится волна пехоты, танков – тогда нужно будет обороняться: стрелять, поджигать, взрывать, если тебя чудом пощадит снаряд или осколок бомбы. Автомат или штык не пощадят. Обороняйся или беги... Но бежать некуда – после того, что произошло на четвертом рубеже. Осталось одно: защищаться – яростно, слепо. А пока сиди в окопе, затаившись, как мышь в норе. Может быть, и не повторится страшный русский артиллерийский удар. Ведь и русских немало погибло от твоего огня. Сиди.
Так думает Илья Сьянов, командир штурмовой группы, щупая глазами местность... Решение приходит внезапно. Как озарение. Никакой артиллерийской подготовки, никакой предварительной обработки с воздуха. Без единого выстрела, без разведки – вот так по одному, вразброд... как бы вразброд. Не маскируясь, брести к тем вон высоткам. Накопиться и – бросок... Стремительный, короткий, молчаливый... Ну, а если... Нет, сегодня так: по одиночкам стрелять не будут! Не будут! Что это – расчет трезвого ума, подсказка чувства, веление опыта или слепое безрассудство? Не все ли равно. Он, старший сержант Илья Сьянов, знает – взять шестой рубеж он сможет, действуя только так. Он говорит об этом солдатам. Солдаты понимают его.
Илья первым вылезает из траншеи, идет к намеченной черте. Идет, как праздный человек, спокойно положив руки на автомат. Но глаза его смотрят зорко, холодно. И горбинка на носу побелела.
...И взять шестойНе подчиняясь его воле, а может быть, по его сильной воле, мозг отсчитывает шаги. Двести тридцать один... двести тридцать два... двести тридцать три. И еще, как заклятие: не стрелять! Качнулся сонно куст – не стрелять! Из-за холма всплыло рваное облачко – не стрелять! Порыв ветра подхватил прошлогоднюю пыль в ложбинке – не стрелять!
На двести пятьдесят седьмом шагу обстреляли. Из самоходной пушки. Далеко она, однако, – думает Сьянов. – Значит, я ошибся: передний край у них не подходит к облюбованным высоткам.
И еще он подумал: у бойцов, идущих позади, при выстрелах замерли сердца. Командир в опасности, а они не могут помочь. Илья не меняет шага, ищет глазами тот возможный передний край фашистской обороны.
Слева, где-то рядом, как бы из-под земли – дробный топот. Илья слышит не сам топот, а то, что топот прекратился. Оборвался...
Он увидел их долей секунды позже, чем они его. Они замерли в беге, еще не веря тому, что увидели. На дне глубокой Т-образной траншеи. Со вскинутыми вверх дулами автоматов.
Надо повернуть обратно, перемахнуть через гривку, которую только что преодолел, – и тогда спасен!.. Спасен? Но спина бегущего – заманчивая для врага цель. Подоспевшие товарищи найдут его мертвым – спиной к шестому рубежу. Он будет первым и единственным, кто так умрет. Единственным во всей дивизии.
Но почему – умрет? Упасть, пока фашистские автоматчики не очнулись от гипнотического страха, отползти, вжаться вон в ту складочку, вызвать на себя артиллерийский огонь. И тогда, быть может...
Ничего этого ты не сделаешь, Илья. Тебе надо жить, наступать, а не убегать. Надо действовать, а не ползать. Сорвана с пояса граната. Она взрывается в гуще врагов. За ней вторая... третья. По спинам бегущих – короткие очереди автомата. Потом еще граната – четвертая. Звук разрыва покрывается воинственным кличем «ура». Треск своих и чужих автоматов. Жестокий, скоротечный и внезапный бой пехоты – без танков, без артиллерии, без авиации. Каждый солдат сам себе командир, сам себе судья.
На западной окраине Кунерсдорфа все оборвалось: бег, стрельба, крики. Илья Сьянов увидел бойцов, лихорадочно вгрызавшихся в землю. Значит, шестой рубеж взят. И тотчас, теперь уже мысленно, он начал этот бой снова, с той траншеи, где натолкнулся на фашистов. И не выдержал, упал на землю, закричал мальчишеским срывающимся криком:
– Живу... живу!
Дос Ищанов недоуменно посмотрел на своего командира, сдвинул брови.
– Товарищ старший сержант, связь с батальоном есть.
– А? – не узнавая Доса, приподнялся Сьянов.
– Хватит, – строго сказал Ищанов. – Вот трубка.
