Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести"
Автор книги: Дмитрий Снегин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 44 страниц)
Якубенко гасит папиросу в чашке. Мысль его завершила круг. Черты лица приобрели прежнюю каменность. Твердость в неподвижности бровей, глаз, ноздрей. Твердость в неподвижном голосе.
– Про твою душу и про душу подонка Ефимки говорить не стану. Давно известно – чужая душа потемки. – И еще тверже: – А мою душу не лапай. Не купишь. Вник? С вами коммунизм построишь! Односторонне вы поняли курс партии после двадцатого съезда, дорогие друзья... Ефимку Моисеева будут судить по всей строгости социалистической законности. Она, брат, у нас на стали заварена. С ней шутки плохи!
– Ну что ж, суд так суд, – с горечью говорю я. – Только это будет суд общественности: Ефима Моисеева коллектив совхоза взял на поруки. – И, не попрощавшись, ухожу.
Но прежде чем за мной закрывается дверь, из кухни выбегает Феня и с ненавистью смотрит на мужа.
Я сбегаю по крутым ступенькам крылечка прямо на улицу. Метет поземка. Где-то далеко-далеко поет гармошка. В воздухе носятся запахи горящего угля и свежего, влажного клевера.
6
В ту новогоднюю ночь, когда Феня услыхала не тревожный, а скорее воинственный крик своего мужа, она страшно испугалась. Не за себя, за Игоря. Выдохнула ему в лицо: «Спасайся!», и побежала к дому. Ей почему-то почудилось, что Якубенко все узнал. Какой ужас! Нет, нет, пока не разгорелся пожар – погасить любой ценой, чтоб никто не знал, не ведал. Укротить, обуздать, заласкать мужа, только погасить скандал.
Такой она и вбежала в дом – смятенной, решительной, обольстительной.
– Фенечка, нас хотели обокрасть, – встретил ее Степан срывающимся фальцетом. – Вот он, передовой механизатор. Вникла?
Радость, что они спасены, обессилила Феню. Она растерянно топталась по разбросанным вещам, плохо понимая, что говорил муж. С усилием взглянула на Моисеева и едва не рассмеялась. Ефим был во хмелю, растрепан, без очков и глупо улыбался. Когда Якубенко сердито налетал на него, он с грустной убежденностью говорил:
– Что вы, не м-может б-быть. К-какой же я в-вор? Я п-просто х-хотел п-пррокатиться. – Он платком бессознательно тер по порезу и бормотал. – По крайней мере смешно.
Ему понравились слова «по крайней мере», и Ефим повторял и повторял эти слова, пока не увел его Исахметов. Поразбрелись и соседи.
Якубенко пытливо взглянул на жену, сдержанно сказал:
– Уложи вещи на место, а я коней поставлю. С ним завтра разберемся.
И только теперь дошло до сознания Фени, что их хотели обворовать. И кто – Моисеев Ефим.
– В голове не укладывается.
– Вот-вот. Но никуда не денется – пристукал, слышь, на месте преступления!
– На месте?
Якубенко насупился:
– Ты что, не веришь собственному мужу?
– Нет, нет, я о другом, – вспыхнула Феня и принялась подбирать вещи.
Моисеев мешал ей спокойно жить. Бередил совесть. Он слишком больно напоминал сержанта Саню Ивакина – улыбкой, честностью, умением свободно жить, веселиться, работать. И она робела перед Ефимом. И ненавидела его, страдая по своей загубленной молодости.
Вернулся муж, спросил:
– Чайку попьем, или так спать ляжем?
– Душно, голова разболелась. Пойду, посижу на крылечке.
– Ну и я с тобой.
Кутаясь в оренбургскую шаль, Феня сказала:
– Ложись, я одна посижу. – И что-то такое прозвучало в ее голосе, что Степан, поработав бровями, отступился.
– Возьми подушечку, подложи, а то простынешь, – только и посоветовал он.
