Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести"
Автор книги: Дмитрий Снегин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 44 страниц)
Илья стоял за колонной и напряженно всматривался в глубину коридора. Не слышал, как подошел капитан Неустроев.
– Поздравляю, – пожал он руку командиру роты.
– С чем? – не понял Илья.
– С Первым мая, конечно!
– Спасибо, Степан Андреевич.
– Что новенького?
– У немцев много раненых. Хочу передать им, чтоб вынесли, не будем стрелять.
Они посмотрели друг другу в глаза, Неустроев вздохнул:
– Будь начеку. Понимаешь, фашисты, как клопы, лезут из всех щелей, бьют из-за угла в упор и в спину.
– Фанатики.
– Тем более обидно умереть от руки такого подлеца.
– Понимаю.
Командир батальона исчез так же бесшумно, как и появился. Но немцы заметили какое-то движение, и несколько пуль пропели по обеим сторонам колонны. Илья в ответ послал короткую очередь, как бы предупреждая. – мы здесь, на месте. Митька протянул ему бокал.
– Что это? – спросил Илья.
– Коньяк.
Сьянов не удивился тому, что появился коньяк в хрустальном, похожем на тюльпан цветном бокале. Тревожило другое.
– Нельзя, расслабну.
– Я отмерил пятнадцать граммов. Так велела Валентина Сергеевна. Вы же вторые сутки ничего не едите.
– А ты?
– Не обо мне речь, пейте! – твердо сказал Столыпин, зная, что сейчас и власть, и правда на его стороне.
Илья выпил, ощутив на пересохших губах полынно-горьковатый привкус. Оттуда, где лежали раненые, донесся стон.
– Позови переводчика. Пускай скажет им, чтобы вынесли раненых. На это время мы прекратим огонь.
Пришел переводчик Виктор Дужинский, сделал рупором ладони и громко – три раза – повторил слова Сьянова на немецком языке. Раненые перестали стонать. Илья вышел из-за колонны. Где-то в глубине здания стреляли неизвестно в кого, Илья закинул автомат за плечи, сказал:
– Пускай пока подумают, а я обойду участок. – Из его головы не выходили слова командира батальона: «Фашисты, как клопы, лезут изо всех щелей».
Он спустился в коронационный зал и пошел вдоль стены. Это уже были не его владения. В зале с утра занял позиции батальон Давыдова. Бойцы находились где-то в глубине, а здесь было пустынно, как зимней ночью в кустанайской степи...
Неприятный холодок заставил Илью оглянуться. Теперь он увидел не только три автоматных дула, направленных в него, но и три пары глаз, смотрящих настороженно и выжидательно. «Почему я не взял гранату?» – медленно текла мысль, а вслух он тихо приказал:
– Не стрелять! – И еще тише: – Не стрелять!
– Я поляк, я поляк! Я знаю русский, – рванулся вперед один автоматчик.
– Бросить оружие!
Все трое бросили на пол автоматы. Илья подобрал их, держа немцев под прицелом своего автомата. Поляк между тем говорил, говорил:
– Нас послали на разведку. Меня взял переводчиком. Мы все решил сдаться.
– Как вы сюда попали?
– Через подвальный окно. Вон там.
«Там, где погиб Ищанов», – пронеслось в голове Сьянова.
– Идите туда, – приказал он на выход. – Скажешь, что добровольно сдались в плен. Там вас встретят. Марш!
Илья торопился. Чутье воина подсказывало: за этими лезут другие. Успеть перехватить их. Он подбежал к окну И увидел: через подвальный проем вылезли еще три фашистских автоматчика. Бесшумно, быстро один вскочил на другого, а третий прижался к стене со вскинутым автоматом.
– Хальт!.. Хенде хох! – крикнул Илья.
В окне просвистели пули.
– Хенде хох! – озлобленно приказал он.
И снова в ответ автоматная очередь. Илья видел через выщербленный край подоконника, как расчетливо и спокойно стрелял автоматчик, а те двое терпеливо выжидали случая, чтобы через окно проскочить в здание. По лицам можно было определить – фашисты знали, на что шли. Двумя короткими очередями Илья пригвоздил их к тротуару.
