Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести"

Автор книги: Дмитрий Снегин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 44 страниц)

Правительство посмертно наградило каждого из них орденом Ленина.

5

Почти стемнело, когда Петр Логвиненко пришел в дом, отведенный под штаб полка. У него был неписаный закон: пока не устроятся бойцы на новом месте, в штабе делать комиссару нечего. А если будет нужно – всегда вызовут. Так поступил он и сегодня. После встречи с генералом в Гусенево полк благополучно прибыл в тихую, заснеженную деревушку на краю неглубокого лесистого оврага и сразу же приступил к разбивке траншей и окопов, оборудованию огневых точек, ко всему тому, что называется занятием боевого рубежа.

Комиссар побывал во всех подразделениях и всюду наблюдал радостное возбуждение, которое владело бойцами и командирами после того, как они стали именоваться гвардейцами.

Побывал он и на кухнях, где приказал поварам приготовить «что-нибудь особенное» по такому торжественному случаю, хотя по внешней обстановке никто бы и не мог приметить этой торжественности. Так же привычно, буднично бойцы рыли окопы, прилаживали пулеметы. Командиры торопливо, стараясь как можно больше сделать засветло, изучали новое место, прикидывали, оценивали возможные направления танковых атак, координировали свою огневую систему, искали наиболее удобные места для кинжальных пулеметов. Скрипели повозки, разгружались коробки с патронами, ящики со снарядами. Старшины сновали по селу в поисках бань, готовили белье.

Короче, полк жил той обыкновенной, суровой жизнью, которая предшествует скорому, неизбежному сражению с врагом. Но в том, как это делалось, какие разговоры вели воины, было что-то необыкновенное, приподнятое.

Командир полка еще не возвращался из подразделений, как сообщил комиссару ординарец, входя в штабную комнату. Логвиненко отряхнулся у порога, его приятно обняла теплота. В комнате прибрано. Она приобрела полевой, военный вид. Командиры штаба почти все собрались и успели почиститься, побриться. Окна занавешены, и тепло русской печки, смешанное с вкусным запахом поджариваемого мяса, плыло по комнате. Петр Логвиненко прошел во вторую комнату и увидел празднично приготовленный стол.

– Ну что ж, товарищи талгарцы, поужинаем да и снова за работу, – улыбнулся комиссар. В глазах каждого он читал радость и торжественность. Комиссар поднял стакан и произнес:

– За советскую гвардию, товарищи!

Но выпить он не успел. Влетел в комнату ординарец и выкрикнул только одно слово:

– Генерал...

Логвиненко поставил стакан на стол и быстро вышел на улицу, где только что остановилась машина генерала. Подбежал и увидел Панфилова на обычном месте и со словами: «Товарищ генерал, просим вас на минутку зайти к нам», – предупредительно открыл дверцу. Вместо ответа Панфилов медленно начал вываливаться из машины, и оторопевший Логвиненко едва успел подхватить его на руки. Тут только он заметил, что позади остановились еще машины, из которых поспешно выскочили люди и осторожно приняли на руки Панфилова.

И только тогда, когда тело генерала было бережно уложено на стол, на тот самый стол, за которым минуту тому назад Петр Логвиненко собирался произнести тост за здоровье своего генерала, ясно понял он, что произошло. Всегда подвижное, изменчивое лицо его передернула детская гримаса, и из груди вырвался хриплый стон:

– Спасите генерала!

Женщина-врач подняла на Петра Васильевича открытые, полные горя глаза и строго проговорила:

– Не трясите стол, товарищ батальонный комиссар. Генерал умер.

И эти слова, произнесенные тихим, внятным голосом, в котором звучало так много горя и участия, вернули комиссару полка обычное равновесие. Его брови сошлись в суровой складке на лбу. Не глядя ни на кого, он склонился и прижал голову к груди генерала. Когда комиссар поднялся, его глаза сверкали нестерпимо сухим блеском.

...Панфилов лежал строгий, в боевой форме. Логвиненко смотрел на неподвижное лицо генерала. Лицо уже не жило, но оно было как живое.

– Пора отправлять в армию, – услышал комиссар чей-то голос.