Феня хлопнула дверью. Она жадно глотнула морозный воздух и опустилась на ступеньку. Ей из-под крыши был виден огромный клин неба – в холодном, звездном мерцающем сиянии. В основании треугольника клубился хвост Млечного Пути и казалось, что сейчас все сорвется со своего места и понесется в неведомые дали. Феня плотно прижала руки к груди и затихла, ожидая рывка, который поднимет ее и понесет в звездный мир, в мир Игоря. Она едва не вскрикнула, так радостно и бурно забилось сердце... А Якубенко тогда, на фронте, совершив непоправимо-страшное, убеждал каждый день, каждую неделю. «Поладим... стерпится – слюбится... горя не будешь знать», а она все молчала, молчала. И Степан по-другому заговорил – откровенно, грубо: «Кому ты теперь такая нужна – с червоточиной. Не будет у тебя ни с кем жизни, кроме меня», – и подточил ее силы. Она вдруг испугалась, растерялась. А потом наступила беременность. Феня вовсе сникла. «Да, теперь уж я никому не нужна, кроме Якубенко»... Она прислушивается к своим воспоминаниям, но кроме ликования в сердце ничего не слышит. Тогда она была глупым ребенком, раз так думала. Ивакин убит, Якубенко добился своего – значит не судьба. Смешно. Судьба! Нежданно-негаданно она обернулась Игорем – ее счастливая судьба... Они познакомились на репетиции. Драмкружок готовил фрагменты из «Ромео и Джульетты» и как-то так случилось, что Игорь стал Ромео. Когда он впервые осторожно обнял ее, взоры их встретились. Она замерла, а Игорь стал бледный-бледный.
С тех пор она живет. Начинает жить, а то просто существовала. Игорь скажет между прочим: «Какой у тебя теплый, ласковый голос», – а у нее всю неделю работа спорится, девичий румянец не сходит со щек. При новой тайной встрече он как во сне обронит: «Удивительно легкая походка у тебя. Не идешь – летишь. И радость несешь». Смешные слова. Просто слова, а после них все люди кажутся добрыми, отзывчивыми, веселыми. И самой хочется быть доброй. Игорю и невдомек, что она усердно сгоняет полноту.
Якубенко тревожится.
– На глазах худеешь, надо поехать в область – посоветоваться с опытными врачами.
– Пустое! – смеется Феня.
– В здоровом теле здоровый дух, вникла? – наставляет муж.
Он никогда не говорил ей таких слов, какие говорит Игорь. Он никогда не носил ее на руках, а Игорь и в сегодняшнюю встречу подхватил ее и понес наперекор ветру. Она просит:
– Оставь, устанешь.
– Я люблю тебя.
– Люблю, – как в бреду повторяет Феня и вдруг содрогается: в морозном воздухе разносится воинственный крик Якубенко: «На помощь... вора поймал!..»
При воспоминании об этом, Феня зябко ежится и поднимает воротник меховой шубки.
В соседнем доме погасили свет, тьма в проулке сгустилась, зато клин неба стал ослепительно-серебристым, текучим и больше походит на ракету, стремительно несущуюся в неизвестность. Она страшится неизвестности. Кончится отпуск у Игоря, и он уедет к своей работе, куда ей заказаны пути... Милый мальчик, он нетерпеливо клянется: «И тебя заберу!» Как будто достаточно одного желания. А Якубенко? А разница в летах? А сплетни-пересуды?
Но кто сказал, что все это может стать помехой в любви? Почему Якубенко – помеха? Мы честно, на народе признаемся во всем. Нас поймут, должны понять люди. По крайней мере, так говорит Игорь.
А суд, развод? Ах, да и раньше надо было порвать с Якубенко! Раньше!.. Тогда не было судьбы. А пришла судьба, пришла любовь, все взволновала, взбудоражила. Потому и терзаюсь, и ликую, и хочу – до крика хочу! – большого счастья. Не воровского, а честного, открытого. Но, быть может, такого счастья нет в природе? Так утверждает Якубенко. Вернее, утверждал на фронте. Теперь по-иному поет. Но от этого не легче...
Феня смежает глаза, и непрошеные слезинки пристывают к ресницам. Ей чудится голос, полный тоски и тревоги, голос Игоря:
– Что у вас произошло?
Нет, не почудилось. Он стоит перед нею в волчьем отцовском тулупе, без шапки. В то же время Феня чувствует за спиной присутствие Якубенко и чужим голосом корит:
– Ох, любопытные, даже ночью нет от них покоя! – и уходит.
