Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести"
Автор книги: Дмитрий Снегин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 44 страниц)
– На сей раз чуть подлиннее, – не сдерживает улыбку Илья.
Но Ищанов все равно торопится.
– Вы из Кустаная, хорошо казахский народ знаете. Какой был раньше? Мой дедушка и мой отец кочевали. Любил степь, верил мулле – больше ничего не знал. Тогда один человек скажи моему дедушке, моему отцу: «Ваш Дос в Германии будет за справедливость воевать!» – они повели бы того человека к бахсы: лечи, шайтан попутал... Вот какое слово я хотел вам сказать давно, товарищ старший сержант.
– Я почему-то думал, что ты скажешь об этом после победы, – признался Илья.
– Я так хотел. Сегодня подумал: там поздно будет. – Дос кивнул в сторону рейхстага. И поправился: – Я подумал, там некогда будет.
– Не стоит об этом думать.
– Зачем не стоит? Стоит, когда надо, – твердо сказал Ищанов.
После бани его коричневое лицо блестело, точно смазанное вазелином, в глазах светилась мудрость отцов. «Такие глаза бывают у людей, внутренне приготовивших себя ко всему», – мелькнула мысль, и, недовольный собой, Сьянов поспешил навстречу командиру батальона, издали махавшему ему рукой.
– Начинаем!
Илья вывел роту из дома Гиммлера, дал бойцам осмотреться на исходном рубеже. Сухо щелкнула ракетница. Ослепительно-солнечная звездочка взвилась над Кенигсплацем, роняя блестящие мелкие искры. Звездочка задержалась в зените, а потом, сгорая, ниспадающей дымной дорожкой обозначила направление на рейхстаг. Послушная этому знаку, заговорила артиллерия. Грохнули орудия главных и скромных калибров; с космическим свистом сработали «катюши» и «андрюши», затрубили на разные голоса минометы и самоходные установки. Они били все чаще, все яростнее, и от снарядов и мин в воздухе стало тесно. Все слилось в сплошной, всепоглощающий монолитный гул, похожий на грохот горного обвала. А там, где только что сумрачно высилась серая громада рейхстага, образовался вулкан. Там что-то взрывалось, клокотало, содрогалось, ревело и, словно из преисподней, клубами вырывался багрово-пепельный дым.
Сьянов выскочил из траншеи.
– Вперед, за Родину! – крикнул он и испугался, не услышав ни своего голоса, ни привычного, успокоительного топота роты.
Он хотел оглянуться, но не успел: обогнали бойцы. Они вытянулись в линию отделений, и каждая линия устремилась по оси своего наступления. Бойцы бежали, шли, падали в воронки, поднимались и снова бежали. Но он не слышал – как они шли, как падали. Он только видел это. И это мешало, – терялось чувство реальности. Илья не мог различить грохота орудий, воя мин, свиста термических снарядов. Был какой-то сложный грозный гул. Постоянный, несмотря на свою скоротечность. Он рождался на огневых позициях и умирал в рейхстаге. Но прежде чем умереть, рождался новый. Волна захлестывала волну, и от этого гул был грозный и постоянный.
«Сорок тысяч стволов работают на нас!» – не думалось, а ощущалось. Одновременно, как вспышка, как удар электрического тока, в голове пронеслось: «Сорок тысяч орудий и миллионы снарядов. Их надо было отлить, сработать... сколько же силы у нашего народа!» И тотчас: «Приблизь конец войны».
Бойцы вдруг затоптались на месте: пыльное облако закрыло колонны, подпирающие парадный вход в рейхстаг. Стали невидимыми главные ориентиры. Здесь твоя помощь не нужна, потому что бойцы уже снова в движении: у каждого отделения свой командир, и он действует самостоятельно.
