Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести"
Автор книги: Дмитрий Снегин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 44 страниц)
Комната, где расположился командный пункт, иллюминирована самодельными светильниками разных систем, какие только способна создать неистощимая солдатская смекалка. На столах – остатки недавнего пиршества, котелки, кружки, раскупоренные банки из-под мясных консервов.
Навстречу Сьянову поднимается начальник штаба батальона Гусев. У его ног – новенькие сапоги, рядом – на стуле – новое обмундирование. Он здоровается с сержантом кивком головы, предлагает:
– Закуси.
– Спасибо, я сыт, – устало говорит Сьянов.
Гусев осматривает его подозрительным взглядом, и Илья невольно подтягивается.
– Поизносился ты, сапоги, как говорится, всмятку и гимнастерка обгорела. Не к лицу командиру роты.
– Зато немцев сподручно бить.
– Так-то оно так, а придется облачиться во все новое.
– Зачем? – хмурится Сьянов. Уж так повелось у бывалых фронтовиков: в каком обмундировании начал бой, в том будь до конца.
Хлопнула дверь, вошел заместитель командира полка по строевой части майор Соколовский.
– А, ты уже здесь! – И к Гусеву. – Все объяснил?
– Не успел.
Соколовский сел за стол, налил в кружку чаю, положил три куска сахара, протянул Сьянову.
– Вижу, со сна ты, выпей. – И когда старший сержант сел рядом, продолжал, как о чем-то малозначащем, повседневном. – Немцы запросили парламентера. Не от сладкой жизни, сам понимаешь.
У Ильи сильно забилось сердце.
– Я готов! – поднялся он.
Соколовский не удивился, спокойно продолжал:
– Передашь им: безоговорочная капитуляция. Всем гарантируется жизнь. Офицерам сохраняется холодное оружие. После подписания акта о капитуляции – по домам.
– Ясно.
– С тобой пойдет переводчик Дужинский. Еще кого возьмешь?
– Столыпина, товарищ майор.
– Не возражаю. Все?
Сьянов подумал.
– А как быть с оружием?
– Идите так, как воевали – с автоматами и гранатами.
«В нашем положении оружие не поможет», – подумал Сьянов, но почему-то почувствовал себя увереннее. И новое обмундирование надел уже без неприязни. Правда, погоны снял со старой гимнастерки и прикрепил их к новой. Вернулся в роту вместе с Виктором Дужинским. Разбудил Столыпина. Все работало отлично: мысль, слух, зрение. Объяснил Митьке Столыпину и Дужинскому – куда и зачем идут.
Сейчас четверть пятого. Выходим ровно в 4.30. Немецкие представители будут ждать нас к югу от рейхстага – у станции метро.
Виктор сладко зевнул. Сьянов посмотрел на него сердито.
– Недоспали?
– Да.
– Доспите, когда возвратимся, а сейчас повторите, что я вам сказал!
Дужинский повторил – слово в слово. «Ишь ты, штабник, привык сладко поесть, долго поспать, а дело знает», – с уважением подумал Илья и приказал Митьке:
– Бери этот белый флажок, а я на груди прикреплю фонарик. Флажок держи повыше, буду подсвечивать. – Он помолчал, как будто что-то припоминая, и, не припомнив, спросил: – Какое сегодня число?
– Второе мая.
– Ясно.
Стрелки часов показывали тридцать три минуты пятого, когда вышли из рейхстага. Сырой ветер пахнул им в лицо. Под триумфальной аркой Сьянов задержался: куда идти – направо или налево? Решил налево. Здесь вдоль здания тянулась кирпичная стена, сооруженная немцами в оборонительных целях.
– За мной! – приказал он.
Столыпин поднял руку с белым флажком. Илья подсветил ему. Все затаилось, молчало. Только раздавались шаги трех – раз в раз. Через двадцать пять шагов Дужинский четко произнес сначала по-немецки:
– Идут парламентеры. Немецким и русским солдатам не стрелять!
Потом по-русски:
– Идут парламентеры. Русским и немецким солдатам не стрелять!
Из глубины немецкой обороны ударил короткой очередью тяжелый пулемет. Пули застучали по брусчатке. Парламентеры упали, поползли под укрытие стены.
