Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести"

Автор книги: Дмитрий Снегин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 44 страниц)

Смит Иван и Иван Смит

Лагерь Торно был разбит на блоки. Первый блок, второй, третий... Шестой – для русских военнопленных. Вылинялое небо над головой. Под ногами – песок, мелкий, летучий. Едва дунет ветерок – колючая пыль забивается в глаза, ноздри, уши. Проникает под мышки, наслаивается там, и тогда от костылей получаются кровавые натертости. Шестой блок, шестая смерть, шестое воскресение из мертвых...

Выжил Фурсов и на этот раз. Поднялся, в кровоподтеках, в ссадинах, в синяках. Но – поднялся. Принялся изучать новые места. По соседству, за проволокой, оказался блок англичан. За ними помещались французы, а за французами – американцы... Англичане играют в волейбол. Под музыку.

Прильнув к проволоке, Фурсов подолгу наблюдает за игрой. Это разрешается. В полку Владимир увлекался и волейболом, играл в сборной гарнизона. И вообще мечтал стать спортсменом. И в игре, и в игроках он понимает толк. Англичане играют неплохо, но больше резвятся. Однажды долговязый парень подошел к Фурсову, дружелюбно протянул ему сквозь колючее заграждение руку, громко сказал по-немецки:

– Здравствуй, Иван Смит.

Владимир улыбнулся:

– Здравствуй, Смит Иван!

– Кури.

– Я не курю.

– О! – удивился Смит Иван и угостил Ивана Смита галетами. – Как живешь?

– Сам видишь.

– Вижу.

Они подружились. Фурсов подарил англичанину портсигар работы Сергея, а тот кормил его разными разностями, рассказывал:

– Мы и пьесы ставим. Сами изображаем женщин. Уморительно получается, когда ты становишься женщиной. Превращение с пикантным привкусом. Понимаешь, а, Иван Смит?

Фурсов плохо представлял, что в том пикантного, но согласно кивал головой. Галеты почему-то совершенно теряли вкус.

– Кушай, кушай! – потчевал его Смит Иван. – Красный Крест нам много посылок присылает.

У Владимира был значок отличника общества Красного Креста и Красного Полумесяца, но ему никто не присылал посылок. А может быть, и присылали, да они попадали на стол фашистам. Может быть.

– В лагере можно жить, – смеялся англичанин.

– Надо жить.

– О, я понимаю разницу между «можно жить» и «надо жить». Русские солдаты – настоящие испытанные солдаты.

Смит Иван восхищенно смотрел на рыжего великана на одной ноге, в кровоподтеках, шрамах и синяках от побоев, заросшего рыжей шерстью, со взглядом, налитым тоской и надеждой.

Он через проволоку пожимал Ивану Смиту руку и бежал играть в свой волейбол – под музыку.

Кто убил?

Лагерь Торно – это целый город, обнесенный несколькими рядами колючей проволоки. Здесь можно затеряться. Здесь нужен догляд да догляд. Совсем недавно этот лагерь охраняла и обслуживала свора гитлеровцев всех мастей и рангов. Но этот Восточный фронт. Он требовал от фюрера все больше и больше солдат. Фронт неумолимо и грозно катился на запад и грозил приблизиться к рубежам непобедимой Германии. Надо было остановить его во что бы то ни стало. В окопы бросали всех, без разбора: лагерные команды и молодчиков из личной охраны малых и средненьких фюреров. Поредела охрана и в Торно. В помощь ей пригнали власовцев.

Два таких власовца появились и в блоке номер шесть. В немецком обмундировании, с немецкими автоматами в руках. Только на рукавах повязка: «РОА» – «русская освободительная армия». Один – белобрысый, курносый, с с нагловатыми, навыкате, глазами. Другой – бесцветный, грязный, с непомерно длинными, ниже колен, жилистыми руками. Руки, казалось, текли из коротких рукавов, текли вздутые вены, текли красные, врастопырку, готовые удушить любого, железные пальцы. Власовцы никого и ничего не боялись, делали свое черное дело не спеша, аккуратно и чисто.

«Им терять нечего», – с ненавистью думал Фурсов, глядя, как лапает своими длинными руками железнопалый ту или иную сестричку. Ему стоило большого труда, чтобы удержаться. О, как он жалел о своей былой силе в такие минуты!