Он имел право строжиться. Он понимал – у командира роты сдали нервы и надо его отвлечь. Понял своего солдата и Сьянов. Устало сказал:
– Все в порядке, Дос.
Командиру батальона он буднично доложил:
– Шестой рубеж взят.
На другом конце провода воцарилась нехорошая пауза, потом беспощадный голос капитана Неустроева отчеканил:
– Еще один шутник сыскался... Докладывай, когда начнете брать шестой? Почему не вызываешь артиллерию?
– Степан Андреевич, взяли...
Теперь Неустроев поверил. Он связался с командиром полка, доложил о случившемся и помчался к Сьянову – в Кунерсдорф. Он появился, как всегда, стремительный, полный энергии и сил, которые тотчас, словно по невидимым проводам, передались уставшим бойцам. На рябоватом лице – решительность и озабоченность. Быстро, не слушая ни возражений, ни объяснений, сказал:
– Первый раз ты меня объегорил. Но – победителя не судят. А что мало их в траншеях – плохо. Выходит, убежали. Значит – снова их погонят на тебя, не так-то просто им расстаться с Кунерсдорфом. Закапываться глубже. Я уже подтянул батальон, приказал орудия выкатить для прямой наводки. Зинченко поднял весь полк и всю приданную нам артгруппу.
Сьянову показалось, что командир батальона чем-то недоволен. Отвернувшись, буркнул:
– Брать труднее, чем удерживать.
Неизвестно, как бы оценил этот выпад капитан Неустроев, но в окопах зашумели:
– Немцы! Из лесу!
Сражение за Кунерсдорф по существу только начиналось. Немцы двигались стройными рядами. Не бежали, не шли. Медленно, неумолимо накатывались.
– Старые знакомые, – недобро усмехнулся Неустроев.
– «Психические», – подтвердил Илья.
Первую волну «смазали» (словечко-то какое придумал Столыпин!), подпустив на тридцать метров. Вторую и третью смешал огонь артиллерии на опушке леса. Наступила пауза. Зинченко запросил по рации: «Все?» – «Нет, пожалуй, не все», – ответил капитан Неустроев. Взглядом спросил Сьянова: «Как, мол, твое мнение?»
– Еще пойдут, – подтвердил Илья.
– Шесть рубежей – шесть «психических волн», так, что ли?
– Так. Без этого фрицы не могут.
Они говорили с оттенком сожаления и грусти, они говорили об обреченных. Слепой налет фашистской артиллерии не нанес урона, но заставил вкопаться поглубже в землю. Улицы Кунерсдорфа заполнили наши танки, и когда, разделенные короткими интервалами, из лесу выкатились еще три «психические волны», танки не дали пехоте открыть огонь, они врезались в эти волны, а потом отсекли им пути отступления. Все, кто уцелел, сдались.
Командир полка предупредил Сьянова, чтобы он оставался на месте. Вскоре Зинченко появился у него в окопе. С ним был командарм Кузнецов. Они поздоровались как старые знакомые, и командарм сказал:
– Спасибо, сержант, за Кунерсдорф. Представляю к званию Героя Советского Союза.
Сьянов не сразу понял. Потом ссутулился, поднял на командарма протестующий взгляд и неожиданно для всех выпалил:
– Постой...
– То есть как – постой? – изумился командарм.
– Виноват... я хотел...
Командарм улыбнулся. Черные усы молодили генерала, оттеняя здоровый цвет лица. В закатных лучах лицо казалось кирпично-бронзовым.
– Послушайте, Сьянов, – сказал он. – Меня едва ли мог взволновать рассказ о том, как вы справились с теми двадцатью шестью. Но вы мне нравитесь... Есть люди труда, которые не просто работают, выполняют план, а постоянно ищут, прокладывают новые пути. Новаторами их называют. Вот так и вы, на войне, – не просто воюете, а побеждаете, ищете, изобретаете, мыслите по-государственному. Вот за это спасибо вам, сержант!
Сьянов слабо ответил на рукопожатие. Когда они ушли, Вася Якимович тихо сказал:
– Ведь товарищ командарм не мог знать, что их было не двадцать шесть, а больше.
– О чем ты? – почти враждебно спросил Илья.
Ординарец смутился, не понимая, почему рассердился командир роты.
– Ну, двадцать шесть действительно остались лежать, после того как вы их гранатами и автоматом. А три упали, притворились мертвыми. Мы их взяли. А еще одиннадцать хотели убежать. Митька Столыпин их перехватил.