– Повторите громче – кто мы, – сказал Сьянов, чертыхаясь. Но тут их догнал адъютант командира полка, часто дыша, объяснил:
– Идите направо, так условлено. В суматохе забыли предупредить.
Надо было огрызнуться – какая суматоха в таком деле? – но Илья не имел права тратить силы на обиды. Пригибаясь, бегом возвратились под своды триумфального входа. Сели на щербатые ступеньки: две минуты на перекур. Не отдых, перекур, чтобы острее думалось, быстрее двигалось, решительнее делалось.
– Пошли, – Илья растоптал окурок.
Двадцать пять шагов. По-русски и по-немецки: «Идут парламентеры, русским и немецким солдатам не стрелять!» Нырнули в траншею. Солдаты прижались к стенкам, пропуская их – троих, с подсвеченным белым флагом. Сдержанно шутят, подбадривая парламентеров:
– Гитлера на веревке приведите!
– И Геббельса прихватите!
Кто-то зло выругался:
– На какую... мать они нужны!
Кончилась траншея. Черная пустынная площадь. Ветер гонит пыль войны и пожаров. Отсчитаны восемьдесят три шага, два раза Дужинский повторил свое заклятие. И вдруг – траншея. Немецкая. Поблескивают немецкие автоматы, немецкие каски. Чей-то истерический голос на ломаном русском языке: «Довольно войны!» оборвался, будто рот захлопнули ладонью. Молчаливая стена автоматчиков окружила, повела по площади, забитой подорванными танками, самоходными пушками, бронетранспортерами.
Столыпин недовольно басил:
– Не могли дорожку расчистить!
В лицо ударил ослепительный пучок света. Резкий голос приказал:
– Остановитесь!.. Оружие – сюда!
– Мы парламентеры, – слабо воспротивился Илья.
И тот же голос – резонно:
– Парламентеры с оружием не ходят.
Сьянов кивнул головой своим. На подбитый «королевский тигр» положили автоматы, взведенные на боевой взвод гранаты. И снова резкий голос:
– Мы вынуждены вас обыскать.
– На каком основании?
– Адские машины.
Чьи-то проворные пальцы пробежали с плеч до пят. Сьянов не испытывал ни унижения, ни брезгливости – любопытно. С ним была офицерская планшетка. Планшетку не тронули, полагая, что там находятся документы, относящиеся к предстоящим переговорам.
– Идемте!
Рядом оказался вход в метро. Черный провал – не видно ступенек. В туннеле – слабый электрический свет. Вдоль стен – плотно, тесно, скученно – военные в шинелях, в мундирах. В строю – легкораненые. Много. За ними не видно стен. Выше человеческого роста – нары в два яруса. На них тяжелораненые и гражданское население. Все, как в тумане, во мгле. Состояние тех, кто сейчас замурован в метро, выдает дыхание. По дыханию Сьянов чувствует – напряжение этих людей достигло предела. Они скорее с надеждою, чем со страхом смотрят на парламентеров.
Чем дальше в глубь тоннеля идут они, тем больше офицеров примыкает к ним не то в качестве любопытствующих, не то конвоиров.
Возле поворота завязали глаза – деловито, прочно. Илья отсчитал триста семьдесят два шага, прежде чем им развязали глаза. «В общей сложности прошли километра два», – подумал он протирая еще не видящие глаза.
– Ого, генералы, – предупредил Митька Столыпин.
Генералы стояли на ярко освещенной платформе – она показалась Сьянову огромной, пустынной.
Генералы шагнули навстречу парламентерам. Стали, образовав подкову.
– Кто главный? – спросил один из них с вытянутым усталым лицом.
– Я, – ответил Илья.
– Мы должны решить судьбу войны, – скучно продолжал генерал. – Каковы условия вашей стороны?
– Решения Ялтинской конференции вам, вероятно, известны.
Вспыхнули протестующие голоса:
– Унизительно!
– Мы не сложим оружия!
– Позорные условия!
Генерал с усталым лицом жестом прекратил неуместные разговоры. Уточнил:
– Безоговорочная капитуляция?
