Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести"

Автор книги: Дмитрий Снегин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 44 страниц)

4

За двадцать лет службы Панфилова в армии его семье много раз приходилось менять свое местожительство. Но по мере того как подрастали дети, переезды осложнялись: дети уже учились и частая смена преподавателей сказывалась на учебе. Жена не раз говорила:

– Пора тебе и в запас идти. Ты имеешь на это право.

– Что ты! – весело протестовал Панфилов, – столько работы, а ты – в запас. Спроси Валюшу^*, она тоже не согласна идти в запас.

– Правильно, папа, – поддерживала дочь. – В наше время увиливать от работы могут только нечестные люди...

В день отъезда в дивизию Панфилов сказал жене:

– Видишь, ты говорила – в запас пора... Нет, мы еще нужны Родине, мы еще верно послужим народу, партии. Скоро фашисты на своей шкуре испытают, что мы за люди...

Обо всем этом Панфилов вспомнил сейчас, шагая по тесному номеру алма-атинской гостиницы «Дом Советов», заложив по излюбленной привычке руки за спину.

– Выходит, не мать тебя уговорила, а ты ее? – спрашивал он дочь.

– Да, – без улыбки, односложно отвечала Валя.

– Значит, на фронт ехать решила всерьез?

– Да.

– И чем же ты там заниматься собираешься?

Валя по-отцовски хмурила брови. Ей казалось: пока отец не оставит этого насмешливо-шутливого тона, вопрос о ее пребывании в дивизии нельзя считать решенным. Поэтому она старалась говорить как можно более серьезно, даже сурово:

– Как будто бы тебе неизвестно, что дочь генерала Панфилова – отличный стрелок.

– Снайпер?

– Да, снайпер.

– По воробьям?

– Знаешь, папа, мне это надоело. Секретарь райкома комсомола сказал, когда я уезжала: «Молодец, Панфилова. Теперь каждый комсомолец должен быть в первых рядах защитников Родины». Всем коллективом меня провожали, и я дала слово, что не подведу нашу комсомольскую организацию. Так что вопрос решен, и если ты не зачислишь меня в свою дивизию, найдется место в другой воинской части.

Панфилов смотрел на дочь, и лукавые огоньки в его карих глазах постепенно гасли. Он уже давно решил в душе, что Валя должна идти на фронт. Много раз об этом говорилось в домашнем кругу в отсутствие дочери. Он искренне обрадовался ее приезду, ему приятно было, что дочь разыскала его, нежданно-негаданно появилась «самовольно» без предупреждения. Он подошел к Вале, взял ее ласково за плечи:

– Дала слово – сдержи его, дочка. Воевать нам придется серьезно.

– Сдержу, папа, – с облегчением вздохнула Валя и высвободила плечи из отцовских рук.

Панфилов отошел к окну, пальцем разгладил щеточку усов и, что-то решив, снова подошел к дочери:

– Снайпер из тебя выйдет, пожалуй, неважный, а вот за ранеными ты будешь хорошо присматривать.

– Но, папа...

– Теперь уж никаких но. Быть настоящей медицинской сестрой, да еще на линии огня – великое дело, – остановил дочь Панфилов, и Валя больше не протестовала. Она знала: если отец произнес это «никаких но», – всем возражениям наступил конец и надо подчиниться. Она устало присела на кушетку, и Панфилов, увидев нераскрытый походный чемоданчик у ног дочери,захлопотал:

– Ну вот и хорошо. Располагайся пока тут у меня, хозяйничай, а мне надо ехать.

Валя закинула руки за голову и тихо рассмеялась.

– Чему ты? – удивился отец.

– Ты знаешь, – ответила она, не переставая смеяться, – мне мама на прощанье сказала: «За ранеными любовно ухаживай. Не забывай поить их горячим чаем». Сознайся, что вы давно в медсестры меня определили.

Вместо ответа Панфилов, как бывало дома, предупредил:

– Вернусь нескоро. Обедай без меня и ложись спать. Помойся с дороги: душ внизу...

