Текст книги "Россия и Европа. 1462-1921. В 3-х книгах"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 67 (всего у книги 114 страниц)

«Завтра», 5 марта, 2002. «Аргументы и факты», № 40, 2001.

Все,^а том же 387 " распутье...

собственной историей, со своими особенностями. Но почти каждая страна имеет такие особенности. Россия в этом смысле ничем не отличается от любой другой европейской страны. Но это страна европейской культуры, а значит это страна европейская»}™ Даже красноречивая Екатерина не выразила свою приверженность Европе яснее. Более того, если она еще ссылалась, как мы помним, в подтверждение европейского родства России на географию, то Путин совершенно свободен от примитивного геополитического объяснения истории, ставшего через столетие после Екатерины одним из трех фундаментальных аргументов в «патриотическом» арсенале. С такой же легкостью отверг русский президент и второй «патриотический» аргумент – об особенностях российской истории, «альтернативном Западу историческом опыте», по выражению И.А. Нарочницкой, якобы делающим Европу непримиримым врагом России. Точная фраза Путина, что «почти каждая европейская страна имеет такие особенности», звучит беспощадным приговором и аргументу Нарочницкой.

Это правда, что Путин не упомянул последний из «патриотических» аргументов, религиозный, особенно близкий сердцу Тютчевой и современных православных фундаменталистов. Но, как совершенно очевидно из всего контекста интервью, не упомянул он его лишь потому, что не считает религиозные различия основанием для «особого пути России».

Короче говоря, камня на камне не оставил Путин от всей идеологической инфраструктуры «патриотов». В сочетании с его политической позицией после и сентября сомнения были бы, казалось, неуместны: президент сделал для России тот же выбор, что Екатерина и Александр I. И страна, заплатившая столь страшную цену за отказ от их европейского выбора, на этот раз последует за ним, а не за Прохановым или Нарочницкой.

И тем не менее, по свидетельству Роя Медведева, элита страны, на глазах становящаяся, как при Александре I, почти поголовно «патриотической», по-прежнему колеблется. И сильно. «Путина определяли и как „западника, равнодушного к идее особого русского пути" (А. Ципко), и как „антизападника, который ускорит новый ис-

154 «Газета выборча», 15 января, 2002.

торический поворот России" (А. Нагорный)...» «Так кто же такой Путин, – восклицал П. Акопов в Известиях, – западник или славянофил, сторонник втискивания России в „мировую цивилизацию" или приверженец „русского пути?" Ответа на этот вопрос нет даже у самого Путина».155

Боюсь, что Медведев, исполняющий сегодня роль официального историографа режима, прав. Прозападные жесты Путина действительно не означают, что и страна сделала европейский выбор. Достаточно вспомнить аналогичную драму Александра I, чтобы понять почему. Император ведь тоже ни минуты не сомневался, что Россия страна европейская. Но чего стоила его августейшая риторика по сравнению со стеной, отделявшей её тогда от Европы? Стеной, воздвигнутой рабовладением, самовластьем и «высшими классами, проникнутыми, – по выражению А.Ф. Тютчевой, – глубоким растлением»? Нет, не хотело большинство тогдашней элиты в Европу, если платить за это пришлось бы отказом от своей рабовладельческой привилегии. И тем более от самодержавия, которое ему эту привилегию гарантировало.

А как еще, спрашивается, можно было оправдать свое право на рабовладение, если не ссылкой на «особый путь России»? Вот почему и кончилось дело вовсе не интеграцией в Европу, а напротив, ан– типетровским переворотом Николая и жестокой расправой над декабристами, которые попытались эту стену разрушить.

Сегодняшний эквивалент былого рабовладения и, стало быть, стены, отделяющей страну от Европы, – это, как мы видели, фантомный наполеоновский комплекс и неумирающая мечта об Империи, к которой значительная часть российской элиты привязана, похоже, ничуть не меньше, чем к самодержавию во времена Александра. Естественно, что «особый путь» опять фигурирует на сцене как их идеологическое оправдание. И интеграция в Европу опять иронически изображается как «втискивание России в „мировую цивилизацию"». Разумеется, в кавычках. Точнее других, пожалуй, сформулировал эту неоимперскую идею А.Г. Дугин. Почти буквально повторяя Тютчева и Погодина (хотя почему-то без ссылки), он тоже считает, что

155 Р. Медведев. Цит. соч., с. 400.

