Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести"
Автор книги: Дмитрий Снегин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 44 страниц)
Владимир Фурсов пришел в себя, почувствовав нестерпимое жжение на спине, на правом боку. Открыл глаза и увидел причудливую картину: в проходах, образованных цинковыми коробками с патронами и ящиками с минами, стояли, сидели, лежали красноармейцы. Но на кого они были похожи! В кровоподтеках и ссадинах, на иных – в клочья разорваны гимнастерки, у других напрочь оторваны галифе, а третьих будто вываляли в извести. Лишь один Нури Сыдыков был чист и опрятен*. Даже пилотка, чуть сдвинутая на правый висок, как того требовал устав, украшала голову.
Фурсов не удивился: Нури – фантазер. Мечтает изобрести такие машины, которые будут ходить, летать, работать сами, по приказанию человека. Он часто развивает свою мысль и на политзанятиях и в спорах со старшиной Кипкеевым. Старшина сердится:
– Автомобиль на перекрестке сам будет милиционера слушаться и заворачивать туда, куда он ему покажет палочкой?!
– Будет! – отвечает Нури.
– И танк без водителя и стрелка полезет на врага?!
– Полезет!
Терпение у Кипкеева лопается: «У вас, товарищ Сыдыков, мозги набекрень, а потому отставить вредные разговорчики!»
В таких случаях Фурсов обычно брал сторону Нури. Воображение, которым он обладал с детства, позволяло ему наделять фантастику друга реальными чертами и верить в нее. В ответ Сыдыков платил ему привязанностью, делился новыми замыслами... Но все это было так давно – сто, тысячу лет назад! Сейчас Нури перевязывает раненых, в мирное время он был отличником санподготовки. Его сухие смуглые пальцы проворно и умело накладывают на раны розоватую марлю индивидуальных пакетов. Но лицо его осунулось, родинка на верхней губе подрагивает от напряжения. «Он страдает страданием раненых товарищей, – проносится в голове у Фурсова. – Раненые безропотно подчиняются ему... Раненые... Постой, постой, да как же это? Откуда они? И как могло произойти такое?»
Фурсов, должно быть, закричал, недоумевая и протестуя, потому что все оглянулись. А Нури подошел к нему, спросил:
– Что будем делать? Ты – замполит, отвечай!
Чистый голос Нури и смысл, заключенный в его словах, прояснили сознание. Так чистая струя воды смывает со стекла мутный налет, и стекло становится прозрачным, и взору открывается мир в привычном естественном очертании. Нечто схожее произошло с сознанием Фурсова, и он увидел и понял все, как оно было. Да, надо что-то делать. И немедленно, потому что война, рядом враги, и неизвестно, как могут обернуться события.
Он поднялся. «Главное, не суетиться, ни одного опрометчивого слова и никакой растерянности...» На него смотрели со смешанным чувством: удивления и надежды. В рваном обмундировании, в ссадинах и в крови, со вздутой правой щекой, он казался неправдоподобно большим и рыжим. Только треугольники на петлицах гимнастерки оставались прежними, и все невольно смотрели на них. Владимир шагнул к штабелям оружия, густо смазанного заводской смазкой, сказал:
– Будем вооружаться. Продержимся, пока подмога подоспеет. – И взял какую-то штуковину в жирном бумажном чехле. – Да это же автомат! А вот и винтовки... Запасайся, братва, патронами!
Его окликнул Нури:
– Прикажи кому-нибудь принести воды: люди пить хотят.
«И чего это он затосковал? Все теперь пойдет, как надо», – подумал Фурсов. И хотел сказать, что будет ему и вода, и лекарства, но тут в дверях появился Иван Арискин. Лицо выпачкано известкой, отчего под глазами обозначились тонкие морщинки. Когда он исчез со склада и куда бегал – никто не заметил, никто не знал. За вертким, сухощавым парнем давно утвердилась одобрительная кличка «Вездесущ». Иван запарился от бега, грудь его ходуном ходила под расстегнутой гимнастеркой. Он закричал:
– Фашисты наседают на северо-западные ворота! Песочников подмоги просит.