Машина помчала его на другой конец города по тенистым, наполненным вечерней прохладой улицам. Генерал поглядывал на часы: он спешил, стараясь успеть на совещание в политотдел. Сегодня там будет решен окончательно вопрос о дивизионной газете. С редактором Павлом Кузнецовым^* его вчера познакомили, и тот ему понравился – деловит, скромен. Правда, этот старший политрук впервые, должно быть, надел военную гимнастерку, но, как узнал генерал, газетчик он опытный, грамотный и страстно любящий свое дело.

В политотдельской комнате густо плавал дым. Окна были раскрыты настежь, но дым не успевал улетучиваться – курили здесь много. Поздоровавшись, Панфилов сел к столу.

– Работаете, вижу, усердно. – Он отодвинул вместительную пепельницу с ворохом окурков.

– У нас тут горячий разговор, товарищ генерал. – улыбнулся в ответ редактор – сухощавый русый человек. – Не можем придумать настоящего названия для нашей газеты. Предложений много, но возражений еще больше.

– Название газеты заслуживает большого, серьезного обсуждения. Давайте посмотрим, что у вас тут. – Генерал взял из рук редактора исписанный лист бумаги и, как бы про себя, прочитал: «Вперед на врага... Смерть немецким фашистам...» – Да... А вы знаете, товарищи, – вдруг оживился он, – в одном из полков я был свидетелем интересного разговора. Бойцы спорили о том, как и за что воевали русские солдаты до революции и чем для нас, советских людей, стала теперь Родина. Говорили долго, увлеченно, но меня особенно поразили слова одного бойца. Он сказал: «Врагов у нас, ребята, много, а такая страна, как наша Родина, одна во всем мире. За такую Родину жизнь отдать в бою не жалко. И никому на поругание мы нашу Родину не дадим».

– Верно сказано, хорошо! – вскочил и разрубил воздух ладонью Павел Кузнецов. Чутьем газетчика он сразу уловил мысль генерала, а тот продолжал:

– Народ наш глубоко мыслит, глубоко чувствует. Я предлагаю назвать нашу газету «За Родину». Этими словами сказано все.

– Правильно, товарищ, генерал.

– За Родину!..

Выждав, пока стихнет шум, Панфилов решил:

– Ну что ж, товарищи, так и утвердим – «За Родину»...

– А как с печатной машиной, товарищ генерал? – обратился к нему редактор.

– Центральный Комитет помог нам. Свяжитесь с ректором университета. Он в курсе дела.

Панфилов вынул коробку папирос, закурил от спички, которую ему протянул Кузнецов.

– Но нам поставлено условие: печатная машина должна после победы вернуться в Алма-Ату в полной сохранности. Запомните и растолкуйте это своим подчиненным. Вы понимаете, почему я так говорю?

– Понимаю, товарищ генерал.

– И первый номер нашей газеты личный состав дивизии должен увидеть 22 июля. Это мой приказ!

Иван Васильевич поднялся со стула, обвел всех пытливым, требовательным взглядом:

– Наша газета должна быть боевой. Мы собираемся не просто драться, а наступать. Да – наступать. И я хочу, чтобы в газете участвовала вся дивизия, товарищ редактор. Считайте и меня своим постоянным корреспондентом... с первого номера, – с едва приметной улыбкой закончил он, уже прощаясь.

Когда за генералом закрылась дверь, Павел Кузнецов деловито сказал одному из своих сотрудников:

– Сегодня же свяжитесь с художником, закажите заголовок и чтоб к утру он был готов.

5

Главный хирург медсанбата Николай Васильевич Желваков, прежде чем идти знакомиться со своими подчиненными, не без любопытства оглядел свое отражение в зеркале. Зеркало висело в простенке между двумя огромными окнами. Желваков молча смотрел на плотного белоголового человека и с удовлетворением отметил, что военная гимнастерка сидит на нем привычно. Он отошел от зеркала, окинул взглядом светлую, тихую комнату. Его охватила грусть. Совсем недавно эта комната называлась учительской, за ее дверями неумолчно звенели голоса непоседливой, никогда не знающей усталости детворы. А теперь здесь – его, главного хирурга, военная канцелярия.

