Текст книги "Чехов. Жизнь «отдельного человека»"

Автор книги: Алевтина Кузичева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 71 страниц)

Но и Пальмин, в свою очередь, страшился его гибели, когда писал Лейкину весной 1885 года: «Жалею, например, Антона Чехова, обещавшего большой талант и гибнущего в писании мелководных „сценок“ в этом жалком современном мещанском, балаганном духе». Может быть, здесь таился скрытый упрек Лейкину, выжимавшему эти «сценки». Он не только не освободил своего лучшего автора от писания фельетонов и юморесок, сочинения подписей, давно обрыдших Чехову, а еще и нагрузил его «Филологическими заметками», юмористическим объяснением названий месяцев.

Это был явный перебор. Лейкин злоупотреблял своей редакторской властью и безденежьем Чехова, давая понять, насколько тот зависим от «Осколков». Не получив летом заметок об «июне» и «июле», заподозрил скрытый бунт, пренебрежение его, «хозяина», просьбами. И выговорил в письме: «Ведь это не Бог весть как трудно. <…> Когда Вы обещались мне доставлять на каждый месяц статейку, то я из-за Вас отказал Пальмину, который тоже воспевал месяцы. <…> Пожалуйста, дайте мне знать, будете Вы продолжать писать или не будете?»

Лейкин уже не впервые бестактно и прямолинейно обозначал свою роль благодетеля. Еще весной он требовал бесперебойного беллетристического «товара»: «Самому писать больше одного рассказа в номер трудно, а других прозаиков отвадил, так как нужно беречь место для Вас и Вашего брата Александра Павловича». С трудом дотянув до августа, Чехов не написал об осенних месяцах. 31 октября Лейкин приказал: «Вообще в той форме, как вы писали о месяцах, прекратите писать. Подобные статьи хороши только тогда, когда они являются аккуратно в начале каждого месяца, а не тогда, когда вздумается их автору».

История с «филологическими заметками», видимо, стала чертой, за которой началось прощание Чехова с «Осколками». Не сразу, не резко, но тем не менее…

Чехов казался многим современникам человеком сговорчивым, даже мягким, которого можно легко склонить на уступки. Его нежелание мелочиться, считаться, подменять главное второстепенным принимали за покладистость, слабость. Но давить на себя, поддаваться он, судя по всему, позволял до некоего момента, после которого оказывал сопротивление. Какой-то душевный барометр, видимо, предупреждал об опасности: разрешить подобное отношение к себе – значит утерять самоуважение.

Лейкин допустил приказной тон. Он был хитер, но не очень умен. Разбогатевший фельетонист, купивший осенью 1885 года бывшее графское поместье под Петербургом, кичился тем, что его, сына крестьянки и купца, избрали гласным столичной думы и возвели в потомственное почетное гражданство. Показывая гостям имение, он с гордостью говорил: «Прежде здесь хозяевами были графы, а теперь – я, Лейкин, хам». В шутку именуя себя «хамом», он быстро вошел в роль «барина» не только в имении, но и в отношениях с авторами. Желающих печататься было очень много, и труднее всего приходилось начинающим.

В эти же годы два, еще не знакомых с Чеховым, провинциала переписывались из своих «углов». Один из них, сын мещанина, учитель в семинарии, А. С. Лазарев (Грузинский) писал из Киржача Владимирской губернии своему приятелю Н. М. Ежову, тоже из мещан, преподавателю в училище города Брацлав Подольской губернии. Они печатались в тех же журнальчиках, что и Чехов. В письмах Лазарева множество ссылок на других начинающих, собственные горькие признания и рассказы о том, как редакторы уменьшали размеры и без того копеечных гонораров, как опытные, поднаторевшие в таких делах авторы оттирали молодых, забирая гонорар авансом: «Но возмущает меня до глубины души подлое отношение гг. редакторов к нашему брату. <…> О бедность, бедность! <…> Нет, нам надо бороться и бороться всеми средствами с различными эксплуататорами!»