Железнопалый внезапно исчез. Его труп нашли под окном казармы, в которой жили власовцы. Кто-то умело стукнул его по черепу чем-то тяжелым. Стукнул всего один раз и – наповал. По блоку номер шесть объявили тревогу. Всех построили на заметенном мелким песком дворе. Комендант лагеря Баумбах, уставший творить жестокости и начавший подумать о завтрашнем дне, вяло и сонно спрашивал:

– Кто убил? Два шага вперед.

Военнопленные стояли лицом к солнцу, и оно слепило их. Они молчали.

– Кто убил?

Молчание.

Комендант переступил с ноги на ногу. Ему все осточертело. Ему жарко, ему лень ворочать языком. Но порядок есть порядок. За его плечами выстроились молодчики с плетками в руках. Не простые плетки, со свинчаткой. Комендант закуривает сигарету:

– Каждый второй будет расстрелян. – Ему не жалко власовцев, тем более он не собирается миловать военнопленных. Все осточертели, все идет прахом. Он смотрит на часы: – Даю две минуты.

Молчание. Комендант взмахнул стеком. Молодчики разобрали строй на три части и пустили в ход плетки. Не простые, со свинчаткой. Молодчики заходили со спины и били. По голове, по плечам, по спине. Люди вздрагивали от ударов. Сквозь рубашки проступали красные пятна. Люди молчали. Вздрагивали. И – стояли. Стоял и Фурсов, бросив под ноги костыли.

Трое суток держали их без еды, без воды. Одни умерли, другие ослепли, третьи сошли с ума. Их убрали.

Тех, кто выжил и не сошел с ума, перевели в блок, который занимали американцы. Американцев было мало и их куда-то увезли. В бункерах осталось белье. Горы белья. Разного белья. Им приказали сортировать это белье: полотняное в одну сторону, шерстяное в другую; отдельно женское, отдельно мужское; рваное выбрасывать. И в запекшейся крови и гное – ничего, если целое: откладывать, куда приказано.

Их работой комендант Баумбах остался доволен:

– Молодцы.

Он был большой оригинал, этот Баумбах. Однажды он признался Фурсову:

– Мы уничтожаем тех, кто слаб духом и плотью. Таких живучих, как ты, мы не убиваем. Таких мы будем лишать разума, чтобы, кроме жратвы, вы не были способны ни на что: не могли думать, бороться.

И морили военнопленных голодом, и дни им казались длиной в тысячу километров. Не каждый одолевал этот путь. Одни умирали в начале пути, другие – не достигнув перевала... Однажды Сергей признался Фурсову:

– Все это по моей вине: я прикончил власовца. Не мог удержаться, понимаешь, не мог... Да ты что на меня так глядишь?

Фурсов навалился на друга и, скрывая смущение, стиснул его в своих медвежьих объятиях. У него вдруг исчезло то дикое, опасное, что шевельнулось у него в душе, когда овчарка Гофмана рвала его на огороде, что продолжало в нем жить и после. А теперь вдруг пропало. Ему стало легко и хорошо. И он тискал Сергея в своих медвежьих объятиях.

– Погоди, погоди! – высвободился из его рук Сергей и пристально посмотрел ему прямо в глаза. – Что это вдруг с тобой случилось?

Фурсов понял: Сергей обо всем догадался. Не смутился, а с бесшабашным отчаянием сказал:

– Всем им скоро капут. Даже Смит Иван говорит это. – Неожиданно вспомнив о Смите, Фурсов подумал: «Значит, неплохой он парень, этот Смит Иван».

Год сорок пятый. Январь

Фурсов не знал, который теперь час. Ему не спалось. С вечера уснул, а потом проснулся и уже не мог заснуть.