«Он же на гауптвахте», – вспомнил Фурсов. И тут же вспомнил: война. А на войне и не такое случается. Главное, не одни они в крепости.
– За мной! – бросил он команду. – Защитим северо-западные ворота!
– Я – следом. Перевяжу раненых – и прибегу. – Помолчал и добавил: – Про воду не забудь.
Фурсов обнял друга. Они постояли, затаив дыхание, чувствуя биение своих сердец. И расстались. Чтобы больше никогда не встретиться.
Мы прорвемся!Санинструктор Саша Песочников сидел на гауптвахте. За самовольную отлучку в город: Здесь его и застала война. Когда грохнуло, закачалось, запылало, он выскочил в окно. Собрал бегавших по двору бойцов в команду, велел вооружиться, кто чем может, и привел к северо-западным воротам. Просто так: надо было кому-то командовать. Бойцы залегли в подворотне, окопались. Была бы указана цель, а как ее достичь, красноармейцы, пораскинув умом, сами решат. Ручному пулеметчику Аскенадзе он приказал:
– Будешь осаживать немцев, когда попрут к воротам. Короткими очередями: патроны беречь надо.
Впрочем, до пулемета очередь еще не дошла. Винтовочным огнем стрелки держали врагов на почтительном расстоянии. Не сразу Песочников узнал в рыжем детине своего друга замполита Фурсова, который, тяжело дыша, остановился в подворотне с горсткой минометчиков. А узнав, улыбнулся:
– Подмогу привел?
– Ага... Как тут?
– Держимся! – Саша Песочников улыбался, возбужденно жестикулировал. Он весело блестел черными глазами, весело оглядывал Фурсова. – Переоделся бы, на пугало походишь.
Бравада была к лицу, но не к месту, и Саша пристально всматривался туда, где, высвеченный лучами восходящего солнца, горбатился деревянный мостик, перекинутый через опоясывавший крепостной вал и заполненный водой ров. Со стороны кладбища, к мостку, отбрасывая впереди себя длинные тени, подбирались гитлеровцы.
– Перебежку делают, гады! – забеспокоился Песочников. И приказал Аскенадзе: – Врежь-ка по ним! – И приоткрыл ворота.
Аскенадзе, смуглый, длинношеий, прильнул к пулемету. Хищно обозначился его горбоносый профиль. Его гладко выбритая иссиня-темная щека нервно дергалась. Приняв положение для стрельбы лежа, расчетливо и метко послал две очереди в осмелевших было вражеских автоматчиков.
Фашисты закричали, загалдели, бросились врассыпную.
– Не нравится, – сказал Песочников и глянул на Фурсова. – Будем бить их смертным боем!
Фурсов едва ли услышал санинструктора. Внезапно и яростно накатился на ворота гром разрываемых снарядов, мин, авиабомб. В том многоголосом реве потонули трескотня автоматов, одиночные хлопки винтовок, и Владимир подумал: не их одних война застала врасплох, и не они одни бьются с фашистами там, где их застала война, бьются до последнего патрона... До последнего патрона – это так, по привычке. Где он, этот последний? Не будет его. Вот-вот подоспеют на подмогу части, расквартированные в городе Бресте, и вместе они турнут фашистов – костей не соберут. И еще он подумал: как только спокойнее станет у северо-западных ворот и в округе, он прежде самых неотложных дел отнесет воду Нури Сыдыкову и поможет ему переправить раненых в госпиталь.
С этими думами он положил своих минометчиков на боевой рубеж и, сказав Песочникову «Командуй», лег сам и уже привычно, будто всю жизнь лишь и занимался тем, что убивал людей, расчетливо подпускал врага на верный выстрел, брал на мушку и убивал, не испытывая ни угрызений совести, ни жалости, как если бы колол дрова или копал в огороде грядку.