Иногда Лазарев возмущался тем, как Лейкин распоряжался его «товаром»: «Мы должны смириться и молчать! О жизнь, жизнь проклятая!!!» Порой он сочинял гневный или язвительный ответ и не посылал его. Однажды даже написал приятелю: «По-моему (не знаю, как думаешь ты) мы многим обязаны Лейкину, и я обязан больше твоего. <…> Он нас выведет в люди. <…> Ведь журнал-то его первыйв России, что ни говори! <…> Через него мы будем знамениты, как стал знаменит между юмористами Чехонте. <…> Пиши мы только в „Развлечение“ и „Будильник“, из нас могло бы ничего не выйти. Там пишут так, как пишем мы. Нам не у кого учиться там. Между тем в „Осколках“ у нас перед глазами мастерские вещи Пальмина, Лейкина, Чехонте, Игрека» (Игрек – псевдоним фельетониста В. В. Билибина). Спустя какое-то время, осенью 1885 года, Лазарев уже отделял Чехова от «Осколков»: «Но меркой хорошего я беру Чехонте. Лейкин же по „безрыбью“ берет, вероятно, низшую мерку (Агафопода и себя). В этом тайна успеха».

Чехов отказывался присылать подписи к рисункам («я в 1001-й раз утверждаю эту свою неспособность»). Писал Лейкину, что у него «не выклевывается» запас рассказов для «Осколков». «С грехом пополам» в сентябре он возобновил фельетон, который оказался предпоследним. Следующий, пятидесятый по счету, вместе с двумя рассказами Чехова был запрещен цензурой. О фельетоне цензор докладывал в комитет: «Эта статья не может быть дозволена, как состоящая из обличений, не ограничивающихся простою передачею фактов, но сопровождаемых обсуждением их».

Что так напугало цензора?

Вероятно, всё решил последний сюжет – о собачьем приюте, устроенном и финансируемом Московской городской думой: «Многие люди должны пожалеть, что они не собаки. Что болонкам, гончим и легашам живется во сто крат лучше и легче, чем почтальонам, учителям и проч., давно уже известно из зоологии. <…> Москвич, завидующий псу, уже протестует». Еще бы! На приют, где за всё время существования содержались всего лишь 22 собаки, дума отпустила 5000 рублей. Выходило по 227 рублей с копейками, «то есть каждая собака получает столовых и жалованья (квартира, прислуга и освещение – казенные) гораздо больше, чем народные учителя, начинающие адвокаты и почтальоны». Конечно, бдительный чиновник не мог пропустить подобной «крамолы».

Запрет удручил Чехова, как он писал Лейкину, «трудов своих жалко» и «как-то душно, жутко»: «Да, непрочный кусок хлеба дает литература, и умно Вы сделали, что родились раньше меня, когда легче и дышалось и писалось…» Однако и без этого было очевидно, что «фельетонное дело» идет к концу. Чехов согласен был присылать рассказы, но не в каждый номер. Лейкин сердился, советовал своему автору «нахлыстывать себя», не перебеливать рассказы. Чехов ответил, что он не делает этого, пишет «обыкновенно наотмашь». Но как раз такое «бумагомаранье», по некоторым признакам, тяготило его. Так что совет Лейкина пропал втуне. Как и упрек, что, печатаясь в «Будильнике», особенно в пору подписки, он «подставляет ногу» своему благодетелю.

Лейкин словно не чувствовал перемену в тоне писем Чехова – тоне уже не «столпа» журнала «Осколки», не «покорного слуги»: «<…> не сердитесь. Ну стоит ли из-за пустяков… Впрочем, не оканчиваю эту фразу, ибо вспоминаю, что вся жизнь человеческая состоит из пустяков. Иду есть. А. Чехов». В другом письме он назвал себя «московским доктором, пишущим петербургскому редактору».

Но «пустяки» ли – сырость и холод в снятой на Якиманке квартире, испуг Чехова, что здесь «разыграется прошлогодний вопль: кашель и кровохарканье». Следовательно, не в лопнувшем сосудике было тогда дело, а в легочном процессе, зависимом от погоды и домашних условий. Квартиру переменили, но всё остальное шло по-старому. «Пустяком» называлось и прежнее безденежье. Однако о нем Чехов говорил как-то иначе – с досадой, но не безнадежно. Что-то другое пробивалось в письмах в конце 1885-го и начале 1886 года.