Значит, не только они здесь, а там, в штабе армии, значит и в Москве уже знали о смерти генерала, а он-то в первую минуту хотел скрыть эту утрату от бойцов. Нет, пусть панфиловцы сейчас же узнают о смерти своего генерала. Они будут тяжело скорбеть, но эта скорбь не пошатнет их воли, боевого духа, жажды смертельной борьбы с врагами. Мысли Логвиненко прервал чей-то разговор:

– Его шашка. Не забудьте отправить.

– Мы шашку генерала оставим у себя. Мы ее станем хранить, как святыню, ее будут видеть бойцы. Она будем нам символом боевой жизни генерала.

Логвиненко подошел к разговаривающим, взял в руки шашку, обнажил ее – нержавеющая сталь остро вспыхнула на его ладонях.

– Нет, – решительно сказал он, – это – боевое оружие генерала. И мы, по нашему русскому военному обычаю, отправим ее с генералом. Такой воин никогда не должен расставаться со своим оружием.

Панфилова подняли на руки и вынесли из комнаты. Снег, изменчивая тьма летели по улице. Комиссар шел рядом с машиной генерала до околицы и тут остановился. Так он стоял без шапки до тех пор, пока машины не растворились во мгле снежной крутоверти.

6

Валя еще ничего не знала о смерти отца. В этот день особенно много было раненых. К вечеру подул резкий, холодный ветер, и начали появляться обмороженные. Состояние таких раненых особенно было тяжелым.

К трудной работе в медсанбате Валя привыкла сразу. Еще школьницей она увлекалась военным спортом, не раз отец брал ее с собой на охоту. Валя теперь поняла, что уже тогда отец приучал ее к суровому образу жизни.

– В семье военного все должны быть военными, – любил он говорить своим детям.

Бесшумно, как это умеют делать медицинские сестры, подошла Валя к носилкам, на которых лежал тяжелораненый лейтенант. Его вместе с бойцами только что внесли. Она протянула лейтенанту стакан горячего чая. Лейтенант тяжело и, как показалось Вале, обреченно дышал.

– Товарищ командир, – обратилась к нему Валя, – выпейте чаю. Вам надо согреться. Сделают сейчас операцию, и боль как рукой снимет.

Раненый повернулся к Вале:

– Не от раны тяжело мне, сестра. Горе давит мне сердце. – Лейтенант задохнулся, и по щекам покатились редкие крупные слезы.

– Успокойтесь, все будет хорошо. – Валя поднесла к губам лейтенанта стакан, и ей самой показалась ненужной эта стереотипная, успокоительная фраза.

Лейтенант, не в силах больше скрывать своего раздражения, приподнялся на локтях, расплескав чай:

– Ни черта вы, сестра, не знаете... Батьку нашего... генерала...

Но тут вспыхнувшая снова боль оборвала его слова, и он упал на носилки, замолк.

Сначала что-то горячее подступило к сердцу Вали, а потом ей стало холодно, и откуда-то издалека она услышала голос бойца. Это был Сырбаев, который хорошо знал дочь генерала.

– Что вы, товарищ лейтенант, окопные страхи на сестру нагоняете. В самом деле вам надо выпить чайку, успокоиться.

– Успокоиться?! – прохрипел лейтенант, снова пытаясь вскочить. – Да как ты смеешь говорить это, когда, быть может, нашего генерала уже нет в живых!

Сырбаев в страхе взглянул на Валю и сразу заметил, как побледнели ее щеки, черные круглые глаза расширились и сделались неподвижными. Но тут же она решительно протянула стакан лейтенанту.

– Пейте!

То ли понял раненый, что сказал что-то неладное, то ли силы оставили его, только он взял стакан и крупными, резкими глотками опорожнил его, не спуская с лица сестры печальных голубых глаз.

Валя машинально приняла пустой стакан и так же машинально вышла в коридор. Тут ее перехватил Желваков и, не отводя глаз, заговорил:

– С ранеными все в порядке. Тебе, Валя, можно отдохнуть. Иди.

– Зачем? – безучастно спросила она и мысленно докончила: – Зачем вы скрываете?