Переваливал в голове все эти дни и годы плена. Бои первого дня войны и побег Шумской, борьбу с голодом, чтобы выжить, и расправу над Гофманом. Все можно сделать, если захотеть, если надо. Он долго, исподволь тренировал себя для нанесения двух молниеносных ударов. Одного – по собаке, другого – по человеку. С тех пор, как шевельнулось в его душе что-то дремучее, дикое, и он потерял покой. Человек и его собака терзали, рвали людей живьем. Забавлялись. Убить их, убить! И Фурсов тренировался. Оттачивал приемы, меткость и силу удара. И был доволен, когда саперная лопатка на крепком черенке с коротким и хищным свистом вонзалась в землю или в дерево. Лопатку он нашел на огороде, случайно, в густых кустах помидоров. Он следил за Гофманом, как зверь за добычей. Изучил все его привычки, повадки, слабости. Как убили Гофмана и его пса, никто никогда не узнает. Все произошло в уборной. А как – он не помнит. Гофман страдал запором и подолгу сидел в уборной. Там, в уборной, он и кончил его. А как это произошло, он не помнит, не знает. Запамятовал.

Не спалось. По тишине, все сковавшей, Фурсов решил, что скоро наступит рассвет... Вдруг бункер озарили дальние всполохи. Еще и еще. Потом послышался приглушенный слитный гул. Он то затухал, то разгорался.

Так продолжалось до полудня. Лагерная конвойная команда заперлась в дотах, и люди свободно толпились возле проволочного забора. Слушали, смотрели, ждали. Немые. Боялись вспугнуть неосторожным словом надежду. Фурсов тоже смотрел туда, откуда должны были прийти свои. Он если не знал, то чувствовал, откуда они должны были прийти. Вон из-за того леска они появятся и пойдут не по дороге, разрезавшей снег на поляне, а по самой поляне, по снегу – на лыжах. Он загадал: если это предчувствие оправдается, он будет жить. Не только теперь, а и потом – в той, послевоенной жизни. Будет жить долго и с пользой для людей.

Снег под солнцем искрился, слепил глаза, и он увидел разведчиков после того, как по ним фашисты ударили из крупнокалиберных пулеметов. Разведчики были в маскхалатах и на лыжах.

– Наши! – хотел крикнуть Фурсов, но у него перехватило дыхание.

Он оглянулся: рядом стояли товарищи, все еще скованные страхом вспугнуть надежду. Во всем лагере они были одни. Фашисты укрылись в дотах, и они теперь свободны. Они больше не военнопленные, они – свободны! Это чувство, что они одни в лагере и свободны, поразило внезапно, бурно и русских, и англичан, и французов. Проволочные заграждения были разорваны живыми телами в одно мгновение. Крики радости, братание, объятия. Потом начали крушить все, что ни попадалось на пути, пока откуда-то не долетел ликующий вопль:

– Братцы, мука!

Голодные набросились на муку. Хватали пригоршнями, толкали в рот. Но это оказалась не мука. Это был гипс... Засевшие в дотах фашисты молчали.

Молчали они и тогда, когда смельчаки рискнули пробраться к складам. За смельчаками ринулся весь лагерь, срывая с дверей тяжелые висячие замки, как срывают со старой одежды пуговицы. Здесь было все: продовольствие и новенькое обмундирование – английское, французское. Люди ели. Насыщались. В двух-трех местах вспыхнули пожары. И тогда заговорили так долго молчавшие доты: по взбунтовавшемуся лагерю фашисты ударили из крупнокалиберных пулеметов.

Люди очнулись, как от угара. Русские, англичане, французы бросились в бункера американского блока. Мысль, снова оказаться под властью фашистов, каждому казалась дикой и противоестественной. Обороняться... сражаться до прихода освободителей, до последнего дыхания – сражаться. Люди вооружались всем, что попадалось под руку: дрекольем, металлическими прутами, жгутами, свитыми из обрывков колючей проволоки. Ждали, готовые сразиться, готовые умереть – свободными.

Лагерная охрана, обстреляв военнопленных беспорядочным, неприцельным огнем, вновь затаилась. Над лагерем нависла зловещая тишина.

20, 21, 22 января

Три этих дня лагерь напоминал пустыню. Военнопленные, забаррикадировавшись, сидели в бункерах американского блока. Фашисты не вылазили из дотов. «Они нас боятся», – думал Фурсов. Он был в бункере среди незнакомых людей и тосковал. Его неудержимо тянуло на волю. «Они нас боятся», – утвердился он к концу третьего дня, выбрался из бункера и посмотрел на проволоку, на поляну, рассеченную дорогой и по горизонту окаймленную грядкой леса. На ней тогда показались разведчики – в белых маскировочных халатах, на лыжах. Быстрые и невидимые, как привидения. Сейчас там было пустынно и тихо. И это пугало, растравляло старую тоску... А вдруг охрана осмелеет? А вдруг наши пройдут стороной? Он страшился не только произнести это вслух, но даже думать об этом. Он напряженно всматривался вдаль налитым тоской взглядом и спрашивал у песчаных дюн, с верхушек которых нетерпеливый ветер слизывал перемешанный с песком грязный снег, у гряды леса, клином врезавшейся в небесную твердь, у самого ветра: где наши?

