Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести"
Автор книги: Дмитрий Снегин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 44 страниц)
Шумело в голове не то от бессонной ночи, не то от лихорадочного напряжения. Марачков сидел в проходе и сверял перерасчет данных – работавшая ночью батарея переведена только что на новую огневую позицию. Шингарев осторожно начинял гранаты запалами, сыпал шуточками-прибауточками, но управленцы улыбались сдержанно.
Медленно и неуверенно светало. Порозовела верхняя часть элеватора, потом верхушки деревьев из серо-синих стали сине-оранжевыми, потом сквозными и светлыми. Сначала простым глазом, а потом и в стереотрубу стало возможно обозревать окрестность.
Там, где вечером были немцы, – никого, ничего.
– Окаянный чертяка спать не дает. Ни свет ни заря поднялысь, – ни к кому не обращаясь, проворчал. Шингарев, укладывая заряженные гранаты.
– О чем ты? – спросил Береговой, не отрываясь от стереотрубы.
– Та хиба ж не чуете?
Теперь и Береговой услышал далекий, медленно нарастающий гул.
Самолеты уже не гудели, а выли. Их тяжелый вой прерывался, точно машины часто и трудно дышали.
– Нуркенов, передайте – по местам! – Весна... Тула... Приготовиться...
Самолеты шли по три... по шесть... по девять... Первые, проплыв над наблюдательным пунктом, сразу обрушились на село. Бомбили с паузами, не торопясь. Бомбы рвались на задах дворов, на пустой церковной площади.
Береговой отметил про себя, что бомбежка не мешала ему думать, о чем он хотел, и что он успевал следить за отрывающимися от самолетов бомбами и за опушкой леса.
И снова тишина. Только в воздухе запахло гарью.
– Облегчились спозаранку, – проводил глазами самолеты Шингарев, – а толку нема.
Сияло утро. Весело постукивало сердце. Свежи лица управленцев, словно не провели они томительной ночи без сна. Лежали на земляной полке темно-зеленые гранаты, гладкобокие, большие, как консервные банки, – противотанковые, в рубчатых оранжево-зеленых чехлах – ручные. «Хорошо... хорошо...» выстукивало сердце в груди. «Порядок», – вполголоса кому-то отвечал в трубку Нуркенов. «Порядок... порядок» – улыбалось солнце, пронизывая лучами влажный синеватый воздух над зеленым лугом.
– Ш-ш-ш-ж! – низко пронеслась над НП короткая свистящая волна... Вторая... третья... И тотчас позади окопа грянул гром разрывающихся снарядов.
– Огневую позицию... Нуркенов, быстро! – прильнув к стереотрубе, потребовал Береговой.
– Готово...
– Что у вас?
– Пашет вчерашнее место, откуда мы ночью скочевали, – ответил в трубку чей-то ликующий голос.
– Вы что, кодировку забыли?.. Целеуказанием для фашистов занимаетесь? – начальническим тоном оборвал Береговой, хотя нервная радость распирала его грудь при этом известии, и тут же совсем не по-уставному он закричал в трубку так, что его не сразу поняли на огневой позиции:
– Р-р-расчет, по-о местам!
Береговой увидел: низко пригибаясь, под нестройный треск пулеметов и автоматов выбежали из рощи кривой разрозненной цепочкой зеленоватые фигурки. По лугу к стогам минометчики волокли минометы, мины. Солнце белыми змейками вспыхивало на касках фашистов, на стволах и плитах легких минометов.
– Давай огонек, – ворвался в трубку голос Степанова, – загороди им дорожку в лощине... Поторопи моих минометчиков.
– Есть...
Береговой на мгновение оглянулся, словно хотел проверить, все ли на местах, все ли чувствуют так же, как он, важность наступившей минуты, и негромко скомандовал:
– По фашистской пехоте... шрапнелью... За командира нашего дивизиона, за нашего Петрашку – четыре снаряда, беглый огонь!..
К полудню ожесточенная перестрелка вспыхнула где-то за лощиной, на правом фланге, позади наблюдательного пункта. Над Новинками поднялся густой клубок дыма, а потом хвостатое пламя охватило село.
