Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести"
Автор книги: Дмитрий Снегин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 44 страниц)
Утро началось с оклика дневального:
– Товарищ командир батареи, к старшему адъютанту дивизиона!
Адъютант Марачков торопливо построил командиров батарей и почти бегом повел их на широкую площадь, где вчера были оборудованы коновязи, а теперь стояли кони всех мастей и экстерьеров. Бойцы едва удерживали их, намотав на ладони ременные чембура.
Неумело поднеся правую руку к пилотке, Василий Марачков доложил подполковнику.
– А где ваши ездовые, товарищ адъютант? – резко спросил Курганов. – Или вы сами собираетесь разводить коней по батареям?
Марачков повернулся и молча устремился к дивизиону.
– Куда вы? – гневно крикнул вслед ему Курганов, и лицо его побагровело. – Прикажите любому из своих командиров привести ездовых, а сами извольте дослушать меня... Как это тебе нравится, а? – вдруг обратился он к Ляховскому, и плечи его передернулись. Комиссар не ответил, и было неясно: сочувствует он командиру полка или осуждает его.
Наконец, ездовые прибыли.
Можно было приступить к распределению коней. Их по одному проводили мимо Курганова, и было видно по его глазам, что он давно не то что осмотрел их, а ощупал со всех сторон. На всю площадь разносился его ясный голос:
– Корень третьей батареи...
– Строевая в штабную...
– Первый унос пятой батареи...
– Эту саксаулину – в хозчасть.
Только к полудню была закончена эта однообразная, на первый взгляд, а по существу сложная и трудная работа. Курганов снял форменную фуражку и отер белым платком со лба крупные капли пота. Лицо, его посерело, и он устало приказал развести коней по подразделениям.
Андреев тронул Берегового за локоть, порывисто наклонился к его уху и прошептал:
– Вот это командир, скажу тебе.
Но тут же рванул Берегового так, что тот едва удержался на ногах.
– Отдай мне вон ту саврасую. Ну что тебе стоит, отдай!.. Эх и лошадка!
Береговой обернулся. Ездовой Печерин, низкий, широкоплечий, с морщинистым умным лицом, вел на коротком поводу саврасую кобылу. Красивое полудикое животное с маленькой, будто выточенной головой на длинной шее шло за ним, трепетно озираясь. Острые короткие уши лошади то поднимались упруго, то прижимались, чуть прогнутая спина вздрагивала.
Береговой отказал Андрееву. Тот, ожесточенно пыля ногами и восхищенно чертыхаясь, пошел вслед за ездовым.
По пути в столовую Береговой нагнал Арсения Петрашко. Тот мечтательно сказал:
– Приятно чувствовать, как прибывают силы.
Береговой недоуменно взглянул на него и замедлил шаг.
– А как же. Вот жили мы как бы врозь. Встретились, и стало нас двое, трое, сто. Дали нам теперь коней. Ну, а через недельку орудия прибудут. Не заметишь как стрельбы и... на фронт. Сила!
– Скорее бы.
– Погоди, – сразу спал с мечтательного тона Петрашко, – Привести артиллерийский полк в полную боевую готовность не так просто. Пока и мы, и бойцы еще ничего или почти ничего не знаем.
Береговой согласился. Ему припомнилась служба в команде одногодичников в Ашхабадском горноартиллерийском полку. Вспомнились стереотрубы, пристрелки, буссоли, вилки, переходы «на поражение», слаженная работа орудийных расчетов, яростная команда «с передков», отдаваемая на бешеном галопе всей батарее. И люди, и кони – все обучено, дисциплинировано, натренировано. О командирах и говорить нечего: прекрасные знатоки своего дела, стойкие, не знающие усталости.
«А мы?.. Не каждый из нас даже проходил действительную службу. И все-таки... все-таки, – продолжал он думать, – мы уже – военные. Сегодня артиллерия – твоя профессия, полк – твое производство, поле деятельности – фронт, война. И если вчера при слове «вилка» представлялся стол и отбивная котлета, сегодня – вражеский пулемет и разрывы у цели».