«Россия в рамках РФ является не только территориально недостаточным геополитическим образованием, но и принципиально ложным решением вопроса». Правильное же его решение должно исходить, по мнению Дугина,

«из сугубо имперского понимания исторической миссии России, которая либо должна стать самостоятельным автаркийным континентом, либо отклониться от своего исторического предназна– чения»}ье

Конечно, эта имперская фракция российской элиты всей душой за экономическую модернизацию страны. Но лишь потому, что такая модернизация – необходимое условие возрождения сверхдержавного статуса России, того, что Дугин называет «собиранием Империи». И так же, как при Александре, встанет оно стеной против мечты Чаадаева.

Так способен ли президент Путин сломать эту стену, добившись того, чего не добился Александр? Понимает ли он свою проблему так же, как понимал её император? Есть ли, наконец, у него шансы предотвратить реваншистский переворот, подобный николаевскому? Если это имел в виду Медведев, то он, повторяю, прав, ответа на этот вопрос нет и у самого Путина.

Именно по этой причине преждевременным, боюсь, представляется оптимистический прогноз Нью-Йорк Тайме, Вот что предсказывала она по свежим следам событий: «Не будет преувеличением сказать, что события и сентября, быть может, дадут России то, чего не сумели ей дать царь Петр Великий, императрица Екатериной президент Ельцин – прочное место в структурах Запада впервые за тысячелетие.»157 Преждевременным выглядит этот прогноз просто потому, что покуда не излечится Россия от своего имперского, сверхдержавного комплекса, мир с Европой так и останется перемирием, как обещала своей безутешной фрейлине молодая императрица, жена царя-освободителя. Этим, надо полагать, и объясняется удивительное совпадение сегодняшних «патриотических» изданий с истерическими монологами . Анны Федоровны.

1S6 Александр Дугин. Основы геополитики, М., 1997, с. 418. ls7 The New York Times, Octoben, 2001.

Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса

«Человек неумный и опьяненный

лестью» Возвращаясь, однако,

. к нашему сюжету, скажу, что, если бы А.Ф. Тютчева хоть сколько-нибудь понимала ситуацию, в которой оказалась после николаевской авантюры Россия, она несомненно пришла бы в ужас. На её счастье, понимала она в этих делах примерно столько же, сколько сегодня, скажем, понимает Н.А. Нарочницкая.

Между тем империя трещала по швам. Её народы, включая славянские, в преданность которых общему делу так глубоко верила Тютчева, готовы были подняться против России. Как сказал на военном совете з января П.Д. Киселев, «на Волыни и в Подолии недовольные обнаруживают большую деятельность». Но речь шла не только об украинцах. «Финляндия при всем своем благожелательстве жаждет вернуться под власть Швеции. Наконец, Польша настолько нас ненавидит, что она поднимется вся, как только военные операции союзников дадут ей к этому возможность». Не присутствовавший на совете главнокомандующий Крымской армией князь Горчаков прислал свое мнение с фельдегерем. «Если бы мы продолжали борьбу, – нечаянно повторил он Киселева, – мы лишились бы Финляндии, остзейских губерний, Царства Польского, западных губерний, Кавказа, Грузии и ограничились бы тем, что некогда называлось великим княжеством московским».158

Конечно, Тютчева на это отвечала: «Пусть скажет государь словами Александра Благословенного: Пойдем в Сибирь, а не уступим врагу! – и мы все с радостью последуем за ним».159 Все ли? Её будущий муж и лидер славянофилов И.С. Аксаков писал своему отцу 25 января из Бендер, из действующей армии: «Если вам будут говорить о негодовании армии по случаю позорного мира – не верьте. За исключением очень и очень малого числа, все остальные радехоньки».160

История России в XIX веке, M., 1907, вып. 9, с. 65.

Анна Тютчева. Цит. соч., с. 237.

Одним словом, складывался новый консенсус российского политического класса совсем непросто. Важно, однако, что именно в горниле «позорного мира» 1856 года он, похоже, сложился окончательно. И православно-славянская идея Погодина, как свидетельствует Тютчева, вошла в состав национального сознания. Вошла всерьез и надолго. Многие десятилетия придется России расхлебывать заваренную тогда Николаем кашу...