К военной обстановке ему, впрочем, не привыкать. За его плечами первая мировая война, гражданская, а в мирные годы – частые сборы военно-полевых хирургов, многолетний опыт практики и преподавания полевой хирургии.

За окнами Николай Васильевич увидел деревья, резкую, густую тень от них на раскаленной глади асфальта. Так привычно представить в тени этих ветвей ватагу школьников. Но их почти нет. Только на противоположной стороне улицы стояла девочка, с робким любопытством провожая взором входящих в ее школу военных, среди которых больше всего было девушек и женщин – бойцы и командиры медсанбата, медицинские сестры и хирурги-ординаторы. Все это – молодежь, и почти у всех у них на лицах какое-то торжественное необычное выражение, которое они не в состоянии скрыть за нарочитой деловитостью. «Понимают ли они до конца, что такое война?» – подумал Желваков.

– Да, долго и трудно воевать нам придется, – вздохнул он и, вскинув седую голову, твердым шагом вышел на школьный двор.

Знакомство с подчиненными оказалось необычно простым – Желвакова сразу начали атаковать:

– Товарищ командир, где прикажете размещать оборудование?

– Товарищ хирург, где получить обмундирование?

– Куда девать спирт?

Желваков прекрасно понимал, что каждому из его бойцов уже известно назначение любой комнаты в школе и многие из них задавали вопросы только для того, чтобы от самого командира получить приказание и немедленно его исполнить. Он охотно и обстоятельно отвечал на каждый вопрос.

В шуме он не услышал, как во двор вкатилась машина. Из нее вышел генерал, и Желваков, еще не зная его, сразу определил – командир дивизии. Привычно он подал команду «смирно», представился.

– А я командир дивизии, – обратился ко всем Панфилов.

– Знаем, товарищ генерал, – раздался в ответ чей-то звонкий девичий голос.

Панфилов вошел в коридор и остановился перед штабелем парт, которые еще не успели вынести. Мгновение он стоял – ему попалась вырезанная ножичком и залитая чернилами надпись «Вовка». Теплая улыбка тронула губы генерала, он покачал головой, тяжело вздохнул и прошел в комнаты, где разместился медсанбат.

В одной из комнат он застал девушку, склонившуюся над швейной машиной. Она была увлечена работой, тихая песня кружилась над ней, вплетаясь в ритмичное постукивание машины. Панфилов осторожно положил на плечо девушки руку,строго спросил:

– Боевое задание выполняете?

Девушка порывисто вскочила, ярко покраснела, и неприметные доселе веснушки резко проступили на ее не тронутом загаром лице. Она сорвала со стула гимнастерку, развернула ее и от смущения выкрикнула:

– Я занимаюсь подгонкой обмундирования, товарищ генерал. Куда нам такие широченные?! Вот.

– Очень хорошим делом занимаетесь, товарищ боец. Полезным делом. Советский воин всегда должен следить за своим внешним обликом. А вот с командирами вы еще разговаривать не умеете. В песне голосок ваш куда приятнее.

Девушка уронила руки, гимнастерка рукавами коснулась пола.

Панфилов оглядел комнату и вдруг увидел узкие носки туфель, предательски выглядывавшие из-под кровати. Проворным движением он поднял туфли и, поставив их на ладони, внимательно стал рассматривать.

– Приятные штучки. Приятные. Но не для бойца обувка, – нарочито грубовато проговорил он. – Как вы думаете, товарищ главный хирург? – обратился он к Желвакову, показывая всем высокие, точеные и, должно быть, хрупкие каблучки.

– Совершенно негодная вещь, – ответил генералу Желваков, сердито посматривая на подчиненных.

– Мы только в городе, а как выедем на фронт – выбросим, – виновато оправдывалась девушка и протянула руку за туфлями.

– Выбрасывать не надо, – улыбнулся ей Панфилов, отдавая туфли, – снесите домой, пусть их сберегут. Возвратимся с победой, наденете эти туфли и мы с вами станцуем. А сейчас для нас вот самая удобная, самая надежная обувь, – он притопнул ногой в добротном армейском сапоге. – Не промокает, не снашивается и ногу не утомляет...