Слух его обострился, и он слышал потрескивание коченевших на ветру деревьев, шорох поземки, лизавшей верхушки дюн, подвывание туго натянутой проволоки. Проволока гудела все назойливее, все тревожнее. Ветер усилился. Пошел снег. Разыгралась метель.

«Теперь-то наши придут», – почему-то подумал Фурсов и остался на месте – ждать. Всего несколько дней носил самодельный протез-доску, и натруженная культя ныла. Но он не чувствовал боли и стоял под снегом. Ждал. Думал. Помнил.

В атаке

Метель угомонилась внезапно, как будто то место, откуда ее гнал ветер, захлопнули невидимой гигантской заслонкой. Небо вызвездило, набрал крепости мороз. Рассвет поднялся в ясной тишине. Над лагерем, над белой пустыней за проволокой. Там, где должны были наступать наши, лежала белая пустыня. И тишина. Фурсов заплакал. Кажется, первый раз. Испугался и заплакал. Он з н а л: на рассвете придут наши. А они не пришли. И – заплакал.

– А вдруг наши отступили? – раздался за его спиной чей-то неуверенный тоскливый голос.

Это было так неожиданно, что Фурсов вздрогнул и оглянулся. На белом снегу густо чернели фигуры людей. Люди, как и Фурсов, ждали. И, как Фурсова, их поразили в самое сердце слова: «А вдруг наши отступили?» Ужас, что это может оказаться правдой, что их снова водворят в кабалу, призвал их к действию, как команда «в ружье!». И все живое, гневное, жаждавшее свободы, сорвалось с места; все покатилось, побежало, поползло на проволочные заграждения. Проволоку рвали костылями, металлическими прутьями, собственными телами. Фурсов увидел Сергея – он первым прорвал брешь. «Как он может так со своим позвоночником?» В образовавшуюся брешь хлынул беспорядочный поток. У Владимира лопнул на протезе ремень, и он, сорвав протез с культи, крушил им проволочный забор и тоже пробил брешь. И в нее хлынул поток, подмяв Фурсова. Фашисты открыли огонь по бегущим, но никто этого не замечал. Все смешалось: стоны, крики, русская, французская, английская речь, злое покашливание крупнокалиберных пулеметов.

По дотам, из которых стреляли фашисты, густо ударили мины и снаряды. Наши мины, наши снаряды. Лагерь наполнился грохотом и визгом разрываемого на куски раскаленного железа. Фурсов попытался подняться, но его опрокинуло взрывной волной.

– Вставай, Иван Смит, – подхватил его под руки оказавшийся рядом Смит Иван.– Давай вперед...

– Ремень у меня на протезе лопнул.

– Возьми мой... Годится? – расстегнул он широкий командирский ремень и помог Фурсову продеть его в отверстие протеза. – Вот так, хорошо.

Фурсов приладил протез к культе, поднялся. Все делалось быстро, автоматически, без участия разума и, казалось, длилось мгновение. Он поднялся и увидел: прямо из снега выросли белые солдаты с автоматами в руках. Им навстречу, видел Фурсов, бежал, поддерживая двух военнопленных, Сергей. Он был без шапки и его светлые, как отбеленный лен, волосы, разметались. «Как он может так со своим позвоночником?» Но Сергей, видимо, не чувствовал боли. Он так хотел быть со своими, так хотел приблизить мгновение избавления от плена, что ничего не чувствовал, кроме богатырской силы. И бежал... бежал навстречу к своим, увлекая за собой двух товарищей. Но фашистская пуля догнала его. Вдруг он странно дернулся, будто наскочил на невидимое препятствие, и упал в снег.

– А-а-а! – не своим голосом закричал Фурсов, перепугав Смита, и в три прыжка очутился возле друга.