Неведомо откуда к Береговому спрыгнул Степанов – потный, в глине, яростно возбужденный:
– Третий час сосед бьется и не может вышвырнуть немцев – просочились к нему в стык двух рот. Они уже мой штаб обстреливают. Поддержи меня – сейчас поведу взвод... Я ему покажу, как надо бить фашистов, – карабкаясь на бруствер, крикнул он и побежал в сторону реки. А через какие-то минуты по дну пологого оврага побежали стрелки с винтовками к левому флангу соседнего батальона. А оттуда, из оврага, прямо по огороду на наблюдательный пункт устремился всадник, за ним еле поспевал второй. И прежде чем Береговой сообразил, что произошло, всадник круто осадил разгоряченного коня прямо перед окопом.
Склонившись с седла к смотровой щели, Степанов прокричал:
– Ну что, артиллерия, – готова?
– Да вы что, товарищ капитан, спятили?! Демаскируете НП! – задохнувшись от гнева, старался перекричать комбата Береговой, но тот, вздыбив коня, уже разносил своих минометчиков:
– Сейчас же... немедленно беглый огонь вон по тому гребню!
Потом командир дивизиона увидел, как Степанов на полном намете приник к шее коня и, размахивая самодельным стеком, словно клинком в стремительной атаке, исчез за поворотом оврага.
Увеличенный до чудовищных размеров в стереотрубе возник огненный разрыв бризантного снаряда. Холодные комья земли посыпались на управленцев, и Береговой услышал, как тонко и протяжно застонал кто-то там, где только что, по приказу Степанова, торопливо отстреливались минометчики...
11Только к вечеру сумел Береговой заглянуть ненадолго к Макатаеву и Соколову. Уже остыли, прочищенные банниками, стволы орудий прямой наводки. Макатаев стоял на своих крепких ногах и, не отрывая от глаз бинокля, поучал:
– В состоянии торопливости больше не надо, товарищ наводчик, – три снаряда маху дал.
– Да она, как крыса, ныряла, эта машина, – виновато оправдывался наводчик, протирая панораму.
– Вот и не надо... совсем не надо торопливость... Раз – навел, раз – огонь.
– Зато, товарищ лейтенант, с элеватора наблюдательный ихний здорово сковырнули, – не удержавшись, вступился за наводчика Соколов. Ему не хотелось, чтобы командир дивизиона остался недоволен результатами работы его орудия.
Башенка элеватора чернела темным рваным провалом. Забара долго смотрел туда, молча скручивая самокрутку, долго не раскуривал, раз-другой откусывал кончик. Потом решительно чиркнул спичкой и жарко раскурил.
– Ничего... Главное – стоим. А он – лежит.
Все посмотрели туда, куда протянул тяжелую руку Забара.
На дороге, что вела к догоравшим Новинкам, лежали остовы разбитых, с тупыми, короткими капотами машин, трупы толстых короткохвостых коней, валялись у полусожженных стогов исковерканные пулеметы и минометы. И только откуда-то из глубины рощи взлетали первые сторожевые ракеты немцев.
– Это им за Петрашку, – подошел к орудию Соколов и сделал какие-то заметки на стволе: он открывал счет мести врагу.
Глава пятая
«ДИКАЯ ДИВИЗИЯ»
1Для осуществления октябрьского наступления на на Москву фашистское командование сосредоточило крупные силы. Только против одной дивизии генерала Панфилова, защищавшей в первые дни боев рубеж Московское море – совхоз Булычево, действовали две танковые, две моторизованные и одна пехотная дивизии фашистов. С рассвета и до позднего вечера немецкие самолеты обрушивали на боевые порядки наших частей непрерывные бомбовые удары, причинявшие, впрочем, незначительный урон.
После очередного налета фашистской авиации бойцы невесело ворчали:
– Сори пока, сори. Наша земля все выдержит. Посмотрим, что запоете, когда мы наступать начнем. – И с молчаливым ожесточением отбрасывали атакующих автоматчиков врага, отбивая их яростный натиск.
Пока дивизия изматывала силы противника на дальних подступах к Москве, там, в столице, разрабатывался стратегический план контрнаступления, готовились резервы. С 20 октября 1941 года постановлением Государственного комитета обороны в Москве и прилегающих к городу районах было объявлено осадное положение, и все москвичи, от пионера до старика, стали в строй защитников столицы социалистического государства.