Но что случилось с Ищановым? Он пытается кого-то вытащить из воронки. Убит, ранен – кто? Туда бегут Вася Якимович и Столыпин – крылья и секунданты, дипкурьеры и охрана командира роты. Спеши туда и ты, Илья. Не надо, чтобы происшествие у воронки привлекло внимание наступающих. Нельзя этого допускать, нельзя!
В воронке лежит Лукачев. Затравленно и зорко смотрят из-под прищуренных век зеленоватые глаза. Илья подумал: «Как у рыси».
– Вперед! – злобно закричал он не на Лукачева, а на Доса Ищанова, на Столыпина, на своего ординарца Васю.
Его не услышали, но отлично поняли. Командир отделения автоматом приказал Столыпину следовать за собой и побежал к рейхстагу. Якимович не двинулся с места.
– Марш! – с ненавистью взглянул на него Илья.
Подстегнутый этим взглядом, точно бичом, Вася бросился догонять Столыпина.
Илья вытащил Лукачева из воронки. На них обрушился грохочущий вал. Вал теперь катился не со стороны огневых позиций, а со стороны рейхстага. У Лукачева подкосились ноги, и он снова рухнул на дно воронки. Он что-то кричал, схватившись руками за живот, болит, мол, а зеленые глаза зорко следили за командиром – верит или не верит? Их взоры скрестились. И один понял: «Это больше, чем страх. Это трусость!» А другого обожгло: «Не верит!» И одновременно холодно и расчетливо: «Спастись, там видно будет!» Стремительно и легко выпрыгнул из воронки Михаил Лукачев. Побежал – шибко, косо, левым плечом вперед. Не к рейхстагу. В противоположную сторону. «Сердце прячет», – пронеслась в голове Сьянова нелепая догадка. Он следил за беглецом очком автомата, а глазами видел Кенигсплац. Словно река в половодье, по ней растекались войска, ползли танки и самоходные орудия, и впереди этого потока бережно и пока еще скрытно несли алое знамя. То самое знамя номер пять, которое доверено его роте водрузить над рейхстагом, чтобы оно стало знаменем Победы. Сейчас его несут, оберегая больше своей жизни, Егоров и Кантария во главе со старшим лейтенантом Берестом. И было что-то противоестественное в том, что навстречу этому наступательному потоку бежал, вихляясь из стороны в сторону, солдат Михаил Лукачев.
Солдат...
Он должен умереть солдатом. Для родных. Не спиной, а грудью принять кинжальный удар автомата... В три прыжка Илья обогнал Лукачева и резко повернул лицом к рейхстагу. Похожая на крест тяжелая тень от самолета накрыло убитого.
ШтурмВсе случилось в считанные секунды, а ему показалось – прошла вечность. Остановилось время. Остановилось наступление. Он даже перестал слышать гул артиллерийской канонады. И вдруг вспомнил... увидел внутренним зрением...
Он только помылся в подвале гиммлеровского дома. Надевал гимнастерку, когда подошла Валя. Как всегда подтянутая, строгая и сквозь скрываемое беспокойство немножечко грустная. Илья смутился.
– Извините, Валентина Сергеевна.
Она улыбнулась одними губами.
– Я к вам по делу, Илья Яковлевич. – И вдруг покраснела: «Как будто я могу приходить просто так».
Он понял ее смущение по-своему и поспешно застегнул ворот гимнастерки, подпоясался.
– Слушаю вас.
Алексеева уже преодолела смущение, только маленькие уши розовели из-под гладких, туго зачесанных волос.
– У меня к вам просьба: найдите в рейхстаге комнату для раненых. Поближе к выходу.
Он неожиданно рассмеялся. Радостно и открыто – всем лицом. Алексеева удивленно подняла на него глаза.
– Значит, встретимся в рейхстаге!
– Встретимся, – грудным голосом сказала Валентина Сергеевна и вновь улыбнулась одними губами. У нее были аккуратные губы, точно их вырезали острым резцом.
