Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести"
Автор книги: Дмитрий Снегин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 44 страниц)
Глава восьмая
ГВАРДЕЙЦЫ
1Четвертый час. Как всегда, к рассвету мороз усилился, слышимость по линиям связи приобрела особенную ясность и четкость, – возьмешь трубку и слышишь, как дышит дежурный телефонист на другом конце провода.
Торжественно прочтены на всех батареях праздничные приказы. Утихли взаимные телефонные поздравления, пожелания, но радость продолжала будоражить бойцов, выбритых, подтянутых, щеголявших белизной подворотничков. Никто не спал, даже те, кому по законам армии и фронта положено было спать в эту праздничную ноябрьскую ночь.
Не спало и большое село Голубцово. Редкие жители, оставшиеся в нем, покинули свои нехитрые бомбоубежища. Война войной, а праздник праздником. Пока ночь и тишина – жарко натопить комнаты, засветить огни, поставить на стол солонину, пироги с картошкой, пахучие ноздреватые блины и выпить чарку за победу, за здоровье воинов, поговорить о войне, о будущем... Да мало ли о чем говорится за таким столом! И пусть рядом – враг, притихший и затаивший черную злобу, – жизнь она и есть жизнь, и не дано никакому врагу погасить ее и приостановить ее неудержимый ход.
Артиллерийские разведчики сидели на высоком чердаке, полном плотного мрака и холода, но от песни, которая едва внятно доносилась снизу – из комнаты, где обогревались сменившиеся наблюдатели, – Береговому чердак казался теплым, уютным. А милая, бесхитростная песня о дружбе, любви и мужестве, плыла во тьме, залетала на чердак, будила трогательные воспоминания, согревала сердце надеждой и верой:
Пройдет товарищ все бои и войны.
Не зная сна, не зная тишины...
– Хорошая песня, товарищ командир, – мечтательно вздохнул Аямбек Нуркенов. – Я так думаю, про наш город она сложена.
Береговой молча согласился, продолжая думать свою думу. Да, не зная сна, не зная тишины. Не знал их теперь и родной город, город весны, неукротимой буйной зелени садов и высоких тянь-шаньских гор...
Нуркенову хотелось поговорить – это было заметно по его мечтательному голосу:
– Хорошая песня, хороший город, дорогой учитель, – ответил Аямбеку после долгой паузы командир дивизиона.
Связист вдруг вскочил, почти вплотную наклонился к Береговому и жарко произнес:
– Как вы узнали, что я о школе думал?
– Так вот и узнал, – уклончиво ответил Береговой не менее его пораженный совпадением своих слов с мыслями связиста.
Нуркенов сел на прежнее место, продолжал:
– Я теперь только до конца понял, что такое аульный учитель. Я теперь знаю, как воспитать ребятишек гордыми гражданами. Я им расскажу про эту ночь, про Абдуллу, про большую Родину... про все, все. Война – это страшно, но, пока у нас есть враги, и на войне надо учиться понимать жизнь и людей. Я теперь глубже все понимаю и смогу так же глубоко понимать своих ребят.
Всегда сдержанно-молчаливый, он и теперь внезапно умолк, словно испугавшись продолжительности своей речи, но Береговой чувствовал – Нуркенову очень хотелось раскрыть душу до конца и, чтобы продолжить разговор, он спросил:
– Чему же все-таки научила нас война?
– Мне трудно это высказать, – не сразу отозвался Аямбек и, словно преодолев внутреннее смущение, продолжал: – В шестнадцатом году – вы казахстанец и хорошо это знаете – казахская беднота воспротивилась царскому приказу о мобилизации и восстала. А теперь – все национальности вместе. Я вчера прочел в газете о подвиге казахов-партизан на Украине. Ведь вот она где сила нашей большой Родины.
– А разве об этом до войны вы не знали?
– Конечно, знал и наблюдал, но здесь, на войне, это глубже осознаешь. И потом я плохо объяснил вам. – Он снова умолк, подыскивая нужные слова, и, найдя их, решительно закончил:
– Разве это не глубоко: шахтер-казах, о котором писала недавно «Правда», и воин-казах, рядом с русским защищающий Москву или помогающий украинскому народу в борьбе с фашистами, – это не просто казах, а гордый советский человек. Вот о чем надо писать нашим казахским писателям, тогда их книги станут книгами большой Родины, как труд и подвиг простого казаха стали частицей огромного труда и подвига всех советских людей. Об этом тогда на походе говорил Абдулла Джумагалиев.