– Кто тут за старшего? – услышал он чей-то голос. К нему, лавируя среди разрывов, подполз знакомый шофер пулеметно-зенитной установки, коренастый крепыш Петро Карболин. Был он сумрачен, решительная складка легла меж густых темных бровей. Сухо поздоровался.
– Мы на прорыв. Свяжемся с основными силами. И тогда отбросим гадов от крепости. – Помолчал. – Услышишь, сигналить начну, быстро распахни ворота. Проскочим – захлопнешь.
«И я с ними!» – с тоской подумал Фурсов, но не сказал ни слова.
Петро Карболин козырнул и, пригибаясь, побежал к своим.
По взглядам, которыми его проводили бойцы, Владимир догадался: многие согласны с зенитчиками – на прорыв, и будут прыгать на подножки автомашины, когда зенитная установка пойдет через ворота. И сам он мысленно примерился, как он это сделает. Стремительный рывок впереди машины, потом бросок на подножку и ухватиться за борт, за стволы счетверенных пулеметов, хоть за что – лишь бы ухватиться! И – на прорыв. Песочников как будто разгадал его мысли, посмотрел пытливо. Фурсов попытался заставить себя не думать о зенитчиках, но обостренным слухом ловил все звуки, стараясь выделить из них звук автомобильной сирены и держа тело напружиненным, готовым для кошачьего броска. Время шло, а зенитчики не сигналили.
Полезли фашисты. По ним стреляли, а они лезли. Фурсов не торопился стрелять, выбирая самых нахальных. Поднялось и начало припекать солнце. Разбитые губы запеклись, мучила жажда. Он оглянулся в надежде увидеть у кого-нибудь флягу и что было силы прыгнул в сторону, потому что через открытые кем-то ворота промчалась машина. Мимо него – взвинченный рев мотора, грохот и пламя из пулеметов, сваленных для стрельбы по наземным целям. За рулем Петр Карболин – сумрачный, решительный. Карболин не прильнул к баранке, а откинулся назад, как будто хотел видеть далеко-далеко. И еще заметил Фурсов, что два-три бойца, изловчившись, прыгнули в машину.
Автоматчики решили, должно быть, что их атакует броневик, и заметались возле моста, ища укрытия. Карболин опрокидывал и давил их колесами своего грузовика. Вражеские артиллеристы открыли беспорядочный огонь. Шальные осколки ранили бойцов, пробили баллоны, а зенитная установка все мчалась и мчалась, изрыгая из пулеметов губительный огонь, сквозь блокаду, пока гряда догоравших каштанов не скрыла ее от взоров тех, кто остался защищать северо-западные ворота Брестской крепости.
«Прорвались», – ликовал и тосковал Фурсов, стоя посредине распахнутых ворот. Саша Песочников тронул его за плечо, отвел в сторону.
– Закрыть ворота! – приказал он. И Фурсову: – Кому-то надо крепость защищать, пока подойдут основные силы.
Владимир не услышал его. Он был с Петром Карболиным – на неуязвимой и крылатой, как чапаевская тачанка, машине, он летел навстречу главным силам Красной Армии сказать, что крепость не сдалась, что крепость сражается, но ей нужна помощь. Он слышал свой голос и голос генерала, который, приняв его доклад, расспрашивал о подробностях сражения. Ему было приятно оттого, что генерал так подробно расспрашивал его обо всем и еще потому, что этот генерал как две капли воды походил на друга детства – Володю Короленко... Запах гари и каштанов вернул его к действительности, и Фурсов увидел, где он. Вздохнул и сказал:
– Прорвались.
Красноармейцы, словно ждали этого слова, зашумели.
– Лихо они...
– Кому надо, доложат...
– И гробанём же тогда!..
Саша Песочников нахмурился и упрямо повторил:
– Нам крепость защищать! Не тогда – сейчас. – И уже не попросил, а приказал Фурсову: – Переоденься, не к лицу такой вид замполиту.