Сергей неподвижно лежал на красном снегу, как на попоне.

– Что же это, а? – все еще не своим голосом спросил Фурсов.

Он поднял голову и увидел солдат в маскировочных халатах. Они сняли шапки. Снял шапку-ушанку и командир с обветренным, коричневым лицом. Был он коренаст и крепок, как дубок.

– Друг? – кивнул он стриженой головой и распахнул полушубок.

На Фурсова пахнуло чем-то родным, здоровым. «Больше, чем друг, – хотел сказать он, но командир приказал своим солдатам: «Вперед, за мной!» И солдаты, надев ушанки, пошли вперед, стреляя на ходу из автоматов и подстегивая себя победным, перекатным, как штормовая волна, кличем: «А-а-а!» Солдаты были в атаке, и им нельзя было задерживаться. Сила и победа атаки – в движении. И они двигались, перешагивая через тела раненых товарищей, через трупы врагов. Они были в атаке...

На Родину

Огневая волна переднего края фронта перекатилась через них и, не потеряв скорости, хлынула на запад. Вслед за атакующими потянулись орудия, повозки, минометы. При виде минометчиков у Фурсова потеплело на душе. Что там ни говори, минометчик – свой брат! Минометчики двигались в стороне, по ложку, и он запрыгал им наперерез. У него хранилась одна, ставшая теперь бесценной, вещица. Портсигар, сработанный и подаренный ему Сергеем. Он выхватил из кармана этот портсигар, полной мерой вдруг осознав происходящее, и протянул его солдатам. Радостно закричал:

– Берите... на память... возьмите, товарищи минометчики! – и едва удержался, чтобы не упасть. И закашлялся, заплакал.

Его обступили. Совали ему трофейные сигареты, колбасу, фляги с водкой. Кто-то нашел и протягивал ему костыли.

– Хлебни, Рыжий...

– Закури.

– Крепись, батя...

Бате было двадцать четыре. Фурсов кашлял. Задыхался. Плакал – невидимо, беззвучно.

– Кто будешь-то?

– Минометчик я... минометчик! – Он задыхался от счастья. От горя: – Вот... друг погиб... вместе лагерную лямку тянули... жить бы... а он – погиб.

Минометчикам тоже нельзя было задерживаться. Бой есть бой. Они вырыли могилу в мерзлой неподатливой земле. И – ушли, оставив Фурсову и его товарищам харч из неприкосновенного запаса. Владимир и те, кто был с ним, похоронили Сергея не там, где оборвалась его жизнь, а на том месте, где он своим телом прорвал брешь в проволочном заграждении.

Над могилой друга Фурсов не плакал. Стоял, грузно навалившись на костыли. Он переменился за эти часы. Стали прошлым не только ранение, плен, унижения и муки. Ушла юность. Не сразу он принял и то, что н а ш и солдаты и н а ш и командиры носили погоны. Но эти солдаты и эти командиры изгнали врагов с родной земли, освободили их, обреченных на мученическую смерть, из плена и теперь далеко где-то гнали, били смертным боем фашистов. Они – сама Родина. Фурсов всей душой хотел быть с ними и завидовал им.

К нему подошел англичанин. Хмельной от счастья и вина.

– Пойдем, Иван Смит! Все пошли. И мы пойдем. На волю, домой.

– Пойдем.

– А этого никогда не забудем! – Смит погрозил кулаком в сторону лагеря.

– Такое не забывается.

– Помнить, помнить! – упрямо повторил Смит.

– И теперь. И всегда, – сказал Фурсов.

Они догнали толпу освобожденных и смешались с этой толпой. Люди двигались на восток и вскоре вышли на накатанную танками дорогу. Недавно здесь, громыхая и лязгая, прокатилось сражение. А теперь было пустынно, безлюдно. Только накатанная, рубчатая дорога. И пугающее безлюдье. Люди спешили уйти подальше от этих мест. На восток. Подальше от лагеря, от плена. Англичане – сытые, здоровые – составили колонну и, держа строй, вырвались вперед. Остальные поспешали, кто как мог.

Фурсов шел с группой человек в пять, таких же, как и он, медлительных, одноногих, упорных.