– Вы очень хорошо сказали, Аямбек. Когда-нибудь я передам наши думы писателям, а вы – своим воспитанникам, и тогда кто-нибудь из них непременно захочет стать Абдуллой. Вы настоящий учитель и боец.
Стрелка часов приближалась к шести. Крупные звезды светили ярче и трепетней, словно из последних сил. Ночь приходила к своему концу в тишине и мире. Даже ракетчики у немцев сегодня словно повымерли. Редко-редко вспыхнет одинокая хвостатая звезда, осветит снежное безлюдье своим призрачным, колеблющимся светом, и снова – ни вспышки, ни звука. Но опыт подсказывал – не быть тишине долго. По тихим, но участившимся разговорам Нуркенова с невидимым собеседником по проводу Береговой понимал, что это тревожное и томительное пребывание в тишине волновало не его одного...
На часах ровно шесть. Одновременный залп множества немецких орудий и минометов поколебал чердак. Потом выстрелы участились, и рокот волнами покатился по позициям. Точно и верно ловили перекрестия стереотруб всплески огней, похожих на молнии, и координаты новых целей ложились на планшет.
Темп и сила огня росли и ширились. Казалось, вот-вот лопнет земля, не выдержав такого артиллерийского удара. Но канонада умолкла внезапно, и в первые минуты уши потеряли способность улавливать звуки. По-прежнему светили звезды, безлюдно поле, не видно пожаров. И только несколько позже, щекоча ноздри и гортань, заполнил чердак едкий запах жженого пороха.
Как ни медленно отсчитывало время минуты, рассвет наступил. Только недавно в провале слухового окна темнел звездный полукруг неба, и вот уже на этом месте светлеет тонкая беззвездная синева. И тут же воздух наполнился прерывистым, наводящим тоску гулом. Это «юнкерсы». Шли они неторопливо, тяжело, гудели солидно. Их много. Первая волна проплыла над наблюдательным пунктом куда-то в тылы, вторая прошла за ними, третья волна повисла над окопами. Бомбовый удар был жесток, оглушителен и непривычно короток. Обычно за бомбежкой следовал изнуряющий нервы и терпение обстрел из авиапушек и крупнокалиберных пулеметов. Но на этот раз, отбомбившись, самолеты неторопливо ушли на запад.
И тогда ожила земля. Из вражеских траншей без маскхалатов вылезли фашисты. Словно неживые маленькие комочки, окрашенные в грязно-зеленый цвет, они покатились по ослепительно белому снегу бесшумно и медленно.
Молчали и наши позиции, изготовленные к нанесению контрудара привычной командой: «По местам, ждать сигнала!» Ох, как нелегко ждать, когда стереотруба жжет глаза, а команда «Огонь!» хочет вырваться помимо воли.
Фашисты прошли половину «ничейной» земли, вскинули автоматы и передвинули тяжелые тесаки-кинжалы на животы. И тут снова последовал удар немецкой артиллерии по орудийным позициям, минометам, по передним траншеям. Немцы бежали к роковому, неведомому для них рубежу.
– Дивизионом, три снаряда, беглый огонь!
Мгновение – и снаряды накрыли гитлеровцев. Фашисты заметались. И тут же по ним хлестнули свинцом станковые пулеметы.
– За Великую Октябрьскую социалистическую революцию!..
– Огонь!
– Огонь!
– Товарищ младший лейтенант, к телефону!
Береговой схватил трубку.
– По второму рубежу...
– Есть товарищ комбат, даю.
Он увидел, как из окопов навстречу гитлеровцам выскочили бойцы без шинелей, в легких стеганых куртках, как они стремительно ворвались в строй фашистов, смяв и расстроив его. Теперь все внимание артиллеристов на второй волне атакующих врагов. Не дать им пройти на подмогу своим, прижать губительным огнем к земле, раскрошить, обратить вспять.
– Воздух...
– К черту воздух! Огонь!
И снова тишина. Черные неподвижные пятна на белом снегу...
Береговой и Марачков спустились в комнату, расстегнули вороты гимнастерок. Вкусно пахла гречневая каша. Мягкая теплынь клонила ко сну. За окном вели пленных. Шли они, заложив руки за спину, в ботинках, с привязанными к ним деревянными галошами. На пленных никто не глазел, как в первые дни. К ним привыкли – надоело.
– Ну, начальник штаба, – сказал Береговой Марачкову, – вы остаетесь за меня. Я – на «глаза» к Андрееву. Скоро начнем выполнять праздничный план генерала...