В присутствии полкового врача Илья чувствовал себя стесненно. Быть может, потому, что считал себя неспособным достигнуть той вершины совершенства, на которой, казалось ему, стояла Алексеева. Оттого и робел, и смущался вести с нею равный разговор. А тогда, в гиммлеровском подвале, впервые почувствовал себя раскованно, и в приливе мальчишеского ликования схватил Валю, легко приподнял и выдохнул в самое лицо:
– Присмотрю, обязательно присмотрю – самую надежную и самую просторную!
Она не сопротивлялась его порыву, и Сьянов вдруг неловко выпустил ее, пробормотав «извините», и с излишней строгостью приказал солдатам строиться.
Да, все это вспыхнуло в его памяти, когда он столкнулся с Лукачевым. А она заботилась о раненых, о спасении жизней.
Это было последнее, о чем подумал Сьянов, еще чувствуя на указательном пальце холодок металла – там, где палец прикасался к спусковому крючку. Он уже видел поле боя и своих солдат. Грохот ворвался в уши, и он слился с боем, стал его главной частицей – на главном направлении. В рейхстаге что-то рушилось, взрывалось, горело. Оттуда, навстречу штурмующим, летели куски железобетона, кирпичи и осколки своих снарядов. Сьянов вскинул ракетницу. На этот раз взвилась не ослепительно-солнечная звездочка, а дымящийся алый шар, будто бы сотканный из живой, горячей плоти. Он горел, как сердце, вырванное из груди.
Тишина погрознее грохота обрушилась на людей, на дома, на площадь. Сковала движение. И только там, где был рейхстаг, по-прежнему дымило, шипело, осыпалось, рушилось. Восемьдесят-девяносто метров отделяло штурмующих от цели. И они побежали туда с извечным воинственным криком «ура», подстегивая себя, побеждая страх, разрывая ударившую в уши тишину.
Снова загрохотала артиллерия, снаряды били по флангам, кинжальным орудиям и пулеметам врага. Туда, растекаясь веером, основание которого упиралось в дом Гиммлера, устремились соседи слева и справа. А им – прямо. С парадного входа.
Сьянов увидел ступени, густо усыпанные острыми осколками кирпича. Поредела пелена из пыли, горелого пороха, дыма. Выросли гигантские колонны. Над триумфальным входом уцелела надпись:
«Для немецкого народа»
Теперь он знал рейхстаг так хорошо, как если бы строил это здание. Знал, конечно, и о том, что над триумфальным входом высечена горделивая и надменная надпись: «Для немецкого народа». Он видел, как с ним под эти торжественные своды устремились бойцы. По ним яростно ударили фашистские пулеметы. Кажется, вон из той амбразуры. В амбразуру полетели гранаты... Ага, Столыпин. Откуда-то слева – из люка, видимо, не подозревая, что советские солдаты уже здесь, вылезли три фашиста. Сьянов не успел выстрелить по ним, потому что их принял на себя Дос Ищанов. У колонны на последней ступени упал Вася Якимович «Поднимись, поднимись!» – приказал Илья, но Вася не услышал этого приказа и не поднялся. А он не мог остановиться. Не имел права. Живые (и он вместе с ними) ворвались через разбитые двери в вестибюль рейхстага*, потом в какой-то зал.
Из глубины коридора им навстречу метнулись вихревые свинцовые струи. И со второго этажа стреляли. Движение штурмового отряда приостановилось. Не беда: они в рейхстаге! Вездесущий Митька Столыпин доложил:
– Старший лейтенант Берест с Егоровым и Кантария прикрепили знамя к колонне при входе. – И, не делая паузы: – Комнату для полкового врача нашел подходящую. – Без приказа он принял на себя обязанности ординарца командира роты.