Ездовые, часто бывавшие в Подмосковье (они доставляли в полк сено для коней), рассказывали о строительстве оборонительных рубежей, которые возводило население. В одну из поездок Печерин случайно повстречался с женщиной, которая расспрашивала бойцов об Азии в день прибытия дивизиона в Волоколамск. Печерин не удержался и, подойдя к ней,спросил:
– Что, мамаша, до Азии, выходит, не доехала?
Женщина отставила в сторону лопату и вскинула на ездового усталые глаза. Помолчала, будто что-то припоминая.
– Или забыла, как в Ильинском нас остановила? – напомнил ей Печерин.
– Забыть не забыла, а тебя-то я тогда что-то не приметила, папаша, – сказала женщина. Они оба засмеялись, потом женщина нахмурила свои русые брови и деловито объяснила:
– Незачем нам сейчас в Азию, когда немцы на Москву прут. Вот гляди – вся моя бригада налицо: могилу фашистским танкам готовим. А без Москвы, без Советской власти и в Азии жизни не будет, – заключила она и привычно принялась за работу.
Подобные разговоры, как на крыльях, сразу облетали все подразделения. Работа политруков и комиссаров приобретала особенно действенную силу. Дивизионная газета призывала: «За Москву любимую в смертный бой, товарищи!», и политрук Клочков писал в эти дни: «Больше мужества, честности, боевые друзья. Мы – советские люди, и нас нельзя победить!»
Баурджан Момыш-улы стал особенно строгим, придирчивым. Он требовал от своих подчиненных, казалось, невозможного в боевой обстановке: быть всегда выбритыми и подтянутыми, опрятными. Никакие неожиданные обстоятельства не могли сорвать банного часа в его батальоне. Он утверждал:
– Опрятный, дисциплинированный боец – самый стойкий в моральном отношении!
И этот свой принцип он осуществлял с железной последовательностью.
Генерал Панфилов почти неотлучно находился в войсках. Его штаб, возглавляемый полковником Серебряковым*, оказался гибким, исполнительным, инициативным. И самое главное, – работа штаба непрерывно совершенствовалась: значит, генерал не ошибся, подобрал людей умных, мужественных, знающих...
А бои нарастали, усложнялись, и два-три раза в день в дивизию приезжал командарм Рокоссовский*. Вот и сейчас он только что приехал, и Панфилов явился к нему.
Они остались в комнате вдвоем – Панфилов и генерал-лейтенант*. Панфилов сидел ссутулившись за столом. Перед ним оперативная карта – зеркало боя. Генерал-лейтенант Рокоссовский, высокий, стройный, красивый, размеренно шагал по комнате, прислушивался к грохоту, то приближавшемуся, то затихавшему, стараясь угадать течение боя.
– Выдержат ли? – словно себя самого спрашивал он, потирая высокий лоб длинной белой ладонью. Лицо у генерал-лейтенанта свежее, молодое, со здоровым румянцем на щеках.
– Выдержим! – твердо отвечал генерал-лейтенанту Панфилов.
Артиллерийская канонада усиливалась, стекла в окнах начинали вздрагивать, жалобно позванивая, да и сама комната покачнулась и заскрипела.
– Готовят вторую атаку. – Рокоссовский вскинул левую руку и обнажил часы-браслет. – Значит – сегодня.
– Сегодня так сегодня. Поколотим второй раз, – ворчливо отозвался Панфилов и посмотрел на карту. Его взгляд остановился на селении Рюховском.
Командарм долго смотрел на напряженную сутулую фигуру Панфилова, на его желтоватое, в преждевременных морщинах лицо. Потом стремительно подошел к столу, повернул стул и сел на него по-кавалерийски, верхом, навалился грудью на спинку и крепко обхватил ее руками.
– Скажи мне по чести, – обратился он к Панфилову, – сумеет драться по-настоящему твоя ополченческая дивизия? И время, и обстановка такие... короче, мне это надо твердо знать.
Панфилов неторопливо поднялся, распрямил плечи, мгновение молча смотрел на командарма жестким, укоризненным взглядом и медленно, как бы подыскивая верные слова, проговорил:
– Товарищ генерал-лейтенант, мы будем бить врага смертным боем.
Рокоссовский поднялся со стула и крепко пожал Панфилову руку.