Перед отъездом, остановившись у машины, генерал сказал Желвакову:

– С первых дней приучайте свой народ к армейской жизни. Никаких поблажек. Не мне вам объяснять, как это важно.

Он пытливо оглядел хирурга и чему-то грустно улыбнулся.

– Мы-то с вами, вижу, старые солдаты. Нам не привыкать. Я в первой мировой войне крещение получил да гражданская закалила.

– Я тоже «крещеный», – улыбнулся Желваков, – закалку в том же огне гражданской войны получил.

– Об этом и речь. Бойцам опыт надо передать... – Иван Васильевич умолк в раздумье и тут же решительно договорил: – Сегодня к вам в роту явится новый боец, Панфилова, медицинская сестра. И вы сами, и ваши бойцы должны относиться к ней, как положено по уставу. Понимаете, здесь нет и не может быть генеральских дочек. В отношении ее – это мой первый и последний приказ. Будьте здоровы.

Прежде чем успела рассеяться пыль, поднятая машиной, в раскрытых настежь воротах появилась девушка в платье военного покроя и в сапогах. Девушка приближалась к Желвакову неторопливым шагом. Она была тонка, округлые щеки смуглы, черные и блестящие глаза широко открыты, словно девушка чему-то удивлялась.

Подойдя к хирургу, она поднесла руку к виску, прикоснувшись к чуть сдвинутой на бок пилотке:

– Разрешите обратиться. Мне нужен товарищ Желваков.

– Я Желваков.

Девушка распрямила плечи отрапортовала:

– Боец Панфилова прибыла в ваше распоряжение для прохождения службы.

Хирург оглядел нового бойца, приметил росинки пота вокруг пухлых, почти детских губ и тяжелую, желтую пыль, угнездившуюся в складках простых солдатских сапог, сдержанно улыбнулся и протянул для рукопожатия свою широкую, крепкую ладонь.

Глава вторая
КОМАНДИР ПОЛКА

1

На окраине Алма-Аты расположена старая крепость, достопримечательность города. Еще в середине пятидесятых годов прошлого века в эти места Семиречья проник первый немногочисленный отряд сибирских казаков^*. Возвышенность приглянулась предводителю отряда. На крутом берегу бурной речушки, среди зарослей дикой яблони и карагача, он приказал возвести военное укрепление. Привыкшие к суровым походам и спорому труду казаки построили на облюбованном месте флигель для наказного атамана, казармы, арсенал.

Для защиты нового поселения от внезапных набегов кочевников казаки опоясали постройки земляным валом. Так возникло укрепление Верное.

С годами вокруг укрепления выросли Малая и Большая станицы. Так появился город Верный, само укрепление стало называться просто крепостью. Земляной вал постепенно разрушили дожди и ветры. Крепость превратилась в пункт призыва, формирования и комплектования новых воинских частей всей обширной Семиреченской области.

Здесь в годы гражданской войны Дмитрий Фурманов подавил белоказачий кулацкий мятеж. Отсюда уходили первые красные полки семиреков на Ферганский фронт громить басмачей. Позднее в крепости формировались пополнения для регулярных частей Красной Армии.

В один из июльских дней 1941 года сюда собрались будущие бойцы, командиры и политработники дивизии генерала Панфилова. Крепость напоминала базар – так много было здесь людей: военные, призывники, женщины, дети.

Дмитрий Береговой издали наблюдал, как Арсений Петрашко шел через небольшую крепостную площадь^*. Командирская, с малиновым кантом, пилотка привычно сидела на его голове, хотя еще вчера, как истинный южанин, Петрашко ходил с непокрытой головой. Все призывники были одеты в гражданское. На Арсении же был костюм лейтенанта артиллерии. От этого он казался выше, стройнее и мужественнее.

Береговой изредка встречался с Петрашко в редакции республиканской газеты. Арсений работал в отделе советского строительства, но любил присутствовать на собраниях молодых писателей, к числу которых принадлежал Береговой. Прислушиваясь к горячим, подчас наивным литературным спорам, Петрашко иногда вставлял скупые, всегда удивлявшие своей глубиной и верностью реплики. В таких случаях его чистые синие глаза щурились, а красивое лицо заливал яркий, почти девичий румянец.