Свои мысли Береговой высказал Арсению.
– Правильно, – согласился Петрашко и неожиданно добавил: – Ты, Дмитрий, старайся каждую минуту использовать для практических занятий. Разбирай орудийные замки – сам, седлай коня – сам, черти схемы – сам, короче – набирайся опыта, набивай руку. Тогда все станет привычным и легким.
Всю эту тираду Петрашко произносит с какой-то необычайной искренностью и увлечением. Береговой смотрит на него с нескрываемым удивлением. В столовой, уже усаживаясь за стол, Петрашко тихо произносит:
– Я немного постарше тебя и в армии не один год служил...
Командиров обслуживает здоровенный парень, видимо, медвежьей силы, но ловкий и проворный, как белка. Правда, лицо у парня нагловатое, глаза мутные, тупые. Он ставит на стол тарелки с супом с неподражаемым изяществом, широко улыбается, но не живой, а как бы деревянной улыбкой:
– Особливо не налегайте, товарищи командиры, на третье – мороженое.
– Откуда ты тут такой орел взялся? – слышится голос Курганова. Он стоит напротив, через стол, и своим, теперь уж так знакомым взглядом сверлит парня. Верзила мгновенно каменеет и гаркает на всю столовую:
– Красноармеец Мосин, товарищ подполковник.
– И что ты здесь делаешь такой... слабенький?
– Определен в помощники к полковому повару.
– Да при такой комплекции тебе впору гаубицу таскать.
– Так точно... На действительной службе пушечный вьюк один на коня поднимал. Заряжающий я, – единым духом выпаливает Мосин.
– Вот что, – обращается подполковник к Петрашко, – да вы сидите, сидите. Этого помощника повара зачислить в орудийный расчет шестой батареи, к лейтенанту Андрееву. У него, помнится, нехватка людей...
После обеда Андреев и Береговой поднялись из-за стола и направились к круглой беседке, притаившейся в глубине лагерного сада. Там работал Скоробогат-Ляховский, и беседка именовалась «комиссарской». По дороге к ним присоединился Стуге, как всегда, бодрый, энергичный.
– К комиссару, товарищи? – поздоровался он.
– Точно так.
– Значит, по пути. Шире шаг, опаздываем.
Ляховский встретил их обычной приветливой улыбкой:
– Садитесь, товарищи. Сейчас подойдут остальные командиры, и мы поговорим о наших неотложных делах.
Он сидел за маленьким дачным столиком, заваленным кипами книг, газет, журналов и наставлений. Веселые солнечные зайчики, пробившись сквозь густую листву беседки, трепетали на столе, на полу, на тонких узорных столбиках, и казалось, что беседка едва приметно колеблется, как поплавок на воде.
Когда собрались все командиры батарей, Ляховский приступил к разговору:
– Товарищи, командир Красной Армии не просто командир, а и комиссар – душа своего подразделения, партийный вожак и наставник своих подчиненных. И вот эту – я не ошибусь, если скажу, – главную сторону своей деятельности еще не каждый из вас понял и продумал до конца.
Он умолк и неторопливо вынул из пачки газет одну, любовно ее разгладил, и все увидели четкую надпись – «За Родину!»
– Вот, посмотрите. Первый номер нашей дивизионной газеты. В нем опубликована статья командира нашей дивизии генерала Панфилова, большевика, коммуниста. Из одного названия статьи мы должны понять весь объем работы и требования нашего генерала.
Скоробогат-Ляховский красным карандашом подчеркнул слова: «Готовиться к большим наступательным сражениям».
Выждав паузу, комиссар продолжал:
– К большим наступательным сражениям каждый из нас должен быть готов не на словах, а на деле. Надо быть мужественным и обладать героическим сердцем. А вот один из командиров мне как-то заявил по поводу героизма и отваги: «Герои – это избранники, единицы. Не каждому дано быть героем».