– Спасибо... Спасибо, Иван Васильевич... не сомневался... Да... Выстоим, обязательно выстоим. И не только выстоим– победим!
Он снова сел на стул, уперся полусогнутыми ладонями в коленки, пригласил сесть Панфилова.
– Я часто думаю, Иван Васильевич, о нашем времени... Тяжелое, но благородное дело на нас наложило это время – утвердить мир и свободу на земле... Да.
Гудел воздух, сотрясалась от разрывов металла земля, едкий запах пороха и тротила проникал в комнату.
– Гитлеровская Германия обрушила на нас все, что смогла, – задумчиво продолжал он. – И основной удар – на Москву. Угроза серьезная. – Генерал-лейтенант встал, закинул руки за спину и начал ходить по комнате. Его волнение Панфилов понял по-своему и тоже поднялся со стула.
– Ленинградцам тоже трудно, а стоят. И мы Москвы не сдадим.
– Да, да... Войну ведем необычную, Иван Васильевич. Бьемся насмерть. Или фашисты нас, или мы их.
Генерал-лейтенант остановился посреди комнаты, выпрямился, опустив руки по швам. Голова его едва не касалась потолка. Торжественно и строго, как на присяге, он докончил:
– Но «или» не должно быть. Не будет. Будет победа... наша победа!
Он подошел к окну, оперся о подоконник, помолчал. Потом резко повернулся к Панфилову.
– Какое великое счастье, что в этой борьбе руководит нами родная наша партия!
Снаружи наступила внезапная тишина. Панфилов приблизился к собеседнику и сказал так медленно, словно старался в эту минуту мыслью пробежать тот великий путь, который он прошел от бойца-чапаевца до генерала Отечественной войны:
– Прошу вас верить, Константин Константинович, мы выполним приказ Родины: в Москве фашистам не быть!
2Не успела еще остыть земля от бомбежки, как хлынули танки. Шли они поэшелонно – десять... двадцать... сорок. Выжимали последние скорости, торопясь по склону холма на Осташково.
Из противотанкового колодца следил за ними Стуге. Рядом с ним – расчет первого орудия. Краем глаза Стуге видел командира орудия – сержанта Цыганкова, которого все ласково называли Цыганком. У сержанта плотно сжаты губы, а лицо его от напряжения и вовсе потемнело.
В Осташково от орудий тесно. Стуге с трудом разместил батарею. «Большак. Здесь будет главный удар танками. Сюда – побольше артиллерии», – вспомнил он кем-то сказанные слова... Кто их сказал и когда – память отказалась восстановить... Может быть, командир дивизиона, а может быть, и сам генерал. Был он вчера здесь, похвалил за позицию... Но было это будто бы не вчера, а давно, давно...
Теперь идут танки. Вот они свернули к переправе, подставив борты под дула пушек.
– Ну, братцы, приготовились. – Стуге опустил на грудь бинокль. – Огонь!
Он услышал, как его команду повторил Цыганков, и тотчас увидел клубок разрыва на головном танке. Танк дернулся и, словно споткнувшись, осел на левую гусеницу.
– По второму... бронебойным... огонь! – командовал сержант. Теперь он, командир орудия, был полновластным хозяином своего расчета, – это право к нему перешло после первой команды командира батареи. Не минуты – секунды сейчас решали дело.
Цыганок грудью навалился на бруствер окопа, крепко расставил локти, шапка-ушанка сдвинута на затылок. Выражение его лица, да и вся фигура говорили о том, что отсюда он не собирается уходить.
«Молодец... молодец», – твердил про себя Стуге. Над ним, справа и слева, с коротким свистом проносились снаряды, справа и слева ухали пушки, слышались короткие выкрики команд таких же сержантов, как и его Цыганков, который вот после третьего «мимо» на секунду оттолкнул наводчика от панорамы, припал к ней сам и, удостоверившись в точности наводки, беззлобно проворчал:
– Мазила, давай спокойней... Огонь!..
А там, на покатом склоне за переправой, дымили и скрежетали подбитые танки с тупыми стволами орудий, с черными крестами на покатых боках. Их уже три, десять, семнадцать, и злая радость охватила Стуге, когда третья волна танков, вынырнув из-за крутого поворота, не принимая боя, повернула вспять. Не в силах сдержаться, он выскочил из колодца.