В левой руке Петрашко – серая папка, правой он четко и ритмично взмахивал в такт шагам. Он остановился под могучим карагачом, надежно защищавшим от палящих лучей полуденного июльского солнца, и громко скомандовал:

– Артиллеристы, ко мне!

Береговой побежал на зов. К Петрашко из разных концов крепости спешили еще человек десять-двенадцать. Уже под деревом кто-то негромко окликнул Берегового. Он оглянулся, и сильная рука стиснула его ладонь в крепком рукопожатии.

– Сережа... Стуге!.. Откуда ты? – задыхаясь от внезапно нахлынувшей радости, проговорил Береговой.

Они познакомились на действительной службе в горноартиллерийском Ашхабадском полку. В ту пору Стуге был азартным и умелым спортсменом, незаменимым центром нападения гарнизонной футбольной команды. Все его натренированное тело дышало здоровьем и силой. Юные болельщики Ашхабада толпами ходили за ним, на стадионе его встречали аплодисментами и восторженными криками. Он подружился с Береговым, и они полюбили друг друга. После армии виделись редко.

И вот снова свела Берегового судьба с этим хорошим, прямым, честным человеком...

– Значит, снова солдаты, – говорил Стуге.

– Солдаты, Сережа, и, похоже, снова вместе...

Петрашко оглядел друзей, как бы не узнавая Берегового, выбросил правую руку и сухо произнес:

– По ранжиру становись!

Он раскрыл папку и произвел перекличку, помечая карандашом фамилии отсутствующих.

А час спустя он вел свою команду в строю через весь солнечно-знойный город к аэроклубу. Многочисленные пешеходы провожали призывников ласковыми взглядами, и даже трамваи уступали им дорогу.

Здание аэроклуба высокое, бело-голубое, словно пронизанное солнцем. Петрашко скрылся в подъезде, но не успели призывники расположиться на бережку мирно журчащего арыка, как он снова появился и приказал им следовать за собой.

В комнате, куда ввел Петрашко призывников, стояла отрадная после улицы прохлада. Кроме стола и трех стульев, здесь не было мебели. Едва призывники осмотрелись, как в коридоре раздались четкие, гулкие шаги. Внезапно широко распахнулась дверь. На пороге появился высокий, чуть сутуловатый подполковник с артиллерийскими эмблемами на черных петлицах. Он шагнул вперед, замер и, чеканя каждое слово, выкрикнул:

– Здрасьте, товарищи командиры!

Товарищи командиры ответили вразнобой, совсем по-граждански. Подполковник нахмурил выцветшие брови, сел за стол. Справа от него сел батальонный комиссар, слева – майор. Никто не приказывал, но призывники, как и в крепости, выстроились по ранжиру. Батальонный комиссар одобрительно кивнул им головой.

Подполковник внимательно просматривал бумаги, лежавшие перед ним. «Наверное, личные дела, – мелькнула у Берегового догадка, потому что подполковник изредка поднимал голову и пытливо всматривался в каждого из призывников, как бы пытаясь угадать их имена. Наконец он отодвинул бумаги.

– Я Курганов Георгий Федорович^*, командир вновь формируемого артиллерийского полка. А это – начальник штаба полка... – резкий поворот в сторону майора.

– Аугсбург, – поспешно подсказывает майор, сильно картавя.

Как бы досадуя, полковник переспрашивает:

– Как... как?

– Ауг-сбург.

Курганов сердится на себя за то, что не может правильно произнести фамилию начальника штаба, но натренированной волей гасит раздражение и спокойно продолжает:

– Это, – он склоняется в сторону батальонного комиссара, – комиссар полка Скоробогат-Ляховский. А вы, товарищи, наш командный и политический состав. Забудьте, чем вы занимались до этого часа. Отныне вы военные люди, командиры Красной Армии. Вместе нам скоро надо будет оправдать это высокое звание на фронте.