Тут его и нагнал Митька Столыпин.
– Унесли раненых?
– Нет, молчат и не выносят. Я за другим: вас срочно вызывает командир полка.
– Хорошо, отправляйтесь к себе.
Митька не тронулся с места.
– Кому сказано?
Сьянов строжился, а в голосе – нежность и теплота. И Митька воспользовался слабостью командира роты.
– Честное слово, вы как маленький. Опасно же одному! Да и не имею я права оставлять вас.
– А приказ?
Столыпин безнадежно махнул рукой. Он был явно обижен такой несправедливостью. Илья все время чувствовал на своей спине, пока шел в штаб, укоризненный взгляд. И от этого устал. Смертельно захотелось спать. Командиру полка не понравился его вид.
– Ты что – ранен?
– Нет, – удивился Илья.
Зинченко повеселел.
– А у меня незваные гости: немцы из подземелья. Просят представителя для переговоров.
– Я готов.
– Э, нет. Ты уже хорошо освоился с местностью, – Зинченко имел в виду захваченную часть рейхстага. – Тебе – бить фашистов. Представителем пошлем Береста, а адъютантом ему – капитана Неустроева.
«Что со мной? Ведь это все было», – думал Илья и никак не мог овладеть собой: мысли о том, что уже было и то, что происходило сейчас, сплелись в один клубок и жили в нем одной слитной жизнью. Он шел по рейхстагу и слышал Береста, вернувшегося из подземелья.
– Фашисты ничего лучшего не придумали, как предложить нам сдаться. Дали на размышление пять минут!
А потом долетела яростная перестрелка со стороны ложи для прессы, и он было метнулся туда. Но Егоров и Кантария, укрепившие на куполе рейхстага знамя, донесли, что появились немецкие танки. В коронационном зале разгорелся бой. Немцы пустили в ход зажигательные гранаты. Гранаты рвались с глухим треском и горели ядовитым желтовато-голубоватым огнем. В бой вступили штабы батальонов и штаб полка. Штабники залегли за цементными плитами. Нельзя было дать немцам прорваться на верхние этажи. Это значило оказаться между двух огней. Да и знамя Победы, которое сейчас развевалось над куполом рейхстага и которое видели бойцы, сражавшиеся во всех уголках Берлина, попало бы в руки врагу.
Штурмовая группа занимала ключевое положение – в ложе для прессы. И Сьянов, расчищая себе путь гранатами, пробился туда. Он мельком взглянул вниз, в коронационный зал, где кипел бой. Немцев было много, они шли плотно, как большая овечья отара в степи. И расстреливали их, как овец. А они ползли – тупо, обреченно. Так показалось Сьянову. Но он отбросил жалостливую мысль, потому что там, где лежали раненые, выросла толпа автоматчиков и ринулась на ложу.
– По целям огонь! – он не успел крикнуть, как туда уже полетели гранаты. А Митька Столыпин, рыча от обиды и гнева, бил из ручного пулемета по бегущим фашистам, кричал:
– Гады, гады... своими ранеными прикрываетесь... а мы думали... гады! – и крупные слезы текли по его обветренным щекам.
Бил по бегущим и Сьянов до тех пор, пока не израсходовал весь диск.
В ложе для прессыРукавом гимнастерки Илья вытер лоб, глаза. И оторопел: на него шел немец. Видимо, он был ранен в крестец и каждое движение причиняло боль. Губы плотно сомкнуты, оловянные глаза ничего не видят, кроме него – Сьянова. В полусогнутой, выброшенной вперед руке поблескивал палаш. «Левша», – отмечает Илья и приказывает:
– Хальт!
Немец делает стремительный выпад. Илья нажимает на спусковой крючок. Ни выстрела, ни щелчка. Мертвая пауза. Конец? Сьянов сильно бьет автоматом по руке, и немец роняет палаш. В его правой руке блеснул парабеллум. Но за мгновение до того, как раздался выстрел, Сьянов плечом толкнул немца, и пуля коснулась виска, проложив неглубокую касательную борозду. От удара пули случился какой-то провал в сознании...
Через секунду свет накатился волнами, и глаза стали видеть. Рядом Митька Столыпин с искаженным от испуга лицом. У его ног лежал мертвый немец.