«А во что переодеться? – с тоской подумал Владимир. И рассердился: – Ему надо, чтобы я с убитого красноармейца снял обмундирование? Тоже нашелся «главнокомандующий». Но почистил и привел в порядок гимнастерку, потуже затянул ремень.
ИваПосле того, как Петр Карболин* промчался на своей зенитной установке по горбатому мосту, немцы там не появлялись. Но Фурсов заметил какое-то движение вдоль, оврага, сказал об этом Песочникову. «Они ищут лазейку, чтобы прошмыгнуть к нам в тыл и ударить в спину, – догадался Саша. – Надо иметь своих наблюдателей на валу. – И приказал двум бойцам подняться на вал и оттуда подавать сигналы – как и что. Фурсову объяснил:
– Если фашисты подкрадутся, мы окажемся в мышеловке. Тогда – крышка.
На валу плясали огненные разрывы снарядов и мин. Немцы понимали, какая это удобная позиция для защитников крепости, и держали вал под непрерывным огнем. Туда ушли бойцы. Те, кто остался у ворот, ждали от них условленного сигнала. Смотрели до рези в глазах. Не дождались, не увидели. Песочников послал еще двоих. Наказал:
– Разведайте и возвращайтесь. Если тех ранило, помогите им.
Фурсов глянул на него, сказал взглядом: «Я пойду с ними». И так же взглядом ответил Саша: «Нет... твой черед впереди».
Бойцы ушли. И не вернулись. Атаки на ворота не повторялись. Чутье подсказывало Песочникову: враги нащупали более удобное место для броска. Но где? И когда начнут приступ?
– Пошли на вал. Там мы продержимся до прихода своих, а тут... – Саша Песочников махнул рукой.
Красноармейцы напряженно смотрели на него, на Фурсова. Фурсов сказал:
– Правильное решение... Ребята, бежать рассредоточенно... А на валу, помните, кое-где сохранились окопы, отрытые еще польскими жолнерами. – И тоже махнул рукой: что, мол, тут объяснять.
Песочников побежал. Побежали, согнув спины, бойцы. То пригибаясь, то падая, хоронясь от частых разрывов мин и снарядов. Сноровистее многих бежал Фурсов. Он видел перед собой ветвистую иву. Она ярко зеленела возле самого вала. Володя загадал: если добежит невредимым до ивы, все сложится хорошо – и для него, и для товарищей, и для всей Брестской крепости. И начал считать шаги: двадцать один... двадцать два... двадцать три. На пятьдесят восьмом он не услышал, а почувствовал всей кожей, всем своим нутром губительный полет снаряда. Ему предназначенного снаряда. И прибавил прыти. Свист нарастал. Но и спасительная ива приближалась, и Фурсов бежал изо всех сил, бежал навстречу губительному свисту, состязаясь в скорости с е м у предназначенным снарядом. Надо было, прежде чем снаряд упадет на него, оказаться под ивой. Обязательно. Иначе конец. Фурсов бежал, не чуя ног. Он знал: надо успеть проскочить то роковое место, где его бег и траектория е г о снаряда пересекутся в смертельном поединке. Для него – в смертельном. На этом роковом скрещении ему несдобровать. Он сохранит свою жизнь и выиграет поединок, только достигнув ивы. И он, и его товарищи, и родная Брестская крепость.
Это было чудом: нетронутая огнем и металлом, ива переливалась яркой зеленью в жарких лучах июньского воскресного утра. («Да, сегодня воскресенье, часов десять, я сейчас пошел бы на почту и получил свою посылку»). Ива тянулась ему навстречу гибкими раскидистыми ветвями, звала, торопила под свою защиту. И он бежал, бежал...
Не добежал. Губительный свист е г о снаряда внезапно оборвался, и Фурсов замер, как вкопанный. Близкий разрыв снес с ивы гордую, в тяжелых косах, вершину. Листва на срубленных ветвях сразу пожухла и почернела. Фурсов обомлел – от горя, что обезглавлена и почернела ива; от счастья, что снаряд не долетел до него. Он знал: стоит на том самом месте, где скрестились бы в смертельном поединке траектория ему предназначенного снаряда и его бег. Но ива спасла его: она высоко запрокинула свою гордую вершину, и снаряд задел за нее и прежде времени сработал, как говорят артиллеристы. Фурсов остался жить.
