Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести"

Автор книги: Дмитрий Снегин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 44 страниц)

6

Ввели пленных. Их было трое: командир корабля – обер-лейтенант, высокий, стройный блондин с острым подбородком, штурман – лейтенант, широкий в плечах детина, и радист-стрелок – угрюмый, в летах обер-ефрейтор, с густой сединой на висках и вильгельмовскими усами торчком. Пленные вытянулись у порога и неотрывно смотрели только на Панфилова, сразу распознав в этом человеке старшего начальника.

– Садитесь, – приказал генерал, оглядывая пленных без любопытства.

Переводчица Женя Иванова повторила приказ по-немецки, и офицеры сели, высоко подняв плечи. В их глазах было и нескрываемое любопытство, и неприкрытый страх.

Обер-ефрейтор продолжал стоять, в его стальных глазах светился огонь стойкой ненависти и презрения.

– Пусть и он садится, – обратился генерал к Жене, девушке с мальчишеской прической и густыми оспинками на всем лице. Немец что-то отрывисто и грубо ответил и перевел тяжелый взгляд на своего командира корабля.

– Он не может сесть без разрешения своего начальника, – с легким недоумением сказала Женя, но в ее голосе звучала едва уловимая ирония.

– Садись! – по-немецки приказал генерал и сопроводил приказание ударом кулака по краю стола. От неожиданности оба офицера вскочили и тотчас сели снова. Тяжело сел и стрелок-радист.

– Так-то лучше, – не то улыбнулся, не то просто скривил губы генерал.

После первых же вопросов он убедился, что обер-ефрейтор обладает неограниченной властью над своими офицерами, и те, будто загипнотизированные его взглядом, по-мальчишески мнутся и мямлят, боясь отвечать прямо на поставленные вопросы.

– Начальник разведки, – сухо сказал Панфилов, – займитесь этими юнцами... Накормите, дайте им водки, а я поговорю наедине с этим фашистским зубром.

Офицеры встали и, повернувшись как на параде, исчезли за дверью.

Почувствовав что-то недоброе, обер-ефрейтор медленно поднялся, заложил руки за спину. Глаза его провалились, и лицо стало землисто-серым. «Все, что они знают о дислокации и намерениях командования, – они мне скажут, – подумал генерал о немецких офицерах. – А с этим у меня разговор особый».

– Женя, спроси его, зачем он сюда пришел?

– Так мне приказал мой фюрер, – вскинув тяжелую квадратную голову, глухо ответил фашист.

– А как он сам думает на этот счет?

– Он ничего не думает. Он спасает цивилизацию от варваров... Германии свыше предопределено господствовать над миром... Гитлер раздавит Россию, покорит ее вассальные туземные окраины. Да, он знает, что его сейчас расстреляют в этом паршивом русском селении, но он также знает, что завтра здесь не будет русских, а будут немецкие солдаты.

– Под Москвой у русских осталась по существу одна дикая дивизия, с которой мы быстро справимся, и будем в Москве. Так приказал фюрер и так будет... Я сказал все и больше не скажу ни слова, – закончил угрюмо обер-ефрейтор и прислонился своей квадратной головой к стене.

Панфилов пристально посмотрел на немолодое лицо фашиста, заметил седину на висках, покачал головой, и на его губах непроизвольно появилась презрительная усмешка. Генерал пододвинул к себе пачку карточек с изображением обнаженных красавиц и, не глядя на обер-ефрейтора, спросил:

– Женат?

– Да, женат. – Немец от неожиданности вопроса даже подался вперед, и на его лице проступили признаки улыбки.

Генерал приказал обер-ефрейтору подойти. Когда тот приблизился и застыл в неподвижной позе, Панфилов протянул ему фото:

– Это ваша жена?

Немец впился глазами в открытку, но тотчас оскорбленно отвел их в сторону.

– Нет, – глухо выговорил он.

– Тогда, может быть, эта? – и Панфилов показал еще одно изображение.

Обер-ефрейтор, не разжимая крепко сомкнутого рта, отрицательно покачал головой.

– Тогда найдите сами фотографию вашей жены! – сдерживая гнев, с омерзением протянул пленному всю пачку Панфилов и терпеливо ждал, пока тот, наконец, нашел среди порнографических открыток изображение своей жены.