– Это я так... товарищ батальонный комиссар, – склонил голову Андреев, пытаясь скрыть смущение.
– Нет это непонимание, товарищ Андреев, – прервал его Ляховский. – Не хвастовство, а упорная работа по повышению идейного уровня скрывается за словом героизм. Вот генерал пишет:
«Советский народ, объединенный вокруг коммунистической партии, ведет священную отечественную войну. Прошел месяц со дня начала этой войны. Впереди еще предстоят грандиозные схватки с врагом. Каждый красноармеец, слышите, – поднял глаза комиссар, – каждый красноармеец должен в кратчайшие сроки с максимальным напряжением сил готовить из себя бесстрашного героя... достойного сына великой социалистической Родины»*.
– Готовить из себя бесстрашного героя, товарищи, это не только быть честным, скромным, в совершенстве знающим свою боевую технику. Нет. Это значит – стать... быть смелым, понимать назначение своего подвига, то есть любить свой народ, свою Родину всем сердцем. Вот такой работы, товарищи командиры, я хочу... я требую от вас! Возьмите эту газету, она всегда вам пригодится.
Покинув беседку, некоторое время командиры шли молча, в ногу. Андреев дышал шумно и часто. Насколько успел заметить Береговой, с ним это бывало в минуты, когда он взволнован или с чем-нибудь не согласен. Так случилось и теперь. Вдруг он остановился и раздраженно заговорил:
– Героизм... бесстрашие. Попадем на фронт, тогда и посмотрим – кто герой.
– Все ты отлично понимаешь, а зачем прикидываешься простачком – неизвестно, – возразил ему Береговой.
– Что я понимаю?
– Да то, что нам надо действительно много работать и бойцов подтягивать.
– Все это мелочи, все давно известно.
– Нет, не мелочи, – вскипел Стуге. – И то не мелочь, что у тебя гимнастерка помята и сапоги в глине, и ремень на боку, – он неприязненно посмотрел на Андреева и, козырнув, свернул в боковую аллею.
– Эй ты, строгач, – крикнул ему вслед Андреев, – вернись на минутку.
Стуге возвратился своей легкой, стремительной походкой. Брови его были сдвинуты, но он улыбался.
– Что тебе?
– Дай-ка газету... Вот и спасибо. Засим – до свидания.
– Проработали вы меня основательно, – миролюбиво проговорил Андреев, когда они снова остались вдвоем с Береговым. – Да, подзаняться надо серьезно.
– Надо, Андреев, надо.
– Будь спокоен: в долгу перед Родиной я не останусь.
– Ни ты, ни твоя батарея, как бы добавил наш комиссар.
– Это верно. Он так скажет. Ну, кош*, – скоро мертвому часу конец. На манеже встретимся.
4Неделя перед получением материальной части прошла в командирской учебе, в завершении комплектования полка, в непрерывной тренировке коней. Береговой уже лихо гарцевал на вороном и не в меру горячем жеребце, названном в память его родины Семиреком. Зеленая плащ-палатка небрежно развевалась за плечами командира батареи. На почти ежедневных выводках Курганов, не скрывая восхищения, провожал Семирека неизменной фразой:
– Ну и черт!
Ему хотелось забрать Семирека себе, но такой уж был характер у Курганова: раз решив, он не менял своего слова.
Сейчас, глубокой ночью, Курганов собрал по тревоге командиров батарей и объявил им, как, когда и по какому маршруту доставить в полк первые орудия. Эта честь выпала на долю Сережи Стуге и Берегового – командиров головных батарей.
Приказ отдан. Построены огневые расчеты. Проверены кони, амуниция, и батарейцы отправились в поход...
Ранний рассвет застал их на глухом железнодорожном полустанке. Почти с детским любопытством и волнением рассматривали бойцы выкрашенные в зеленый цвет орудия, видимо, совсем недавно извлеченные из арсенала: густая складская смазка жирно поблескивала на холодных металлических телах пушек.