А Желваков, придав своему голосу начальнический тон, продолжал:

– Как зачем?.. Впереди столько работы. Тебе надо восстановить силы.

– Я знаю... я все знаю. Это – правда?.. – глухо вымолвила она и пошла своей неторопливой походкой в кипятильник. «Почему... почему я не умею плакать?» – беззвучно шептала она.

И вдруг страшное подозрение мелькнуло у нее: а что если отца провезут мимо медсанбата и она не увидит его?

Валя торопливо передала стакан какому-то бойцу и снова метнулась в коридор. Она едва не столкнулась с комиссаром медсанбата, который вовремя придержал ее за руки и так, не выпуская рук, сказал:

– Надо ехать в Истру. Машина ждет.

Валя подняла на комиссара черные, сухие глаза и с мольбой в голосе спросила:

– Вы-то можете мне сказать, это – правда? Я готова ко всему.

– Если бы я знал, – горько вздохнул комиссар.

Валя молча собралась, молча села вместе с Желваковым в санитарный автобус, который плавно помчал их в ночь, навстречу неизвестности.

Люди сосредоточенно молчали, пока в автобус на какой-то остановке не вошел плотный высокий человек и, окинув всех взглядом, сел рядом с Валей.

– Можно трогаться, товарищ член Военного Совета? – спросил кто-то из кабины шофера.

– Да, – коротко ответил Валин сосед, и автобус снова помчался вперед.

Член Военного Совета плотнее втиснулся в сиденье и ровно, как бы продолжая случайно прерванный разговор, тихо забасил:

– Вам, товарищ Панфилова, придется сопровождать генерала, вашего отца в Москву, а потом поехать на родину. Мы верим в ваше мужество. У вас есть мать, сестры, брат... Вы должны разделить с ними свое мужество.

Он коснулся ее руки, и Валя поняла, что член Военного Совета хочет, чтобы она заговорила. Доверчиво повернулась она к соседу, и он показался ей отцом. Валя ужаснулась этому сходству и прошептала:

– Я буду такой, как отец.

– Спасибо вам.

Член Военного Совета положил свою широкую ладонь на руку Вали и провел по ней. Слова и этот жест были отцовские. Валя прильнула к его груди и замерла.

В Истре Валю провели в какую-то комнату и оставили одну. Вот сейчас она увидит отца... Она бросится к нему... Она сама перевяжет рану.

Но вскоре ее снова обступили сестры, хирурги, что-то говорили, предлагали сесть, но она не садилась. Она обвела всех недоуменным взглядом и с укором спросила:

– К чему все это?

– Ни к чему! – почти грубо отозвался Желваков. Горе сузило его большие глаза. – Нет больше нашего генерала, твоего отца, Валя!

– Что вы! – ахнула пожилая медицинская сестра и загородила Валю, словно от удара.

– Я хочу его видеть... Где мой отец? – гневно обратилась Валя к Желвакову.

В комнате, куда они вошли, на столе лежал ее отец в полной боевой форме. Валю поразило его живое, спокойное лицо с улыбкой на губах. Именно по этой теплой, с детства знакомой улыбке она сразу поняла – отец мертв. И тотчас в ее глазах закружились лица генералов, командиров, бойцов, поплыли цветы, окна, стены. Без посторонней помощи вышла она на улицу, прислонилась к заснеженной стене. Потом кто-то поправил на ней шапку.

Очнулась она лишь под утро следующего дня, когда тело отца было доставлено в Москву и гроб установлен в зале Дома Красной Армии. Валя видела гроб, утопавший в цветах, воинов, женщин, детей, рабочих московских заводов, которые медленно шли нескончаемой вереницей под звуки траурных мелодий.

В крематории она потеряла сознание.

Пришла она в себя от тепла, которое разлилось по всему ее телу. Она открыла глаза, увидела седую голову Желвакова и ощутила запах вина на губах. Потом ее слух уловил знакомый, ставший родным, спокойный басовитый голос члена Военного Совета:

– Дочь генерала отправите с провожатым домой. Ей тяжело будет продолжать служить там, где все ей будет напоминать об отце.