Лицо его спокойно... Где-то ухала артиллерия, рядом строчили автоматы, в глубине коридора кашляли пулеметы. Кто-то где-то пробежал – гулко отдались шаги. И голоса, и ощущение такое, что главная схватка впереди. Раньше Илья побаивался: ворвемся в рейхстаг – и конец войне, страданиям. Душу зальет всеобъемлющее чувство – уцелели! И тогда придут усталость и расслабление. Но этого не случилось. Бой продолжается. Он распался на отдельные очаги, отчего утратил динамичность штурма, но приобрел при этом позиционную деловитость.
Илья обязан приказать себе не думать о смерти Васи Якимовича. И он приказал.
Во мгле огромного зала шевелились какие-то тени. Немцы были оглушены и не сразу поняли – кто появился перед ними. А потом, как по команде, показали спины и бросились врассыпную, сбивая и давя друг друга. Стрелять по бегущим было противно. Бойцы кричали: «Хальт!», «Хенде хох!» и так, для острастки, строчили поверх голов из автоматов. Немцы метались по коронационному залу, спотыкались об убитых, падали. Кто-то истерично хохотал.
Илья приказал:
– Прекратить стрельбу!.. Ищанов, пленных в вестибюль.
Оттуда, из вестибюля, доносился русский говор, там уже обживались ближние тылы.
В РЕЙХСТАГЕ
Тридцатое апреля. Смерть ИщановаНа площади, перед триумфальным входом в рейхстаг, стояла статуя Бисмарка. Фронт стремительно приближался к Берлину, и Гитлер распорядился перенести статую под своды коронационного зала. Зал подпирали монументальные колонны. Бисмарка поставили между стеной и одной из колонн. Железный канцлер был недоволен новым местом и сердито выглядывал из своего закутка, обсыпанный горячей известковой пылью.
Дос Ищанов смутно помнил Бисмарка из школьного курса истории и неудивительно, что при встрече не узнал его. Пожалуй, не разглядел. Да ему и некогда было заниматься предметами, не имевшими прямого отношения к тому, что взрывалось, стреляло, убивало. Ищанов ошибался, посчитав Бисмарка безопасным предметом, а солдат, как известно, ошибается только один раз...
Он выполнил приказ командира роты: «Прекратить стрельбу! Пленных – в вестибюль!» Пленных было немного. Дос их видел сейчас в освещенном дымными лучами коридоре в грязно-зеленых мундирах.
На выгоревших гимнастерках наших солдат играли желтые солнечные зайчики. Дос узнал Столыпина, а командира роты не было. «Откуда он командовал?» – подумал Ищанов и осторожно оглядел опустевший зал. Подчиняясь живущему где-то глубоко чувству быть всегда начеку, он прижался к колонне с теневой стороны. Ничего подозрительного Дос не видел, но опасность висела в воздухе, и он стоял в засаде, подстерегая эту опасность.
Пленные уже прошли коридор, и теперь в пролете, освещенном косыми пыльными пучками света, как на экране, виднелись фигуры бойцов. Все это Дос увидел краешком глаза в ту минуту, когда почувствовал где-то рядом бесшумное, плотное движение. Из-за соседней колонны появились фашистские автоматчики. Они тоже увидели, как на экране, бойцов и вскинули автоматы.
Дос хлестнул свинцовой струей по самой гуще. Рухнул на бегу, точно споткнувшись, столбообразный белобрысый парень, упали еще двое. Внезапно, как из-под земли, перед ним вырос приземистый брюнет с одним блестящим глазом. Дос оттолкнул его прикладом. Пули обсыпали колонну, и острые осколки брызнули ему в лицо. Фашисты стреляли лежа, отползая под прикрытие массивных оснований соседних колонн. Дос выхватил гранату и занес руку. Но метнуть не успел. Из-за Бисмарка выскочил фашистский автоматчик с обнаженным тесаком. Длинная режущая боль пронзила спину, и Дос Ищанов опрокинулся навзничь. Граната ударилась об пол и оглушительно разорвалась...