Ему теперь было хорошо видно и переправу, где, словно дожидаясь очереди, вытянулись еще три танка, подбитые, видимо, из передовых окопов стрелками, и стоящие тоже на прямой наводке, чуть впереди, пушки с разгоряченными бойцами около них, и серые спины стрелков в окопах. Стрелки смотрели тоже туда, где только что были слышны грохот и рев танков, а теперь – тишина.
Массированный огневой налет шестиствольных минометов показался Стуге не страшным. Внезапно и бесшумно, за грохотом разрывающихся мин, из оврага, ведущего к переправе, вынырнул немецкий танк. Он ринулся прямо на окопы стрелков. Но в ту же минуту из-под земли перед танком выросла кряжистая фигура пехотинца с вещевым мешком за плечами. Стуге успел заметить, как стрелок взмахнул обеими руками, метнул навстречу танку связку гранат, потом так же мгновенно, как и появился, исчез в земле.
– Промахнулся!.. промахнул! – закричал Стуге, не в силах двинуться с места.
Когда в очередном развороте танк соскользнул с окопа, в котором схоронился стрелок, за спиной Стуге раздался оглушительный выстрел, и танк, прожженный бронебойным снарядом, остановился.
– Правильно момент выждал, парня не придавило, – услышал Стуге юношеский голос Цыганкова и понял, что это он пригвоздил танк.
По целине, изрытой снарядами и авиабомбами, бросился Стуге к окопу, в котором фашистский танк похоронил отважного бойца, но, не добежав, с размаху упал на землю. Над ним просвистела очередь фашистского автомата. А над раздавленным окопом приподнялась размолотая гусеницами танка глина, и из нее, подобный призраку, вполроста встал стрелок. Он вылез из своего полузасыпанного убежища и, желтый от глины, большой и спокойный, спрыгнул в соседний окоп.
С налета обнял Стуге бойца, поцеловал его.
– Ты... ты – герой! – задыхаясь от волнения, сказал он, а боец неторопливо высвободился из неожиданных объятий и, заметив на петлицах Стуге артиллерийские эмблемы, устало проговорил:
– Я тут ни при чем... Помешала мне артиллерия, так что танк еще за мной.
До нового оглушительного налета шестиствольных минометов, но уже под свистящий вой мин Стуге успел нырнуть в свой окоп. «Лицо у него землистым стало, а глаза совсем молодые – жить ему долго теперь», – с теплотой думал он о стрелке.
Стуге вызвал командир дивизиона, и он, пригибаясь, побежал к Осташкову, легко обогнав подводу, на которой лежали двое раненых. Белокурая санитарка крепко держалась за плечи повозочного и, вздрагивая от разрывов густо падавших мин, громко просила:
– Сидоренко, миленький, не гони... не гони... им больно! – хотя Сидоренко, рослый, в летах украинец, и не думал погонять, осторожно направляя лошадь между колдобин.
В штабе дивизиона – неразбериха. То ли снарядом, то ли авиабомбой разнесло стену дома. Все – в суматохе. Стуге приказали:
– Батарею спешно в Рюховское. Здесь оставить одно орудие и стоять ему до особого приказа. Остальное потом.
И снова Стуге побежал к орудиям. Он спрыгнул в окоп и, не отдышавшись, сказал:
– Цыганок! Стоять тебе здесь до особого приказа.
Он посмотрел в черные глаза командира орудия, которые без слов ему ответили: «Все понятно, товарищ младший лейтенант», – и, не удержавшись, добавил:
– Ну, а если что... действуй. Снарядов тебе подброшу.
По очереди он пожал руки бойцам. Еще раз на мгновение задержался у командира орудия и порывисто, словно стесняясь своей нежности, обнял Цыганкова:
– Не подведи, родной!
Легко, точно выброшенный пружиной, выпрыгнул Сережа Стуге из окопа и в третий раз побежал по полю, теперь отдыхавшему от разрывов: минометы и артиллерия фашистов били по селу и дальше, откуда им яростно отвечала басовитым ревом наша артиллерия.