– Я не поеду домой, – приподнялась с кушетки Валя и оправила гимнастерку.

– А как же мама? – испуганно спросил чей-то девичий голос.

– Мама... она поймет.

Член Военного Совета посмотрел на Валю, его очень утомленное лицо просветлело, глаза загорелись. Он подошел к Панфиловой и прижал ее к груди, как родную дочь.

– Все мы сыны и дочери одной матери – Советской Родины, – звучно произнес он, – и мы будем защищать ее грудью от всех врагов. Всегда.

Глава девятая
ПЕРЕЛОМ

1

Ни днем, ни ночью не смолкала битва за Москву. Подступы к столице опоясывались проволочными заграждениями, противотанковыми рвами, надолбами. Дивизии, оборонявшие Москву, дрались за каждый метр земли, за каждый домик в колхозном селе, за каждый кустик на лесной опушке, искромсанной снарядами, минами, авиабомбами.

– Раздавим... раздавим! – рычали танки Гудериана.

– Наше дело правое, – победа будет за нами! – летело над бойцами, перекрывая гул сражения, и они снова и снова бросались в яростные контратаки.

Захлебывались черной кровью фашистские автоматчики, с разбега спотыкались и замолкали меченые черными крестами танки, падали с неба, чадя и предсмертно воя, «мессеры» и «юнкерсы»...

В один из таких дней из всех полков и подразделений были вызваны представители в штаб дивизии. Прямо из окопов прибыли они туда. Выстроили их в лесу, под огромными заснеженными соснами, на расчищенной от снега площадке. Сюда глухо доносились орудийные раскаты, а пулеметов не было слышно вовсе. Полковник Серебряков в глубоком торжественном молчании опустился на правое колено и принял из рук члена Военного Совета красное полотнище – гвардейское знамя дивизии. Его обнаженная, особенно белая на фоне алого шелка голова склонилась, он поцеловал знамя. Потом знамя развернули и пронесли перед всем строем. В верхнем углу его, почти у самого древка, горел рубином орден Красного Знамени.

Когда замерли слова клятвы на верность Родине, член Военного Совета встал посредине площадки и низким звучным голосом сказал:

– Товарищи гвардейцы, Верховное Главнокомандование Красной Армии удовлетворило вашу просьбу. Вашей дивизии присвоено имя Героя Советского Союза генерал-майора Панфилова.

Когда он дочитал Указ о посмертном присвоении звания Героя Советского Союза генералу И. В. Панфилову и строй облетели его заключительные слова: «Будьте достойны имени своего генерала!» – сосны дрогнули от богатырского клича гвардейцев...

В штаб артиллерийского полка Береговой ехал вместе со Стуге.

– Помнишь нашу встречу в крепости? – вдруг спросил Сергей.

– Помню, еще бы.

– Значит – гвардейцы?

– Гвардейцы, Сережа, панфиловцы.

Сблизив коней, они крепко пожали друг другу руки.

У самого штаба полка Сережа тихо проговорил:

– Эх, Цыганка нет... Сегодня напишу ему.

– Ну, как его здоровье?

– Рана оказалась серьезной, но, пишет, скоро вернется. Где только нас найдет?

– Вернется – он везде найдет свой полк.

Обо всем этом Береговой вспомнил теперь, глядя на Сережу Стуге, который несколько минут назад появился в его блиндаже озабоченный, молчаливый. С тех пор как Стуге назначили оперативным помощником начальника штаба полка, друзья встречались чаще.

Стуге по-прежнему энергичен, здоров и силен, однако во всех его движениях появилась несвойственная ему порывистость и даже нервозность. Сережа стал молчаливей и сдержанней, но иногда эта сдержанность все же прорывалась бурной вспышкой гнева или восторга. И никогда уже не разглаживалась глубоко врезанная в лоб складка тревоги и забот.

Сейчас складка особенно резко обозначилась. Невесело и Береговому: давно прошел назначенный час прибытия четвертой батареи, а ее нет... Батарее приказано было прикрыть отход арьергардного батальона через Истринское водохранилище и возвратиться в дивизион. Батальон уже окопался на восточном берегу, а «четверка» пропала. Курганов приказал разыскать, выручить ее...