Ночь застала их на переезде через железную дорогу. По путям гулял синий, пронизывающий до костей, ветер. После бушевавшего на станции боя сюда еще никто не вернулся. Они увидели чудом уцелевшую будку и ввалились в нее. В будке оказалась солома. Много соломы. И кое-какая одежонка. Возле окна притулился столик, а на нем стоял фонарь с оплывшей свечкой. У кого-то нашлась зажигалка. Свеча разгорелась бесшумно, и в будке стало как бы теплее. Люди легли вповалку и мгновенно заснули.

Фурсову не спалось. Он прикрыл товарищей соломой, чтобы не замерзли, присел к столу. Задумался, глядя на трепетное, невесомое пламя свечи. Позади осталась тысяча дней плена. Тысяча лет. Впереди была Родина, дом... Как там, дома?^* Он достал хранившуюся за отворотом шапки самодельную иглу с длинной суровой ниткой и принялся латать шинель...

1970 г.

КОММЕНТАРИИ И ПРИМЕЧАНИЯ

ПОВЕСТИ

Повести Дмитрия Снегина стали заметным явлением в советской военной прозе благодаря высокой степени документализма, живой правде исторических биографий его героев – генерала Ивана Васильевича Панфилова, участника штурма рейхстага Ильи Яковлевича Сьянова, защитника Брестской крепости Владимира Ивановича Фурсова, комбата Михаила Лысенко и многих других. Главное достоинство этих произведений в высокой одухотворенности героев и глубоком осознанном понимании роли и предназначения человека на земле в суровых и жестоких испытаниях военного лихолетья.

«На дальних подступах» – повесть о ратных подвигах воинов-казахстанцев из прославленной 8-й гвардейской Панфиловской дивизии, о друзьях-однополчанах: генерале И. В. Панфилове, его соратниках Г. Ф. Курганове, Баурджане Момыш-улы. Это книга о рождении советской военной гвардии, о воинском мастерстве и таланте полководца, которым обладал генерал Панфилов и которому следовали его однополчане, постигая с помощью учителя суровую науку побеждать.

«Парламентер выходит из Рейхстага» – художественно воссозданный путь крестьянина-солдата, взявшего в руки оружие, чтобы поразить фашизм и водрузить знамя мира на земле. Этот боевой путь и подвиг Ильи Яковлевича Сьянова и его боевых друзей стал символом Победы над фашизмом. Об этом писал преподаватель педагогического института из города Брно (ЧССР) И. Щадей: «Военная судьба Героя Советского Союза Ильи Сьянова, ярко показанная в повести Дм. Снегина, – это судьба живого конкретного советского человека и в то же время немеркнущая история советского народа, его слава, принадлежащая всем живым и мертвым, водрузившим знамя Победы над рейхстагом».

В основе повести «Ожидание – героический эпизод летописи батальона капитана Михаила Лысенко, являвшегося резервом генерала Панфилова и погибшего в окружении. Это гимн святому исполнению воинского долга. Но не только. Это и повесть о красоте и мужестве женщины в час испытания.

Жизненная драма человека в годы войны нашла художественное отражение в повести «В те дни и всегда» – о защитниках Брестской крепости в судьбе главного героя Владимира Фурсова, прошедшего через ад фашистского плена, но не сломленного духом, нашедшего в себе силы победить боль, страх, отчаяние и недоверие, ставшего после войны известным ученым. И жизнь, и борьба его – яркое свидетельство несгибаемой силы характера советского человека.

К военному циклу снегинских произведений примыкает и повесть «Осеннее равноденствие», хотя действие в ней происходит в одном из целинных совхозов республики. Однако и здесь слышны отголоски давно минувшей войны, и здесь характер человека, его нравственные силы и мужество проверяются постоянно. Это повесть о тех. кто идет впереди, о жизни, труде, радостях и невзгодах первоцелинников, об их верности нравственным идеалам.