3Когда Цыганков торопливо выбивал замок орудия, фашистские танки, прорвавшиеся откуда-то с северо-запада за его спиной, крушили Осташково, а наша артиллерия ухала далеко за селом. Не было рядом и стрелков. Когда и куда они отошли – он не заметил в разгаре боя. Из всего расчета он по какому-то чуду уцелел один. Перед ним не далее как в двухстах метрах чадили три танка – результат единоборства его орудия с фашистами. Сейчас мимо этих танков бежали фашистские автоматчики и, хотя перед ними никого не было, неистово стреляли, уперев в животы черные металлические приклады автоматов.
Цыганков тоскливо оглянулся назад – не ползет ли, не скачет ли посыльный командира батареи с приказом о перемене позиции. Но позади, насколько хватал глаз, было пусто. Мертво лежали разбитые зарядные ящики, спали вечным сном бойцы, и только в багровом зареве Осташкова неясно метались какие-то кирпично-пепельные силуэты.
И тогда, завернув в плащ-палатку орудийный замок и панораму, он метнулся к опушке леса, почти вплотную подступившего к шоссе. Вслед ему раздались разноголосые крики, и пули засвистели над его головой. Острая обжигающая боль резанула около правого уха, словно ударили Цыганкова плеткой наотмашь. Он упал, навалясь грудью на плащ-палатку, и ощутил под шинелью пачку документов и неотправленных писем своих товарищей, только что павших на поле боя. Что-то липкое и теплое поползло по шее, в голове нестерпимо зазвенело. «Беги... беги... тебе надо жить!» – требовало сердце, и Цыганков, не обращая внимания на автоматные очереди, побежал и вскоре скрылся в лесу...
Он сел на сосну, давно поваленную ветром, перевел дух, прислушался.
Выстрелы доносились издали – фашисты не погнались за ним. Цыганков зарыл свой сверток и документы под сосной. Только осталась у самого сердца в нагрудном кармане гимнастерки одна маленькая книжечка – комсомольский билет.
«Пойду, посмотрю на орудие... может, кто и пришел за мной», – думал Цыганков, снова пробираясь к опушке леса. Мысль работала ясно, и в голове запечатлевались все приметы, по которым он собирался безошибочно отыскать оставленный под поваленной сосной драгоценный груз, хотя все тело горело и смертельно клонило ко сну...
– Погоди, браток, – вдруг откуда-то сверху раздался тихий бас, и не успел Цыганков вскинуть голову, как перед ним возник рослый, широкоплечий боец, бесшумно соскользнувший с сосны. – Туда еще рано. Фрицы стоят, беседу ведут, – пояснил он, не глядя на сержанта и поправляя винтовку, которая сползла ему под мышку.
У Цыганкова закружилась голова, он не понимал, что ему говорил этот здоровенный, как с неба свалившийся пехотинец, и минуту назад светлая, ясная память теперь решительно отказывалась подсказывать, где он видел этого бойца. Что он раньше с ним встречался, – сомнений не могло быть. Но где и как?
– Ты что глаза таращишь, свой я... Э, да погоди-ка... – При этих словах боец ловко откинул полу шинели и сорвал с пояса новенький индивидуальный пакет. – Садись, браток, – уже тоном приказа продолжал он.
Цыганков послушно опустился на слежавшийся слой ржавых листьев и влажного прелого мха, в ушах его стоял шум. Боец короткими узловатыми, пальцами неумело, но не причиняя боли, перевязал рану. Из-под бинта смешно теперь торчала верхушка правого уха.
– Отбило мне ухо, что ли? – ощупывая повязку, спросил безразлично Цыганков, а сам подумал: «Холодной водицы бы мне, – сразу оживу».
– На месте твое ухо... Косо она тебя чикнула. Счастье – не разрывная, а то бы – капут, – весело пояснил боец, отстегивая флягу, которая висела у Цыганкова поверх шинели и о которой он совсем забыл.
– Мою-то осколком разорвало, бросил, – встряхнул он флягу. – Ого, богато тут у тебя... На, хвати глоток, сразу отойдешь.
– Чай у меня, – виновато пробормотал сержант. По юности лет он еще не пил водки.
– Чай так чай. И это неплохо, – без тени разочарования пробасил стрелок, отвинчивая пробку.
Цыганков жадно прильнул воспаленными губами к горлышку фляги и запрокинул голову. Взглянув еще раз на своего товарища, он вдруг вспомнил: ведь это чуть не погибший под танком пехотинец!
– Ты? – радостно вскрикнул Цыганков.