Береговой и Стуге, увешанные противотанковыми гранатами, отправились во главе крошечного отряда на розыски. По льду Истринского водохранилища летел, пронзительно посвистывая, холодный ветер. Он гнал струи легкого колючего снега по гладкому ледяному насту, и в наступающих сумерках они казались серебряными.

– Здесь они должны были переправляться, – остановился Береговой у пологого ската, который неприметно сливался с кромкой заснеженного льда.

– Следов не видно, – отозвался кто-то из управленцев.

– Откуда они, следы, – раздраженно возразил Стуге и, сбежав на лед, взмахом ноги проделал в снегу борозду. Через какие-то мгновения поземка уничтожила ее бесследно.

Артиллеристы смотрели на противоположный берег, уже темный и едва различимый, ставший теперь опасным, враждебным. Чувство, схожее с упрямым любопытством, безраздельно овладело Береговым.

Он перекинул через голову ремень автомата.

– Пошли!

Неожиданный выстрел заставил его вздрогнуть. Нет, не от внезапности оглушительного выстрела вздрогнул он, – голос пушки родной батареи заставил сердце учащенно забиться. «Четверка!» – мелькнула в голове радостная мысль.

Они побежали по льду туда, где раздался зов «четверки» и где уже прогремела три раза пушка полегче калибром – неприятельская. Внезапно вспыхнули ракеты и выхватили батарею из тьмы; она развернулась на льду, готовая биться до конца. Как близко светили эти проклятые ракеты, но как далеко было бежать до пушек! Береговой чертыхался вслух и, должно быть, кричал о том, что не надо разворачиваться всей батарее, надо уходить с этого хрустящего под ногами ненадежного льда. Грохнет сейчас немец по льду тяжелыми снарядами – и орудия, и лошади, и люди пойдут на дно.

– Макатаев... Соколов! – кричал он задыхаясь, но Стуге опередил его:

– Отставить, на передки... галопом марш!

– Что ты делаешь? – налетел на Макатаева Береговой.

– Танк, товарищ младший лейтенант.

– Вижу, что не корова... На лед он не полезет. Гони... гони! – почти впихнул он Макатаева в седло и побежал к орудию Соколова, яростно бившему по танку. Но не успел Береговой крикнуть: «Огонь отставить», как орудие с громом выбросило красноватую струю пламени, и в тот же миг впереди раздался характерный звук разрывающегося снаряда, на месте разрыва появился сноп огня – загорелся немецкий танк.

Все это запечатлелось в сознании с калейдоскопической быстротой. За кромкой темного леса вспыхнул заревом отблеск. Над артиллеристами пронеслись снаряды, разорвались позади, раскромсав лед.

– На передки... галопом! – дернул за плечо Соколова Береговой и вскочил на лафет орудия.

Шестерка натренированных лошадей помчалась по льду к родному берегу. Ее провожали методические залпы немецкой артиллерии. Когда очередная серия ракет взвилась в воздух, стало видно, как к тому месту, где только что были кони, орудие и люди, бежали немцы.

– Держи правее, правее! – закричал истошным голосом Соколов и спрыгнул с зарядного ящика под самые колеса.

Но предупреждающего голоса командира орудия никто не услышал, а лошади, храпя, попятились на катящееся по инерции орудие, и коренники, подтолкнутые им, в диком порыве шарахнулись в сторону, увлекая за собой уносы. Береговой едва удержался на лафете, и почти под ним возник на секунду черный провал во льду и неподвижная, словно мертвая, вода, отсвечивавшая мелкими искрами...

Уже на берегу, родном и милом, командир дивизиона увидел Стуге, о присутствии которого, кажется, успел забыть.

– Тронулись, – сдерживая дыхание, сказал Береговой, изо всех сил стараясь показать, что происшедшее нисколько не взволновало его. Но Сережа придвинулся к нему вплотную и сдавленным голосом, в котором слышались рыдания, запротестовал:

– Орудие... как же мы без орудия вернемся?