– Перехватил, – подтвердил Столыпин. Он тесаком ловко вскрывал консервную банку, готовясь плотно поужинать союзнической колбасой.
Ищанов возился с автоматом.
– Зачем рассеивать много? Надо точно бить.
Обычная картинка будничной окопной жизни. Обычная... Илья вздохнул, расправил гимнастерку, туго схваченную ремнем, и скорее не солдатам, а себе сказал:
– Ну что я стою без вас...
БЕРЛИН
Из дневника Васи Якимовича20 апреля 1945 года. Уже стемнело, когда наша рота заняла исходную позицию на заранее подготовленном рубеже. Много новичков, но они все стреляные. Достаточно обменяться улыбками, двумя-тремя словами, и кажется, мы давно знаем друг друга, с формирования находимся в одной роте. Митька Столыпин прав: все просто, как на войне. Ему легко жить с такой философией.
Я только хотел записать свои мысли, как вдруг появился командир нашего полка полковник Зинченко. Его сопровождали капитан Неустроев и старшей лейтенант Берест. Наш Сержант доложил, что положено. Полковник поздоровался с нами, и мы ответили дружно, как на плацу. Потом он сказал:
– Перед вами Берлин.
Впереди темнели здания, похожие на горы в тумане. Мы, конечно, знали – там последнее логово фашистского зверя. Но когда командир полка сказал: «Перед вами Берлин», – все вокруг меня приобрело какую-то торжественность, и я до конца осознал, что участвую в великом и справедливом акте истории.
...Меня считают рассеянным, а по убеждению Митьки Столыпина я и говорить просто не умею, «занимаюсь высокопарной болтологией». Последнее – правильно. Сам страдаю, а не могу иначе. Что касается рассеянности... Вот свежий факт: когда полковник Зинченко сказал – перед вами Берлин – я разволновался. Но все, что сказал Зинченко, отложилось в моей голове. И если меня спросят, я точно воспроизведу его речь:
«...3-я Ударная армия, в состав которой входит наша дивизия, первой прорвалась к Берлину.
Не вся армия, а наша 150-я стрелковая дивизия... наш полк... батальон капитана Неустроева, а в нем – наша рота.
...вашей роте... батальону... нашему полку дано почетное право – первым ворваться в Берлин.
Перед вами Берлин.
21 апреля – на рассвете («ч»* будет сообщено дополнительно) – штурм.
Вот главное, что сказал полковник Зинченко и что, по-моему, надо было помнить. И я запомнил. Выходит – рассеянность – сложное явление.
...Наш Сержант сам разбирает и собирает свой автомат и пистолет. Сам смазывает. Но я проверяю – на всякий случай. Тем более сегодня.
Пришли полковой врач Валентина Сергеевна Алексеева и Аня Фефелкина. Осмотрели бойцов и проверили индивидуальные пакеты. Сьянов отдыхал. Валентина Сергеевна сказала:
– Будить не надо. Вы, пожалуйста... берегите его.
Она тоже очень переживает, что жена нашего командира роты редко пишет ему письма.
– Я понимаю, – сказал я. Аня же почему-то рассмеялась.
– Я только сегодня рассмотрела, какой ты еще мальчик, Василек!
Сама ты девчонка!..
21 апреля 1945 года. Ночь. Болит правый висок: пуля ударилась о каску – вскользь. Сгоряча я не заметил. А сейчас болит. Что касается Берлина – страшный город... Вслед за артиллерийским огнем мы ворвались на окраину. Из подвалов вылезли люди – старики, старухи. В руках жареные куры, вино. Я понимаю – не от любви к нам, от страха за свою жизнь. Их начали расстреливать свои же... Упала старушка. Наш Сержант закричал:
– В укрытие... все в укрытие!
Я повторил по-немецки. И не успел ничего сделать, а командир роты подхватил старушку на руки и отнес в безопасное место. По нему били из крупнокалиберного, но даже не царапнули. Митька Столыпин говорит – он заколдованный, а Дос Ищанов – правильный человек. Я согласен – правильный.
Я перевязал своим пакетом у старушки раненое плечо. Она плакала и шептала по-немецки:
– Ich bin Mutter von drei Söhnen, und, Gott ist Zeuge, ich wollte keinen Krieg, Aber meine Söhne hielten den Krieg für ihre heilige Pflicht, und dafür habe ich Rede und Antwort zu stehen*.
Я молчал. Я старался сделать все, чтобы обезболить рану на ее плече. Но рану души ее я не мог перевязать, ни обезболить. Не могла и она – мать своих сыновей – облегчить мою боль: сегодня перестали биться сердца многих наших бойцов...