– Второй раз он не успел выстрелить: вы его... – обрадовался Митька, что командир роты пришел в себя. И виновато, оправдываясь: – Я заметил фашиста, когда он был рядом с вами. Нельзя было стрелять... Да и не знал я, что вы весь диск израсходовали.
И вдруг голос Ани Фефелкиной:
– Илья Яковлевич, я вас так искала, так искала!
– Вот он я! – шутливо отзывается Сьянов.
– Страшнее боя еще ни разу не было.
– Это так кажется.
Аня подбежала, оттолкнула Столыпина, будто был он здесь посторонний, и, оглядев Сьянова, ахнула:
– Да вы ранены? Немедленно на перевязку, – металл зазвучал в ее голосе.
– Некогда, Анечка! – серьезно сказал Сьянов.
– Вы не имеете права! И, в конце концов, о вас беспокоятся.
Откуда-то справа, со второго этажа, по ним ударили из пулемета. Митька заслонил собою Аню и вежливо оттеснил за колонну.
Как ребенку, Илья наставительно объяснил:
– Ты нам мешаешь, Аннушка. И, в конце концов, я здесь верховный главнокомандующий. Кругом марш!
Аня обиделась, слезы набежали на ее глаза.
– Бессердечный, каменный вы человек... Так и скажу, – и ушла.
– Кому же ты будешь ябедничать? – засмеялся ей вслед Илья.
Фефелкина не оглянулась. Митька крякнул, но ничего не сказал. Он заметно похудел. Это было видно по поясу, которого он не снимал все эти дни. Илья покачал головой.
– Подтяни пояс.
– Освоим полностью рейхстаг, мне снова начнут давать по две порции, и все будет в порядке.
Им радостно было видеть друг друга живыми после рукопашной схватки. Но об этом они не говорили. Постояли. И разошлись. У Столыпина сапоги были густо обсыпаны известкой и оставляли мучнистые следы. «Нас еще много», – подумал Илья, имея в виду старослужащих своей роты. И хотя знал, что обманывает сам себя, на душе стало легче.
И еще он чувствовал, что снова уцелел и может жить, двигаться, готовить себя к новому бою. От этого ему тоже было приятно. Вместе с тем его подтачивала грусть.
Он вдруг вспомнил, что последний год получает от жены письма, почему-то написанные руками их детей. Как будто жена чего-то стыдится или что-то скрывает и боится писать сама. «Трудно им», – всякий раз думает он, полный тревоги и любви. Он не скрывает этой любви. И хотя перед атакой он не говорит своим бойцам: «Сегодня я иду в бой за счастье моих сыновей Игоречка и Алика» или «За мою любимую жену Ниночку», – все знают: Наш Сержант снова тоскует по дому скрытною большой тоскою. А в дневнике Васи Якимовича появляется еще одна скупая запись: «В бою он был безрассудно отважен и расчетливо страшен». Вася мог бы написать поточнее, но не смел: из своих записок он не делал секрета. Да и нет уже Васи – убит. При жизни всей чистотой своей совести он осуждал жену Нашего Сержанта и очень хотел, чтобы у того открылись глаза на любовь, от которой страдает Валентина Сергеевна.
Илья не знал об этой любви. Не подозревал, что может быть любим – он, женатый человек, отец двоих сыновей, знал только одну любовь – к Нине и сыновьям. К тому же врач Алексеева так умна и совершенна, что ее любовь может заслужить лишь необыкновенный человек...
– Полковой врач идет, – кашлянул кто-то рядом.
Она шла своим легким, быстрым спортивным шагом. И видела только его. Но Илья не чувствовал этого. Когда она подошла и тихо сказала: «Садись», – он послушно сел прямо на пол, а она опустилась перед ним на колени, прохладными ладонями провела по лицу.
– Чумазый мой.
Илья оробел от этих слов, но тотчас перевел их для себя, как «чумазый какой», и отпрянул. Алексеева властно привлекла его к себе, вынула из нагрудного кармана гимнастерки ослепительно белый платочек, вытерла лицо. Платочек стал черным. От платка исходил нежный, сложный запах духов, дурманил голову, парализовал волю.