– Не может быть! – И Береговой, чувствуя, что случилось что-то непоправимое, бросился во тьму, туда, где угадывались орудийные упряжки. Он чуть не наткнулся на Забару.

– Говори, что случилось?

Но Забара осторожно, почти нежно, отстранил своего командира и снял шапку. За ним обнажили головы остальные, и Береговой, еще не понимая до конца, что произошло, тоже сорвал с головы ушанку...

Двинулись в мутной ночи, молчаливой, ветреной и тоскливой. Третье орудие с милыми, верными товарищами лежало на дне Истринского водохранилища. Проклятый снаряд разрушил под ними лед; без стонов и крика опустились они в полынью.

– Не надо... не надо, – неловко толкал Берегового плечом Стуге. Но все равно Береговой не мог, не в силах был сдержать кашля, которым хотел обмануть и себя, и Сережу, и огневиков...

Нет, есть такие мгновения в жизни, когда и мужчине не стыдно горько, беззвучно плакать. И пусть слезы обжигают щеки, солеными каплями остывают на губах.

А за спиной все так же стремительно гнал серебряную поземку ветер по ледяному полю и, должно быть, уже сковывал морозец легкой прозрачной броней полынью, мимо которой только что пронесли Берегового на орудийном лафете кони, а где-то на дне полыньи стыли и люди, и кони, и послушный им до этого рокового мгновения орудийный металл.

2

На решение Курганова, может быть, повлияло то, что с гибелью третьего орудия Береговой ожесточился, замкнулся, стал вспыльчивым и раздражительным.

– Так вот, – говорил ему в заключение беседы Курганов, – новый дивизион примите сегодня же. Он вливается в наш полк и будет третьим. В нем нехватка и людей, и материальной части, но со временем все уладится. Главное, сделайте так, чтобы люди дивизиона сразу почувствовали себя равноправными панфиловцами, а это право надо завоевать на деле. Вот и помогите им.

Он смотрел испытующе, и этот взгляд убедил Берегового в том, что его просьбам и возражениям наступил конец.

– Разрешите идти? – козырнул он в знак своей невольной покорности.

– Идите. И потрудитесь сразу поставить себя на место.

Береговой недоуменно остановился. Курганов подошел к нему, взял за ворот гимнастерки.

– Командиры батарей там все капитаны, кадровые, а у вас вот только один квадратик. Маловато для командира дивизиона... Ясно теперь?

– Ясно, товарищ подполковник...

Дивизион Береговой застал в небольшом селении, каких много разбросано в Подмосковье. В штабе его встретили комиссар дивизиона Сергей Иванович Усанов и командиры батарей. Приказ о назначении Берегового им уже был известен, и все они с нескрываемым любопытством оглядывали «новое начальство».

Полчаса беседы, и Береговой отпустил командиров. Знакомство самое официальное и короткое. Попросту говоря, некогда: дивизион занимал боевой порядок, и не до продолжительных встреч было сейчас. Да и скорее, а главное – глубже познаются люди в деле.

Начальником штаба к Береговому в дивизион Курганов назначил Атифа Амировича Нариманбекова. Все движения этого человека были всегда медленны, скупы, но точны. Нариманбеков – азербайджанец. Строен, красив и изящен, как девушка. И глаза у него, как у девушки, темные, широко открытые, с влажной поволокой. Он инженер по приборостроению. Они с Береговым знали друг друга еще с Алма-Аты. В том постоянном напряжении, которое сопутствовало им с первых дней пребывания в полку, Нариманбеков проявил удивительное спокойствие и какую-то приятную ровность в обращении с людьми, и этим нравился Береговому, хотя он часто слышал: и бойцы, и командиры за глаза именовали Нариманбекова не иначе, как «князь Кавказский». Впрочем, в этом прозвище не было ни неприязни, ни насмешки, а скорее чувствовался ласковый юмор, спутник фронтовой дружбы.

– Атиф Амирович, – сказал Береговой, – просмотрите документацию и побывайте на огневых позициях, а мы с комиссаром – на наблюдательные.

Осмотрев наблюдательные, они возвратились в штаб полка на доклад.