Ездовые хлопотливо приладили вальки и постромки, орудийные расчеты привычно выстроились позади орудий, точно они никогда и не отходили от них. Торжественно, по-уставному Береговой подал команду.
Должно быть, впервые после гражданской войны на пригородном шоссе Алма-Аты вытянулась батарея. Мерно цокали подковы, глухо постукивали орудийные колеса. Редкие пешеходы замирали в немом раздумье при виде воинской колонны, и все вокруг Береговому казалось суровым, необычным и выжидательно-тревожным.
За орудиями, стараясь не нарушить уставного порядка, с подчеркнутой деловитостью шагали орудийные расчеты. Высоченный наводчик печатал каждый шаг и бережно придерживал у левого бока деревянный футляр, в котором хранится панорама. Не поворачивая головы, он шикал на соседа, то и дело терявшего шаг. Тот с немым презрением косился на наводчика и продолжал идти вразвалку. Когда же Береговой поравнял своего Семирека с бойцами, намеренно громко произнес тоном бывалого солдата:
– Не тянись, наводчик, вспотеешь скоро... На марше разрешено идти вольно.
Но, странное дело, бойцы еще строже ровняли строй, и Берегового радовало это. Ему верилось, что в этом ритмичном, слаженном движении батареи проявляется то цементирующее начало, которое как-то сразу приблизило всех к фронту и наполнило силой.
После третьего привала батарея втянулась в тенистую тополевую аллею, ведущую к лагерной площади. Здесь через каждые сто метров неподвижно стояли линейные. На штыках винтовок маками алели маленькие флажки. Перед самым плацем к Береговому подскакал конный связной и, не отрывая восхищенного взгляда от орудий, восторженно крикнул:
– Командиру батареи явиться к командиру полка с докладом!
Береговой пришпорил жеребца и дал поводья. Легкой и стремительной рысью вынес его Семирек на простор. На площади – весь полк. Он построен двумя шпалерами, мимо которых и должен провести свою батарею Береговой. От группы отделился всадник на дымчатом, в мелких стальных крапинках коне. Это Курганов. Сблизившись на положенное расстояние, Береговой лихо осадил Семирека и отрапортовал:
– Четвертая батарея прибыла в полном составе. Все в порядке. Сосредоточена при выходе из аллеи.
– Ведите. Поорудийно. Дистанция пятьдесят метров.
– Есть!
Сердце у Берегового забилось, перехватило дыхание. Нервная дрожь передалась коню, и он начал совсем не к месту танцевать в то самое время, когда командир батареи с головным орудием приблизился к застывшему по команде «смирно» полку. А когда раздалось многоголосое, перекатное ура, Семирек закусил удила и вихрем понес Берегового вдоль строя. «Черт бы тебя взял, дикошарого», – выругался командир батареи и, рывком натянув поводья до боли в ладонях, с трудом усмирил жеребца. Шея Семирека в мыле, поводья потемнели. Не легче было и Береговому. Он тяжело дышал и безуспешно пытался принять независимую и горделивую позу. А над площадью все летело, то нарастая, то затихая, раскатистое «у-р-а-а-а». Ездовые с каменными лицами, не теряя дистанции, держа в удивительном повиновении по существу еще полудиких степных коней, провели орудия вдоль строя, и Берегового покинула тревога.
Наконец прибывшие батареи выстроились по фронту, и полк живой подковой охватил их. В центр этого полукруга, залитого отвесными палящими лучами солнца, вышли Курганов и Ляховский.
Тихо, торжественно подполковник произнес:
– Товарищи артиллеристы, сегодня у нас большой праздник: головные батареи полка получили материальную часть. Партия и правительство вручили нам грозное оружие. Овладеть этим оружием так, чтобы бить фашистов наверняка – теперь первейшая наша задача.
Курганов умолк. Брови его сошлись у переносицы, щеки побагровели от внутреннего напряжения. Чувствовалось, что Курганов приготовил для этого торжественного случая другие слова, но, должно быть, в последнюю минуту эти слова исчезли и, крякнув, он кивнул комиссару:
– Говори ты.