– Эта, – еще глуше проговорил обер-ефрейтор. Панфилов посмотрел на него в упор, и тот, не выдержав этого презрительного, уничтожающего взгляда, съежился, с его лица сошла чванливая надменность, оно стало тупым, жалким.

– И дети есть? – едва сдерживая себя, продолжал допрашивать Панфилов.

– Есть, трое.

Генерал забарабанил пальцами по кромке стола, перевел взгляд на начальника разведки и спокойно приказал:

– Уведите это... животное.

Пленного увели. Панфилов подошел к окну, отодвинул плащ-палатку и открыл форточку. Так он стоял минуту-другую, глубоко вдыхая свежий воздух, потом, подойдя к Серебрякову, положил на плечо ему руку:

– Так вот они зачем пришли, Иван Иванович... Покорить Россию, раздавить «туземные окраины»... Мы им припомним эти «туземные окраины»... я им припомню «дикую дивизию». Не они в Москве, а мы будем в Берлине, – яростно сжал он кулаки.

Первый раз видел начальник штаба своего генерала в таком гневе и молчал. Его тоже жгла сейчас ненависть.

Панфилов подошел к столу, но, словно не найдя себе места и дела, заложил руки за спину и вновь обратился к Серебрякову:

– Иван Иванович, скажи мне, разве можно уничтожить то, за что веками боролся народ?.. И в тюрьмы бросали нас, гнали на каторги и виселицы. А война гражданская? И все это для жизни... И потому победили. – Он умолк, ему не хватило слов для выражения мысли. Он вопросительно смотрел на Серебрякова, совсем седого, мужественного.

– Невозможно этого сделать, – ответил Серебряков, – невозможно, Иван Васильевич.

– Партия... партия большевиков научила нас и жить, и бороться за эту жизнь, и никто уж нас не заставит сойти с пути, – повысив голос, продолжал Панфилов. – Неужели немцы так одичали, оскудели умом и превратились в живые автоматы? Ведь были же и у них люди!

Генерал был так взволнован, что явно не находил себе места. То подходил он к столу, то отодвигал с окна плащ-палатку и слушал, как воет снежный ветер, то, широко расставив ноги и заложив руки за спину, задумавшись, стоял посреди комнаты.

– Впрочем, праздный это вопрос... сейчас. Придем в Германию – увидим.

Серебряков сразу оживился с последними словами генерала. Он почувствовал, что тот «переболел» и снова стал обычным и деловым.

– Во всяком случае, Иван Васильевич, работа там предстоит никак не легче теперешней, – бодро отозвался он.

– Потруднее, потруднее, дорогой мой, – вторил ему генерал и вдруг, словно вспомнил что-то важное, торопливо закончил: – Да, что там эти пленные наговорили? Принесите-ка показания.

Оставшись один, он внимательно перечитал опросный лист, недовольно сдвинул брови и, вызвав начальника разведки, возвратил документ:

– Отправьте пленных в штаб армии. Там эти залетные птицы нужнее. Раздобудьте мне такого «языка», который подробно сможет рассказать о противнике, сосредоточенном сейчас против нас... Ну, а я к артиллеристам.

7

В комнате жарко натоплено. Тесно. Душно. Панфилов сидел в полушубке, стянутый ремнями, только ворот расстегнул. Изредка он поглаживал густой барашковый мех отворотов – ворсинки щекотали ему шею и подбородок.

– Неплохо дерутся артиллеристы, неплохо, – строго говорил Курганову генерал, – не могу сказать, что плохо. Но людей надо беречь. Надо уметь беречь.

Подполковник слушал стоя.

– Да вы садитесь, – видимо, не первый раз приглашал Панфилов, потому что в голосе его прозвучало легкое раздражение.

Он перевел взгляд своих узких темных глаз на комиссара полка, минуту молчал, словно подыскивая слова.

– И вы тут повинны, товарищ Ляховский, есть у вас напрасные жертвы. – Он с нескрываемой досадой сдвинул короткие жесткие брови, недовольный словом «жертвы» и, может быть, и тем, что вынужден так говорить о тех, кто еще недавно жил, боролся, надеялся и сегодня жить.