Вспоминая о суровых испытаниях военных лет, Дм. Снегин писал: «В годы минувшей войны я был строевым офицером-артиллеристом 27-го гвардейского артиллерийского полка ныне ставшей легендарной Панфиловской дивизии. Осенью сорок четвертого на подступах к Риге был тяжело ранен и, лишь оказавшись в госпитале и придя в себя, смог вернуться к стихам. Некоторое время спустя, не сумею объяснить – почему, я оставил стихи и перешел на прозу. Написал первую в жизни повесть «На дальних подступах» – о боях под Москвой, в которых отличилась и наша Панфиловская. Всеволод Вячеславович Иванов одобрительно отозвался о повести в «Литературной газете». Теперь-то я понимаю: маститый писатель хотел поддержать начинающего прозаика-земляка, которого встретил во фронтовой гимнастерке, правда, уже без погон. Спасибо ему за это».

В дни декады казахской литературы в Москве, в 1949 году, Всеволод Иванов в статье «Во славу Родины» писал: «...Книга живущего в Казахстане русского писателя Дм. Снегина «На дальних подступах» с большой силой и убедительностью рассказывает нам об изумительном мужестве этих людей. Их мужество изумительно, во-первых, тем, что оно необыкновенно скромно. Их мужество изумительно, во-вторых, тем, что оно охватывает всю дивизию – от простого солдата до генерала. Генерал Панфилов – русский, удивительной отваги и ума необыкновенного, рядом с ним бьется пулеметчик – казах Абдулла Джумагалиев, умный, смелый, сердечный, все понимающий. Солдаты Иванов и Цыганок спасают орудие. Вблизи от них отважно сражается с врагом бывший школьный учитель, артиллерист Аямбек Нуркенов, мужественный, мудрый человек. («Литературная газета», 1949, 18 мая).

* * *

Повесть «НА ДАЛЬНИХ ПОДСТУПАХ» впервые опубликована в 1948 году в Алма-Ате (КазОГИЗ). В 1951 году дополненным и переработанным изданием она вышла в Москве в Воениздате и в том же году – в Варшаве, в издательстве Министерства народной обороны опубликованы вначале отрывки из повести («8-я гвардейская»), а затем и вся повесть на польском языке.

В 1964 году произведение вошло в двухтомник избранного Дм. Снегина (Казгослитиздат, Алма-Ата), а затем в однотомник повестей писателя «Ожидание», выпущенный издательством «Жазушы» (Алма-Ата) в 1980 году – с. 8—211.

«Иван Васильевич Панфилов, как и всякий кадровый военнослужащий...»

Панфилов Иван Васильевич (1 января 1893 – 18 ноября 1941 г.), советский военачальник, генерал-майор (1940), Герой Советского Союза (1942), член КПСС с 1920 г. В Великую Отечественную войну командир 316-й стрелковой дивизии, героически сражавшейся в Московской битве.

Родился в городе Петровске Саратовской области, в семье мелкого конторского служащего. В 1904 г., после смерти матери, пошел на заработки. С 1915 г. призван в царскую армию. В октябре 1918 г. вступил добровольцем в Красную Армию, в первый Саратовский полк командиром взвода. Вскоре полк влился в славную 25-ю стрелковую дивизию, которой с апреля по сентябрь 1919 г. командовал Чапаев.

В 1921 г. И. В. Панфилов награжден первым орденом Красного Знамени. В 1921—1923 гг. учится в Киевской пехотной школе, которую закончил с отличием. Направлен в Среднеазиатский военный округ. В 1929 г. награжден вторым орденом Красного Знамени за борьбу с басмачами. В 1938 г. – военный комиссар Киргизской ССР. В 1941 году назначен командиром 316-й дивизии.

(«Герой Советского Союза гвардии генерал-майор Иван Васильевич Панфилов». Сборник документов. Фрунзе, Киргосиздат, 1948).

«Командир батальона Баурджан Момыш-улы...»

Ветеран-панфиловец, участник битвы под Москвой Баурджан Момыш-улы был кадровым офицером. Призван в Красную Армию в 1932 году. Войну начал старшим лейтенантом в 316-й стрелковой дивизии – командиром батальона, а закончил – командиром дивизии. Кавалер многих орденов и медалей.

В октябре 1941 года батальон Момыш-улы нанес ощутимый урон гитлеровцам в боях под Москвой. С ноября Момыш-улы является командиром 1073-го стрелкового полка Панфиловской дивизии. Имя его стало известно всей стране после выхода в свет повести А. Бека «Волоколамское шоссе».