На участке Андреева – тишь и гладь. Тут немцы не лезли.
– Скоро начнем? – спросил Андреев, когда они умостились у приборов.
– А вот как заработают пулеметы, мы и начнем, не торопясь, долбить по целям.
– Понятно. По двадцать четвертой я сам. Там у них – офицерский блиндаж, – заявил Андреев таким тоном, словно Береговой собирался отобрать у него эту «знаменитую», как он выразился, цель.
– Валяй, только не промахнись, – поддразнил Береговой командира батареи.
– Я... промахнусь? Да я этот блиндаж седьмым снарядом разнесу. Я уже на фугасном взрывателе давно держу.
– Слышишь, «максимки» застучали?
Андреев сдвинул на затылок ушанку, нацелил стереотрубу на блиндаж и, не скрывая охватившего его удовольствия, растягивая слова, подал команду:
– Р-р-асчет, по места-а-ам!
– Готово, – через какие-то секунды доложил связист.
– По блиндажу фашистских офицеров. Прицел... угломер... первому... один снаряд, огонь...
Где-то позади раздался глухой, короткий гул, похожий на тяжелый вздох, и над наблюдательным пунктом с легким посвистом и шорохом, схожим с полетом быстрой птицы, пронесся невидимый снаряд.
– Хорошо! – подбадривал сам себя Андреев и долго не отрывался от стереотрубы. – Пускай не думают, что я их щупаю, а то разбегутся раньше срока.
Второй разрыв расцвел почти у самого блиндажа с небольшим перелетом, и тогда Андреев, уменьшив уровень на самый ничтожный «00», торопливо крикнул:
– Два снаряда... десять секунд выстрел... огонь!
Сначала полетели бревна, а второй разрыв поднял в воздух вместе со щепой и комьями земли какое-то тряпье.
– Стой, записать установки! Цель двадцать четыре. Уничтожена. Считать репером.
Так в течение полутора часов артиллеристы неторопливо и методично вели одиночный орудийный огонь по пулеметным гнездам, по противотанковому орудию, пока Курганов не приказал прекратить обстрел.
И снова над траншеями, огневыми позициями нависла великая тишина – предвестница новой бури. Артиллеристы молчали долго, очень долго. Одинокая фашистская «рама» появилась в небе, старательно выискивая подозрительное. Но на земле – ни транспорта, ни людей, ни орудий – ничего. Вымершие деревни, белые деревья, белые дороги. Покой. И чтобы уж совсем успокоить «раму», по ней, когда она провокационно снизилась на непозволительную дистанцию, из-под какой-то мохнатой сосны яростно застрочил трассирующими пулями дежурный ручной пулемет, специально установленный для стрельбы по самолетам. «Рама» проворно, как огромная стрекоза, шарахнулась в сторону и, набрав высоту, медленно ушла к солнцу. Враг не заметил готовящегося удара.
На наблюдательном пункте напряженно ожидали приказа. Связисты проверяли в который раз запасные телефонные аппараты и катушки связи. Разведчики покрепче пристегивали бинокли, щелкали затворами винтовок и пистолетов, запихивали за борты ватников ручные гранаты. Вся эта суета прекратилась с командой Курганова:
– По местам! Зарядить! Натянуть шнуры!
Вслед за этой командой в тылах раздался какой-то непривычный, незнакомый и очень тревожный рокот. Над головами артиллеристов пронеслись стремительные длинные огненные языки, и тотчас у фашистов началась фантастическая пляска огня, сопровождаемая частым и оглушающим грохотом. В этом море огня и грохота метались фигуры фашистских солдат, бежали, падали, ползли и снова бежали.
– Да ведь это «катюши», – крикнул кто-то из разведчиков восхищенно.
После десятиминутного шквального огня всей артиллерии поднялись стрелки и побежали к селу, откуда уже начали бить немецкие пулеметы. И тогда, передав на время управление огнем передовым наблюдательным пунктам, управленцы устремились вперед.
За передовыми траншеями их обогнала полусотня конников, невесть откуда вымахнувшая на статных конях. Берегового чуть не сшиб с ног всадник с черной буркой на плечах, и, хотя всадник пронесся с быстротой ветра, Береговой все же узнал в нем капитана Орлова. «Значит, не расстрелял его «батька» за потерю мундира», – мелькнула мысль, и тут же невидимая сила свалила Берегового с ног.