Игорь сначала растерялся, а потом все понял и, насвистывая какой-то победный, сочиненный им самим марш, исчез. Он долго бродил по совхозу, как человек, которому негде скоротать бесконечно длинную зимнюю ночь. Домой вернулся на рассвете и не удивился, застав у калитки отца. Саймасай первым подал голос.
– Как погулял, сынок?
– Хорошо.
Молчание. Только поет поземка. Стучит какой-то движок. Потрескивают от мороза деревца. И снова Саймасай:
– Звезды разгорелись и стали крупнее. Скоро рассвет.
Игорь вскинул голову и промолчал. Он ничего не понял из того, что рассказал отец о происшествии с Ефимом Моисеевым. Саймасай потоптался на месте, понимая состояние сына, но не ушел. Его тяготила какая-то дума. Проведя толстой рукавицей по скамейке, притулившейся у самой калитки, предложил:
– Посидим, сынок.
Сели. Где-то по разбойному свистнули – в три пальца. Рассыпался заливистый, звонкий девичий смех. Гукнула басами и смолкла гармонь. Эти звуки вернули Игоря на землю. Он удивленно осмотрелся и вдруг рассмеялся.
– Хороши звезды на небе, а на земле лучше!
– Куда как лучше, сынок. Не всегда вот только умеем мы ценить это.
– Земля щедрая, простит.
– Э, только кажется. Раз ты начал такой разговор, разреши мне, сынок, открыть свою тревогу. Мы, мужчины, и поймем друг друга.
В голосе отца прозвучало что-то такое, что заставило Игоря сосредоточиться. И тем не менее он попытался пошутить:
– Учти, что один из нас не только мужчина, а и джигит.
– О нем и речь, – не принимая шутки, сказал Саймасай. – Я хочу тебя спросить – нашел ли ты свою любовь, сын?
– Я не совсем понимаю тебя, отец.
– Скажу прямее: достойно ли джигита стремление совратить с честного пути замужнюю женщину?
– Вы... вы...
– Да, я говорю, про тебя и жену нашего бухгалтера.
Игорь встал. Сел. Крепко запахнулся в волчий тулуп. Замолчал. Надолго. Отец ждал. Светало. Все оцепенело вокруг – дома, плетни, деревья, телеграфные столбы, сугробы. Казалось, даже дым, поднимавшийся столбом над крышей хлебопекарни, застыл. Лишь поземка все так же неуемно струилась вдоль улицы, навстречу восходящему утру.
Саймасай искоса взглянул на сына. Тот сидел бледный, худой, с закрытыми глазами. Так, не размыкая глаз, он спросил:
– А мама знает?
– Матери все видят, все знают, только прикидываются несведущими.
– Мы любим друг друга, отец!
«Болен – сколько тоски и обиды в голосе», – думает Саймасай, а сын продолжает:
– Я буду бороться за свою любовь. Да.
«Нельзя уступать, надо быть жестоким». – Саймасай сухо роняет:
– Не любовь это – распутство!
– Ты не прав, отец!
– Ты хотел сказать – жесток. Но мы мужчины и, кроме того, один из нас джигит. – Отец вздохнул и с горечью заключил: – Напрасно отдал я тебя в звездочеты. Был чабаном – душа осталась бы здоровой. Я-то перенесу позор, а вот мать... – И, сгорбившись, пошел в дом.
Да, сгорбившись, потому что не смог иначе. Саймасай понял: не нашел верного тона, не переубедил сына. Он почувствовал усталость и досаду на свою старческую ворчливость, на бессилие, на все, что мешает человеку нормально жить, когда за его плечами уже седьмой десяток.
Впервые не уважение, а жалость шевельнулась в груди Игоря к отцу. И еще что-то новое ощущал он, как будто ответственность за жизнь всей их семьи вдруг переложили с натруженных плеч отца на его молодые высокие плечи.
Весь январь он проявлял бурную активность: читал лекции об использовании атомной энергии в мирных целях и межпланетных полетах человека. Читал не только в Новопетровском, а и в соседних совхозах и колхозах, на железнодорожной станции, в районном центре. И вдруг – замкнулся. Затворничество его совпало с отъездом бухгалтера Якубенко в область на какое-то совещание.