Илья Яковлевич стонет во сне и скрипит зубами.
...Нас срочно перебросили на другую окраину Берлина. Там кто-то из наших затоптался – на главном направлении. Вот нас и перебросили. Ночные бомбардировщики где-то рядом роняют бомбы.
22 апреля 1945 года. Пишу на ходу... В нашей роте была группа политработников во главе с членом Военного Совета Армии генералом Литвиновым Андреем Ивановичем. Как со старым знакомым, он поздоровался с Нашим Сержантом. Потом спросил у всех:
– Перед вами Моабит, знаете?
– Знаем.
– А что это такое, знаете?
– Тюрьма, которую фашисты превратили в крепость.
Генерал сказал:
– Да, разгрызть этот орешек нелегко. Об этом вы тоже знаете?
– Само собой, – ответил за всех Митька Столыпин. – Потому нас сюда и перебросили.
Как мне показалось, генералу не совсем понравились эти слова. Или – как они были сказаны. Но наше состояние он понял правильно.
– Бьете вы фашистов хорошо.
И рассказал... Для войск, штурмующих Берлин, учреждено девять знамен. Нашей 150-й дивизии вручено знамя № 5. Одно из них кто-то первым водрузит над рейхстагом. Тот, кто водрузит первым, будет прославлен в веках, а то знамя станет символом Победы... «Бойцы вашей роты прошли славный боевой путь, и Военный Совет Армии уверен, что завершите вы его славно, – первыми ворветесь в рейхстаг и первыми укрепите над ним знамя Победы...»
Это было час тому назад. В роте что-то произошло. Мы те и не те... Да, есть слова, которые зажигают, есть люди, которым дано зажигать солдатские сердца! Слышишь, Моабит?
25 апреля 1945 года. Вчера нам дали нового командира роты. Я запомнил его фамилию – старший лейтенант Панкратов. Его тяжело ранило на рассвете. И опять нас в бой ведет товарищ Сьянов... Не понимаю, зачем дергать человека? Ну и что из того, что он не офицер? Мы-то знаем – какой он командир! Вот уже в Берлине с Нашим Сержантом!
Пришли заместители командира дивизии и командира полка по политической части – Ефимов и Артюхов. И, конечно же, старший лейтенант Берест. От них мы узнали: в штурме Берлина наш полк – первый. В полку – первым наш батальон. В батальоне – наша рота.
Артюхов сказал:
– Вам вручается знамя номер пять. Вы заслужили это!
У меня защемило сердце: Панкратов тоже хотел заслужить это право... Когда он упал, раненый, его чуть не растоптал гусеницами «ИС». Вообще, при взятии Моабита буквально лавина танков и самоходных пушек катилась вместе с нами... Когда их успевает ковать страна? Много. И крепко.
Ушли полковники, Берест сказал старшему сержанту Сьянову:
– Я знал – первая рота возьмет знамя Победы в свои руки. Отныне за него в ответе полковые разведчики – Егоров и Кантария. Знамя надо донести до рейхстага без пятнышка. Я буду с ними. Война есть война: каждую минуту может со знаменем случиться такое...
– Понимаю, – сдержанно ответил Сьянов.
И я вместе с ним про себя повторил: «Понимаем!»
Берест еще сказал:
– Сегодня в роту придет пополнение. Замечательный народ. Коммунисты, комсомольцы. И на войне со времени обороны Москвы.
Я понял: не только мы, а все желают нам первыми овладеть рейхстагом. Сказал своим. Митька Столыпин отрубил прямо: «Все работают на нас». Я покраснел, а Ищанов подтвердил: «Заслужили».
27 апреля 1945 года. Командир нашей роты Илья Яковлевич Сьянов опубликовал во фронтовой газете «Победитель» статью. Там есть такие слова: «Враг ожесточенно сопротивляется, но мы сумеем одолеть его... Мы водрузим знамя Победы».
Я никогда не предполагал, что статья в газете может звучать как приказ твоему сердцу, твоей совести.
29 апреля 1945 года. Днем и ночью – бой. Утром и вечером – бой. Бой каждый час, каждую минуту, каждую секунду. Когда прерывается, чувствуешь себя потерянно и не знаешь куда деваться.
