Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести"
Автор книги: Дмитрий Снегин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 44 страниц)
Третьи сутки глядели артиллеристы на запад, откуда должны были появиться немцы. Даже гром отдаленной артиллерийской канонады не доносится до них. Редко-редко пролетал «мессер» или плавно, с прерывистым ревом плыли «бомбачи» на Москву.
В который раз принялся Береговой выверять ориентиры, реперы, плановые и внеплановые огни. И вдруг замер у стереотрубы. Там, где дорога как бы надвое располосовала березовую рощу, он увидел: всадники, по четыре в ряд, медленным шагом двигались на него. Впереди всадников – тачанка, какие встречаются только в кинокартинах да в рассказах о героях гражданской войны. Легкие светло-серые кони, точно три крылатых лебедя неторопко катили тачанку, на которой торчал станковый пулемет. Впереди сидел человек в черной бурке, за его спиной – три военных.
Все наблюдательные, все штабы, все ячейки в телефоны и просто в голос зашумели:
– Что за движение?
– Видишь, орудия тянут за всадниками...
– Хлопцы, наконец немцы, готовься к потехе.
– Едут, как на парад.
– Впереди на тачанке вроде Чапая...
– Полыхнет он сейчас...
– Стой, да это ж наши, свои... Обмундирование нашенское.
– Свои!.. Свои!..
– Быть наготове...
– Есть быть наготове!
«Уж не из окружения ли?» – мелькнула в голове Берегового мысль. Но конная колонна, предводительствуемая тачанкой, разрослась в целую воинскую часть, а хвоста еще не было видно.
Тачанка на рысях скатилась с бугра и медленно, направляясь прямо на артиллеристов, начала взбираться на гору. Когда она поравнялась с наблюдательным пунктом, Береговой выскочил из укрытия и скомандовал:
– Стой!
Лихой повозочный стремительно натянул вожжи, а остальные не менее стремительно вскинули на Берегового три автомата, быстро озираясь по сторонам. Но тут же ликующий возглас «свой!» вырвался из груди человека, на плечах которого орлиными крыльями топорщилась бурка. Рассыпавшиеся было в боевую цепь конники вновь приняли походный порядок и двинулись к селу.
Всего этого Береговой не увидел. Он безнадежно пытался высвободиться из железных объятий, в которые заключил его стремительный человек в косматой бурке.
– Да ты ж пойми... пойми, – кричал он Береговому в лицо, не размыкая рук, – как это здорово – свои, советские!.. Два месяца не бачили.
Он говорил на каком-то странном, но приятном жаргоне, одинаково правильно произнося и русские, и украинские слова.
Наконец он отпустил Берегового и торопливо, как старый друг, стал пожимать руки сбежавшимся бойцам и командирам. Распознав в Береговом старшего, человек в бурке обнял его за плечи:
– Ходим, ходим до твоей хаты. Немцев сегодня не жди... Это тебе говорит капитан Орлов – начальник разведки летучей группы казаков генерала Доватора*, – слыхал про нашего батьку?
На груди капитана, когда он взмахивал руками и бурка расходилась, поблескивал орден Красного Знамени.
– Сразу тебе скажу, – засмеялся капитан, когда они, войдя в дом и сняв шинели, уселись за стол, – гарный ты парубок и не слухай тих, кто про фашистов страху тоби балакает. Бандиты – тут и вся их утроба. Офицеры ночью со страху глушат вонючий шнапс, солдаты ракеты пуляют.
Орлов единым махом выпил стакан водки, смачно крякнул и с нескрываемым наслаждением раскусил соленый, не потерявший свежести огурец:
– Да чего ж сладки огурки!
Капитан отодвинул наставленные перед ним его старшиной консервные банки с яркими красивыми этикетками, пачки печенья и сигарет с изображением каких-то замков и минаретов.