– Фашисты беснуются. Это меня радует, – продолжал он, поглаживая отворот. – Им хочется раздробить нас на мелкие группки, но орешек оказался не по зубам. – В глазах у Панфилова вспыхнули веселые огоньки, сдержанная улыбка помолодила лицо. – «Дикими» нас окрестили.

Курганов воспользовался минутной паузой и тем, что Панфилов подобрел, сказал:

– Не оправдываюсь, но когда дивизиону приходится поддерживать два стрелковых полка... и в таких боях... потери будут.

Панфилов, как от боли, сморщился, и взгляд его пронизал подполковника, будто он разглядывал его душу.

– Вы меня прекрасно поняли. Курганов. Да, и стоять насмерть, и не умирать. На этом мы и договоримся. Кстати, орудия тоже незачем без толку под удар ставить. Пока, – он сделал особенное ударение на слове «пока», – нам никто нового оружия не даст. Да мы и не имеем права требовать. Единственное, что я вам разрешаю и требую, – пополнить утраченные орудия за счет немецких. К такому средству пополнения, насколько мне известно, вы еще не прибегали.

Генерал распахнул барашковые полы, ему стало жарко, но не хотелось снимать полушубок – скоро в дорогу. И решив, что все, за чем он приехал в штаб артиллерийского полка, выяснено, Панфилов приподнялся, минуту стоял молча, потом снова сел.

– Вот что. При существующем соотношении сил – и в людях, и в технике – для нас неизбежны временные отходы. Вот почему я всегда даю запасные позиции. Я хочу... я требую, товарищ подполковник, чтобы каждый новый запасной оборонительный рубеж знали все – начиная от вас и кончая каждым бойцом. И тогда, как бы нас ни раздробили, сегодня, завтра мы снова все станем непреодолимой преградой на пути немцев. Не ясно ли это?

Панфилов поднялся и решительно закончил:

– Мы все верим... верим в победу над врагом и понимаем друг друга. Отдавая подобные приказы, я, как мне кажется, поступаю правильно... Ну, а теперь давайте посмотрим, как орудия на лыжах кататься будут. Добрый снежок выпал.

Пока они добирались до огневых позиций, там уже закончили опробование лыж.

Макатаев выбежал навстречу генералу. За его спиной – орудие на лыжах и строй бойцов. Высоченный Соколов стоял впереди, вытянувшись. Генерал поздоровался с каждым за руку. Потом внимательно, до мельчайших подробностей осмотрел металлические лыжи, крепления, тормозное устройство.

– А ну, прокати, – приказал он ездовым.

Кони дружно натянули постромки, пушка легко тронулась с места и плавно заскользила по снежной целине.

– Ну как, Курганов, хороши?

– Идут, – сдержанно ответил тот и вдруг неожиданно скомандовал: – Налево, кругом, рысью марш!

Легкий снег взвихрился, на повороте орудие занесло, но оно не потеряло равновесия, и тогда Курганов еще громче крикнул:

– Галопом!

Ездовые пустили коней в галоп и, повинуясь новой команде, сделали крутой поворот, и тут орудие, накренившись на правую лыжу, начало опрокидываться. Соколов, не выдержав, крикнул:

– Вперед, ровнее! – И орудие приобрело прежнее положение.

Соколов посмотрел на генерала победоносно и, не в силах сдержаться, проговорил:

– На лыжах и в лесу не застрянем, товарищ генерал.

– Вот... вот, – одобрительно кивнул головой Панфилов, – правильно, не застрянем.

– Наступать сподручнее, – не унимался Соколов.

– Сподручнее, – совсем повеселев, поддакнул Панфилов. – А ты, значит, наступать собираешься? – спросил он Соколова.

– А как же, товарищ генерал, – орудия у нас теперь в порядке, сами мы... – он восхищено хлопнул по новенькому добротному полушубку толстыми меховыми рукавицами и закончил: – Мы – тоже одеты, сыты, чего ж еще?

Генерал смотрел куда-то вдаль, мимо Соколова, словно прислушиваясь к легкому полету снега.

– А вот навалится он на тебя танками, а сверху бомбами накроет, тогда как?

– Когда танки, товарищ генерал, бомбы ни при чем, – ответил Соколов. – Теперь уж выдержим. Знаем и с танками войну. Стреляные.

– А все ж, поди, страшно? – не унимался Панфилов.

Соколов ответил не сразу.