Ни тогда, ни много позже он так и не вспомнил, как долго оставался на месте, перед обезглавленной ивой. С ним приключилось что-то странное. Он то как бы вовсе освобождался от своего тела и не чувствовал ни жажды, ни боли, ни тяжести своих налитых усталостью мускулов, то вдруг жажда мучила его, а сознание повелительно заставляло действовать сообразно событиям. И он очутился на валу, где надо было продержаться до прихода подкрепления. Продержаться надо было еще и потому, что на почте его ждала посылка от матери, и в Витебске – окружные соревнования волейболистов; и еще потому, что предстояло наказать виновных справедливым наказанием за смерть лейтенанта Полторакова и красноармейца Аргамасова, за обезглавленную иву.
Эти мысли пришли к нему в тот момент, когда он увидел себя втиснутым в старый осыпавшийся окопчик, отрытый еще польским жолнером. И невольно оглянулся, отыскивая взором иву. Обезглавленная, она ярче прежнего зеленела, как будто и не опалил ее мгновение назад огонь войны. Лишь тревожно подрагивали гибкие, раскидистые ветви.
Товарищи! Отстоять вокзал!Дорога уходила на запад. Она была обсажена каштанами. Каштаны догорали. Молча. Стоя навытяжку, будто солдаты в строю. Горели. Живые. В цвету. Знакомую дорогу было трудно узнать. Фурсову больно было смотреть туда, и он перевел взор на крепостной вал. Плясали разрывы. Полузасыпанные землей красноармейцы крепко сжимали винтовки. Фурсов узнал Ивана Арискина, Сашу Песочникова. Живые. Вздутая щека мешала смотреть, но он замечал и тех, кто вдруг замирал, но продолжал крепко сжимать винтовку со штыком. Таких, каменевших в неподвижности, становилось больше и больше, потому что крепостной вал вскипал разрывами. А он, Фурсов, как заклятый, оставался невредим, стряхивая движением широких, покатых плеч падавшую на него землю, чтобы не оказаться заживо погребенным.
Шквал огня прекратился внезапно. И внезапно возле вала выросли вражеские автоматчики. Не какие-то расплывчатые серые фигурки, а лица, руки, глаза. В это трудно было поверить. Короткие, мышиного цвета мундиры, рукава до локтей. На рукавах какие-то нашивки, вроде черепа. Нечто похожее носили на своих рукавах черные гусары атамана Анненкова (об этом рассказывал Володе дед). Гарь и пепел рассеялись, и за спинами фашистов Фурсов увидел озерцо. Вода искрилась под лучами поднявшегося к зениту солнца. В ней мирно, не чуя беды, купались кувшинки, лилии. «Пить... пить!» – рвалось из груди. Но еще повелительней сказал внутренний голос: «Пришел твой срок». И он поднялся, крикнул, и сам поразился зычности своего голоса:
– Братцы! Фашисты прут... В штыки!
Поднялась земля. Казалось, поднялся сам крепостной вал и, сорвавшись со своего места, ринулся на врага, выставив вперед колючий частокол винтовок с трехгранными штыками. Древний крепостной вал истошно кричал: Ура-а! » и «Бей гадов!» Фашисты были оглушены этим криком. Их обуял страх. Они побежали.
Красноармейцы оказались на открытом всем снарядам и пулям месте. Фашистские минометчики по ним не стреляли: боялись убить своих. Фурсов не замечал этого. Опрокинув прикладом подвернувшегося под руку гитлеровца, он бросился к озерцу. «Пить... пить!»
– Товарищи! Товарищи бойцы! – метнулся ему наперерез властный и призывный голос.
Такой голос мог принадлежать только старшему командиру, и он остановил Фурсова, заставил оглянуться. Со стороны горбатого моста бежал командир. Это можно было определить по широкому ремню с портупеей.