– Народ в нашем дивизионе замечательный, с первых дней войны в бою. Уральцы в основном, – неторопливо рассказывал в пути комиссар Сергей Усанов. Он ехал на небольшом коренастом коне, обросшем длинной густой шерстью, сидел неумело, не зная, куда девать поводья. Просторные кирзовые сапоги были подобраны явно не по размеру, огромная шапка-ушанка поминутно сползала ему на брови. Лицо комиссара молодо, открыто. Голубые глаза смотрели ясно и умно, и говорил он просто и проникновенно, со знанием своих людей, говорил именно то, что нужно было слышать новому командиру дивизиона. Береговому вдруг показалось, будто он давно знал этого хорошего человека, и у него сразу возникла к Усанову глубокая привязанность и уважение.

– Командиры батарей – хорошие стрелки? – спросил он после продолжительной паузы, последовавшей за окончанием рассказа комиссара.

– Как вам сказать?.. Грамотные, но азартные...

– Что ж тут плохого?

– Особенного ничего. Но вот Ковалевский, например, уж больно увлекается «распашкой площадей». В бою на его батарею на успеваешь подвозить снаряды. А это, как вы знаете, не всегда полезно и хорошо.

– Значит, по отдельным целям стрельба не в его характере?

– Вот именно. А командир очень способный.

Усанов искоса оглядел Берегового и попытался принять более «кавалерийскую» позу.

– А что произошло с вашим дивизионом?

– В одном из боев немецкая танковая колонна разрезала нас. Командир дивизиона Чапаев, сын легендарного комдива, с группой управленцев отошел куда-то на юг, и я не знаю о дальнейшей его судьбе, а я вот с основной группой попал в полосу вашей дивизии. Подрались с немцами основательно, но пробились.

– Только теперь уж не вашей, а нашей дивизии, дорогой комиссар, – с упреком поправил его Береговой.

Усанов виновато улыбнулся:

– Замечание совершенно справедливое... Ты знаешь, – тут же добавил комиссар, как-то естественно переходя на «ты» и, должно быть, высказывая свою давнишнюю думу, – на фронте мне очень редко приходилось встречать плохих людей. Здесь все словно отбросили дурные стороны своего характера.

– Дружба – это то, что воспитано в нас хорошего. Оно – это хорошее – цементирует и дисциплинирует.

Последнее слово Береговой произнес без задней мысли, но Усанов повернулся к нему и горячо сказал:

– Здесь ты правильно заметил. Дивизион наш именовался отдельным, был армейского подчинения и, честно говоря, дисциплинка у нас за последнее время расшаталась. После Чапаева у нас часто менялись командиры дивизиона. Твой предшественник – неплохой командир, но штабного склада, не сумел взять в руки людей. Тут тебе придется основательно поработать.

– Поживем – увидим, – уклончиво отозвался Береговой.

Они вошли в полуразрушенный дневной бомбежкой домик, где разместился штаб полка. Курганова не оказалось. Лисовский велел Береговому обождать командира полка и, позвав Усанова, прошел с ним во вторую комнату. Пока они беседовали, Береговой жадно курил и отогревал затекшие ноги, прислонив промокшие валенки к жарко натопленной русской печке.

Когда появился Курганов, Береговой не заметил. Он подошел к печке и тоже прислонил красные с мороза руки к нагретому кирпичу.

– Ну как, приняли дивизион? – спросил он.

– Принял, товарищ подполковник.

– Хорошо... хорошо. Что у вас ко мне?

– Просьба, товарищ подполковник.

– Какая?

– Переведите ко мне в дивизион старшим на одну из батарей Макатаева.

– Еще что?

– И связиста Нуркенова.

– А Семирека оставляете мне?

– По уставу командирский конь всегда остается при своем командире, – твердо парировал намек Курганова Береговой.

Подполковник подошел к нему вплотную:

– Просьбу вашу удовлетворяю. Карту! – обратился он к своему начальнику штаба и, сгорбившись у стола, продиктовал Береговому боевое распоряжение.