– Да, безоговорочная капитуляция! – спокойно подтвердил Сьянов.
Подвижный полковник вызывающе крикнул:
– А вы сразу нас расстреляете или по определенному плану?
Установилась зловещая пауза. Илью трясло, но он не выдал волнения.
– Не меряйте на свой аршин, понятно?
Дужинский замялся, не сразу найдясь, как точнее и вернее перевести эти слова. Генерал слабо улыбнулся, и лицо его исказилось болью.
– Не утруждайтесь, мы поняли. – Он молчал. Лицо стало естественным. – Поймите, для многих немцев это не праздный вопрос.
– Для офицеров гитлеровской армии, – поправил Сьянов и хотел приступить к делу, но спохватился, что не спросил, с кем имеет честь разговаривать. И сказал: – Прежде чем продолжать разговор, я должен знать – кто уполномочен вести со мной переговоры?
– Вас примет командующий берлинской группой войск генерал Вейдлинг! Идемте.
Ставка располагалась неподалеку. Вход в каземат охраняло человек пятьдесят. Генерал с усталым лицом сказал, что идет доложить. Вейдлингу. Толпа офицеров окружила парламентеров. Ни в одних глазах Илья не увидел ни решимости, ни ненависти. Ожидание. И плохо скрываемое желание узнать свою судьбу. Илья закурил, предложил папиросы вблизи стоявшим офицерам.
– О,спасибо.
– Кароший табак.
И тотчас посыпались вопросы:
– Кто командует войсками в Берлине?
– Жуков, Рокоссовский, Конев, Казаков, Шатилов.
– А Сталин здесь?
– Да, здесь, – твердо сказал Сьянов.
– О!
– А Чуйков?
Илья усмехнулся:
– Должно быть, вы отпробовали свинцовой каши из сталинградского котла? – и подумал: «Однако Вейдлинг не спешит меня видеть».
Наконец дверь каземата распахнулась. Появился совершенно растерянный генерал. Он безуспешно пытался придать своему измученному лицу твердость. Что-то сказал охранявшим вход офицерам, и те, вскинув наизготовку оружие, ринулись в глубь каземата. Толпа вокруг парламентеров распалась, почуяв недоброе.
Генерал неуверенно подошел к парламентерам, сказал:
– Дело в том, что командования на месте не оказалось.
«Ловушка?» – пронеслось в голове Сьянова.
– Вы, кажется, изволите шутить?
– Можете убедиться сами, пройдемте в каземат.
«Ловушка?» – думает Илья. И вслух: – Принимайте решение. Советское командование всех рядовых распускает по домам, офицерам сохраняет холодное оружие. Им гарантируется жизнь.
– Без приказа мы не можем.
Молчат, курят офицеры. «Время выгадывают, что ли?» – Сьянов делает вид, что хочет закурить, но не может вынуть папиросы. Офицеры предупредительно протягивают сигареты.
– Спасибо, – закурил Сьянов «Беломор» от зажигалки Митьки Столыпина.
– Похоже, они действительно оказались без главкома, – шепчет он.
– Да, – смотрит на часы Сьянов; стрелки показывают без пяти минут шесть. И к Дужинскому: – Виктор Бориславович, скажи им, пускай дадут провожатых: делать нам здесь больше нечего.
С поспешной растерянностью провожатые ведут парламентеров к выходу из метро. И вдруг, в спину, резкие и короткие, как выстрелы, крики:
– Стойте!
– Подождите!
Путь им преграждают фашистские автоматчики. Эти готовы на все – убивать парламентеров, своих расстреливать, уничтожать военнопленных. Топот позади бегущих оборвался. Митька Столыпин и Дужинский придвинулись к Сьянову. И снова – из-за спины – голоса, но теперь обращенные к автоматчикам:
– Не трогать! В сторону!
– Видите: парламентеры!
Илья обернулся. В упор – подошедшим:
– Время истекло. В чем дело, господа?
– Мы согласны.
– На что согласны?
– Капитулировать.
Тишина, будто все живое, что набилось в это подземелье, окаменело. Илья говорит:
– Ведите свои части к рейхстагу. Строем. Впереди колонн – белые флаги. Оружие оставить на месте. Все.