– Эх ты, проклятая! – застонал кто-то позади.
Береговой, оглянувшись, увидел связиста. Боец лежал, опрокинувшись на катушку с кабелем, и судорожно пытался встать. Шапки на нем не было. Из-под волос сочилась алая струйка... Шингарев опередил командира дивизиона, приподнял раненого, и в руках его замелькала розовая марля индивидуального пакета.
Шингарев догнал Берегового уже на пункте командира взвода управления и прокричал ему в самое ухо:
– Бачитэ кухню? Из-под нэй пулемет строчит.
И только после того, как взлетела кухня вместе с пулеметом, он спокойно добавил:
– Той связист сам пишов до санчасти. Рана пустякова, но его здорово оглушило: перестав слышать.
В отбитом у немцев селе Береговой неожиданно встретился с Орловым.
– Эй, артиллерия, – крикнул тот, – а ну ходь сюды!
Береговой, радостно улыбаясь, подошел. Кавалерист стоял, окруженный десятком своих товарищей, и держал под уздцы лошадей. Береговой не сразу распознал, что и кони, и орудие – немецкие. А капитан вдруг бросил поводья, подбежал и больно ударил по плечу.
– Чертяка!.. Я ж говорил, что встретимся... Здоров, здоров!
Он потянул Берегового к упряжке, возле которой стоял навытяжку весь немецкий орудийный расчет, и тоном щедрого хозяина предложил:
– Получай в подарок и лошадей, и орудие. А их заберу, не дам, – кивнул он на пленных. – «Батька» приказал доставить пять «языков». А я ему семь веду во главе с этой птицей. – Он черенком плетки ткнул в сторону офицера, стоявшего под охраной коновода особняком,
– Спасибо, товарищ капитан, только без снарядов она мне ни к чему, пожалуй.
– Да за тим углом этих снарядов куча.
И не успел Береговой оглянуться, как Шингарев уже зашептал за его спиной:
– Правильно. Целый штабель. Я все проверил.
Когда орудие увезли, Орлов минуту стоял в раздумье, потом взял друга под руку.
– Ходим!
Они примостились за стеной дома, у снарядов, укрывшись от ветра.
– Выпьем за нашу победу и за встречу после победы, – вполголоса, но почти нараспев произнес капитан.
По очереди они выпили из фляги, и нестерпимо холодная влага обожгла грудь. Закусить было нечем, и они жадно глотали зажатый в пригоршни снег.
– Эх, правильные вы воины, здорово фашисту всыпаете, – вытер усы Орлов. – И генерал у вас – сила. Наш с ним крепко подружился. Панфилов, говорит, не отходит и наступать обучает. Вот подкрепят его, рванется он со своей пехотой вперед – на конях не обгонишь.
Друзья крепко пожали друг другу руки, и соединившая их война снова разлучила обоих, быть может, навсегда.
2Об Амре Сырбаеве горевали и во взводе разведчиков, и в группе истребителей танков Талгарского полка, куда он недавно был переведен по собственной просьбе и где успел уже завоевать всеобщее расположение веселостью характера, сметливостью, трезвою, не по летам, рассудительностью.
Товарищи не знали, где и как погиб Сырбаев. В последний раз кто-то видел его с ручным пулеметом на западной окраине Буйгорода, а потом он исчез, и о нем уже никто не мог ничего сказать определенно. Не знал ничего и комиссар Петр Васильевич Логвиненко.
И вдруг Сырбаев появился. В обожженной шинели, с опаленными бровями, только ресницы уцелели. Теперь они казались особенно густыми и черными. Как о чем-то обычном, будничном он рассказал товарищам:
– Не помню, как я очутился на колокольне. Вокруг пальба, беготня. Помню, что после бомбежки в Буйгороде загорелось много зданий и в соседней улочке появились немцы. Ну, я полыхнул из своего «ручника» на полный диск. Шарахнулись они, а потом в колокольню начали грохать из противотанковой пушки. Как они взобрались, этого я не видел и не слышал, только вдруг навалились на меня сразу трое и волоком с колокольни.