Кто он? Московский доктор? Или литераториз Москвы, поскольку теперь печатался по преимуществу в столичной, а не в московской прессе? Равновесие поколебали два события: поездка в Петербург и смерть двух его пациенток – матери и одной из сестер художника А. С. Янова, приятеля Николая.

* * *

В Петербург Чехов ехал впервые и не один. Все-таки Лейкин недаром славился своим знанием литературных кругов столицы, не зря собирал слухи, мнения, отзывы. Поэтому он уже не догадывался, а знал, что Чехов заинтересовал старого писателя Д. В. Григоровича и А. С. Суворина, издателя самой тиражной российской газеты «Новое время». Если так, то и С. Н. Худекову, издателю-редактору «Петербургской газеты», прижимистому человеку, тоже приглядывавшемуся к Чехову, не удержать талантливого москвича. В таком случае выгоднее представить дело таким образом, будто это он, Лейкин, привез Чехова в Петербург. Если гость поселился у него в доме, то они друзья, «учитель и ученик». И следует позаботиться, чтобы это бросилось в глаза, чтобы запомнили, кому Чехов обязан в первую очередь.

Но, видимо, Лейкин переусердствовал, и что-то открылось Чехову в «добрейшем и гостеприимнейшем» Николае Александровиче, о чем он с иронией написал старшему брату: «Кормил он меня великолепно, но, скотина, чуть не задавил меня своею ложью… <…> Он всячески подставляет мне ножку в „П<етербургской> г<азе>те“».

Чехов вернулся из Петербурга в какой-то внутренней лихорадке, которая ощущалась в этом январском письме Александру в Новороссийск: «Я был поражен приемом, к<ото>рый оказали мне питерцы. Суворин, Григорович, Буренин… всё это приглашало, воспевало… и мне жутко стало, что я писал небрежно, спустя рукава. Знай, мол, я, что меня так читают, я писал бы не так на заказ…» Получалось, будто он ехал в столицу как бывший московский газетчик, как автор «Осколков», которые читали в трактирах и пивных, а встречен был как подающий надежды литератор. И слово «ложь» в отзыве о Лейкине – не только досада на хвастовство, сплетни, мелкие интриги «хромого чёрта», но и недовольство Чехова самим собой.

Да, Лейкин, по его собственному словечку, «маклачил», покупал «товар» дешево, а продавал втридорога. Не зря он с горделивой иронией иногда говорил о себе: «И мы не левой ногой сморкаемся». Дом, имение, столовое серебро, антикварная мебель приобретались на доход от журнала, от продажи книг, изданных под маркой «Осколков». Однако об этом Чехов догадывался и раньше, а что-то узнавал от Пальмина, приятельствовавшего с Лейкиным. Так что не кичливое материальное благополучие, вероятно, задело его в Петербурге, не очевидная буржуазность «мещанина во дворянстве». Но то, о чем он написал Александру зимой 1886 года: «Счастье этому Лейкину! По счастливой игре случая все его сотрудники в силу своей воспитанности – тряпки, кислятины, говорящие о гонораре, как о чем-то щекотливом, в то время как сам Л<ейкин> хватает зубами за икры!»

Среди этих «всех» – он сам, позволявший в минувшие три года выжимать из себя фельетоны, юморески, подписи, о чем прямо написал Лейкину: «Вообще я непрактичен, доверчив и тряпка, что, вероятно, Вы уже заметили…» И продолжал позволять – согласился на условиях Лейкина издать сборник «Пестрые рассказы», посылал в «Осколки» рассказы и юморески. Хотя печатался в «Петербургской газете» и уже получил приглашение в «Новое время».