– Что я? – отозвался стрелок недоумевая. Цыганок, освеженный крепким холодным настоем чая и сразу ощутивший прилив сил, торопливо рассказал бойцу, откуда он знает его.
– А-а-а, – протянул тот, ничуть не удивившись. – Только я теперь сам рассчитался. Подорвал два танка, да вот и замешкался, попал впросак.
При этих словах, сразу напомнивших о действительности, горячая волна возбуждения с новой силой прилила к голове Цыганкова. Заныло в затылке, и он заторопился.
– Пойдем, осмотреться надо – и к своим. А как тебя зовут?
– Зовут меня просто – Иван Фролов. А осмотреться надо, верно.
Стрелок поднялся, цепко ухватился за сук, подтянулся на сильных руках и бесшумно заработал ногами, взбираясь на сосну. Через минуту-другую он снова был на земле.
– Ушли немцы... Пусто.
Когда они приблизились к шоссе, уже смеркалось. Долго лежали на опушке, всматриваясь и прислушиваясь. Но даже отдаленная стрельба там, куда катились мимо них редкие автомашины, теперь затихла. У Цыганкова щемило сердце: темным силуэтом на прежнем месте маячила его пушка. И вдруг у него созрело решение: любыми средствами вывести орудие... Как это можно сделать, он еще не знал, но оставить пушку немцам теперь уж не мог. Об этом он горячо зашептал на ухо Фролову, но, внезапно услышав слова чужой команды, умолк.
По шоссе быстрым шагом, молча и торопливо, шли фашистские солдаты, по шесть в ряд, двигались повозки, автомашины, орудия. Короткими автоматными очередями гитлеровцы на ходу прочесывали лес направо и налево.
– Эх, изобрести бы такую гранату, чтобы сразу рубанула этих... – с тяжелой злобой вздохнул Иван. – Давай-ка побережемся... Да и виднее с дерева, – сказал он, дергая Цыганкова за полу шинели.
Они отползли немного от опушки и влезли на деревья. И вдруг на востоке что-то загудело, а там, где теперь шли и ехали впритирку друг к другу немцы, через какие-то мгновения после гула возникло море пляшущего огня. Потом огонь исчез, и они услышали под деревьями беготню перепуганных фашистов, крики и стоны, топот ног. Прострекотали мотоциклисты, и все смолкло.
– Это наши – «катюши», – восхищенно пояснил Цыганков, когда они спустились на землю.
– Выходит, есть такая граната, – пробасил в ответ Фролов, – рубанула так рубанула.
Долго они, затаясь, наблюдали за тем, как немцы торопливо подбирали раненых и трупы, спешно увозили их на грузовиках. Потом наступило спокойствие.
Взошла луна, осветила лес и безлюдную поляну синевато-молочным светом. Цыганков побежал посмотреть на орудие и, возвратившись, сказал:
– Уцелело, ждет... Поможешь, а? Артиллеристом тебе надо быть, будешь у меня заряжающим.
– Тише... Гляди.
Цыганков повернулся, куда ему указал Фролов, и увидел: в зыбком молочном свете луны по изрытому полю плелась огромная колымага, запряженная тяжелыми, здоровенными лошадьми. За ней на поводу тянулись еще три лошади. Подвода часто останавливалась. Из нее выскакивал солдат, что-то делал на земле и снова вспрыгивал на телегу. Так фашисты приблизились к пушке Цыганкова. Немцы соскочили с повозки, долго ходили вокруг орудия, о чем-то споря, и опять тронулись, держа путь к шоссе.
– Ну пошли, – решительно прошептал Цыганков и пополз навстречу подводе. Фролов без лишних объяснений понял сержанта и сразу опередил его. В руке у Фролова тускло поблескивал немецкий тесак...
– Вот мы вроде и фрицы, – пробасил Фролов, когда с фашистами все было кончено и друзья натянули на себя немецкие шинели.
– Постой, я мигом, – сказал Цыганков и бросился в лес, к заветной сосне, где он оставил орудийный замок, панораму и документы погибших друзей.
Когда он вернулся, Фролов уже впряг коней и вывел орудие на шоссе. Рысью проскочили они метров триста и потом свернули на еле приметный проселок, на котором не обозначались следы ни танков, ни артиллерии.