– Нет, в бою не страшно, а вроде как-то холоднее станет, да и то сначала, а потом ничего.

– Страшно-то оно страшно, – решил подать голос Забара, – да не боязно. На медведя тоже вроде страшно идти, а идешь.

– Немец похитрее медведя и покрепче в танке-то.

– Так и встречаем его не гладкостволкой да кинжалом. Вот она! – любовно провел Забара ладонью по хоботу орудия. – И еще бронебойный в придачу. Не сплошай сам, а она не подведет.

– Ну, а вдруг сплошаешь?

– Так ведь кто душой слаб, тот сплошает. А мы крепки, совесть у нас чиста. Чего ж плошать?

– Вот это правильно, – довольный ответом заряжающего еще больше оживился Панфилов, – сильный духом – всегда победит!.. Так не сплошаем? – после паузы обратился он ко всем.

– Не сплошаем, товарищ генерал.

Панфилов сел на коня, разбирая поводья, скосил глаза на Забару и, как бы продолжая давешний разговор, улыбнулся.

– А на медведя я с тобой схожу... Не всех еще перевел?

– Хватит, товарищ генерал. Алтай большой.

Панфилов попрощался с артиллеристами и поехал в другие подразделения. Только на рассвете возвратился он к себе в штаб. Он снял полушубок, снаряжение и потянулся. Со свежего воздуха в комнате жарко, и сладко от этой теплыни ноет все тело. Он провел ладонями по колючему подбородку, кликнул парикмахера. Свежий, гладко выбритый, он снова подпоясался, потом пил крепкий чай. Ему доложили о том, что рота от Баурджана Момыш-улы уже прибыла на место и окопалась.

– Хорошо... хорошо, – отозвался генерал вполголоса. – Давайте наградные листы.

Он снова внимательно перечитал их. Удовлетворенно заметил:

– Ну вот, можно, выходит, по-человечески писать, – и твердо подписал: «Панфилов».

Потом мысли его начали быстро перебрасываться с одного на другое. Хорошо бы усилить дивизию танками, да и с воздуха надежнее прикрыть... Тогда бы... Будет и это скоро, будет... «А как там Валя? – вспомнил он о дочери, – давно уж я не был в медсанбате. Да и не удастся скоро. Надо будет сказать, чтобы сама приехала повидаться. Выжил немец медсанбат из села – бомбит, а палаток маловато было. Проверить надо, получили ли».

Он думал о том, что неистощимы изобретательность и находчивость бойцов. Только снег выпал, а в блиндажах и землянках буржуйки жарко топятся. Где их раздобыли – неизвестно. Потом он с гневом вспомнил слова пленного «дикая дивизия», и тотчас в его памяти всплыл рассказ комиссара о подвиге Абдуллы Джумагалиева – он генералу и стихи его прочел. Надо сказать редактору, чтобы напечатал в газете и стихи, и рассказ о самом пулеметчике. И на родину надо послать достойное письмо, чтобы не придавило горе семью...

Панфилов задремал, а когда очнулся, сквозь щели плащ-палатки пробивался широкими полосами свет утра, с которым не в силах было спорить красноватое пламя самодельного светильника. Перед ним стоял Серебряков с раскрытой папкой.

– Ну что у вас, Иван Иванович? – спросил генерал, подойдя к окну и сдергивая плащ-палатку.

У начальника штаба от бессонной ночи воспалились глаза, щеки изборождены мелкими морщинами. И доклад предстоит неприятный – о ЧП в артиллерийском полку.

Глава шестая
КОМИССАР ЧИТАЕТ СТИХИ

1

Отбита еще одна яростная атака. По узкой и шаткой лесенке, уютно обжитой многолетней пылью, какими-то легкими давно высохшими семенами и мякиной Береговой спускается с чердака. Лесенка домовито поскрипывает, потом вдруг стремительно валится. На плечи обрушивается сухая колючая щепа, куски бревен; запах жженого тротила ударяет в нос. И, прежде чем Береговой успевает сообразить, что произошло, сверху, с чердака, доносится приглушенный, но четкий голос разведчика:

– Все в порядке, товарищ младший лейтенант. Стереотруба жива.