– Одна видимость. На Кубани у нас свиньи не станут жрать это барахло. И скажи, что за люди: ни в чем у них души нет... Дай-ка мне махорки. – Он соорудил чудовищных размеров самокрутку и так затянулся, что у Берегового дыхание перехватило. Орлов смежил веки и мечтательно проговорил:
– Ой же, до чего ж хорошо!.. Да... так вот я тебе толкую – трусы они первостатейные. Порубали мы их немало. – Тут капитан сделал паузу, оглядел артиллеристов недоверчивым быстрым взглядом и, словно уловив на их лицах тень сомнения, резко повернулся к двери и крикнул: – Сашка, а ну принеси той заветный мешок!
Сашка – старшина лет под тридцать пять, с традиционными кавалерийскими усами и точными размеренными движениями – вынырнул словно из-под земли и протянул уже развязанный обычный вещевой солдатский мешок. На стол со звоном посыпались ордена, медали, кресты... снова кресты и какие-то фигурные железки, то отливающие серебром, то поблескивающие белой эмалью.
– Вот, – с гордостью поглядел на Берегового Орлов, – и учти: тут только обер-офицеры да генералы... Собери этот металлолом, – уже спокойно приказал он старшине.
И вдруг на глазах у Берегового с Орловым произошла разительная перемена. Улетучилась его веселая кавалерийская беспечность и самоуверенность, а после второго стакана глаза его приобрели неправдоподобно черный оттенок. «Хмелеет, – подумал Береговой. – Ну что ж, сегодня он имеет на это право – два месяца был в пекле у черта». Между тем капитан придвинулся к нему вплотную и доверительно зашептал:
– Как ты думаешь, что со мной зробит Доватор? Парадный мундир его немцам ни за что подарил я. – Он со стоном охватил ладонями свою курчавую голову и сокрушенно умолк, потом резко крикнул: – Сашка, а ну подь сюда!
Старшина мгновенно появился в комнате и, сразу поняв, что от него потребует капитан, вытянулся в струнку; как-то странно побледнели его щеки у самых глазниц.
– А ну выложи мне еще разок, как ты мундир генерала провоевал?
Должно быть, не в первый раз старшина докладывал своем капитану о том, как, пробиваясь на свою землю, он напоролся на засаду, как немцы в упор из пушки расстреляли его грузовик, как он с каким-то Семенчуком бился с ними, потом тянул на своих плечах раненого товарища, а чемодан с мундиром остался под сиденьем в машине и, должно быть, сгорел.
– Сгорел... сгорел. Ту сказку про белого бычка я уже от тебя слыхал, – разгневался Орлов, – ты пепел мне подай, я сразу распознаю, тот он или нет, да и тогда с содроганием сердца поеду на доклад к батьке, а тебя выставлю вперед.
Старшина молчал и не отводил от лица капитана умных серых глаз.
– Там теперь вой стоит: Доватора убили! Вот его парадный мундир! Получайте, отважные оберы и унтеры, кресты чистого железа... Вперед, непобедимые фрицы! Вот что нам скажет с тобой батька, когда узнает, как мы «сберегли» его мундир. Да расстрелять нас мало за такое дело! – тяжело вздохнул Орлов и убежденно докончил: – Так он и сделает.
– Никак нет, – твердо запротестовал старшина, – они прикажут представить неопровержимые доказательства.
– Побереги свои ученые речи до встречи с генералом, – оборвал старшину Орлов, – иди готовь тачанку. Пора в дорогу.
С уходом старшины капитан утратил украинский говор, стал суше, официальней.
– Не кому-нибудь, а мне поручил генерал сберечь его мундир. И уж кто, как не Сашка, мог это выполнить по всем статьям, а вот поди ж ты, – словно оправдывался перед артиллеристами Орлов, накинув на плечи бурку. – Везу ему пять мундиров со всеми регалиями, да только ж немецкие они. Одна надежда на корпусного. Весь его штаб захватил при исполнении служебных обязанностей, до машинисток включительно.