– Зачем обидели Аню? Нехорошо, – услышал он голос Валентины Сергеевны и почувствовал, что она перевязывает ему рану.
– Спасибо.
Он близко увидел ее синие, оттененные темными подкружьями глаза, чего-то испугался и встал. Валя отступила на шаг, медленно спрятала в карман платочек. Ушла. Илье показалось, что все это примерещилось, а если и было, то было давным-давно. Потому что он всем существом ощущал запахи родного дома, волновавшие его в запамятно далекое время – до войны.
«...Сдавай рейхстаг!»Все это время он подсознательно беспокоился. Вызванное пулеметной очередью откуда-то справа беспокойство начало мешать, как рана. Он пошел в отделение Столыпина и только теперь увидел, что одно звено перил вышиблено. Через пролом, где-то глубоко, как в пропасти, виднелся участок пола коронационного зала, и там лежал кем-то сброшенный труп того самого немца, который напал на него с палашом. «А куда я дел палаш?» – подумал вдруг Сьянов и в сердцах отогнал никчемную мысль. Столыпин шагнул ему навстречу. Илья недовольно спросил:
– Откуда они из пулемета бьют?
– Вон из той комнаты, товарищ старший сержант.
– Все этажи чистые, только мы миндальничаем... А ну, беги за пиротехниками.
Пиротехники не заставили себя ждать...
...Первую бутылку метнул сам Столыпин. Она разбилась с легким звоном. Из комнаты потянуло ядовитым дымом. Вторую бутылку метнул пиротехник. Случилось так, что в эту минуту дверь распахнулась и толпа немцев, окутанная дымом второй взорвавшейся бутылки, с тяжелым топотом устремилась по лестнице, сея перед собой густой автоматный ливень. То был прыжок отчаяния. Их расстреливали в упор. Сам Сьянов не стрелял – незачем. Он стоял на краю ложи, там где были сломаны перила, прислушиваясь – нет ли еще где скрытого очага сопротивления? Дым сгущался, что-то с треском горело. Резало глаза. Илья часто моргал, стараясь слезой выгнать попавший в глаза пепел.
«Это наваждение!» – вдруг пронеслось у него в голове, потому что перед ним опять вырос немец, только без палаша. Не успел Илья вскинуть автомат, как очутился в стальных объятиях. Автомат встал дулом вверх, диск вдавился в грудь Сьянову. Перехватило дыхание, своды рейхстага опрокинулись и косо полетели куда-то в бездну.
– Du wirst den Geist aufgeben, ehe du erfährst, daß du in den Armen des Ringkämpfers Georg Fritz sterben wirst, obgleich auch ich deinen Namen nie erfahre. Gott versieht mir dieses kleine Versehen* – говорил нараспев, будто читая молитву, немец, и его руки, как скобы гигантского капкана, все сжимались и сжимались, сминая грудную клетку Сьянова диском автомата.
Илья уже не чувствовал боли. Он ничего не чувствовал, ничего не видел, но продолжал борьбу. Он не мог дышать. На какую-то долю секунды ему удалось раздвинуть руки. Автомат скользнул вниз, ударился о пол и сработал короткой очередью.
Немец квадратным подбородком упирался Илье в шею, давил. Пули прожгли подбородок. Сжимавший Илью обруч распался. Он с силой оттолкнул от себя врага, понимая, что толкает его с ложи. Немец качнулся, но успел мертвой хваткой уцепиться в Сьянова, намереваясь увлечь его за собой с высоты второго этажа.
– Не надо-оо! – закричал Митька Столыпин, и этот трубный первобытно-дикий крик гулко прокатился под сводами рейхстага.
В два прыжка Митька очутился возле борющихся, ручным пулеметом, словно палицей, ударил по рукам немца, плечом толкнул Сьянова в глубь ложи. Снизу донесся звук, точно упал мешок мяса. Илья поднялся.
– Сильный, черт, – сказал он, отряхиваясь и неизвестно было, к кому относятся эти слова – к Столыпину или к немцу.
Митька виновато переступал с ноги на ногу. Молчал, тяжело дыша от пережитого волнения, и все-таки первым услышал чьи-то стремительные шаги. Предупредил:
– Командир батальона!