После войны, окончив Академию Генерального штаба, Б. Момыш-улы занимался военно-педагогической работой. Одновременно он пишет художественные произведения о войне, активно участвует в военно-патриотическом воспитании молодежи, является видным общественным деятелем.

Широкую читательскую признательность принесла писателю книга «За нами Москва», переведенная на многие языки народов СССР и за рубежом. Неоднократно издавались такие произведения Момыш-улы, как «Генерал Панфилов», «История одной ночи», «Образ воина». За книгу «Наша семья» писатель удостоен Государственной премии Казахской ССР имени Абая.

Умер прославленный защитник Москвы, известный писатель, военачальник и общественный деятель Б. Момыш-улы в Алма-Ате в 1982 году.

«...Логвиненко моя фамилия...»

Петр Васильевич Логвиненко – комиссар 1073-го стрелкового полка Панфиловской дивизии, боевой соратник Баурджана Момыш-улы. Инициатор постоянных бюллетеней и сводок боевых успехов дивизии за период 2-3-дневных боев – «Сводка информбюро 1073-го гвардейского Талгарского полка». После войны – активный участник военно-патриотического воспитания молодежи. (Более подробно см.: М. Левашов. Талгарский полк. Алма-Ата, «Казахстан», 1972).

В предисловии к однотомнику «Ожидание» Дм. Снегин отмечал: «Писал я о пережитом... о тех, кто не вернулся с той войны, и тех, кто живет сегодня на одной со мной земле, – Петре Логвиненко и Андрее Логвиненко...»

Андрей Васильевич Логвиненко, секретарь партийной организации, политрук, один из активных политработников Панфиловской дивизии. В селе Лукьяново, в тылу фашистов, убил вражеского офицера и уничтожил телефонную связь противника. В засаде под Волоколамском уничтожил 25 фашистов (Советские гвардейцы. М., «Советский писатель», 1942, с. 72—73).

«Секретарь ЦК КП(б) Казахстана...»

Партийной организацией республики была проведена огромная организаторская и мобилизационная работа по подготовке и обучению воинских формирований на территории Казахстана. Уже в августе 1941 года столица республики проводила на фронт 316-ю стрелковую дивизию. Партия давала наказ будущим фронтовикам: «Будьте бесстрашны в бою, презирайте смерть. Большевики сильнее смерти. Деритесь так, чтобы храбрые порадовались за вас, а народ не забыл ваших имен», – так напутствовали будущих гвардейцев руководители партии и правительства (Г. Абишев. Казахстан в Великой Отечественной войне 1941—1945. Алма-Ата, Казгосиздат, 1958, с. 35).

«– К вам в дивизию, Иван Васильевич, идут лучшие люди республики».

Под непосредственным руководством ЦК Компартии Казахстана и Совета Народных Комиссаров Казахской ССР 13 июля 1941 года в Алма-Ате начала формироваться 316-я стрелковая дивизия, командовать которой было поручено генерал-майору И. В. Панфилову.

Боевой путь 316-й, впоследствии 8-й гвардейской имени генерал-майора И. В. Панфилова стрелковой дивизии: Москва – Старая Русса – Холм – Ново-Ржев – Лудза – Резекне (Режица) – Рига – Курляндия. За время войны дивизия награждена орденом Красного Знамени, орденом Ленина, орденом Суворова II степени; 36 воинам присвоено звание Героя Советского Союза, 17 769 солдат, сержантов, офицеров и генералов награждены орденами и медалями СССР.

«...испытанная гвардия революции».

В 316-й дивизии участниками гражданской войны были такие офицеры, как И. В. Панфилов, Г. Ф. Курганов, И. В. Капров, И. М. Монаенко, Н. А. Молчанов и многие другие (М. Козыбаев. Казахстан – арсенал фронта. Алма-Ата, «Казахстан», 1970, с. 48).

«Спроси Валюшу...»

Валентина Ивановна Панфилова – дочь Ивана Васильевича Панфилова. В медсанбате 316-й дивизии служила медсестрой в звании старшего сержанта. Активно участвовала в боях, награждена орденом Красной Звезды и другими правительственными наградами. После войны живет в Алма-Ате, постоянно занимается военно-патриотическим воспитанием молодежи. Является автором книги воспоминаний – «Мой отец». Алма-Ата, «Жазушы», 1971.