Курганов повернулся к батальонному комиссару. Ляховский встал, поправил ремень и, улыбнувшись, сказал:

– О хороших делах забывать, конечно, не надо, даже о прошлых. Но сейчас, товарищи, Родина и партия поручили нам более сложную, более ответственную работу: в короткий срок обучиться воинскому мастерству, обучить и закалить бойцов, с тем чтобы умело, наверняка бить фашистские орды и разгромить их.

– Именно так, – подтвердил Курганов и тоже поднялся.

Вошли призывники в комнату гражданскими людьми, а через два часа покинули ее адъютантами дивизионов, комиссарами, командирами батарей или помощниками по материальному обеспечению. Превращение это произошло по воле командира и комиссара полка.

Если Ляховский сразу завоевал расположение новых командиров, то Курганов всем показался чрезмерно строгим. «Даст нам жизни», – сокрушенно и озорно заметил Береговому сосед по строю Андреев, ставший теперь командиром шестой батареи.

2

Курганов и впрямь оказался на редкость суровым человеком. Уже неделю Береговой командовал батареей и ежеминутно испытывал на себе строгость и требовательность подполковника. Непостижимо было: когда Курганов спал, когда он ел, когда он вообще не работал. Правда, работы было столько, что от нее голова шла кругом. В полк, расположившийся лагерем, непрерывно прибывали люди – бывшие колхозные бригадиры, рабочие, мастера, студенты – и всех их надо было немедленно распределить по дивизионам, батареям, взводам.

Хорошо Курганову заниматься таким делом: четверть века служит он в артиллерии... А Береговой? Откуда ему знать, что старшину Соколова, служившего когда-то в арт-парке, можно поставить наводчиком, а рядового Печерина, рассудительного, в летах человека, надо определить ездовым к коням и непременно головного орудия.

Вот и сегодня подполковник Курганов приказал командирам батарей:

– Прибыла амуниция в неразобранном виде. Завтра начнут поступать кони. Каждой батарее привести амуницию в порядок к 20.00.

«Легко сказать «привести в порядок», – раздраженно думал Береговой, глядя на своих ездовых, освобождавших от упаковки какие-то кожаные ремни, ремешки и целые узлы. Амуниция была густо смазана и остро пахла дегтем. Но как собрать в упряжки эту так хорошо пахнущую, ладно покроенную и прошитую кожу?

Однако прошел час-другой, и хомуты, шлеи, тренчики, гортовые ремни постепенно приладились к положенным местам. Ездовые, по-хозяйски споря и припоминая былую службу «на действительной», комплектовали упряжку за упряжкой. Вместе с ними Береговой увлеченно затягивал гужи, примерял супони, раскручивал толстые эластичные постромки. Руки его стали темными от дегтя, лиловые пятна проступили на гимнастерке и брюках. Работа спорилась, чувство гордости и удовлетворения вытесняло досаду и растерянность.

– Чем тут занимаются? – вдруг услышал он знакомый, чуточку скрипучий голос и вскочил.

Глаза Курганова остановились на Береговом, и командир батареи успел заметить в них откровенное одобрение, которое тотчас, впрочем, уступило место укору и даже осуждению.

– А-а, да тут сам командир батареи, – протянул Курганов таким тоном, словно поймал Берегового на месте преступления, – пойдемте-ка, младший лейтенант, в палатку.

В палатке Курганов сел на шаткий топчан. Лицо его утратило строгое, сосредоточенное выражение, опустились плечи – натренированные долгими годами службы мускулы всего тела стремились воспользоваться минутой физического покоя и пополнить силы в случайном отдыхе... Позже там, на фронте, это золотое качество солдата будет выработано и Береговым, а теперь он напряженно выслушивал очередное наставление.

– Ваше ли дело, младший лейтенант, два часа заниматься амуницией?.. А план сдачи Устава гарнизонной службы вами разработан? И где вы будете завтра размещать коней? Ведь площадка не готова, я только что там был и не видел ни одной коновязи... Вы не дали своим подчиненным указания заготовить бирки, не получили со склада торбы и брезентовые ведра... Вы не заикнулись о попонах, вы сами занимаетесь с каждым бойцом строевой подготовкой...