Что же удерживало Чехова в «Осколках»? Конечно, безденежье, о котором он писал тому же прижимистому издателю: «Я банкрот… Денег, хоть удавите, нет… Просто хоть в альфонсы нанимайся. Когда месяц кончится, Вы поторопите Вашего казначея утолить мою жажду». Конечно, забота о братьях. Прежде всего – об Александре, у которого в начале 1886 года родился второй сын, названный Антоном. Чехов напоминал Лейкину об обещании увеличить гонорар Агафопода: «Трудно живется бедняге». По поводу наречения племянника Чехов шутил: «Какая смелость! Ты бы еще назвал его Шекспиром! Ведь на этом свете есть только два Антона: я и Рубинштейн. Других я не признаю… <…> Впрочем, умиляюсь, архиерейски благословляю моего крестника… <…> Объясни ему, какого я звания…» В этом же письме хвалил эпистолярный дар брата: «Пойми, что если бы ты писал так рассказы, как пишешь письма, то ты давно бы уже был великим, большущим человеком».

Едва ли Чехов так высоко ставил литературное дарование Александра. Наверно, то была «ложь во спасение». Он давал брату дружеские советы, как и о чем писать, чтобы избежать «лейкинской длани»: «Но самое главное: по возможности бди, блюди и пыхти, по пяти раз переписывая, сокращая и проч., памятуя, что весь Питер следит за работой бр<атьев> Чеховых. <…> Помни же: тебя читают. <…> Писака ты хороший, можешь заработать вдвое, а ешь дикий мед и акриды…»

Однако «весь Питер» следил за Чехонте, а не за Агафоподом Единициным. Просто в братской жалости и сострадании Чехов объединял себя и брата, но тут же обозначал невольно разницу. Александр писал исключительно ради денег, других побуждений у него не было.

А он сам? Уже не газетчик, но тогда кто? Практикующий врач, ради приработка пишущий рассказы? Даже не отказавшийся от псевдонима: «Фамилию и свой фамильный герб я отдал медицине, с которой не расстанусь до гробовой доски. С литературой же мне рано или поздно придется расстаться. Во-вторых, медицина, к<ото>рая мнит себя быти серьезной, и игра в литературу должны иметь различные клички…»

Это февральское письмо походило на обет, но странный. Чехов только что разрешил Суворину подписать рассказ «Панихида», дебют в «Новом времени», Ан. Чехов. В этом же послании секретарю «Осколков» Билибину, с которым стремительно сближался, не без радостной самоиронии заметил по поводу одобрительного отзыва Григоровича, что польщен: «Это единственный человек, который оценил меня!! Скажите всем знаменитым писателям, в том числе, конечно, и Лейкину, чтобы они брали с него пример». В свете таких шуток клятва насчет медицины казалась несерьезной.

Конечно, играть в медицину было нельзя. В это время Чехов тяжело переживал смерть своих пациенток, матери и дочери Яновых. Говорят, что будто бы после этого случая он снял вывеску «Доктор Чехов» с двери дома и никогда более не вспоминал о ней.

А играть в литературу можно? Цензура что-то выбрасывала из фельетонов Чехова, что-то запрещала. Но не это, судя по письмам, страшило его. И не о смелости обличителя, сатирика и юмориста размышлял он в это время, а о смелости писать так, как хочется. Не думая о том, «втиснется» ли рассказ в рамки «Осколков», будет ли отвечать «осколочному» духу, попадет ли «в жилку».

Чехов не скрывал, что боится. Ему казалось, что у него недостает внутренней энергии, того, что он называл «толкастикой», необоримым желанием писать.

Суворин не просил и не требовал присылать материалы в каждый номер. Гонорар положил – 12 копеек за строчку. За один рассказ Чехов стал получать столько, сколько в «Осколках» за месяц. Равновесие между врачебной практикой и сочинительством нарушилось. Литературный гонорар превысил докторский. Он лечил и писал, по его словам, с «антрактами», отвлекаясь то на визит к больному, то на работу за письменным столом. Но выбора между двумя своими занятиями не делал. Вопрос был сложнее, чем предпочтение одного занятия другому по денежному мерилу. Может быть, Чехов опасался быстро исчерпать себя в том, на чем остановится?