Первым на выручку своего командира отделения бросился Митька Столыпин, на ходу стреляя из ручного пулемета. Он не стрелял – бесновался. А когда все было кончено, он поднял на руки Доса и заплакал, беспомощно, горько, навзрыд. Ему стало страшно – от войны, от крови, от тринадцати убитых Ищановым фашистов, оттого, что уже никогда не будет среди живых этого сдержанного, рассудительного казаха. Митька понимал, что на какое-то время выводит себя из строя.
Понимал – и не мог поступить иначе.
БерестМинувшую ночь он не спал: было много раненых. Валентина Сергеевна и Фефелкина выбивались из сил, и он помогал им. В дом Гиммлера, где готовилась к наступлению штурмовая группа Сьянова, он пришел усталый. Ему сказали: с бойцами уже беседовали представители Военного Совета армии, политработники корпуса и дивизии, заместитель командира полка по политической части.
В подвале стоял гул – от людских голосов, от шарканья ног, звона оружия, Откуда-то тянуло банным паром. Возле окна сидели на полу бойцы и ели. Его окликнули. Берест узнал ефрейтора Ищанова, Столыпина, ординарца командира роты Васю Якимовича. Направился к ним. Солдаты встали, оправляя гимнастерки.
– Сидите, товарищи, сидите, – остановил их Берест.
– Просим к дастархану, немного кушать, товарищ старший лейтенант, – пригласил Дос Ищанов и опустился на пол, подвернув под себя ноги калачиком.
Алексей почувствовал голод.
– Не откажусь.
Якимович налил в кружку черного кофе, пододвинул лейтенанту ломоть хлеба с толстым пластом сливочного масла.
– Не эрзац, натуральный! – с гордостью сказал он.
Берест улыбнулся, поняв, что кофе раздобыт Васей для Ильи Сьянова и выдан друзьям лишь по такому из ряда вон выходящему событию, как предстоящий штурм рейхстага. Впрочем, в прижимистости Васю Якимовича обвинять было бы несправедливо. Он щедро делился всем, чем обладал, но после того, как полностью удовлетворял нужды своего командира роты. Понятно, за это Васю только уважали больше.
У всех бойцов были потные, блестящие лица. Видимо, у них случился оживленный разговор в бане, который продолжался и теперь, за аккуратно расстеленным, белым вафельным полотенцем, заменившим стол. По привычке – читать души бойцов – Алексей догадался: Столыпин чем-то недоволен. «Надо сказать Сьянову», – мелькнула в голове мысль, но Берест отмел ее. Какой же он политический работник, если сам не сумеет вернуть хорошее настроение солдату, зная, что настроение определяет и действия, и поведение в бою. Принимая вторую кружку из рук Якимовича, он, как бы между прочим, обронил:
– А почему наш помор не ест, не пьет?
– Сердитый, – недовольно бросил Ищанов.
– На кофе сердит? – усмехнулся Берест.
Митька Столыпин сонно посмотрел на своего командира отделения, на Береста, лениво процедил:
– Я, товарищ старший лейтенант, не привык кривить душой, как некоторые ефрейторы.
– Зачем про чужую душу говоришь? Свою открывай, – горячо возразил Ищанов, и по этой горячности Алексей догадался, что правда сейчас на стороне Столыпина.
– Святошами прикидываются, а сами не лучше, не хуже меня, – сердился Митька, и его густой бас срывался от обиды.
Якимович взглядом хотел урезонить расходившегося помора, помолчи, мол, не позорь нас перед старшим лейтенантом. Но Столыпин от этого взгляда еще больше распалился и даже скрипнул зубами.
– Хорошие зубы у тебя, должно быть, оттого, что ешь сырую рыбу, – как бы с завистью сказал Берест.
– Не сырую, а живую, – огрызнулся Столыпин и осекся, сообразив, что не имеет права так разговаривать с офицером.
Берест был занят кофе и не обратил внимания на выпад помора. Неловкую паузу поспешил прервать Ищанов.