По всему видно, что капитан был уже весь во власти своих забот. На прощание он сказал Береговому:
– Ну, бывай здоров, может, и доведется знакомство продолжить. На войне это часто случается. А про немцев разговор запомни. Правду говорил. Будет у тебя с первого боя дисциплина и организованность, – видимо, словами Доватора закончил он, – никакие фашисты тебя не одолеют.
Они вышли на крыльцо. У ворот стояла тачанка. От лошадей тянуло запахом пережеванного овса, кожей и порохом. Двор был наполнен верховыми, среди которых растворились артиллеристы-управленцы. Особенно много собралось их вокруг белобрысого, с кубанкой на затылке кавалериста, который расторопно подтягивал подпруги и, захлебываясь, доканчивал какой-то увлекательный рассказ:
– И прошу запомнить, дорогие товарищи сержанты и бойцы, все эти доподлинные боевые действия прославленный генерал Доватор, а для нас ридный батька, совершает на тачанке-кубанке, за что его даже хвашисты прозвали Чапаем. Но это не совсем так. У Чапая, как это явственно показано в знаменитой кинокартине, на тачанке был один пулемет, а у нашего батьки – три. Так-то, фронтовички-необстрелки. Бувайте здоровы и бейте фашистов по-нашенски. А мы скоро к вам будем.
С седла он продолжал сыпать такой изысканной скороговоркой, что Орлов не удержался – весело прикрикнул:
– Семенчук, я когда-нибудь отучу тебя выбалтывать военную тайну или нет?
– Никакой военной тайны, товарищ капитан. Передача боевого опыта в государственных интересах неопытным товарищам по оружию, – сорвался с баса белобрысый казак и, не оглядываясь на восхищенных бойцов, лихо подал своего коня вперед...
5Дом, где разместился штаб дивизиона, состоял из двух комнат. Первая – маленькая, наполовину занята огромной русской печью, в которой можно сразу напечь хлеба, пирогов и ватрушек на целую неделю. Помимо прочих указаний Петрашко перед своим отъездом приказал старшине зажарить в этой печке поросенка и не просто зажарить, а круто нафаршировать его гречневой крупой, свежим луком, салом и начинить злым красным перцем.
– Завтра-послезавтра начнут выдавать водочный паек. Придет к нам Старик, угостить надо по-хорошему – день рождения у него скоро, – покашливая, говорил Арсений и кутал шею в цветной домашний шарф: он вторые сутки маялся с простуженным горлом.
Другая комната – просторная, светлая, в шесть окон. Сейчас она была погружена в сумрак. Самодельный светильник едва освещал широкий стол. На столе – оперативные карты, планшет, хордоугломеры, измерители, цветные карандаши. Топографы и разведчики с увлечением вычерчивали на картах расположение стрелковых подразделений, огневые позиции и наблюдательные пункты. Здесь же находились командиры и комиссары батарей, которых Курганов приказал Береговому собрать. Он должен был быть с минуты на минуту. Всеми владело радостное, праздничное настроение.
В центре внимания – разведчик Шингарев, высокий смуглый боец, шутник и балагур. Недавно он участвовал в одной разведоперации и отличился: метко и вовремя брошенной гранатой уничтожил трех фашистов, которые чуть было не отрезали отход нашему летучему отряду. Шингарев сидел на почетном месте и едва успевал отвечать на вопросы. Правая ладонь у него перевязана: вражеская пуля чиркнула по ребру ладони разведчика в тот момент, когда он метнул гранату. Шингарев вырос в глазах у всех необыкновенно, и каждый оказывал ему сейчас особое внимание. От этого внезапно свалившегося на него почета Шингарев чувствовал себя не в своей тарелке, густо краснел и не к месту улыбался.
– Где ж вы их повстречали? – расспрашивали Шингарева.
– Километрах в семнадцати за передним краем.
– Какие они?
– Какие... обыкновенные...
– А тот, которого приволокли?
– Белобрысый. На Сударика здорово смахивает.