Выйдя на морозный воздух, Береговой ощутил прилив горького одиночества и тоски. Ему так хотелось заехать в родной второй дивизион к товарищам, которых он знал и любил, но нельзя... нельзя. Впереди столько работы, а времени почти нет.

И в который раз, вскочив в седло верного Семирека, Береговой ехал рысью по снежной лесной тропе, окруженный холодом и ночью, чтобы где-то в сарае, в сторожке ли, просто ли под густым шатром сомкнутых сосен собрать командиров батарей, передать им приказ Курганова и потом встать рядом с ними в новом яростном бою, который вот-вот грянет опять.

Пока передвигали орудия на новые позиции, а разведчики и связисты устраивались в передовых окопах стрелков и организовывали наблюдательные пункты, Береговой заехал в штаб дивизиона, который перебрался уже в деревню Соколово, расположенную среди густого леса, прямо на большаке.

Усанов встретил его приветливой улыбкой.

– Вот хорошо, что заехал. Тут наш повар блинов наготовил.

– Признаться, блины люблю прямо со сковороды, – в тон комиссару отозвался Береговой.

– Мы это дело единым духом организуем, – выпрямился над печкой лоснящийся маслом и потом боец в самодельном переднике поверх гимнастерки.

И точно, не прошло и двух минут, как на стол, накрытый полотенцем, упал ноздреватый, румяный блин. Но не успел Береговой прикоснуться к блину, как за стеной дома, совсем рядом, раздался оглушительный взрыв, и повар на его глазах провалился, если не сквозь землю, то сквозь дощатый пол. Второй взрыв раздался где-то в стороне, и тотчас же у печки, ловко поддевая сковороду, снова засуетился невесть откуда появившийся повар, назидательно ворча:

– Страх тут ни при чем, а беречь себя от дурного несчастья каждый боец обязан...

– Ты, Егор, поменьше философствуй, а побольше блинов подавай. Командир дивизиона торопится, – улыбнулся Усанов.

– За нами остановки нет.

И новый румяный кружок легко упал на полотенце.

Взрывы больше не повторялись. Должно быть, случайный немецкий самолет налетел на село и сбросил бомбы. Наступила теплая тишина, и так вкусно пахли блины, что на минуту забылась война.

– Я с тобой, – проговорил Усанов, вытирая кончиком полотенца полные, влажные от масла губы.

– Нет, комиссар, ты останешься на огневых.

Так поступить Берегового заставил не совсем приятный для него боевой порядок дивизиона. Дело в том, что Курганов приказал занять огневые позиции на опушке леса, как раз против Соколово, а наблюдательные пункты – через шоссе, в стороне от основных позиций, чтобы защищать левый фланг от внезапного удара по Соколово. Береговой отлично знал: на шоссе немцы непременно бросят свои танковые колонны, и он рисковал оказаться отрезанным от огневиков. Оставить орудия без старшего командира невозможно. При необходимости Усанов должен будет вывести батареи из-под неожиданного удара.

– Может так случиться? – спросил он комиссара.

– Вполне.

– Ну вот и договорились.

До наблюдательного пункта Берегового провожал начальник связи, рыженький, небольшого роста лейтенант, который, как успел заметить Береговой, был панически настроен.

– Уж кому-кому, а мне это шоссе вот где пролегло, – брюзжал он, проводя ребром ладони по шее, – связь рвать будут и свои, и чужие, хоть до центра земли закопай провод.

Он часто спотыкался, тяжело пыхтел и ворчал безостановочно.

– Вы, товарищ командир дивизиона, обратите внимание на наше положение: кабеля у нас с гулькин нос, аппараты поистрепались совсем. Воюем мы с самой границы, а ни разу еще не пополняли материальную часть. Одно слово – отдельный дивизион.

– А вы, товарищ лейтенант, поучитесь у панфиловцев запасаться кабелем. Мы давно сидим на немецком, красненьком, – спокойно возразил Береговой начальнику связи, но глухое недовольство помимо его воли начинало возникать против этого не в меру разговорчивого человека. Больше того, какое-то чувство неуверенности первый раз за все время боев закралось в его сердце: артиллеристы знают, что такое надежная связь в бою!