Капитан Неустроев был оживлен сильнее обычного, его рябоватое лицо сияло. Издали он заговорил:
– Илья, сдавай рейхстаг. Пора тебе на отдых!
Что-то больно ударило по сердцу.
– Как «сдавай»? Мы начали, мы должны и кончить.
– Да все уже, по существу, кончено. Только копошатся какие-то недобитые фрицы в подвалах.
«На отдых», – точно теплым дурманом обдало. Затошнило. Своды рейхстага снова опрокинулись и косо полетели в неизвестность. Илья упал. Но тотчас вскочил.
– На отдых так на отдых, – сказал безразлично.
Неустроев покачал головой. Не осуждая, не жалея – уважая. И как будто ничего не случилось, приказал:
– Покажи Антонову и Грибову опасные места, введи в обстановку. И – в тыл.
Тылом оказался вестибюль рейхстага. Недалеко от комнаты, где расположился полковой санитарный пункт. Столыпин озабоченно суетится.
– Что с тобой? – спросил Сьянов.
– Разрешите отлучиться по продовольственным делам?
«А старшина на что?» – хотел рассердиться Сьянов, но вспомнил, что старшина убит, и только махнул рукой. Защемило сердце. Сейчас он построит роту и увидит – кого не стало. Второй смертью будут перед ним умирать те, кто убит, вторым страданием будут страдать раненые. Позади подвиг, бои. Рота отведена в тыл. Построена. Двадцать семь... Нет, двадцать восемь человек. Митька жив – ушел по продовольственным делам. А было – восемьдесят три. Там, в подвале дома Гиммлера, перед штурмом рейхстага. Восемьдесят два, Лукачев не в счет. Война... Все спишет война. Война, может быть, и спишет. Ты не можешь списать! Проклятая она – война!
Илья идет вдоль строя, ремень автомата давит плечо. («И когда Столыпин успел поставить полный диск?») Солдаты подтянуты, как перед смотром. Лица усталы, неспокойны. Солдаты чем-то встревожены, в глазах – суровость и нежность. Они словно читают затаенные мысли своего командира. И от этого неспокойны. Надо взять себя в руки. Болит в груди, – то место, куда врезался диск автомата, когда душил немец.
Сьянов остановился. Перед ним возвышался Митька Столыпин. («И когда он успел вернуться?») Из-под пилотки дыбился льняной чуб. Почерневшие руки легко, словно пушинку, держат ручной пулемет. Всей своей огромной фигурой, всем существом он выражает готовность прийти на помощь – ринуться в огонь, в преисподнюю. Он уцелел один – из старослужащих. Стоит, живой, во главе своего отделения. Прежде это место принадлежало Досу Ищанову...
Солдаты молчат. Слышно лишь затаенное дыхание. Дышат они враз, будто по команде. Они понимают своего командира, но им немного неловко.
Боль в груди прошла. Илья распрямил плечи.
– Я не верховный главнокомандующий. Но я хочу сказать вам вот здесь, под сводами рейхстага, от имени нашей Родины: спасибо вам, боевые мои товарищи. Большое русское спасибо – за все! – Он помолчал и закончил: – Я это говорю и вам, убитые, но навсегда оставшиеся живыми в наших сердцах, и вам, кто был ранен и теперь находится в госпитале.
– Товарищ командир роты, – раздался густой бас Митьки Столыпина. – Мы ж вместе были.
Солдаты окружили Илью, обнимали, до горения стискивали его руки, говорили что-то. Митька умолял:
– Товарищи, обед стынет!
Обед был королевским: поджаренные колбасы, окорок, коньяк. И – хрусталь.
– Откуда? – строго спросил Сьянов.
– Тут у фрицев правительственный буфет оказался. Наши химики-медики проверили. Кроме нас, все давно пользуются, – оправдывался Столыпин.
Илья не мог есть. Усталость подкосила его. Он был в тылу и имел право на усталость. Но он не лег, пока не поели солдаты. Они уснули мгновенно, всей ротой, как по команде. На пыльном полу, уткнувшись головами в выщербленные пулями и осколками колонны...