Дружный хохот сотрясает комнату. Сударик вспыхивает так, что при коптилке его веснушчатое лицо делается кирпичным и на светло-голубых глазах выступают слезы. Еще в лесах Ленинградской области этот тихий, до странности боязливый человек с редкой фамилией Сударик доставил всем первое неприятное переживание. В одну из ночей его не стало. Весь дивизион искал пропавшего бойца часа полтора и не обнаружил. Пришлось докладывать командиру полка.
В ту ночь никто не спал. Наконец забрезжил рассвет, поднялось над лесом солнце в росе и инее. Батареи приступили к обычным занятиям. И вдруг – появился Сударик. На нем лица не было, зато в подоле гимнастерки он держал грибы. Заготовляя накануне лес для блиндажей, он обнаружил семейку грибов. Вечером поспешил на приметную полянку, собрал грибы, прошел поглубже в лес, наткнулся на новые – и так, увлекшись, петлял меж сосен до тех пор, пока плотная тьма не заставила его очнуться. Метнулся Сударик в одну, в другую сторону – незнакомые места. От страха и тоски захотелось кричать, но вспомнил о зеленых бандитах и затих. Выбрал высоченную сосну, влез на нее и просидел до рассвета. Глянул, а огневые позиции рядом.
Вскоре его по личной просьбе перевели в шестую батарею, к дружку Мосину. С тех пор и прозвали его Грибом. А сейчас он отбывает очередь связного при дивизионе.
– На Сударика, говоришь, на нашего Гриба похож? – не унимаются управленцы и весело гогочут, вероятно, от сознания, что первый фашист оказался не таким уж страшным. Сударик недружелюбно ежится, но не смеет возражать.
В комнату вошел Курганов. По укоренившейся привычке он на секунду задержался в дверях, а затем, не принимая доклада, подошел к столу. С ним, как всегда, Скоробогат-Ляховский.
Управленцы, быстро собрав со стола свое имущество, вышли в переднюю, плотно прикрыв дверь. Курганов снял шинель, тяжело опустился на стул. Долго молчал, пристально разглядывая каждого.
– Час тому назад генерал Панфилов сказал нам... – Эту фразу Курганов произнес медленно, подчеркивая каждое слово. – Немцы взяли Можайск. Впереди дивизии наших частей нет...
Курганов был полон внутреннего напряжения. Мысленно он подводил итог всем своим усилиям по формированию некадрового артиллерийского полка.
При тусклом неровном свете каганца все лица ему казались задумчивыми, нежными. Взгляд подполковника остановился на Макатаеве.
– Товарищ Макатаев, – обратился к нему Курганов, – вы коммунист?
Командир взвода встал.
– Да... с 1938 года.
– И я коммунист, только постарше вас. Ровно на двадцать лет. Ленина живого видел. А вы, пожалуй, нет, – задумчиво проговорил он.
Он умолк и склонил голову, будто пристально рассматривал пол.
– На Москву фашисты удар нацелили... На Москву, гады, лезут! – с болью в голосе вдруг сказал Курганов, и пальцы его правой руки медленно сжались в тяжелый кулак.
Макатаев, как бы осененный какой-то догадкой, рванулся с места и, забыв про воинскую субординацию, торопливо и взволнованно заговорил:
– Я, товарищ Курганов, живого Ленина не видел... Я тогда маленький был, еще в степи кочевал... А студентом в Москву приехал... Я в Тимирязевской академии учился... Я знаю, что такое Москва... Москва – это Ленин... Это – счастье моего аула... У меня слов нету... Москва – это мое сердце, и пока оно бьется. – фашисты в Москву не придут... Не пустим!
Правая рука Макатаева описала плавный полукруг и мягко, как это умеют делать казахи, легла на грудь, там, где бьется сердце. Бурно дыша, он сел.
Курганов порывисто, всем корпусом повернулся к Макатаеву. К лицу его прилила кровь, глаза утратили суровость.
Комиссар вышел на середину комнаты.