Уже в это время, зимой 1886 года, он шутил, что «исписался», подобно Лейкину, что через пять-шесть лет не в состоянии будет написать даже одного рассказа в год. А если и напишет, то его, автора «Нового времени», не пустят в «толстую журналистику». Даже в его шутках ощущалась насмешливая нервозность. Он предлагал назвать новый сборник своих рассказов – «Мелочь», «Кошки и караси», «Цветы и собаки», «Покупайте книгу, а то по морде!» Но остановился на заглавии «Пестрые рассказы».

О квартире, где семья жила в это время, он рассказывал: «Над моей головой идет пляс. Играет оркестр. Свадьба. В бельэтаже живет кухмистер, отдающий помещение под свадьбы и поминки. <…> Смерть и зачатие… Кто-то, стуча ногами, как лошадь, пробежал сейчас как раз над моей головой… Должно быть, шафер. Оркестр гремит… Ну чего ради? Чему обрадовались сдуру? Жениху, который собирается тараканить свою невесту, такая музыка должна быть приятна, мне же, немощному, она помешает спать».

Один из современников запомнил, что в этом доме на Якиманке он заставал Чехова сидящим у камина, подбрасывавшим в пламя бересту и о чем-то сосредоточенно думавшим. Но Чехов вряд ли говорил, что часто ему не на что купить дров. В феврале 1886 года он попросил у доброго приятеля М. М. Дюковского взаймы 25 рублей, ибо у него «сейчас нет ничего, кроме вдохновенья и писательской славы, а без дров между тем холодно». Хотя со стороны кому-то казалось, что многописание принесло молодому литератору достаток. Его имя всё чаще упоминалось в переписке знакомых и незнакомых с ним людей. Тот же Лазарев, сидя в Киржаче, подсчитывал, сколько Чехов заработал за один месяц в «Новом времени», в «Осколках» и «Петербургской газете». Выходило больше его учительского жалованья. И полагал, что он и Ежов тоже смогут писать такие рассказы, было бы терпение, а талант найдется: «Ах, когда-то и Чехонте был посредственным юмористом!» Ему казалось, что надо только вырваться из захолустья и работать, работать, работать…

Он уверял приятеля, что Чехонте входит во вкус большого заработка (часто печатается), значит, уйдет от Лейкина, и прекрасно: «Скатертью дорога. Тогда мы будем строчить в „Осколки“ обеими руками». Новые рассказы показались строгому учителю, искавшему свой стиль, «похуже» прежних (это о рассказах «Панихида», «Ведьма», «Агафья»). Реалистические, «золаистские» подробности в рассказе «Ведьма» не понравились и Билибину. Он упрекал автора за описание грязных ног дьячка, за «крайне чувственные картины». Правда, воспроизведенные, по его мнению, с талантом.

Эта же деталь («большие, давно не мытые ноги с кривыми, черными ногтями») да еще одна («серый живот с пупком большим, как бублик») покоробили Григоровича. Но то были всего лишь частности в послании маститого литератора, которое поразило Чехова «как молния». Известный писатель убеждал Чехова, что у него «настоящий талант», «чувство пластичности», дар в нескольких строчках явить полную картину. Григорович заговорил с молодым литератором о том, о чем он сам не раз говорил братьям: об уважении к таланту, данному природой. Старик умолял: «Бросьте срочную работу. <…> голодайте лучше, как мы в свое время голодали, поберегите Ваши впечатления для труда обдуманного, обделанного, писанного не в один присест, но писанного в счастливые часы внутреннего настроения».

Ответ был незамедлительным: «Я едва не заплакал, разволновался <…>. Как Вы приласкали мою молодость, так пусть Бог успокоит Вашу старость, я же не найду ни слов, ни дел, чтобы благодарить Вас. <…> Я как в чаду. <…> Если у меня есть дар, который следует уважать, то <…> я доселе не уважал его. Я чувствовал, что он у меня есть, но привык считать его ничтожным. <…> Все мои близкие <…> не переставали дружески советовать мне не менять настоящее дело на бумагомаранье. <…> За пять лет моего шатанья по газетам я успел проникнуться этим общим взглядом на свою литературную мелкость, скоро привык снисходительно смотреть на свои работы <…> я писал свои рассказы: машинально, полубессознательно, нимало не заботясь ни о читателе, ни о себе самом…<…> веры в собственную литературную путевость у меня не было».