– Продолжать наблюдение за противником, – говорит командир дивизиона и, отряхнувшись, устало входит в штабную комнату. Битое стекло уже прибрано и вышвырнуто прочь... В пустые переплеты рам свободно врывается холодное дыхание ноябрьского дня. Связист, притулившийся к выступу большой русской печки, предупредительно обращается к Береговому:

– Вам сотого?

На его ушах, как две огромные черные серьги, висят телефонные трубки. «От бывалых фронтовиков переняли, – думает Береговой, глядя на связиста. – Так ловчее – руки свободны, да и задремлешь, все равно трубка при ухе останется». Солдат выжидательно следит за командиром, и его грубый, потрескавшийся от непрестанной возни с кабелем указательный палец готов нажать кнопку зуммера.

– Да, сотого.

Сотый – это командир полка, а Береговой сегодня – пятьдесят седьмой. Завтра, должно быть, будет девяносто третьим, послезавтра – тридцатым, а сегодня – пятьдесят седьмой. А в НП угодил шальной снаряд, потому что тихо кругом. Фрицы, значит, угомонились часа на три, на четыре. Сообразит ли комиссар дать распоряжение – закопаться поосновательнее огневым и подновить маскировку? Проклятая «рама» уже гудит...

– «Чайка» у телефона, – прерывает мысли связист и срывает со своей головы вместе с ушанкой «трубку сверху», – так связисты окрестили линию связи со старшим начальником.

– «Чайка», мне сотого... Товарищ, сто, докладывает пятьдесят седьмой. На моем участке атака отбита. Все в порядке.

– Ясность обстановки на будущее закреплена? – спрашивает Берегового трубка голосом сотого. Закрепить ясность обстановки на будущее – это, в понимании командира полка: знать или предугадать поведение противника на ближайшие часы... Гул «рамы» медленно плывет в пасмурном небе где-то над нашими тылами. Минутная стрелка часов скоро подберется к восемнадцати, и сумерки на окопную землю лягут легко и по-мирному бесшумно.

– Да, – отвечает Береговой, – закреплена. Часа три фрицы будут молчать, возможно, – до рассвета.

– Явитесь ко мне по вчерашнему делу.

– Есть!

Тихо. На душе тягостно.

– Марачков! – обращается Береговой к начальнику штаба, – останетесь за меня. Еду к командиру полка по вчерашнему делу.

– Хорошо, – медленно и совсем не по-уставному поднимается со стула начальник штаба и долгим понимающим взглядом смотрит Береговому прямо в глаза.

– Коня комдиву, – кричит он в приоткрытую дверь. Затем неторопливо возвращается к столу и склоняется над недописанным боевым донесением.

На улице ординарец крепко под уздцы держит жеребца Семирека. Его покорный Орлик свободно стоит поодаль.

Они молча трогаются. Тишина. Снежинки легкие, мелкие кружатся в воздухе. Неслышно садятся на полы шинели, на мохнатые перчатки, на придорожные ели и кусты. Какую-то долю секунды они ясно обозначаются на крутой шее Семирека, потом плавятся и увлажняют короткий ворс коня.

Вместе со снежинками на землю нисходит ранний зимний вечер. Первые ракеты взлетают бесшумно над линией фронта. Белыми струйками взмывают над мертвым белым полем и внезапно гаснут на ничейной полоске земли.

Тишина. Вчерашний вечер тоже так начинался, после такого же яростного ратного дня. Только снег падал крупными липкими хлопьями, когда к Береговому без предупреждения ворвался комбат Андреев и, сорвав с головы заснеженную ушанку, выдохнул:

– Товарищ комдив, у меня беда...

И Береговой понял, что у него действительно беда. Он взял Андреева под руку и тихо сказал:

– Выйдем.

На улице Андреев стал торопливо рассказывать, как после отбоя он стал проверять состояние батареи и как все оказалось в порядке – и орудия, и передки, и кони... И даже на снарядах сохранились сортировочные таблички...

– Кони... таблички... Докладывайте, что за беда у вас?

– Подносчик снарядов первого орудия Мосин и замковый Сударик исчезли, – отрапортовал комбат, внезапно остановившись и поднеся руку к виску...

– Вы не командир батареи, а... Где же твой комиссар был? Куда он глядел? На батарею! – закричал Береговой так, что Андреев отшатнулся от него.