В тот вечер Феня встретила его со слезами на глазах, зарыдала в голос – точь-в-точь, как плакальщицы на похоронах:
– Милый ты мой, пришел конец нашему счастью. Прощай!
– Что с тобой... что?! – испугался Игорь.
– Все разбито, – Феня вытерла кулачком глаза. – И не ходи и не мани – все перегорело.
– Ты с ума сошла!
– Нет, – вздохнула Феня. И твердо. – Прощай. Не смотри так жалобно – найдешь помоложе, краше меня. Потом посмеешься.
– Я, кажется, сойду с ума! – схватился за голову Игорь.
– Не сойдешь, по себе знаю. А мне куда как труднее было, – И насильно выпроводила за порог. И, как отрезала: ни свиданий, ни встреч.
Игорь терялся в догадках и, как водится, был далек от истины. А случилось так. Перед отъездом в область Якубенко вместо прощания схватил жену за плечи и твердо сказал:
– Я все знаю, Фенечка. Терпел, слышь, а дальше не намерен. Доложу кому следует, и этого горе-космонавта с засекреченной работы вышвырнут, как дерьмо. Потому не позорь нашу прекрасную социалистическую действительность. Вникла? Вот ему в начале жизненного пути и получится капут.
– Какой ты страшный, Степан, – Феня передернула плечами.
– О нашем благополучии и счастье забочусь, а потому прощаю тебе, как простил на фронте.
Якубенко знал, когда и куда нанести удар. Феня не выдержала, надломилась: какая-то трудная болезнь приковала ее к постели. А Игорь решил, что во всем виноват отец – замкнулся и, отчаявшись вернуть прежнее, засобирался в город.
Помешали уехать события, всколыхнувшие весь совхоз.
* * *
После нашего разговора Якубенко жил беспокойно. Чувствовал – надвигается беда. А какая? Откуда? Не улавливал и тревожился; по ночам в одиночестве пил рябиновую настойку, закусывал сушеными грушами, усердно пережевывая жесткие коричневые ломтики.
Вскоре случилось такое, что усложнило историю с Ефимом. Нежданно-негаданно приехал его отец Илья. Он оказался еще не старым человеком – в шинели и гимнастерке. У него не было правой руки и правой стопы, плечо постоянно поднималось, отчего он ходил немного боком.
В Новопетровском не успели Илью Моисеева не то что узнать – разглядеть, как он внезапно умер, так и не повидавшись с сыном. Случилось это ночью. Ко мне прибежала Райча и сквозь рыдания твердила одно слово: «Умер... умер... умер». И еще: «Убегу я из этого проклятого совхоза куда глаза глядят!» А потом обессилела и начала сбивчиво рассказывать, что произошло в их доме...
Только что ушли Батен со своим суженым, Лиля и другие ребята, как в дверь постучался новый гость.
– Да, да, пожалуйста! – откликнулась Райча.
Вошел Якубенко в новом полушубке добротной выделки. Разделся. Подошел к столу, за которым сидел Илья, протянул руку:
– Здорово, фронтовик.
Илья слабо ответил на рукопожатие и поспешно закурил, хотя только что загасил папиросу.
Якубенко сел, достал из кармана обширных галифе бутылку рябиновой собственного настоя, попросил Райчу:
– А ну, птаха, подай нам посудинку, из которой пьют эликсир жизни, – и, когда появились стопки, аккуратно наполнил их агатовой жидкостью. Поднял. – С приездом!
– Я не пью, – отодвинул Илья рюмку.
У Якубенко поднялись брови.
– Да ну? – Он тут же, соблюдая осторожность, слил рябиновую из рюмок в узкогорлую бутыль. – Я по делу заглянул. От всей души посочувствовать, с одной стороны, с другой – дать некоторые замечания. У нас, у советских граждан, что на душе, то и на стол подавай, не носи камень за пазухой. А мы, тем более, фронтовики. Так вот, недоглядел ты, дорогой товарищ, за своим потомком. Выродок он у тебя получился не сам по себе, а по твоей вине. Поскольку у него мать померла рано, на отце двойная ответственность. Конечно, и коллектив, в котором ты вращался, несет определенную долю вины. Я это клоню к тому, что на твоих руках вот эта птаха. – Он повел бровями В сторону Райчи. – И мы, совхозные, за нее в ответе. Так что, мой долг сделать своевременное предупреждение. Вник?