Глубоко тронутый неожиданной, редкой в его жизни лаской, Чехов в этом письме Григоровичу словно совлекал с себя «ветхого человека» и облекался в нового, говорил правду, обнажал суть. Он соглашался, что надо «выбраться оттуда, куда завяз», обещал избавиться от срочной работы. Но не сейчас, не скоро: «Выбиться из колеи, в которую я попал, нет возможности. Я не прочь голодать, как уже голодал, но не во мне дело…»

Дело было в семье и в том, что его недуг становился хроническим. Он заболевал осенью и весной. В начале апреля 1886 года у него вновь появилась слабость, началось кровохарканье. Наверно, поэтому финал ответа Григоровичу печален: «Мне еще только 26 лет. Может быть, успею что-нибудь сделать, хотя время бежит быстро». Чехов упорно не хотел обращаться к коллегам: «Вдруг откроют что-нибудь вроде удлиненного выдыхания или притупления!» Упрямо не диагностировал у себя туберкулез: «Мне сдается, что у меня виноваты не так легкие, как горло… Лихорадки нет».

То ли болезнь, то ли второе письмо Григоровича – о свойствах таланта Чехова (правдивость, поэтическое чувство природы, связь этого дара с впечатлительностью и сердечностью автора) – внесли в его настроение ноту сокрушения. Она слышна в письмах старшим братьям, словно это были последние послания. Он звал их, как сам обещал Григоровичу, вырваться из колеи во имя таланта. Перефразируя Дмитрия Васильевича и будто продолжая его уговоры, говорил Николаю, что ради таланта стоит пожертвовать «покоем, женщинами, вином, суетой… <…> Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля… Тут дорог каждый час…».

Письма Григоровича не совершили переворота в повседневной жизни Чехова. Он пока оставался в своей «колее»: не оставил семью, не прекратил врачебную практику, не ушел тотчас из «Осколков» и «Петербургской газеты», не засел за повесть. Более того, счел, что добрый старик «перехватил через край». И вскоре опять уточнил: литература – его «побочное занятие», а медицина – основное, ибо на шее у него – большая семья.

Однако перемены были, но скрытые. Он писал Лейкину, что плохо работает и не знает, что с ним сделалось. Шутил, будто его сглазили во время второй, апрельской, поездки в Петербург. Летом 1886 года говорил, что «денег нет, а работать лень».

Этим словом он отделывался от объяснений, почему ему не пишется.

Семейство опять снимало флигель у Киселевых. В воспоминаниях тех, кто бывал в Бабкине, «каникулы» – по-прежнему череда прогулок, смешных происшествий, ухаживаний за барышнями. Чехов будто бы выделял из всех Машу Данковскую, дочь полковника. Современник запомнил его слова, как легко ошибиться, как всё искажает атмосфера чувственности, витающая вокруг красивой женщины.

В эти годы около Чехова было много хорошеньких и красивых барышень: сестры Марковы, Яновы, Евдокия Эфрос. Но он словно опасался увлечься. В шутку и всерьез советовал приятелям жениться не в ослеплении. Мол, потом вглядишься, поймешь, но поздно, началась семейная жизнь. Может быть, эти разговоры были отзвуком его глухого, даже странного признания в одном из писем Билибину минувшей зимой о «невесте и Гименее», о «богатой жидовочке», с которой он ссорится и мирится, «злючке страшной», на которой если и женится, то несомненно разведется через год-два после свадьбы.

Ему хватало на сей счет тяжелого опыта старших братьев. В июне 1886 года Александр внезапно появился в Москве с семьей. Павел Егорович сообщил об этом родным без сострадания, с холодным гневом: «Положение его незавидное и жалкое. Потерял зрение, его водят как слепого за руку. Поедет в Петербург в Департамент просить пособия на излечение глаз… Приехал чиновник из Новороссийска в грязи, в рубище, в говне… Все прожито и пропито, и ничего нет».