А фрейлина, что ж? Она, конечно, помирилась со своими августейшими покровителями. Простила она их еще, оказывается, и потому, что «несчастный император Александр пожинает горькие плоды царствования своего отца, который во внешней политике и во внутреннем управлении принес всё в жертву внешней форме, как человек неумный и опьяненный лестью».161

Глава шестая Рождение

наполеоновского комплекса Д/| Q С КО В С К И Й ОрЭКуЛ

И очень, наверное, удивилась бы Анна Федоровна, узнай она, что сам её вдохновитель Погодин вовсе не переживал, подобно ей, по поводу позорного мира. Он ожидал много худшего. В письме к её отцу от 21 января 1856 года Погодин объяснял: «Мир упал к нам, как снег на голову... У меня, как будто у оракула, спрашивают мнения... Сообщаю вам, а в публику пускать не надо... Никак не помышлял я, чтоб враги дали нам мир на таких выгодных для нас,*сравнительно с обстоятельствами, условиях. Борьба, казалось мне, завязалась не на живот, а насмерть».162

Прежде всего бросается здесь в глаза странная смесь цинизма и торжества. Цинично замечание мэтра, что «публике», т.е. простым смертным, как А.Ф. Тютчева, безоглядно ему поверившим, знать его истинное мнение о позорном мире ни к чему. С другой стороны, однако, не намерен был он и скрывать свое торжество: у него, а не у бывшего соперника, спрашиваюттеперь мнение, «как будто у оракула». Для него, надо полагать, было важно, чтобы Тютчев услышал это из первых, как говорится, рук.

Там же, с. 236.

Mj7. Погодин. Цит. соч., с. 341.

Еще бестактнее, что Погодин не чувствовал ни малейшей ответственности за свой «наполеоновский» сценарий, который вполне мог привести, по его собственному признанию, к «борьбе не на живот, а насмерть» с Европой, к борьбе, которая ставила под вопрос само существование империи. Не могжё он в конце концов не понимать, что лишь смерть Николая и позорный мир предотвратили самое худшее, то, чего отнюдь не скрывали на военном совете Киселев и Горчаков. Ведь именно поэтому условия мира, которые принесли столько горьких переживаний его последователям, кажутся ему даже «выгодными для нас».

По сравнению с таким цинизмом желание еще раз повернуть нож в ране бывшего соперника кажется всего лишь невинным ребячеством. Конечно же, Тютчеву наверняка было до крайности неприятно, что Погодин связывал будущее своей Славянской идеи именно с ненавистной Федору Ивановичу Францией, выступавшей гарантом безопасности еще более ненавистного ему Ватикана. Погодин, однако, деликатностью не страдал. «Ключ к положению дел, – писал он, – находится в руках Бонапарта... Видно, таков был его первоначальный план... заключить союз с Россией».163 И чтобы совсем уж не осталось сомнений в том, что он, Погодин, думает о таком союзе, добавлял в письме от 8 мая 1856-го: «Турцию должны разделить Франция и Россия, потому что они сильнее прочих государств и могут удержать свою добычу».164

Конечно же, «оракул» опять ошибался. И грубо. После Парижского мира 1856 года Европа была уже совсем нета, что до него. Роли переменились. На «первое место среди царств вселенной» опять претендовала Франция. Наполеон III Бонапарт, вообразивший себя вождем новой континентальной сверхдержавы, был теперь так же высокомерен, как за три года до этого Николай. И сам даже Погодин не решался возразить против его первенства: «Первое лицо в Европе [теперь] – это Бонапарт. Он умен, смел и счастлив, в этом надо согласиться».165 А только что с позором свергнутая со сверхдержавного Олимпа Россия, напротив, вступала теперь в фантом-

Там же, с. 344.

Там же, с. 349.

ную фазу своего наполеоновского комплекса и главной её заботой отныне станет, как и положено в этой фазе, реванш.