Сейчас у солдат и командиров самые популярные слова: «освоить дом», «осваиваем квартал». Все начинается с Доса Ищанова. Он велит подключить аппарат к телефонной сети дома, который надо взять. Наш Сержант через меня предлагает гарнизону сдаваться без боя во избежание ненужных жертв. Случается, что дом после этого расцвечивается белыми флагами. Флаги из дверей, из окон, флаги на чердаках. Обезопасив себя от матерых фашистов, занимаем дом и сразу вывешиваем красные флаги – знак нашей победы. Тут же приступаем к штурму следующего, а специальные команды принимаются кормить голодных немцев.
Мы тоже голодны. Но нам просто некогда поесть. Потом, потом...
...двадцать седьмого разнесся слух, что в крепости Моабит сидит Геббельс – вдохновляет своих фольксштурмовцев. Капитан Неустроев прибежал к нам – лицо потное, глаза блестят. Крикнул Нашему Сержанту:
– Илья, надо замкнуть кольцо вокруг Моабита. Надо зацапать бесноватого. Пробей брешь – за тобой хлынет все войско.
Он говорил так, словно командовал армией, а не батальоном.
– Сколько дать тебе танков?
Наш Сержант улыбнулся:
– Двадцать!
Я понял, что этим Илья Яковлевич хотел озадачить командира батальона. Но тот удивился:
– Так мало?!
Сколько было войск и сколько техники – военная тайна. Но наша штурмовая группа действительно была впереди.
Сначала в крепости взяли в плен восемьсот человек, а когда перерезали последнюю артерию, – еще тысячу двести. Но Геббельса среди них не оказалось.
Я видел, как побледнел Наш Сержант. Да и все мы чувствовали себя виноватыми.
...пробились к центру и затоптались. За Шпрее – правительственные здания, рейхстаг. Прямо перед нами улица Альт-Моабит. Мост Мольтке – через реку Шпрее. Изглодан снарядами. Река облицована гранитом. Наши соседи попытались форсировать ее с ходу. Откатились, кто остался живой.
Сьянов долго рассматривал ту сторону. Красные от бессонницы глаза бегают, значит, крепко о чем-то думает. Собрал командиров взводов и отделений.
– Видите, за мостом – два здания. Налево и к нам поближе – Министерство вооруженных сил. Направо – дом Гиммлера. Гестапо. Не знаю, как вы, а я не успокоюсь, пока не расположусь в кабинете министра вооружения.
Шутки у Нашего Сержанта не получилось, никто не улыбнулся. Он насупил свои белесые брови.
– Мы не имеем права задерживаться. Мы не будем форсировать Шпрее вплавь. Перед нами мост. Посмотрите на него.
Никто не стал смотреть. Все знали – каждый сантиметр моста Мольтке пристрелян. Мышь и та будет уничтожена, появись она там.
– Я принял решение, – продолжал Наш Сержант. – Но я не могу сегодня приказывать. Я хочу знать – кто пойдет со мной добровольно?
Всем стало неловко. Дос Ищанов недовольно сказал:
– Все понятно, все пойдут.
Больше никто ничего не говорил. Как перемахнули через мост, не знаю. Я страховал командира роты. Видел Митьку Столыпина – он все время маячил впереди нас. У Доса Ищанова осколком снаряда сорвало пилотку, он первым ворвался в дом.
Сьянов по рации доложил комбату:
– Нахожусь в Министерстве обороны.
Он шмыгает носом, из глаз текут слезы: на мосту и на Площади перед домом убито восемнадцать наших товарищей. Думал, не смогу об этом написать. Смог.
...Сегодня забросали парадный вход дома Гиммлера фаустпатронами и ворвались в вестибюль. Огромное здание – гестапо. Построено буквой «Г». Верхние этажи разбиты артиллерией и при бомбежке. Нижний, подвальный, где мы находимся, поддерживают железобетонные своды. Тут у них помещались канцелярии и камеры для заключенных. В канцеляриях они и жили: конторские столы и мягкая мебель красного дерева. На стенах картины.
В камерах одни кровати. Железные. Ножки намертво вцементированы в пол. Головки приварены к глухим и голым стенам. Должно быть, на этих кроватях истязали заключенных. На стенах – темные пятна, следы крови. И следы от пуль – рваные борозды, рваные воронки. На высоте человеческой груди. Расстреливали. Здесь сейчас работают военюристы. Мы живем в коридорах: все-таки легче. Нас почему-то остановили, другие части осваивают этот объект.
Три часа пять минут. Значит, уже 30 апреля. Илью Яковлевича срочно вызвали в штаб полка. Предчувствую: случилось что-то важное.