Жажда прошла. «Теперь все пойдет, как надо», – воспрянул духом Владимир и махнул своим, чтобы бежали навстречу командиру. Командир был без левой руки, рана забинтована наспех; ворот гимнастерки разорван. (И он, должно быть, побывал в рукопашной»). На уцелевшей петлице Фурсов разглядел один прямоугольник. («Значит – капитан»). Капитан был без фуражки, опаленный близким разрывом. Глаза, казалось, обуглились, и он плохо видел.
– Товарищи бойцы, надо отстоять вокзал, – громко говорил капитан, и Фурсов подумал, что громко он говорит потому, что оглушен и не слышит: – Там эшелон с детишками, с женщинами... Надо их вывезти... надо вывезти документы. – Он повернулся и пошел к железной дороге.
Короткими перебежками, а где и ползком, по-пластунски, устремились за ним красноармейцы. Им предстояло проскочить через горбатый мост, чтобы оказаться по ту сторону канала. Но туда, заметил Фурсов, полезли очнувшиеся от испуга фашистские автоматчики. Начали обстреливать эту узкую полоску земли и вражеские артиллеристы.
Капитан вел красноармейцев к мосту среди разрывов, чуть пошатываясь, как хмельной. «Он не слышит ничего», – снова подумал Фурсов, восхищаясь бесстрашием капитана. Он был благодарен этому человеку – за себя, за всех, невесть откуда собравшихся здесь полсотни бойцов. Привязался к нему и беспокоился за его жизнь больше, чем за свою.
– Вперед! Ура-а-а! – закричал он, не слыша своего голоса, и побежал вперед, чтобы встать рядом с безруким капитаном и охранять, заслонять его собой от пуль, от осколков снарядов, мин, авиабомб.
– А-а-а! – подхватили красноармейцы, устремившись к мосту.
Они увлекли за собой капитана, во второй раз опрокинули наседавших врагов и проскочили через горловину. Фашистские минометчики обрушили на горстку смельчаков шквал огня. Капитан дернулся всем телом, но устоял на ногах. Прикрыв свежую рану уцелевшей рукой, крикнул сипло, раздельно:
– Берите вправо, через каштановую рощу проскочим!
И они прижимались, сливались, казалось, в одно с милой спасительной землей, ползли, бежали, падали. И снова бежали. К железной дороге. И добежали. Правда, не все. Владимир не видел Соколова, Ивана Арискина, не видел санинструктора Песочникова, но тревоги почему-то не испытывал. «Где-нибудь здесь», – решил он, потому что их было уже не пятьдесят, а человек семьдесят-восемьдесят. Новые горстки бойцов примыкали к ним и становились под начало капитана.
Вражеские минометчики потеряли их из виду. Обстрел прекратился. Капитан показал оборонительный рубеж и велел окапываться. Обуглившимися глазами он глядел на бойцов, и его взгляд выражал больше, чем благодарность. Откуда он черпал силы – с оторванной напрочь рукой и второй раз раненный осколком мины в грудь? «Он – командир и не имеет права вести себя по-иному, – думал Владимир. – Я почти не знаю, тебя, товарищ капитан. Но где бы ты ни был, людям было с тобой хорошо и легко. Это я знаю наверняка!»
Капитан закашлялся, крепко прижимая правую руку к груди. Между пальцами проступила кровь. Фурсов нащупал подол нижней рубахи, оторвал по окружности ленту.
– Разрешите перевязать, товарищ капитан.
Капитан недоуменно посмотрел на него, на руку, выругался:
– А, черт... не запеклось еще!
У Фурсова во рту стало сухо. Он испугался, что задохнется от этой раскаленной добела сухости, и, схватив из-под ног ком земли, начал его жевать, чтобы вызвать слюну. Слюны не было, и, широко раскрыв рот, он выплюнул скрипевшую в зубах землю.
Капитан участливо, глянул на него.
– Мужайся, друг!