У Скоробогат-Ляховского привычка хитровато щурить карие и почему-то всегда чуточку влажные глаза. Ремень он носил почти под самой грудью, отчего гимнастерка казалась непомерно длинной. Комиссар всегда говорил ровно, проникновенно. Нигде и никогда он не выпячивал себя, всем своим поведением утверждая авторитет и волю командира полка.
Он встал рядом с Кургановым и, улыбаясь, начал.
– Любить и беречь боевое оружие – первейшая заповедь советского воина. Любить – это значит: отлично знать, отлично владеть им в любой обстановке, умело использовать... на полную силу...
Ляховский умолк, и Курганов уже хотел скомандовать: «командирам развести подразделения по местам», но комиссар подошел ближе к строю и словно спросил:
– Кажется, просто? Но это не так. Только смелый, пытливый и честный человек может стать настоящим артиллеристом; это дается упорным трудом, дисциплинированностью...
Когда строй тронулся, Курганов окликнул Берегового и Стуге:
– В 16.00 явитесь в штаб полка.
В особенно знойный, именуемый «мертвым» час Береговой и Сережа Стуге стояли навытяжку перед подполковником. Сереже Курганов сделал замечание за неправильный заезд какого-то орудия, а Береговому сказал недовольно:
– Кто вас учил на полном галопе осаживать коня, а потом устраивать скачки перед строем? Вот что: научитесь управлять конем, обучите своего черта воинской дисциплине... или ходить вам пешком! Пора стать артиллеристом.
– Есть стать артиллеристом!..
В беседку вбежал дежурный по штабу и единым духом выпалил:
– Товарищ подполковник! Генерал...
Курганов привычно оправил гимнастерку и вышел навстречу генералу так стремительно, что дежурный едва успел отстраниться.
Командиры батарей переглянулись: они не знали, как надо поступать в таких случаях. Молча решили остаться в беседке.
Сквозь редкую решетку виднелась чисто выметенная дорожка, по которой безукоризненно по-военному и в то же время свободно шагал подполковник. Ему навстречу неторопливо шел генерал. За генералом – еще два командира. Генерал поворачивал голову то вправо, то влево, пристально разглядывая лагерь.
У куста буйно разросшейся сирени Курганов остановился и, поднеся руку к виску, отдал рапорт. Бросилось в глаза видимое внешнее несходство этих двух людей. Курганов высок, по-уставному подтянут. Генерал сутуловат, приземист, фуражка глубоко сидит на его голове. Однако генеральская форма ловко облегает его фигуру, строго поблескивает у левого бедра шашка. Генерал поздоровался с Кургановым, взял его под руку и осторожно повел к беседке:
– Сегодня мне придется нарушить распорядок вашего дня. Попрошу, товарищ подполковник, поднять полк по боевой тревоге и выполнить задачу...
Панфилов остановился на пороге беседки и при виде командиров вопросительно умолк. Стуге и Береговой представились. Поздоровавшись, он еле приметным кивком головы разрешил им удалиться.
5После полевого учения, поздно вечером, когда были приведены в идеальный порядок и люди, и кони, и орудия, вернулся с совещания старший адъютант дивизиона Василий Марачков и собрал батарейцев. Усердно потирая ладони, точно они у него озябли, Марачков говорил:
– Кто имеет семьи в городе, завтра может поехать домой. К утру всему личному составу дивизиона заменить черные петлицы фронтовыми, зелеными.
Васю Марачкова Береговой знал еще мало. Год назад Марачков окончил аспирантуру. Любил математику, очень молчалив, неловок в жестах. Он – чуваш, говорит окая, как волжанин. Ежедневно ему попадало от Курганова за неумение командовать, распоряжаться, заставлять работать до седьмого пота своих подчиненных. Сам же Марачков работал неутомимо, безукоризненно и много.
Оставшись наедине с Береговым, он облегченно произнес:
– Завтра, наконец, прибывает командир дивизиона. Кадровый.