Кто-то требовательно тряхнул его. Еще не открывая глаз, Илья скомандовал:
– Рота, к бою!
Никто не услышал его голоса: чья-то ладонь крепко закрыла рот. Сьянов рванулся и увидел перед собой адъютанта командира полка.
– Тише... вас срочно вызывают на КП. Одного, – тихо предупредил тот.
– Сколько времени? – некстати спросил Илья.
– Без семнадцати минут четыре, – сказал адъютант.
Сна как не бывало, слетела усталость. Известно: ротного вызывают в вышестоящие штабы только для вручения боевого приказа.
СОБЫТИЯ – НЕ СРАВНИТЬ С ДРУГИМИ
Пока спал Наш Сержант...Командарму доложили: рейхстаг полностью очищен от врага. Одновременно ему стало известно, что комендант Берлина генерал Вейдлинг обратился к советскому командованию с предложением прислать своего облаченного высокими полномочиями парламентера для переговоров. Оно было передано по радио на всех участках Берлинского фронта на русском и немецком языках.
Командующий армией прибыл в рейхстаг. Его встретил полковник Зинченко. Командарм напросился на ужин. Обжигаясь чаем из жестяной солдатской кружки, он говорил:
– Нет сомнения, противник поведет речь о прекращении военных действий. – Командарм сознательно не сказал «о капитуляции».
– Бесспорно, – поддержал его член Военного Совета генерал Литвинов.
Командарм завидно белыми зубами перекусил кусочек рафинада.
– Подавай им парламентера, облаченного высокими полномочиями. Будто мы сами не знаем – кого посылать. – Он отхлебнул чаю. – А впрочем, кого? А? Как вы полагаете, полковник Зинченко, кого?
Зинченко понимал: от того, кто пойдет, зависело многое. Быть может, конец войны, взаимоотношения с союзниками. И он убежденно сказал:
– По-моему, надо послать равного начальнику штаба армии, не ниже.
– А может быть, дипломата? – Командарм испытующе оглядел всех.
– Им еще рановато в Берлин, – улыбнулся Литвинов.
Зинченко поддержал его.
– Какая тут дипломатия? Немцам надо продиктовать наши условия – и вся недолга!
Командарм допил чай, поднялся со стула и долго ходил по комнате, заложив руки за спину.
– Только безоговорочная капитуляция. Это ясно. Но кто... кто должен сказать им эти последние, твердые и справедливые слова от имени Родины, от имени всех солдат, от имени всего нашего народа? Ты думаешь – начальник штаба армии? – остановился он внезапно перед Зинченко.
– Да, или ему равный.
Командарм перевел испытующий взгляд на Литвинова, в раздумье сказал:
– Конечно, генерал – фигура. Но всю тяжесть войны вынес на своих плечах народ, солдаты. Генерал без солдата – ноль. – Он прищурился, смотря куда-то вдаль. – Солдат и должен продиктовать нашим врагам эти слова: безоговорочная капитуляция.
Кто-то из штабных с готовностью посоветовал:
– Можно надеть на него генеральский мундир.
«Умник», – подумал Командарм, а вслух сказал:
– К чему маскарад? Нет, пускай он предстанет перед врагами таким, какой есть – со старшинскими или ефрейторскими лычками на погонах. Важно, чтоб фашисты увидели, что диктует им безоговорочную капитуляцию сам советский народ!
Зинченко и генерал Литвинов переглянулись: одновременно они подумали об одном и том же человеке. И назвали его имя. Командарм крепко потер выпуклый лоб ладонью, как бы силясь припомнить, – знает ли этого человека. Улыбнулся.
– Достоин. Встречался с ним в Кунерсдорфе.
Он распорядился прорадировать немцам – парламентер будет. Немцы почему-то торопились с переговорами. Условились, что с 4.00 до 6.00 обе стороны прекращают ведение огня. В этот отрезок времени советский парламентер встретится с представителями немецкого командования и возвратится в расположение своих войск. Ни минутой позже. В противном случае советская сторона будет считать затею с переговорами провокацией, и за смерть своего парламентера ответит беспощадной истребительной акцией.
На Берлин пала могильная тишина.