– Мы хотели бы вместе с вами.
«Тут нет игры», – думает Илья.
– Торопитесь, у нас не остается времени.
Все сорвалось, заметалось, побежало. Резкие команды, возгласы проклятий, гвалт. Суетливый полковник выстрелил себе в висок. Несколько офицеров подхватили труп, но не смогли нести и, подстегиваемые выкриками: «Капитуляция», «Кто привел нас к погибели», «Не падайте духом – впереди война реванша», бросили труп и побежали...
А из черного зева метро уже выливался солдатский поток. Этот поток выбросил парламентеров на площадь в ту минуту, когда откуда-то начали бить фаустпатронами.
– Провокация! – крикнул Сьянов и косо, как при атаке, устремился к рейхстагу.
Осколком кирпича его ударило по правому уху. Он оглох и не чувствовал крови, узкой струйкой стекавшей к подбородку. Таким он и вбежал к Зинченко.
– Идут капитулянты, не стрелять!
«Гитлера на веревке приведите...»Это наказал им солдат. Солдат сидел в траншее, а они шли на переговоры. Тогда еще была война, и никто не знал, когда она кончится.
Война по существу кончилась. Остался ли в живых тот солдат? Он не должен умереть! Он имеет право приказывать – Гитлера на веревке приведите! Он не успокоится, пока не убедится, что Гитлера нет на земле.
Илья лежит на спине, закрыв глаза и положив под голову руки. Думает, слушает перебранку Митьки Столыпина и солдата Широкова, приставшего к роте во время боев за Берлин. Он интеллигентен и начитан. Широков доказывает:
– Современная медицина способна неузнаваемо изменить облик человека. Понимаешь, пластические операции.
Столыпин добродушно возражает:
– Ты преврати своей пластинкой Гитлера в осьминога, все равно узнаю гада и прикончу. И так поступит любой. – И после ленивой паузы: – Это фюрер хорошо знает.
– Значит, ты веришь болтовне, что Гитлер скрылся?
– А что ему оставалось делать? Одно из двух: или покончить с собой, или удрать. Он же из трусов трус.
Широков задумывается.
– Да, он побоится прийти на суд народов.
Солдаты уверены, что командир роты спит, и разговаривают тихо. А им хочется громко, на весь мир заявить, что они думают о войне и Гитлере. Но нельзя. Наш Сержант спит. Илья понимает это, поднимается, уходит. Теперь, после капитуляции, наступило странное безделье. Он решает побродить по Берлину – один. На площади он увидел трех военных, осматривающих здание имперской канцелярии. На всех новенькое обмундирование сидит абы как, сразу видно – не кадровые военные. Теперь таких в Берлине много. Юристы, ученые, эксперты, врачи особых специальностей. Лазают по катакомбам, водосточным трубам, чердакам, подземельям. Что-то ищут, опечатывают, фотографируют.
И те, трое, искали. Илья догадался: смотрят – где вход. Обнаружив, они устремились в подземелье по ниспадающему коридору. Сьянов, так – от нечего делать – спустился за ними.
Тут и там заметались пучки света карманных фонариков. Снизу потянуло затхлостью, бензином. Потом Илья уловил слабый и нежный запах фиалок, потом раздался удивленный возглас: «Гитлер!» Опережая многих, Илья влетел в подземный зал, заставленный стильной мебелью, устланный коврами. Но и ковры, и мебель он увидел потом. А сразу увидел Гитлера. Он лежал на полу. Мертвый. Усики щеточкой – под заостренным носом, челка клинышком. На груди покоилась голова женщины. Спокойное, красивое лицо, в свете фонариков вспыхивают рыжие волосы. Женщина до последней минуты своей жизни думала о губах, гриме, прическе, хотела быть красивой. Все сохранилось: помада на губах, прическа, изгиб удивленных бровей. Ушла жизнь.
Илью толкали. В подземелье спешили солдаты, неизвестно как узнавшие о такой находке. Седые люди в военном приказали всем посторонним оставить помещение. Среди посторонних оказался и он – Сьянов. Узколицый капитан, хмуря тонкие брови, недовольно сказал:
– Вам здесь не место, товарищ старший сержант!