На земле только я услышал, что наши дерутся за городом, а тут я, почитай, один. Повели. Знаю – капут мой пришел. А голова работает чисто: нет, Амре, умирать тебе еще рано. Да и зачем, всегда успею. Жить надо. Еще в пылу боя видел я, что за домами улицы, по которой повели меня фашисты, глубокий овраг тянется, да как туда попадешь, если один идет впереди, а два впритирку – позади, автоматами едва не касаются спины. Гляжу – дом пылает, гудит от пламени. И тут я решил – была не была. Незаметно стал поближе к этому дому путь держать. Идут немцы, не возражают, не знают, о чем я думаю. Поравнялись. Я и махнул прямо в пекло. Стреляли они или нет – не знаю – ничего не слышал, не видел. Ударило по лицу жаром, закрыл я его ладонями и уши зажал. Только в овраге почувствовал: спину жжет, за воротник угли насыпались. Упал я в снег, зашипел, как сало в казане, и – скорее к своим. Так вот и выбрался.
Он умолк и смущенно старался прикрыть красными пухлыми ладонями прожоги на полах шинели. Товарищи молчали. Сырбаев густо покраснел, ему показалось, что не такого рассказа ждали от него друзья. Торопливо, но очень тихо он досказал:
– Место удобное, колокольня. Если бы двое было нас, а то я только девятнадцать фашистов успел уложить. И пулемета лишился.
Но ему опять показалось, что он не то говорит, и Амре опустил голову и замер в неудобной позе. Логвиненко стремительно подошел к комсоргу, обнял его пылающие щеки ладонями и крепко по-мужски поцеловал в губы.
– Молодец... жить тебе, комсомол, всегда... молодец!
Возвратясь в штаб, комиссар вызвал помощника командира полка по материальному обеспечению Кравчука:
– Вы весь личный состав обеспечили зимним обмундированием?
– До единого человека, товарищ батальонный комиссар.
– До единого?
– Так точно, – не задумываясь, отвечал капитан. – Согласно заявкам старшин рот я выдал все, а излишки сегодня, согласно приказу штаба армии, отправил на базу
– Комсорга Амре Сырбаева вы знаете? Нет? Знаете, что он один уничтожил девятнадцать фашистов, горел в огне и снова сражается на передовой, пока вы заявки старшин сверяете... Когда вы были последний раз в окопах?
– Я, товарищ батальонный комиссар...
– Немедленно обуть, одеть мне Сырбаева. Не списки, а живых людей надо знать. Люди бьют фашистов, а не бумажки, товарищ помощник командира полка по материальной части!
Неизвестно, каким бы разносом для капитана закончилось это свидание, но тут вокруг штаба с таким грохотом начали рваться тяжелые снаряды и мины, что земля с потолка блиндажа посыпалась густыми комьями.
Логвиненко отстранил капитана и выпрыгнул из блиндажа. Срубленные осколками снарядов с неслышным шумом падали на землю лапчатые ветви сосен, а в небе, покрытом легкими белесыми облаками, плыли «юнкерсы». Особенно густая стая кружилась над селом.
– Держись, хлопцы, – закричал комиссар, хотя там, в селе, его не могли услышать...
Бой разгорелся. Ушли в батальоны и командир полка, и начальник штаба. Среди телефонных звонков, оперсводок и донесений Петр Васильевич успел написать листовку о подвиге Сырбаева, разослал всех политработников в роты, организовал доставку боеприпасов (разбомбило взвод боепитания). Бой все нарастал и нарастал.
– Да, да, – кричал комиссар в трубку телефонного аппарата, – нелегко, товарищ генерал, но село держим.
И снова на минуту выходил наружу, бодрил шуткой солдат единственной резервной роты, которые лежали в окопах по краю опушки, готовые к обороне штаба...
К вечеру над селом повисла новая стая бомбардировщиков. Стеная и воя, они бросались в пике, и к небу поднимались, не растворяясь в воздухе, клубы черного дыма и пыли. На шоссе вырвались немецкие танки и с фланга ударили термитными снарядами по селу. За танками бежали немецкие автоматчики. Бойцы, отстреливаясь, пятились из села, охваченного пламенем.
Логвиненко побежал к истребителям танков. Он издали увидел их, изготовившихся по первому слову ринуться в атаку.
– Видите мост? – Он на бегу протянул руку к реке, подступившей к штабу полка со стороны тыла. – Сюда сунутся танки, но они не пройдут: здесь станете вы, и я сам отзову вас, когда нужно будет. Идите...
Политрук Георгиев первый побежал к мосту...
...Когда они выполнили приказ, комиссар отозвал их. Без слов он принял из рук Амре Сырбаева партбилет политрука. Молча бойцы шли сейчас за комиссаром, окруженные сиянием зимней ночи. Они шли след в след по минному полю. Бронебойщиков было только трое. Остальные, вместе с политруком Георгиевым, лежали в земле. Над ними – невысокий холмик красноватой глины. Только час назад прогремел прощальный салют этих трех бойцов, шедших теперь с остатками батальона за своим комиссаром, трех воинов, оставшихся жить и множить подвиг друзей, которые отдали все для Родины.