Во всяком случае раздел Турции, не говоря уже о Славянском Союзе, больше ей не светил. Добиться бы хоть отмены условий позорного мира. В особенности того из них, что запрещало ей держать на Черном море военный флот. На этом реванше Россия отныне и сосредоточится. До такой степени, что проворонит угрозу со стороны Германии, которую как раз тогда и воссоединял «железом и кровью» Бисмарк. И даже по неизреченной глупости Горчакова поможет коварному канцлеру. Не зря же, как говорит биограф Тютчева К. Пигарев, Федор Иванович «отдавал себе отчет „в невероятной пустоте Горчакова" так же, как и в его „непомерном тщеславии"».166 То-то М.Н. Катков назвал горчаковский МИД «иностранным министерством русских дел»167 и даже сплетничал, будто Горчаков «давал Бисмарку читать им самим еще не просмотренные донесения русского посла в Берлине».168 Так или иначе, однако, очередной проект московского «оракула» оказался опять построен на песке.

Глава шестая Рождение

наполеоновского комплекса |Э 6

пункта» Заключая разговор о первичной наступательной фазе наполеоновского комплекса в России, интереснее, однако, поговорить не столько об ошЛбках Погодина или Тютчева, классиков, если можно так выразиться, последнего консенсуса николаевской эпохи, скользко о том, что уцелело от этого консенсуса во всех бурных реформах и революциях, потрясавших постниколаевскую Россию на протяжении полутора столетий. О том, короче, что дожило до наших дней. По иронии судьбы в этом уцелевшем ядре старого консенсуса насчитал я тоже, как и в первоначальных европейских условиях мира, отвергнутых Николаем, четыре пункта.

«Литературное наследство», M., 1935, т. 19-21, сс. 200, 203.

Там же, с. 203.

Там же, с. 207.

Прежде всего никому из классиков николаевского консенсуса не приходило в голову усомниться в том, что Россия задумана Богом как империя. Полтора столетия спустя множество серьезных и ученых людей в России по-прежнему в этом не сомневаются. Доктор философских наук В.В. Ильин даже убежден, что «без империи нет России, натурально они принадлежат друг другу».169 А. Б. Чубайс согласен. Пусть хоть «либеральной империей» должна стать, по его мнению, Россия, но империей непременно. Более того, А.Г. Дугин сурово предупреждает, что за любым

«промедлением в собирании Империи (не говоря уже об отказе от геополитической экспансии России) неминуемо последует большая евразийская кровь».170

Во-вторых, не сомневались классики, что для полноценного функционирования России ей почему-то непременно требуется некое «дополнение». Шла ли речь о Польше, которая «должна была погибнуть», и о «православном Папе в Риме», как думал Тютчев, или о Балканах и Восточной Европе, как полагал Погодин, или о Всеславянском союзе – с Россией в качестве «гегемона», – как уверен был Данилевский, но без «дополнения» ей никак нельзя. Циник усмотрел бы в этом что-то вроде комплекса неполноценности, но вот православный фундаменталист Егор Холмогоров убежден, что, напротив, Россия имела законное право на любое «дополнение», поскольку «была лидером Европы, её центром, решающим фактором в мировой политике».171

Погодин так в свое время суммировал это превосходство России над Европой: «В противоположность русской силе, целости, единодушию у них распря, дробность, слабость, коими еще более, как тенью свет, возвышаются наши средства».172 Отсюда следует, по мнению того же Холмогорова, что, если Россия по-прежнему хочет оставаться «решающим фактором в мировой политике», противостоящим европейской «дробности», требуется обязательно восстановить её былую «силу, целость, единодушие». Заметьте, что «свобода» точно так же исчезла из этого перечня, как исчезла она

В.В. Ильин. Новый миллениум для России: путь в будущее, М., 2001, с. 191.

А.Г. Дугин. Цит. соч., с. 173.

Е. Холмогоров. Битва за историю, www.traditio.ru

с. 3.

М.П. Погодин. Цит. соч., с. 7.

у раннего Погодина. Для полного сходства, впрочем, не хватает в перечне Холмогорова лишь «беспредельной доверенности и преданности царю».