У отца, как видела Райча, странно заблестели глаза. Он слушал, молчал. А потом вдруг вскочил и во внезапно воцарившейся тишине резко заскрипел его протез.
Райча не успела ахнуть, как отец распахнул дверь и замер у косяка. Якубенко не то что недоуменно, а скорее с любопытством наблюдал эту сцену, не понимая, что бы все значило. Холодный воздух сизыми клубами врывался в комнату. Райча звонко крикнула:
– Вы... пора убираться!
Только теперь до Степана дошло, что от него требуют. Он снял с вешалки полушубок, накинул на плечи и походкой человека, знающего себе цену и никогда не теряющего присутствия духа, проследовал мимо как бы переставшего жить Моисеева-старшего. Райча закрыла дверь и подняла на отца свои большие, темные, похожие на влажные сливы глаза. Он обнял дочь за плечи и так пошел к столу, протез скрипел натруженно и жалобно. Вдруг он покачнулся и упал на пол...
Хоронили Илью Моисеева на редкость солнечным, безветренным днем, напоенным смолистым запахом, исходившим от недальнего бора.
Когда возвращались с кладбища, неожиданно разрыдалась Лиля Валентинкина.
– Настоящих людей смерть косит, в тюрьмы сажают, а я никакой милиции не нужна!
Ее подхватили под руки Дожа, Батен, увели к себе. А я приютил Райчу. Она прислонилась к теплой печке, отчужденно смотрит, как я ставлю на стол из неприкосновенного запаса апорт, малину, протертую с сахаром, особой заварки чай. Отчужденно роняет:
– Уйду я из вашего совхоза... не могу здесь больше, не могу!
– Садись, Райча, успокойся.
Она ложечкой зачерпнула чай, обожглась, отодвинула стакан.
– Пускай остынет. – И после мучительной паузы. – А вы знаете почему расплакалась Лиля? Не знаете? Она страдает. Понимаете, ее подруга подделала документы с производства, чтоб поступить в институт. Подруга прошла по конкурсу, а Лиля нет. И выдала свою подругу. Теперь страдает. С одной стороны, как бы правильно поступила, а с другой – подло. Да вы не слушаете меня?
– Слушаю, Рая, слушаю.
– Нет, она не должна была допустить, чтобы подруга подделанные документы брала. Устыдить, повлиять. Лиля от досады, что сама не смогла поступить в вуз, разоблачила. А если бы попала, так промолчала, да? А разве это по-коммунистически?
– То прошло... она славная.
– Я тоже так думаю, – вздохнула Райча и надолго замолчала; ела яблоко, но едва ли чувствовала вкус. Глаза туманились, и молчаливые слезы текли по щекам.
– Ах, что будет с Ефимом?.. Нет, все равно мы уедем отсюда.
Я молчу. Можно неосторожным словом причинить боль, а так Райча будто во сне разговаривает, и ей в забытьи легче. Но вот она говорит такое, что мне, пожалуй, не смолчать.
– Сколько людей на земле! Вот вы, например, никаких геройских поступков не делаете, а около вас легко людям жить. А ведь у вас фашисты убили жену, сына.
– В жизни случается всякое... На-ко вот малинки живой отведай. Вот так.
Она равнодушно ест целебную малину и молчит, а у меня появляется возможность подумать. Да, вот такое пятнышко носит на своей трепетной совести Лиля Валентинкина. Открыться бы, а она страдает. И тяжесть все тяжелее, тяжелее, потому что всякую неудачу в жизни, не говоря об отвергнутой Ефимом любви, Лиля, конечно, объясняет своей непорядочностью. Может так статься, что тяжесть согнет, надломит дивчину. Попробуй тогда распрямись. Да, порой нескладно бывает с любовью. Ну что бы Игорю полюбить Лилю. Так нет, – он худеет, что видно всякому, от тоски по Федосье Ипполитовне... Ага, кто-то просится в дом.
– Входите! Э, легок на помине, – поднимаюсь я навстречу Игорю.