– А вы куда?
– Буду только адъютантом старшим. Гора с плеч.
Беседа не вязалась.
– Поедемте вместе завтра в город, – предложил Береговой.
– Не могу. Новому командиру дивизиона нужно будет все объяснить, – отказался Марачков, а Береговой улыбнулся при мысли, как бы вскипел Курганов, если бы услышал от Марачкова это педагогическое слово «объяснить». Василий, не заметив улыбки, продолжал:
– Да и незачем мне в город. Вернее – не к кому.
Он аккуратно свернул плащ-палатку, с которой никогда не расставался, и, не проронив больше ни слова, ушел. И хотя в городе Берегового ждали, ждали с волнением и нетерпением, он решил тоже не ехать.
В палатку вошел связист Аямбек Нуркенов, с первых дней пребывания в полку зарекомендовавший себя дисциплинированным и исполнительным. До призыва он был аульным учителем. К нему из района приехала жена с ребенком, и Береговой охотно разрешил Аямбеку отпуск, а сам склонился над газетой.
Смоленское направление... Тяжелые бои...
Скорее бы туда, на фронт!*
Глава третья
ДАЛЕКО ОТ ЛИНИИ ФРОНТА
1Неожиданно и на радость Береговому, в день отправления дивизии на фронт, Арсения Петрашко назначили командиром второго дивизиона. Он же оказался начальником эшелона. На протяжении всего пути от Алма-Аты до Москвы Петрашко держал командиров батарей при себе и отпускал их в подразделения только на больших остановках.
Стучали по рельсам колеса, бежали степи, мелькали перелески, разъезды, станции, города. Обгоняли друг друга дни и ночи. Неуклонно, по строгому расписанию вел занятия Арсений, торопя своих подчиненных поскорее постигнуть премудрости артиллерийской стрельбы «по графику», «с большим смещением», «по квадратной сетке»...
Танцует от жестокой тряски по бумаге карандаш, сбиваются на логарифмической линейке риски-указатели, разбегаются в глазах цифры данных стрельбы, а лейтенант уже опускает секундомер и строго требует:
– Командир четвертой батареи, когда же вы откроете огонь? Или, быть может, прикажете противнику повременить с атакой?
В вагоне Петрашко установил строгий распорядок дня и потребовал от всех командиров форменной заправки, ежедневной смены подворотничков и регулярного бритья. И когда Андреев, медлительный и не терпящий «казенщины» человек, как-то отпустил серую колючую щетину, лейтенант поставил его «смирно» посреди громыхающей теплушки и строго, без обиняков предупредил:
– Я не люблю повторять своих приказаний.
При этом он посмотрел на командиров таким колючим, холодным взором, что уже никто больше не посмел ни прилечь, ни отпустить ремень, ни остаться без дела до положенного расписанием отбоя.
В теплушках, где ехали бойцы, так же строго соблюдался режим боевой учебы. Лишь в часы перекура возникали смех, песни, самые разнообразные споры. Ездовые по преимуществу вели беседы о конях, об амуниции.
– Алмаз у меня что-то вяло посматривает. В глазах помутнение, к овсу не притрагивается, – сокрушенно замечал один.
– Провей овес, водой спрысни, а то всухомятку с пылью и толкаешь ему под нос торбу. В теплушке за конем особый уход нужен, – поучал Печерин.
– Мне, слышь, такой клеверок попался – аромат. Приходи, тючок удружу. Твой Алмаз от такого корму сразу заржет, – вступил в разговор чернявый подвижной ездовой...
У огневиков – свое. Протирая панораму, Соколов ворчал:
– Опять орудие расклинилось. Надо, ребята, на остановке раздобыть проволоки, прикрутим как следует. Там крюки есть.
– Проволока без подкладки сразу потрет колеса и пушку поцарапать может.
Стучали колеса, мелькали разъезды, станции, города. В грохочущих теплушках, неприметная стороннему глазу, шла размеренная, напряженная работа сотен людей, которые даже и не знали, где остановится поезд и будет приказано разгружаться.