– Вот – обиделся: зачем дали другим знамя, а не ему водрузить? Кантарии и Егорову доверие, а ему нет?
Столыпин взорвался.
– А ты... ты – не обиделся? Скажи честно!
Ищанов побледнел, и губы его стали землисто-фиолетовыми. Но смотрел он не на Митьку Столыпина, а в глаза Бересту.
– Честно надо сказать – обиделся. Сердцем. А голова знает: не надо обижаться. Твоя голова, Митька, не знает. Понял?
«Вот причина! – радостно подумал Алексей. – И хотя я догадывался о ней, мне все равно радостно, и я не стыжусь прихлынувших к глазам слез, не стыжусь нежности и любви, которую испытываю к бойцам. И горжусь ими, и счастлив, что они мои друзья, и я делаю с ними одно дело».
Ищанов заметил и блеск в глазах, и нежность в лице старшего лейтенанта и понял: не осуждает. Ему стало легко, вернулась привычная уверенность.
А Берест сказал:
– Честно признаться, я тоже обиделся.
У Якимовича от удивления округлились синие глаза. Ищанов застыл в неудобной позе, лишь у Митьки Столыпина вырвалось:
– Да вам-то на что обижаться? Вы же при знамени!
– А вот послушай: каждый боец, где бы он ни сражался, обиделся бы, если бы ему сказали, что он не достоин водрузить знамя Победы над рейхстагом. Ведь так?
– Так, – признался Митька.
– И вы с этим согласны?
Ищанов молча кивнул круглой головой, а Вася Якимович в сомнении сказал:
– И все-таки такое поручается лучшим из лучших, надежным из надежных.
«Твоя правда!» – про себя ликовал Берест, а вслух продолжал:
– Так думал и я, пока мне не приказали следовать с Егоровым и Кантария и обеспечить сохранность знамени во время боя. Но потом я подумал: люди будут штурмовать рейхстаг, будут делать все, чтобы мы смогли водрузить знамя, а значит, первыми ворвутся в логово фашистского зверя и первыми нанесут ему смертельный удар. И мне стало обидно, что меня в то мгновение не будет среди вас. Я завидую вам!
Берест говорил правду, и оттого его слова пришлись солдатам по душе. Он замолчал и чего-то ждал, сам еще не сознавая чего. Ищанов привстал на колени и твердо сказал:
– Не надо обижаться, Митька. Знамени нету в наших руках. Оно за нашими плечами, как крылья беркута, чтоб мы летели на рейхстаг быстро, сильно, понял?
«Не мне, а ему быть бы политработником», – не подумал, а позднее сказал это Берест Илье Сьянову. Они пожали друг другу руки перед тем, как оставить дом Гиммлера, за минуту до решительного броска через Кенигсплац – на рейхстаг. Об этом он подумал в те минуты, когда нес знамя следом за бойцами штурмовой группы и когда прикреплял его к колонне. Тут он узнал о смерти Васи Якимовича и Доса Ищанова. Узнал и не поверил. Не мог поверить. Его разыскал посыльный командира полка и повел на КП.
У Зинченко находились старший сержант Сьянов и три немецких офицера. Зинченко сказал:
– Вот, пришли из подземелья. Просят представителя.
– Неужели капитуляция?! – вырвалось у Береста.
– Черт их знает, что они задумали, – в сомнении покачал головой Зинченко. – Пойдешь выяснишь.
Сьянов с обидой сказал:
– Я бы сам все разведал.
– Чудак-человек, – засмеялся Зинченко, – они же просят офицера, а ты просто Наш Сержант. – И строго: – Обеспечь надежное огневое прикрытие. В случае чего – действуй решительно!