Райча отчужденно смотрит на него и уходит во вторую комнату. Игорь вздыхает, здоровается.
– Сергей Афанасьевич, комсомольцы и молодежь совхоза решили выступить в защиту Моисеева. Вот, прочтите.
Большой, нестандартный лист хорошей бумаги испещрен аккуратными абзацами машинописи – почерк Лили. В совхозе только она так красиво, так изящно умеет печатать на пишущей машинке.
«...Мы, комсомольцы и молодежь Новопетровского совхоза, а также старые рабочие, матери и пенсионеры, просим разрешить нам взять на поруки члена нашего коллектива Ефима Моисеева. Мы верим в его честность и невиновность... Мы знаем Моисеева как скромного, чуткого человека, все отдающего на пользу коллектива. Преступлением явится изоляция такого человека от общества!»
Я ставлю свою подпись в конце довольно большого списка.
– Спасибо, – говорит Игорь и плотно прикрывает дверь, за которой скрылась Райча. – На последнем свидании Ефим мне не понравился, – понизив голос, рассказывает он. – Сумрачен, замкнут.
Я понимаю, – уязвленный в самое больное, мой Ефимушка, сам того не подозревая, начинает создавать вокруг себя зону пустоты. Или того хуже – опустил руки.
– Его надо поддержать.
– У меня есть кое-какие мысли. Но я потом расскажу, – торопится Игорь со своим подписным листом.
В течение февраля он усердно занимался делом Ефима. Попросил меня съездить в тюрьму...
Я побывал у Ефима Моисеева. Он выглядел здоровым, несмотря на бледность.
– Берем тебя на поруки, – сказал я.
– Я очень хочу жить на воле... Работать, закончить институт. Но для этого надо снова стать человеком, хотя я никогда не был вором. – При этих словах Ефим протянул мне пачку писем, перевязанных грязной марлей.– Сберегите. И почитайте – разрешаю.
Ефим был возбужден, и я понимал причину этого возбуждения: он рвался из тюрьмы, он тосковал по воле, он соскучился по труду.
Таким он мне и запомнился – чуточку грустным, но и чем-то одухотворенным.
Дома я вспомнил о переданных Моисеевым бумагах и его слова: «Разрешаю – читайте», – теперь звучали для меня как приказ. Быть может, в письмах я найду то, что Ефим не решился сказать мне при свидании, но что непременно хотел передать. И я погрузился в чтение.
«...Милый, родной!
Крепись духом. Все будет хорошо... хорошо..
Только быть рядом! Слышать твой голос, видеть твои глаза, родной ты мой Ефимушка...
Ох, и свадьба же у нас будет! Полсвета пригласим на нее...»
И второе и третье – вижу по почерку – тоже от Алмы. Чувствую, как ликовала и как рыдала душа Ефима, когда он читал эти письма. Да Алма и не скрывала своих чувств с тех пор, как ее любимый попал в беду. Как-то с вызовом бросила в лицо Якубенко:
– Я хоть на каторгу за ним поеду, а быть женой такого человека, как вы, – преступление.
У Степана грозно заходили брови и он, как всегда, больно нанес ответный удар:
– Подумаешь, княгиня Волконская... не те времена. Вникла?
Нелегко вытравить такое из памяти...
Ага, вот другой – крупный и спокойный почерк.
«...Отношение мое остается прежним: как считал тебя, Ефим, так и теперь считаю хорошим человеком с чистой душой.
Понимаю твое положение и состояние. Тем более прислушайся к моему совету: сумей сам, самостоятельно выработать в себе психологию не угнетенности, а упорной подготовки к жизни. Заставь себя быть активным, а не пассивным... Это лишь печальный эпизод в жизни, его надо преодолеть без разрушения духовных (подчеркиваю – духовных) сил. Ты не одинок. Мы – рядом». И подпись: Заведующий кафедрой механизации и электрификации сельского хозяйства профессор Казарин Лев Сергеевич.
И только теперь становится мне понятным горячее заверение Игоря: «У меня есть на этот счет думка, но я потом поделюсь с вами». Это он все сделал; значит, острее нас почувствовал боль Ефимушки. Отзывчивое сердце стучится в его груди.
Будь благословенно отзывчивое сердце!