Возвратившись к себе, Береговой бросил ординарцу: «Коней!», торопливо написал короткое, внеочередное донесение командиру полка о чрезвычайном происшествии и ускакал на батарею. Вскоре туда прибыл Скоробогат-Ляховский. После тщательного расследования стало ясно: и Мосин, и Сударик дезертировали.

2

Их задержал секрет левофлангового пехотного полка дивизии, выставленный за передний край. Во втором часу ночи в тесной и душной комнатушке предателей допрашивал командир полка. Он твердо сидел на шатком, домашней работы табурете, и обветренное лицо его пылало. Слабый и тихий огонек семилинейной лампы придавал лицу Курганова лиловатый оттенок. Натруженные бессонницей и непрерывным напряжением глаза лихорадочно блестели голубым холодным огнем. Было ясно: командир полка жестоко страдает. Перед ним стояли два его питомца, два его батарейца. Огромный, непомерной силы Мосин тупо и безнадежно вызывающе смотрел поверх командира полка на темное стекло окна, наглухо захлопнутого снаружи. Сударик, теперь действительно похожий на вялый гриб, безвольно уронив голову, глубоко и часто дышал, и на его сухоньком веснушчатом лице было обозначено одно глубокое желание: скорее умереть.

На столе перед Кургановым лежали две аккуратно разглаженные фашистские листовки. Помимо прочего, на них были отпечатаны пропуска на русском и немецком языках. Листовки отобрали у предателей. И бумажки эти, казалось, обожгли пальцы командиру полка, с омерзением отбросил он их прочь. Комиссар молча взял листовки, неторопливо свернул и так же неторопливо положил в планшет.

– Все, – сказал он. – Предателей Родины под надежной охраной доставить в штаб дивизии.

И когда захлопнулась за ними дверь, Курганов стремительно встал с табурета.

– Ах, шкуры...

– Георгий, – ласково и тихо прервал подполковника комиссар, – уже четвертый час. Надо готовиться к рассвету, а мне в политотдел, за ними.

Невесть откуда взявшаяся мохнатая пепельно-серая бабочка заметалась вокруг красноватого огонька лампешки. И в такт ее движениям на стенах и на потолке внезапно возникали и тотчас исчезали многочисленные тени.

Откуда-то с переднего края донеслась торопливая очередь немецкого автомата... другая... третья. Тотчас полоснул щедрой очередью наш станкач. Взвизгнули и раскололись первые мины. «На моем участке», – прикинул в уме Береговой и насторожился.

Продолжительный зуммер приковал Курганова к телефонному аппарату, и он, не дослушав доклада и не отрываясь от трубки, приказал Береговому: – В дивизион!

Уже за дверью командир дивизиона услышал сердитое, но заботливое предупреждение подполковника:

– По дороге смотрите в оба. Чем немец не шутит, пока ворон считают...

Кто именно считает, Береговой уже не расслышал. Ночь тарахтела. Тьма на какие-то минуты отступала перед фейерверком ракет. Чувство боя овладело и сердцем, и умом. Оно – это чувство – вытеснило тягостную сцену допроса, изменников, гнев и боль командира полка. Остались – дивизион, немцы, война.

Береговой уже был на своем наблюдательном пункте, когда с передовой дали знать о прекращении огня. А полчаса спустя он докладывал сотому о том, что линию фронта с боем перешел потрепанный дивизион, личный состав которого именует себя «чапаевцами».

– Этих новоявленных чапаевцев вместе с материальной частью препроводить в тылы полка... Командира и комиссара дивизиона – ко мне, – приказал Курганов.

Потом наступил рассвет, короткий в ожесточенном и неравном бою день... И сегодняшняя беда стала вчерашним делом.

Береговой спрашивает разрешения и входит к командиру полка. Он стоит у стола, на котором вчера лежали листовки, а теперь – пятисотка, незаменимая карта артиллериста. Лицо командира полка спокойно и сосредоточено. Глаза смотрят ясно и строго. Вокруг подполковника штабные командиры. По всему видно: разрабатывается новый план боя. Береговой докладывает о прибытии.

– Здравствуй, младший лейтенант, – протягивает руку Курганов и негромко, как бы раздумывая, продолжает: – Вот что, с этими подлецами поступят по законам военного времени. А вы вынимайте карту, слушайте и записывайте боевой приказ.