Немцы строго смотрели, строго молчали, и их лица покрывала строгая бледность. Шли тоже строго. В рейхстаге установилась тишина, и шаги гулко отдавались под сводами. Широкая маршевая лестница, что вела в подземелье, находилась в левом коридоре, примыкавшем к коронационному залу. Здесь Сьянов и его автоматчики остановились, а Берест и переводчик в сопровождении трех немецких офицеров пошли вниз. Оттуда тянуло сухим теплом, известковой пылью и щемящей сердце неизвестностью. Сьянов смотрел в спины уходящим и непроизвольно считал ступени. Тридцать вторая была площадкой. Под прямым углом лестница повернула влево. На площадке Берест оглянулся, едва приметно кивнул головой и пропал – вместе с переводчиком и немцами.
Тихо. До звона в ушах тихо. Словно вымерло огромное серое здание. А ведь оно набито солдатами снизу доверху. Нашими и вражескими. И вот – ни выстрела, ни взрыва, ни голоса. Так будет, пока не возвратится Берест. А может быть, и после возвращения останется тишина? Тишина капитуляции? И возвратится ли Алексей?
Думать Сьянову мешает Митька Столыпин. После смерти Ищанова он принял отделение – и как будто его подменили. Стал нетерпелив, раздражителен и все время как бы напрашивается на смерть. Он увешан противотанковыми гранатами, огромный кинжал болтается на поясе без ножен. Митьке не стоится на месте, того и гляди ринется вниз и взорвет фашистское логово вместе с потрохами. Вдруг он остановился перед Сьяновым, спрашивает в упор:
– Конец?
– Чему конец? – пугается Илья.
– Ну войне?
– Радоваться надо.
– Мне далеко до радостей, я еще за Доса Ищанова и Василька с ними не рассчитался.
Илья промолчал. Одни ли они взывали к отмщению?! И все-таки, какое это великое благо – конец войны!
Где-то за статуей железного канцлера с потолка упала штукатурка. Все вздрогнули не от испуга, а от готовности действовать. Потом Митька Столыпин так же глухо обронил:
– А он хотел в похоронную команду.
– Кто? – не понял Илья.
– Ну, этот... Мишка Лукачев.
Илья пронзительно взглянул ему в глаза. Столыпин принял этот взгляд спокойно, спокойно сказал:
– Вы правильно сделали. Не он один виноват, что стал таким. Война тоже виновата. Он неплохим канцеляристом был бы и никогда не узнал бы, что в нем самом живет второй человек – трус.
От этих слов Илье стало нехорошо, и он хотел было уколоть солдата: «Ты, брат, мудрец – не подозревал», – но там, в глубине, раздались шаги, потом на площадке появились Берест, переводчик, а за их спинами выросли немецкие автоматчики. По мере того как поднимались по ступеням Берест и переводчик, поднимались дула их автоматов.
Берест это чувствовал спиной, а глазами видел огромного, шагнувшего к нему навстречу Митьку Столыпина с противотанковыми гранатами в руках и Илью Сьянова с изготовленным для стрельбы автоматом. Когда он уже был на верхней ступеньке, кто-то из фашистов полоснул по нему автоматной очередью. Второпях немец промахнулся, и пули застучали в торец ступеньки. В ту же секунду обе противотанковые гранаты Столыпина грохнули где-то внизу, погасив стрекот автоматов. Вокруг загрохотало, заухало, рейхстаг наполнился обычными звуками боя. Всем стало ясно – переговоры прерваны, война продолжалась.
Они укрылись за колонной. Берест стряхнул с плеч известку, поправил фуражку. Близко увидел Сьянова. И засмеялся.
– Ты знаешь, фрицы лучшего ничего не могли придумать, как предложить нам сложить оружие. В рейхстаге нас, говорят, тысячи. Продовольствия и боеприпасов – на годы... Совсем из ума выжили, вздумали чем нас напугать!
Где-то в районе ложи для прессы вспыхнула ожесточенная перестрелка. «Немцы полезли», – мелькнуло в голове Сьянова, и он, жестом приказав Митьке Столыпину следовать за собой, побежал на выстрелы.