Отсюда признание в одном из июньских писем Чехова, что «мерзкие известия», сюрпризы и «душевные передряги» следуют друг за другом. С какого-то времени он как будто постоянно ожидал неприятного, плохого.

Было ли это природной чертой, следствием пережитого в Таганроге в годы юности или тягот московской жизни, но подобное предощущение прорывалось всё чаще. В конце весны он писал, как скучно будет в августе, как предвкушает осень. Оговаривался, что таков порядок вещей, что «жизнь состоит только из ужасов, дрязг и пошлостей, мешающихся и чередующихся». Правда, иронически называл такие свои рассуждения «нововременской беллетристикой».

Неровное, то подавленное, то внешне бодрое, настроение Чехова объяснялось тем летом, помимо домашних дел, потаенных мыслей, еще и первыми откликами литературных критиков и рецензентов на вышедший сборник «Пестрые рассказы». Статью Н. Ладожского он назвал просто «неважной». Зато анонимный отзыв А. М. Скабичевского (а не Н. К. Михайловского, как поначалу думал Чехов) запомнил на всю жизнь. Контраст между тем, что он слышал от новых петербургских знакомых (Суворина, Григоровича), и тем, что писали о его книге в газетах и журналах, был резким. Это предугадал еще до выхода сборника Н. П. Вагнер, автор философских «Сказок Кота Мурлыки». Известный зоолог, спирит, человек аналитического ума и богатой фантазии, он весной 1886 года хотел написать о Чехове в «Новом времени». Но это была «епархия» Буренина, и отзыв Вагнера остался лишь в письме к Суворину: «Чехов, по-моему, такой талант, какого у нас на Руси еще не было, талант самородный, не деланный. Сколько в нем силы, наблюдательности, чувства и мысли, что иной раз прочтешь его вещь и вскочишь, как очумелый. Такая правда и глубина!! Мне кажется, что в Чехове современный реализм сказал свое последнее слово и как-то дико и странно <…> что к силе таланта прикидывают вершковую мерку. Говорят: „Какой же он талант! – Он пишет маленькие вещицы“». Но, по словам Вагнера, «эти вещицы те же бриллианты!».

«Вершковая мерка» критиков сильно задела Чехова. Но почему? Ведь он сам высказался о себе в письме Григоровичу куда нелицеприятнее: «Доселе относился я к своей литературной работе крайне легкомысленно, небрежно, зря. Не помню я ни одногосвоего рассказа, над которым я работал бы более суток, а „Егеря“, который Вам понравился, я писал в купальне!»

Об авторе «Пестрых рассказов» писали: «неглубокое, но симпатичное дарование»; «многообещающее дарование»; может быть, в будущем – «большой, выдающийся талант». О рассказах – «бойкие» очерки, «бойкая» карикатура, «бойкий» язык, «полубред», «болтовня ради болтовни». Но Чехов в том же письме Григоровичу сказал: «Книжка моя мне очень не нравится. Это винегрет, беспорядочный сброд студенческих работишек, ощипанных цензурой и редакторами юмористических изданий».

Вероятно, дело в открытостипрофессии литератора. То, что дотоле оставалось устными откликами, отзывами в письмах, превратилось в печатное, опубликованное слово о рассказах Чехова. А главное – о нем самом. Выяснялось, что Чехов беззащитен перед публичностью, будь то газетная или журнальная статья, заметка, слухи, сплетни, когда задевали его чувство достоинства.

Душевная щепетильность, вероятно, не позволяла ему вступать в полемику, спорить, тем более – оправдываться. Он не искал защиты у сильных, не предотвращал критические высказывания о своем сочинительстве «дружбой» с рецензентами, заискиванием перед ними. Поэтому поначалу его особенно уязвляли, ранили хлесткие замечания, самоуверенные приговоры и прогнозы критиков, их менторский, порою развязный тон, например, в покоробившем его «некрологе» Скабичевского. Тот писал в журнале «Северный вестник» (июньский номер), что автор, «увешавшись побрякушками шута», тратит «свой талант на пустяки», строчит, «не раздумывая долго над содержанием своих рассказов. <…> Вообще книга г. Чехова, как ни весело ее читать, представляет собой весьма печальное и трагическое зрелище самоубийства молодого таланта».