– После товарища Макатаева мне хочется сказать только одно: каждый из нас должен быть готов в любую минуту сразиться не на жизнь, а на смерть с немецкими фашистами и разгромить их. Родина верит нам.
Эти слова, много раз произносившиеся и много раз слышанные, теперь звучали с какой-то обновленной силой. Они стали присягой, клятвой на верность.
Курганов поднялся, и все встали за ним.
– Ну что, комиссар, пора в путь-дорогу? – спросил он.
Александр Иванович медлил. Потом он широко улыбнулся и неожиданно сказал:
– Немцы немцами, а горячим чайком я бы побаловаться не прочь... Как твое мнение? – И хотя его вопрос был адресован Курганову, Береговой понял его по-своему.
– Доброе дело, – отозвался подполковник. – Да не разорим ли мы управление второго дивизиона? – пошутил он.
Вскоре на столе уютно замурлыкал огромный медный самовар. Сто граммов водки, консервы и сахар, душистый, знойный грузинский чай – все это настроило артиллеристов на лирический лад. Подмываемый этим чувством, Береговой чуть было не выставил на стол заветного Петрашкиного поросенка, но вовремя воздержался: Арсений не простил бы ему этой слабости.
6К ночи Петрашко привел гаубичную батарею в назначенный приказом пункт. Командир батальона отрекомендовался:
– Баурджан Момыш-улы.
Выслушав Арсения, он сказал ему:
– Давай поскорей налаживай свою музыку. К утру будут немцы. Встретить надо веселее.
Комбат был в приподнятом, взвинченном настроении. Уже трое суток он осваивал отведенный батальону рубеж обороны и помог Петрашко выбрать безошибочное место для наблюдательного пункта перед деревней. Арсений отослал командира батареи лейтенанта Андреева устанавливать орудия, а сам с управленцами принялся за оборудование НП.
Все, к чему прикасался Арсений, приобретало особую прочность, домовитость и постоянство. К рассвету наблюдательный пункт возвышался едва приметным холмиком среди кустов и пней, которыми всегда изобилуют лесные опушки. В секторе обзора оказались две сосны, их пришлось срубить, и тогда открылась широкая панорама: перелески, поляна, две дороги, слившиеся в одну возле околицы, еще село и колокольня, река, за ней снова черная извилистая лента дороги.
К рассвету с огневой вернулся Андреев, удовлетворенно заметил:
– Теперь можно спокойно работать. Все на месте.
Петрашко молча кивнул ему головой. Он сидел у стереотрубы и медленно, с присущей артиллеристам внимательностью и последовательностью, обшаривал глазами каждую складочку земли, каждый кустик, каждый поворот дороги, каждый угол дома.
Утро занималось медленно, свет на землю приливал волнами оттого, что солнце закрывали серые тучи неодинаковой плотности. Едва видимая дымка висела над землей, и неощутимый ветер гнал дымку к реке. Над рекой плыл редкий пепельный туман.
Предупредительной ракеты сторожевой заставы Петрашко не заметил. Глазом стереотрубы он сразу поймал немцев. На трех грузовиках они ворвались в селение, и, прыгая через борты, рассыпались по улице.
Хлопнуло два-три винтовочных выстрела, чиркнула короткая автоматная очередь, и вдруг из-за угла сарая выпорхнуло большое стадо перепуганных гусей. Изогнувшись и выбросив далеко вперед руки, за гусями гнались три немца.
– Товарищ лейтенант, – взмолился Андреев, – давайте подбросим им парочку гранат. Да глядите, вон какая-то женщина с палкой навстречу фашистам выскочила.
Андреев говорил просительно, как ребенок, которому не позволяют поиграть с огнем. Но руки его, слившиеся с биноклем, заметно дрожали.
– Нет, дружище, пока нельзя. Приказ есть приказ, – ответил Петрашко и не в состоянии больше смотреть на село, где теперь хозяйничали фашисты, отстранился от стереотрубы.