В-третьих, согласны были классики старого консенсуса в том, что, поскольку Россия – единственная из великих держав представляет в мире вселенское христианство (в отличие от «отступнических» католицизма и протестантства), превосходством своим обязана она не одной лишь силе и преданности царю, но и истинности своей веры. Поэтому, считали они, Россия не может не быть православной империей. Тем более, что, говоря словами Тютчева, «сво– n бода совести есть бред».173Справедливости ради скажем, что, хотя доктор исторических наук Н.А. Нарочницкая полностью разделяет зто фундаментальное убеждение классиков и, более того, видит в нём непременное условие возрождения России, в некоторых частностях она, подобно Холмогорову, все же с ними расходится. Например, в том, что «в истинном, освященном христианством национализме, – говорит она, – суть православного поиска в преодолении собственных грехов».174 Странное, впрочем, согласитесь, замечание. Почему, спрашивается, преодоление грехов – исключительная прерогатива именно «православного поиска»? И какое отношение имеет к этому национализм? И как вообще может национализм быть «освящен» вселенским по определению христианством? Совершенная ведь бессмыслица.

Тем более, что крупнейший специалист в этих сюжетах князь Е.Н. Трубецкой ни на минуту не сомневался, что после разящего анализа Владимира Сергеевича Соловьева никакой «истинный, освященный христианством национализм» в принципе невозможен – по крайней мере, для сколько-нибудь образованного христианина. И что именно поэтому его современники (Трубецкой писал это в 1912 году) больше не могут, в отличие от классиков, «отождествлять православное со вселенским... это значило бы вычеркнуть из своего образования Соловьева».175 Ясное дело, Нарочницкая вычеркнула. Ведь пишет она много десятилетий спустя после Трубец-

Поли. собр. соч. Ф.И. Гютчева, Спб., 1913, с. 200.

«Завтра», 25 июня 2003.

«Русская идея», с. 245.

кого. Причем грозных, катастрофических десятилетий, которые произвели, по словам современного политолога В.В. Лапкина, «непоправимые разрушения в культуре, духовности, ментальности, системе ценностей россиян».176 Как после этого ожидать от советской барышни теологической образованности?

По-настоящему важно здесь, однако, другое. А именно, что смесь религиозного сектантства с «геополитической экспансией», вдохновлявшая классиков консервативного национализма в николаевские времена, не только пережила и 1917-й и 1991-й, но, если верить Нарочницкой, именно сейчас, в XXI веке, обещает принести, наконец, «положительные плоды». «Можно судить по тому, – говорит она, – что мои идеи, которые для сочувствующей, но встроенной в систему публики, казались эпатажем, теперь идут нарасхват везде и во всех ведомствах, вплоть до самых высоких». Причем, расхватывают их все: «бизнесмены, профессора и высокопоставленные сотрудники».«Такое оздоровление общественного и национального сознания», – как называет Нарочницкая новую популярность московит– ского фундаментализма среди высокопоставленных сотрудников, – «неизбежно родит положительные плоды». В чем именно будут эти «плоды» заключаться, автор нам не сообщает. Но судя по декларациям её более откровенных единомышленников, речь все о том же «собирании Империи» (с большой, конечно, буквы). Недаром же, заключает она, «наши воинственные западники в панике» от успеха её идей.177

И если обратимся мы теперь к последнему, четвертому пункту, в котором согласны были классики последнего николаевского консенсуса, то и там ведь найдем то же самое. И в хорошо знакомой нам упаковке: воссоединение славянства под присмотром (и гегемонией) России. Впрочем, в отличие от своих сегодняшних эпигонов, классики, как правило, не позволяли себе отзываться о «поглощенных» империей народах уничижительно. Говорили они о «братстве», а не о «патронируемых территориях», как тот же, допустим, В.В. Ильин. «Славяне были затерты историей, – объяснял Пого-

«Западники и националисты: возможен ли диалог?», М., 2003, с. 202.

«Завтра», 25 июня 2003.

дин, – но наступает, видно, время, когда, по слову Писания, последние должны сделаться первыми».178 Политическое разъединение славянства, то прискорбное обстоятельство, что, как писал Тютчев,

Иноверец,иноземец Нас раздвинул, разломил, Тех обезъязычил немец, Этих турок осрамил

рассматривалось как историческое несчастье, а интеграция славянского мира в русской империи как «святое дело» (как «законная добыча», конечно, тоже, но об этом противоречии мы уже говорили).