Илья не обиделся. Каждому свое. На рассвете он имел полное право войти в это помещение – с противоположной стороны. И вошел бы, если б... Должно быть, в тот день немцы узнали о самоубийстве Гитлера и Евы Браун. Должно быть, потому переполошились тогда генералы и полковники. Одни убежали, другие капитулировали. Он продиктовал им условия капитуляции. Заарканил Гитлера. Это было труднее сделать, чем сфотографировать мертвеца! Впрочем, каждому свое.
Илья возвратился в рейхстаг. На ступенях его встретил знакомый журналист «Огонька», спросил:
– Слышал, Гитлера нашли?!
Илья хотел сказать: «Эка невидаль, да он у меня на веревке позади плетется» – и только улыбнулся. Журналист махнул рукой и шибко побежал через площадь, минуя воронки и траншеи, перепрыгивая через ежи и кучи кирпича. Сьянов смотрел ему вслед и дивился проворству и ловкости журналиста. «Тоже солдат». Он почему-то вспомнил первый бой на реке Пола и как сам бежал от разрывов, грохота, страха... Да, здорово он тогда струсил. Впрочем, то не было трусостью. То был страх. Всю войну страх жил в нем где-то глубоко-глубоко, преодоленный, побежденный. И в первом бою он не струсил, а просто хотел убежать от страха. Но от страха не убежишь. Страх надо сломить, покорить – в себе самом. Одному трудно. Ему помогли – тот, первый командир роты, и Петр Кореников, Дос Ищанов и Вася Якимович, капитан Неустроев и старший лейтенант Берест, Митька Столыпин и Аня Фефелкина. Помогла вся та жизнь, которую он прожил до войны.
Погруженный в думы о былом, Илья и не заметил, как с ним рядом пошла Валя Алексеева. В гражданском платье. Волосы, как всегда, гладко причесаны, блестят. Узкие красивые руки обнажены, она держит их на груди, словно озябла. Улыбается, а в глазах печаль.
– Я так счастлива, – Валя смотрит себе под ноги.
– Все счастливы.
– Счастлива, что победа, что война кончилась, что вы остались живы.
«Остался живой», – Илью подхватывает волна воспоминаний. Он видит ту, довоенную жизнь, жену, детей. Зовущая тоска впервые безраздельно овладевает им.
– Теперь домой, – самому себе говорит он*.
Валя крепче прижимает к груди обнаженные руки.
– Илья Яковлевич, неужели вы не понимаете, не чувствуете, что все довоенное позади? Позади война. Впереди – новая жизнь!
Илья молчит.
– Все надо строить заново – на службе, в семье... – Валя замерла, спохватившись, что сказала лишнее.
– А раны? Они становятся больнее оттого, что стареют.
«Он давно обо всем знает, – осенило Алексееву. Она сначала обрадовалась, а потом ужаснулась: – Он не может полюбить меня, не может!»
– Прости, Илья, – шепчет Валя. – Я думала, что оберегаю тебя, а сама мечтала о несбыточном.
– И несбыточное сбывается, если сильно захотеть, – рассеянно улыбается Сьянов, отдаляясь от Алексеевой.
Рано ставить точку...Прочтя рукопись «Парламентера», Сьянов сказал:
– Так оно и было. Но...
– Хочешь объяснить, как ты увидел распростертого в бункере Гитлера, труп которого сожгли в саду имперской канцелярии задолго до твоего прихода туда?
Сьянов смотрит на меня с укором, гневно говорит:
– Никто его не сжигал. Это невозможно было сделать хотя бы потому, что и имперская канцелярия, и сад к тому времени находились под постоянным и сокрушительным огнем нашей артиллерии и пулеметов... Нет, похороны фашистского викинга, как того хотели его приближенные, не состоялись. После самоубийства Гитлера нацистские заправилы бросили его труп и разбежались, как крысы с тонущего корабля.