Но вот снова раздались выстрелы. Петрашко, отстранив Андреева, прильнул к стереотрубе. В сером зыбком свете наступающего утра были различимы фигуры немецких солдат, перебегавших по склону.
Приблизившись к берегу реки, они затерялись в кустарнике. Там завязалась перестрелка.
Арсений оставил в покое группу немецких пехотинцев и направил стереотрубу на село. Уже невооруженным глазом он приметил там что-то неладное и сейчас хотел проверить... Перекресток... улица... Грузовики исчезли... Околица... А вот что-то интересное...
Медленно, как бы прощупывая под собой незнакомую местность, из села выползали и тотчас рассредоточивались танки. Когда они приблизились к берегу реки, ударила наша артиллерия. К этому времени солнце уже высоко поднялось над лесом, туман рассеялся и поле стало чистым.
Танки, облепленные густыми вспышками разрывов, не решились форсировать реку, а повернули вспять и скрылись за лилово-красноватым холмом. Петрашко слышал частые винтовочные хлопки, автоматные очереди, заливистый лай станковых пулеметов. Но все же как-то не воспринималось, не осознавалось до конца, что это уже не маневры, не учебные стрельбы, а воина. И только когда в окоп свалился связист, бегавший устранять первый в своей жизни боевой, а не условный порыв провода, и, ни к кому не обращаясь, горестно сказал: «Уже раненых понесли», Петрашко до конца осознал – где он и что ему надо делать.
Его вызвал к телефону Момыш-улы. У комбата пункт находился в относительном центре линии обороны и отстоял от Петрашко метров на восемьсот. Их разделял гребень оврага, который щедро теперь поливал пулеметными очередями немец. Баурджан сообщил: танки перешли реку, готовимся принять их в гранаты. Спешно прибывайте ко мне для корректировки артогня.
Арсений крикнул Андрееву, чтобы тот самостоятельно вел огонь, кубарем скатился на дно оврага и прыгнул в седло всегда теперь готового к дороге коня. Когда он, наконец, достиг противоположного ската гребня, где находился его боковой наблюдательный пункт, было уже поздно спешить на выручку комбату. Немецкие танки утюжили наспех вырытые окопы наших стрелков, и те, отстреливаясь, перебирались через овраг, образовавший как бы естественный неприступный рубеж для танков. Арсений повернул обратно, но внезапно по дну оврага полоснули автоматные очереди и не дальше как в двадцати шагах показались немецкие автоматчики. Дальнейшее произошло с мгновенной быстротой. Автоматчики увидели Арсения и его ординарца, закричали:
– Русь!.. русь!
– Сдавайся, русь!
Один из автоматчиков дал очередь, и Арсений, падая вместе с конем, крикнул ординарцу:
– Скачи на батарею, организуйте самооборону!
Высвобождая из-под коня ногу, он успел заметить, как ординарец легко вздыбил своего коня и, словно птица, скрылся за поворотом оврага. Арсений приподнялся, рванул с пояса гранату и почти в упор метнул ее в наседавших автоматчиков. Но вслед за взрывом где-то сбоку снова полоснул автомат, и в сознании наступила тьма.
Очнуться его заставил рев танка. Солнце, которое так еще недавно обогревало спину, теперь немилосердно слепило глаза, и Арсений едва смог различить, что оттуда, где теперь пылало багряным пламенем какое-то строение, прямо на него шел танк. Арсений понял, что этот танк спешил туда, где теперь яростно и четко ухали все четыре ствола гаубичной батареи. Он с благодарностью вспомнил ординарца. «Молодец... молодец... проскочил. Теперь им не раздавить батарею», – шептал Арсений, отстегивая противотанковую гранату.
Он почти безразлично подумал о том, что не чувствует своих ног, и метнул... Раздался короткий взрыв, и стальное чудовище, содрогнувшись, остановилось. Второй танк с ходу выбросил в сторону Петрашки два термитных снаряда и круто рванулся на него. Прохладные комья обсыпали лицо Арсения, но он уже не почувствовал влажного прикосновения земли.