Так или иначе, и в четвертом пункте – а это уже перестает, согласитесь, казаться простым совпадением – сегодняшние «новые учителя» опять почти буквально повторяют своих предшественников. Несмотря даже на то, что ни одно из сегодняшних славянских государств не «обезъязычил немец» и не «осрамил» турок. Вот пример. Еще одному доктору философских наук А.С. Ципко не дает, оказывается, спать дезинтеграция «славянского ядра России». Удивительно ли, что еще в 2002 году призвал он к созданию в России «партии имперской реставрации»?179 Уже из-за одного такого призыва нетрудно было предсказать его реакцию два года спустя, когда украинская молодежь попытается оспорить результаты подтасованных властью выборов на Украине, отвергая диктат «партии имперской реставрации».

i Со страстью, достойной классиков консервативного национализма, должен будет Ципко – вместе с депутатами российской думы – утверждать, что выборы были не подтасованными, а честными и справедливыми (несмотря даже на то, что Верховный суд Украины объявил их результаты фальсифицированными).

И вместе с вождями своей «партии» должен будет он заклеймить грандиозные демонстрации в Киеве как «шабаш ведьм» (хотя даже самый известный тамошний олигарх и зять президента Виктор Пинчук, которого едва ли можно заподозрить в симпатиях к анти-

М.П. Погодин. Цит. соч., с. 115.

А.С. Ципко. «На гражданской войне диалогов не бывает», www.liberal.ru/sitan.asp?Num=324&print=i

с.5.

русскому «шабашу», признал, побывав на этих демонстрациях, что «здесь всё так полно тепла и красоты, будь $гстудентом, я и сам был бы сейчас на площади вместе сзтими людьми».180

И, наконец, не мог бы Ципко не повторить отчаянный припев своей «партии», что весь этот светлый порыв к свободе, всё это «тепло и красота» организованы на деньги американского империализма.

Естественно, именно это его «партия» и утверждала зимою 2004 года точно так же, как за два года до того обвиняла «воинственных за– падников» втом, что им просто «некомфортно жить в империи» (кому, спрашивается, кроме его «партии», это в XXI веке комфортно?).

И все-таки, по сравнению со свирепыми угрозами классиков, выглядит негодование Ципко и его «партии» как-то вяло, бессильно, провинциально. Вспомним хоть как грозно напоминал когда-то Европе Тютчев, что если Россия не получит «своего законного дополнения путем естественного хода событий», то «будет вынуждена достигнуть его силою оружия, подвергая мир величайшим бедствиям».181

Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса

ное обстоятельство, что и полтора столетия спустя после письма Чаадаева, которое мы так подробно здесь рассмотрели, сегодняшние его идейные наследники, «воинствующие западники», все в том же безнадежном меньшинстве в России, в каком были они в 1850-е? И то еще более странное обстоятельство, что столько уважающих себя людей с учеными степенями опять самозабвенно проповедуют идеи, дважды за полтора столетия принесшие стране национальные

катастрофы? В чем именно хотят они сегодня убедить «высокопо-

*

ставленных сотрудников», возрождая эти идеи? В том, что пришло время реванша, будь то православного, каку Нарочницкой и у Бо-

Quoted in The New York Times» December 2, 2004.

«Русская идея», c. 97.

ханова, или славянского, как у Ципко и у «культурного болгарина», или евразийского, каку Дугина и у генерал-полковника Ивашова, или, наконец, просто «русского», как у Бондаренко и у читателей газеты «Завтра»! Опять «седлайте коней, господа офицеры»?

Но разве позорный мир 1856 года (и еще более позорный мир 1918-го в Брест-Литовске, развязавший в стране гражданскую войну), так же, как и позорно рухнувшая сталинская попытка создать в России «альтернативный центр мировой политики», все еще недостаточное свидетельство, чем все эти попытки кончаются? Конечно, «высокопоставленные сотрудники», которых пытаются просветить сегодняшние наследники Погодина, не имеют об этой исторической ловушке ни малейшего представления. Но ведь нынешние претенденты на роль «новых учителей» должны его иметь, обязывают ведь их к чему-то ученые степени. Так зачем же накликивают они на свою страну новое несчастье?Едва ли сможем мы ответить на эти новые, без преувеличения роковые вопросы, не вернувшись на минуту к основным чертам наполеоновского комплекса, как сложился он в новое время, и не вспомнив, что до сих пор переносила Россия эту сверхдержавную болезнь очень похоже на то, как переносили её европейские соседи. При Николае I пережила она её первичную наступательную фазу, по сути, так же, как Франция при Наполеоне I и Германия при Вильгельме II. Стой, впрочем, разницей, что, в отличие от них, при «неумном и опьяненном лестью» императоре не сразу, как мы видели, нашла адекватною ей форму внешней политики (т.е. передел Европы). Но уж в том, как трагически фаза эта для всех них закончилась, ровно никакого отличия не было. И так же, как европейские соседи, вступила после этого Россия в фантомную фазу «наполеоновской» болезни. И также, несмотря на катастрофические результаты первого опыта, не устояла перед соблазном нового передела Европы.