Чехов назвал всё это «ядовитой руганью». Однако не смог стереть из памяти безжалостный приговор: мол, у всех (и у Чехова в том числе), кого, не щадя таланта, используют издатели, один удел – обратиться в «выжатый лимон» и в полном забвении умереть «где-нибудь под забором».

Всё вместе – семейные передряги, нездоровье, рецензии, каникулы – приостановило летнее писание рассказов. Деньги тут же истощились. Для найма новой большой квартиры на Садовой-Кудри некой пришлось просить аванс у Лейкина. Чехов заложил часы, золотую монету и шутил, что ходит на паперть просить взаймы. Осенью 1886 года он писал по обыкновению много. Думал о повести, начал и отставил пьесу, по-прежнему посылал что-то в «Осколки», в «Петербургскую газету», где попросил прибавки. Говорил, что «обидно» на старости лет писать за 7 копеек. Худеков поднял гонорар до 10 копеек, а в наступающем году обещал, как в «Новом времени» – 12 копеек. Чехов шутил, что наконец «выскочил из пятачка».

В конце сентября он не выдержал и пожаловался Лейкину: «Живется серо. Сам я плох, да и кругом себя не вижу счастливых. Агафопод с семьей живет в Москве и еле сыт. Николай вчера и 3-го дня был серьезно и опасно болен. Появилась неожиданно обильная кровавая рвота, к<ото>рую едва удалось остановить. Отощал он на манер тифозного… Ужас, сколько передряг я испытал в эти дни, а тут еще денег нет… Кончится, должно быть, вся музыка тем, что я плюну, махну рукой и удеру в земство на службу».

Два года назад он уже намеревался «удрать в дебри в земские эскулапы». Но не вырвался из домашней колеи. Не смог и на этот раз. На кого оставить больного Николая, стареющих родителей? На прозябавшего в нищете Александра? На Ивана, с трудом сводившего концы с концами? На пребывавшего в беззаботном студенчестве Михаила? На сестру, необременительно служившую в гимназии и оставлявшую себе жалованье «на булавки»?

В эту осень Чехов заметно похудел. Более не вернулись к нему та крепость, тот разворот плеч, что запечатлелись на фотографиях предыдущих лет. Он собрался с Шехтелем на теплый юг Франции, в Ниццу. Но испугался нарушить денежное равновесие, с трудом восстановленное после сентябрьского безденежья. Позволил себе только поездку с сестрой в Петербург.

Среди прочих мотивов – трудоустройство старшего брата. Таможенная эпопея закончилась в Новороссийске запоем, временной потерей зрения и вынужденной отставкой с государственной службы. В Москве Александр писал урывками, зарабатывал ничтожно мало. Проделывать прежний фокус – брать у лавочника на имя брата – было неловко после того, как весной 1886 года мировой судья приговорил Чехова по иску купца Семенова к уплате 50 рублей. Выяснилось, что Александр и Николай забирали продукты, не предупредив никого в семье. Чехов оплатил счет.

Александр нуждался в месте и хоть в каком-то жалованье. Чехов посодействовал ему получить работу в редакции петербургского журнала «Русское судоходство» и в газете «Новое время». В конце декабря, вызывая к себе жену и детей, Александр написал брату: «Кажется, нужде моей приходит конец. Буду сыт и я». Судьба его устроилась и определилась: столичный журналист. В этом же письме он рассказал брату: «Твоя последняя статья „На пути“ произвела в Питере фурор. Везде только и слышишь рекомендации: „Это, имею честь представить, брат того Чехова, который в „Новом времени“ пишет“». И шутил: «Черт бы тебя побрал! Хоть бы уж по родителям почитали, а то – по младшему брату!..» Следующее письмо начал словами: «Фурор производящий брат мой Антон!»