Шли годы. В мировой и советской прессе публиковались новые сведения о последних днях (и даже часах) бесноватого фюрера. Сьянов стоял на своем. Но постепенно его убеждение в своей, как он называл солдатской правоте, поколебалось. И как-то Илья признался:
– Может, я видел двойника Гитлера... Черт их разберет! – Илья помолчал, потер ладонью лоб. – Я о другом хотел сказать...
Он вынул из кармана какой-то простенький перстень. Рассеянно катает по столу. Пауза затянулась.
– Видишь ли... ты убежден, что Столыпина звали Митькой, а Ищанова Досом? Веришь как метрикам. Но у них, кажется, были другие имена.
– Какие?
– Забыл... прошло столько лет. Да ведь вам, писателям, такое разрешается? Вот и у Бориса Полевого Мересьев, а не Маресьев.
– Разрешается, – улыбаюсь я.
Однако радость моя преждевременна. Сьянов одной рукой катает кольцо, а другой крепко держит рукопись, не собираясь возвращать. Молчит, и это молчание не предвещает ничего хорошего. Наконец он выдавливает:
– И еще...
Мы сидим на веранде, оплетенной виноградом. Ночью прошел дождь. Воздух чистый, свежий, а мне душно.
– ...я бы придумал другой конец.
– Ты отлично знаешь, я ничего не придумывал!
Илья шумно дышит, горбинка на носу бледнеет, глаза по-орлиному смотрят – зорко, настороженно.
– Понимаешь, по-другому бы...
– Но как – по-другому бы...
– Не знаю. – Он кладет в карман перстень. Разговор может кончиться ничем.
– Что это у тебя?
– Так...
– Покажи.
Я рассматриваю перстень. Он без камня, золото потускнело от времени. На расширенной части какая-то монограмма и герб. Сьянов рассказывает:
– Носил к нашим геральдистам-нумизматам – не расшифровали надпись. Буду в Москве, покажу специалистам. Между прочим, при необычных обстоятельствах подарили мне этот перстень. – Сьянов вдруг воспламеняется, воспоминания захлестывают его: – На другой день после смерти Ищанова и Васи Якимовича меня особенно грызла тоска. Быть может, потому, что было Первое мая, такой праздник, а тут – смерть. Чтобы не наделать глупостей, я ходил по рейхстагу. В одном из закоулков прямо на моих глазах из какой-то отдушины в полу вылез немец. В очках, в штатском, к груди прижимает большой желтый портфель. По всему видать – переодетый фольксштурмовец. Я не стал пугать его автоматом, потянулся к портфелю. Немец охотно отдал, обрадованно заговорил со мной на ломаном русском языке: «Здесь очень важные документы. Передайте своему гросс-командиру. Я шел к вам подземными лабиринтами, потому что хочу быть честным немцем. Честных немцев много... Я кое-что слышал по ту сторону, кое-что знаю. И не могу молчать. Приходит такой час, когда не можешь молчать, если впереди даже казнь. Дело в том, что еще не кончилась эта ужасная война, а на западе от вас кое-кто уже говорит о реванше и кое-кому это нравится. Из ваших союзников... Нет, это не должно повториться!».
Сьянов берет у меня перстень, пристально и долго разглядывает, будто видит впервые.
– Тот немец и подарил мне перстень. Он еще сказал тогда: «Это наша фамильная реликвия. Мои предки были основателями Берлина. С тех пор из поколения в поколение передавался в нашем роду этот перстень. Сегодня передаю вам... Меняются времена, меняются люди. Тот Берлин – в руинах. Честные немцы построят новый Берлин, новую демократическую Германию. В этой борьбе мы хотим быть в одном строю с вами», – и подарил мне перстень. Настоял, упросил. Взял я неохотно. Вечером показал Алексею Бересту и все рассказал.
Берест слушал внимательно, в раздумье обронил: «Дело, конечно, не в сувенире. Сам знаешь – в другом... береги». – Так вот и остался у меня перстень...
Илья собрался уходить.
– Сегодня сын ко мне прилетает. Из Москвы. Институт закончил с отличием.
– Поздравляю... но как же с повестью? Или теперь можно поставить точку?
Он пытливо смотрит мне в глаза, что-то соображая. Потом отрицательно качает головой:
– Нет, точку, пожалуй, ставить рано...
1961 г.