– Но, товарищ подполковник, вы же приказали...

– Научитесь не возражать, а выполнять приказы, – прервал Курганов.

«Выполнять приказы! – теперь уже мысленно возражал подполковнику Береговой. – Но как я выполню столько ваших приказов, которые требуют одного и того же: исполнение доложить к «ноль-ноль»... донести к «ноль-ноль». Из-за этих «ноль-ноль» я в столовой обжигаюсь супом, в часы отдыха гоню от себя к черту сон и все равно мне недостает времени поспеть за всеми приказами...»

Курганов как бы угадал мысли Берегового, улыбнулся.

– Вот что, дорогой командир батареи, будьте вы хоть семи пядей во лбу и тогда вам не сделать и сотой доли того, что положено делать батарее. Запомните: вы начальник, хозяин своего подразделения. В вашем подчинении командиры взводов, отделений, старшина... А они по вашей вине изнывают от безделья. Умейте распоряжаться, учитесь командовать, да – командовать смело, инициативно, разумно. Полюбите свою батарею, болейте за ее неудачи, гордитесь успехами, завоюйте авторитет у своих подчиненных и тогда вам – черт не сват. Ясно?

– Ясно, товарищ подполковник.

– Комиссар мне говорил, вы стихи, что ли, пишете. Я это так понимаю: в людях вы должны хорошо разбираться, – вдруг сбился с военного склада речи Курганов, – а наша артиллерийская служба тоже вроде песни: в ней все слаженно, ритмично и... красиво. Да вы сами скоро это поймете... А щетки и скребницы потрудитесь получить сейчас же! – уже обычным требовательным тоном приказал он и вышел из палатки.

Поздно вечером, когда были готовы амуниция и коновязи, получены ведра, попоны и даже строевые седла, к Береговому в палатку впервые вошел Петрашко. В руках у него был огромный, в зеленых полосах арбуз.

– Здравствуй, батарея, – ласково проговорил он и осторожно положил арбуз на стол.

– Здравствуйте, товарищ помощник начальника штаба по оперативной части, – выпалил командир батареи, вытянувшись перед Арсением по уставу, но тот, не замечая выправки Берегового, с улыбкой оглядел арбуз и продолжал:

– Вот я сейчас заколю этого поросенка, и мы закусим на славу.

Неторопливо он вынул финку и одним махом рассек арбуз на две половины. Яркая алая мякоть сочна и прохладна. Арсении ел с какой-то уютной домовитостью и завидным аппетитом. Он ел и пристально смотрел на Берегового, словно решая какой-то важный вопрос.

– Трудновато тебе приходится, – просто сказал Береговой, не выдержав взгляда красных, воспаленных от напряженной работы глаз Петрашко.

Арсений промолчал. Потом, вытерев платком влажные губы, отозвался:

– Кони прибудут на рассвете. Степные. Необъезженные совсем. Предупреждаю: кони – страсть нашего командира. Не раз слышал, с каким восхищением говорит он об артиллерийском коне. Не поздоровится тому завтра, кто вольно или невольно выкажет невежество в конно-артиллерийской службе. Вот тебе наставление. Займись, я у тебя тут часок посплю. Устал.

Но как бы нарочно выждав эту минуту, в глубине лагеря возник зов. Зов подхватил часовой... другой... третий, И вот, совсем рядом, чей-то заливистый голос отчетливо произнес:

– Лейтенанта Петрашку в штаб полка-а-а!

Арсений туго подпоясался, расправил складки гимнастерки и, не проронив ни слова, ушел. Береговой раскрыл книгу и принялся штудировать премудрости конно-артиллерийской службы.

Чьи-то неторопливое, по-ночному приглушенные голоса отвлекали. Беседа журчала рядом, за палаткой. Береговой вышел.