Молчание прервал Сырбаев.
– Что они делают... что они делают!.. Да истребить этих немцев до единого! – тихо, с болью сказал он.
Логвиненко остановился. Разрывавшая его грудь злоба и боль вырвались наружу. Он крикнул так, что его, должно быть, услышали не только растянувшиеся в цепочку бойцы, но и там, где теперь притихли враги.
– Не немцев... не немецкий народ убиваем мы. Фашизм... фашизм, вот кого мы уничтожим. Слышите, вы! – кричал он, задыхаясь и грозя кулаком в сторону врага. – Мы уничтожим фашизм, под какой бы образиной ни скалил он свои зубы... Уничтожим!..
И снова шли они по оврагам, сквозь леса, каждый думая свою думу. Их отряд рос, как снежный ком, потому что присоединялись к нему то тут, то там разгоряченные, озлобленные и непобежденные солдаты. Комиссар вел их туда, где генерал прикажет стать снова непреодолимой преградой на пути врага.
Светало. Бежали, клубились, сгущались на небе тучи. Ветер летел белой стеной, свистел, натыкаясь на сосны, пронзительным свистом, слепил глаза крутящимся белым пухом. Стонали жалобным стоном деревья на опушках, но те, что в глубине, стояли недвижимо и хранили молчание.
...Бойцов остановили встречные верховые. В одном из них Логвиненко сразу узнал инструктора политотдела дивизии Евгения Иванова. А тот уже, спрыгнув с потного коня, бежал и на ходу кричал:
– Радость, товарищ батальонный комиссар! Нате, читайте листовку. – Выхватил из-за борта полушубка листок и протянул комиссару. – Везу ее в штаб дивизии, да вот встретил вас...
Едва докончив читать, Петр Васильевич повернулся к забеленной снегом колонне и, словно забыв обо всем на свете, возбужденно произнес:
– Стой!.. Командиры, ко мне!
Когда командиры сбежались, как по тревоге, он приказал построить колонну полукругом и сам отдал команду: «Смирно!» Потом взобрался на снежный сугроб, под которым едва угадывалась давно поваленная ветром или временем сосна, и сорвал с головы шапку. Так он стоял минуту-другую, молча обводя бойцов долгим взглядом. Ветер трепал его русые волосы, щедро пересыпая их снежинками.
Бойцы замерли. Только было слышно, как монотонно шумел ветер, путаясь в колючих космах елей и сосен.
И тогда комиссар прочитал:
«ПРИКАЗ НАРОДНОГО КОМИССАРА ОБОРОНЫ СОЮЗА ССР
18 ноября 1941 г. № 339.
В многочисленных боях за нашу Советскую Родину против гитлеровских захватчиков 316-я стрелковая дивизия показала образцы мужества, отваги, дисциплины и организованности. Своими отважными и умелыми действиями 316-я дивизия отбивала атаки трех пехотных дивизий и танковой дивизии фашистов. Личный состав дивизии храбро дрался, остановил наступление превосходящих сил противника, обратил его в бегство и нанес большие потери врагу, уничтожив у противника до 80 танков и несколько батальонов пехоты.
На основании изложенного и в соответствии с Постановлением Президиума Верховного Совета СССР, Ставка Верховного Главного Командования приказывает:
1. За проявленную отвагу в боях, за стойкость, мужество и героизм личного состава переименовать 316-ю дивизию в 8-ю Гвардейскую стрелковую дивизию.
Командир дивизии генерал-майор ПАНФИЛОВ И. В.
2. В соответствии с Постановлением Президиума Верховного Совета СССР указанной дивизии вручить Гвардейское знамя»*.
Логвиненко прервал чтение, минуту молчал, потом произнес с особой силой:
– Слышите, товарищи, отныне мы гвардейцы Родины!
В тишине, наступившей после этих слов, тишине, которую не в силах был нарушить ни полет ветра, ни беспокойный шум леса, комиссар бережно поднес к губам газетный листок, ставший влажным от падающего снега и горячего дыхания. Потом осторожно, как что-то бесконечно дорогое, свернул его и положил в нагрудный карман гимнастерки, где хранится у воина только один документ – партийный или комсомольский билет.