Менялись паровозы. Об этом узнавали по реву гудков– то тонких и пронзительных, то хриплых, то басовито раскатистых. Как-то после вечерней,поверки поступил приказ: огней не зажигать, курить осторожней. И сразу все заметили, что не светили уже призывно по ночам далекие и близкие огни на земле, убегавшей от поезда назад, к родным степям Казахстана.
Вот и сейчас, в полной тьме тихо пробирался эшелон, будто боясь сбиться с пути, кружил по незнакомым и настороженно притихшим местам, останавливался чаще положенного на неведомых полустанках, едва угадываемых по горбатым крышам вагонов и каким-то огромным темным силуэтам зданий. И вдруг в эту тьму и настороженность врезались ослепительно-яркие кинжалы огней. Огни метались по серому облачному небу, слышались орудийные залпы зениток и глухие, тяжелые взрывы. В теплушках молчали и с тревогой смотрели на вспыхнувшее где-то вдали багровое зарево. Батарейцы знали: Москва вела бой с фашистскими самолетами...
Утром стало известно: новый паровоз мчал эшелон по Октябрьской железной дороге. Начальнику эшелона стало труднее выдерживать учебный режим. Дежурства команд на крышах вагонов, частые остановки в неурочных местах, где немыслимо организовать выводку и водопой лошадей, встречные эшелоны с исковерканными орудиями и танками – все это внезапно и безжалостно нарушило установленный Петрашко порядок.
Опять остановка. Не на станции, не на разъезде – в поле посреди огромной выемки, заросшей кустарником, с редкими высокими деревьями. Береговой – дежурный, он сразу побежал к машинисту выяснить причину остановки.
– Спроси вон у того товарища, – кивнул машинист головой, продолжая что-то делать у огромных колес паровоза.
Береговой обернулся и увидел бойца. Тот стоял у землянки с красным флажком в руке.
– Товарищ, почему остановлен эшелон? – спросил его Береговой.
Не первый раз, видимо, приходилось бойцу отвечать на подобный вопрос. Он безразлично посмотрел на младшего лейтенанта и лениво проговорил:
– Впереди разбомбили путь. Как только восстановят, сразу вас отправим.
Медленно возвратился Береговой к эшелону, вокруг которого густым роем рассыпались бойцы, доложил о случившемся командиру дивизиона. Августовское солнце стояло высоко в небе, синем, чистом и приветливом. Вдруг там, в вышине, возник тяжелый, прерывистый рокот.
Раздались крики:
– Ребята, самолет!
– Фашист!
– Тоже скажешь, откуда быть тут фашисту? Наш.
– Гляди, сюда правит.
Береговой поднял голову и увидел одинокую огромную птицу, которая медленно плыла по безоблачному небу, вся в солнечном блеске, окутанная плотным звенящим гулом. Надвигалась она с востока, и Береговой мысленно согласился с теми, кто кричал «наш самолет». Но в ту же минуту все голоса, как по команде, смолкли, рокот мотора показался угрожающим. Береговой успел заметить на крыльях непривычной, усеченной формы желтизну и четкие линии крестов.
– По фашистскому самолету залпом огонь! – услышал он команду Петрашки в то самое мгновение, когда самолет, пройдя над эшелоном, развернулся и от его стального брюха отделились какие-то крупные, продолговатые капли.
Нестройный треск винтовок смешался с угнетающим, стремительным свистом, летевшим с неба, и тут же взрывы, один за другим, сотрясли землю. Внезапно прекратился гул, и только над самым ухом Берегового звонко хлопали винтовочные выстрелы. Рядом с ним сидел боец, запрокинув винтовку, и, не раскрывая глаз, безотчетно нажимал на спусковой крючок. Береговой тронул бойца за плечо, тот вскочил, и на его совершенно бескровном лице проступила виноватая улыбка.
– Сатана! – с остервенением отплюнулся он и, деловито собрав гильзы, поспешил к эшелону...