Легкая, пронизанная звездным мерцанием ночь висела над землей. Матово-синим блеском отливали снежные вершины Тянь-Шаня. Словно лишившись своей монументальной тяжести, причудливые хребты гор как бы воедино слились с призрачным и бесконечно высоким небом. В долине от едва ощутимого ветра лениво колыхались листья бескрайних садов. Над ними плыл стойкий запах созревающих яблок, слив, груш. Тянулись к звездам великолепные пирамидальные тополя. Журчали, не смолкая, прозрачные струи арыков. Белыми лебедиными крыльями пробивались верхи палаток сквозь отягченные плодами ветви, ритмично постукивал в овражке электродвижок, мерно и молчаливо шагали по лагерю караульные и совсем по-мирному в соседнем с лагерем колхозе пели полуночные петухи.

Внезапно полнеба озарила яркая, фиолетово-белая молния, откуда-то долетел надсадный стон грузовиков и грохот металла. Там, где только что вспыхнул и погас огонь электросварки, днем и ночью работают люди для фронта, для победы.

«Курганов прав, когда от нас требует почти невозможного», – подумал Береговой, направляясь к бойцам, приютившимся под деревом.

– Не спится, товарищи?

– Да уж ночь-то какая... не ко сну, – за всех, как бы оправдываясь, говорит наводчик первого орудия Соколов.

– Не спится, верно, – подтверждает Береговой, – а беседа-то у вас о чем?

– Печерин нам про ту германскую войну рассказывает, – охотно объясняет тот же Соколов и восхищенно добавляет: – Эх, и интересно же?

– Интересу мало, – угрюмо отзывается Печерин, – понюхаешь пороху – узнаешь цену такому интересу.

– А ты лучше дальше рассказывай... Можно, товарищ младший лейтенант? – просит кто-то из ездовых.

– Если не долго, пожалуй, можно, – соглашается Береговой, а сам думает: опять ему влетит от подполковника, узнай он о таком нарушении распорядка дня.

– Да тут и рассказу конец, – отзывается Печерин и гасит о влажную землю окурок. – Захватили мы тогда этого австрийца в плен – не пересчитаешь.

– Ты про немца... про немца доскажи.

– Немец, он не чета австрийцу. С ним воевать по серьезному надо. Мы с ним познакомились уже в августовских лесах. Заняли было позиции, а ночь, как глаза тебе кошмой завязали. И дождь идет мелкий, противный такой. Промокли все – нитки сухой не найдешь. Костры разводить не приказано, где немец – не видели еще. Плохо, когда не знаешь, где неприятель сидит. Тихо кругом, только лес под дождем шуршит, будто мыши в нем возятся. Унтер-офицер наш и говорит: «Ох, не нравится мне эта тишина. Каверзу немец готовит, не иначе». И скажи: только это унтер затих – у него ка-а-к ударит артиллерия. Ну и пошло, не то што землю снаряды рвут кругом, – деревья так и рубят, так и рубят. Глушил он нас так минут сорок, а потом сразу умолк. После грохота мы от тишины все вроде оглохли. Приготовились, ждем, что начальство прикажет. И тут в потемках над нами кто-то как загугукает, как захохочет не по-нашему, не по-звериному – дико-дико, – мурашки по спине полезли.

– Кто ж то был? – не выдерживает кто-то из ездовых.

– Филин. Птица такая в лесу живет. Лешим ее в народе называют, – снисходительно объясняет Печерин и продолжает: – Сорвался леший с дерева, заметался по лесу, видно тоже от пальбы оглох, а тут и немец навалился. Только мы уж стреляные были. Снарядов-то у нас не было, так мы в штыки взяли его и верст десять гнали, тяжелые орудия не поспел отпятить – захватили.

– Вот тебе и немец! – восхищенно восклицает Соколов и нелепо длинными руками хлопает по влажной ночной траве.

– И ничего ты, выходит, не понял, – сокрушенно вздыхает Печерин.

– А что... что я не понял? Да я твоего немца, попадись он только, – вскипает Соколов и вскакивает, почти доставая головой вершину яблони.

– То и не понял, что воевать немца надо умом да трудом. Война тебе не гулянка, а – ой! – какая трудная работа. Вот и приучай себя к этому. А то, что крепче нас людей нету, – то всему миру известно...