Вторичную наступательную фазу комплекса, которую Франция пережила при Наполеоне III и Германия при Гитлере, Российская империя переживала при Сталине. С той опять-таки разницей, что поскольку вторую мировую она выиграла, осложнения этой болезни преследовали её еще полвека. Впрочем, грандиозного крушения избежать ей, как и соседям, все равно не удалось. Так же, как в свое время Франция и Германия, была она снова свергнута со

сверхдержавного Олимпа. И чем дольше тянулись в ней эти цепкие осложнения, тем ужаснее оказалось падение, обернувшись демографической и социальной катастрофой. «

Самое интересное, однако, начинается дальше. Потому что после этого пути России и Европы разошлись. И Франция и Германия оказались способны учиться на своих мучительных ошибках. И после еще одной мировой войны они, вопреки предсказанию Тютчева, помирились, положив начало новой Европе. (Если министр обороны новейшей сверхдержавы и назвал их «старой Европой», то лишь по причине обычного, можно сказать, николаевского, сверхдержавного невежества). Как бы то ни было, ни та ни другая не перестали от этого быть великими европейскими державами. Только от наполеоновского комплекса излечились. Выздоровели. Германия полностью, Франция с некоторыми остаточными психологическими осложнениями, но выздоровели.А что же Россия? Горбачевские установки конца 1980-х на «новое мышление» и «общеевропейский дом» открывали ей, казалось, все возможности для выздоровления. Достаточно, однако, даже мимолетного взгляда на истолкование этих установок во вполне благопристойной сегодняшней литературе, чтобы увидеть, что этого не произошло. Вот как, например, толкует их тот же В.В. Ильин: «Проигрыш холодной войны, бездарная, безответственная, некомпенсированная сдача преступным руководством СССР, а затем России оплаченной кровью миллионов патронируемой территории».182 Не получилось, иначе говоря. И судя по многочисленности кандидатов в «новые учителя», а также потому, что их проповедь религиозного сектантства и имперского реванша опять «идет нарасхват во всех ведомствах, вплоть до самых высоких», в ближайшем, по крайней мере, будущем не получится. Не состоялось выздоровление.

Означает ли это, что – несмотря на всю яркую «европейскую» риторику, которую слышали мы от Путина, – Россия вступила в XXI веке в неслыханную в Европе фазу вторичного фантомного комплекса? Может быть, анализ того, как сложилась в ней его первичная фантомная фаза, поможет нам ответить на этот вопрос. Но это уже другая история. О ней в следующей главе.

182 В.В. Ильин. Цит. соч., с. 193.

Глава седьмая Национальная идея

и интересы Я не знаю, почему Александр

Блок назвал девятнадцатый век «железным».2 Может быть потому, что гимназические преподаватели истории неизменно ставили ему неуд, когда он пытался объяснить какой-нибудь поступок исторического деятеля сердечным порывом или идейным убеждением. Так или иначе, в конце «железного века» уже как-то само собою разумелось, что исторические события объясняются не эфемерными идеями, но жесткими материальными интересами – будь то классов или государств. Одним из тех, кто нес ответственность за эту безусловную победу «материалистического объяснения истории» был Г.В. Плеханов. Он жестоко высмеял бесконечно наивный, как ему казалось, взгляд философов Просвещения, что c'est opinion qui gouverne le mond, то бишь что миром управляют мнения.

Постулат, что сами «мнения людей определяются их интересами», казался Плеханову неопровержимым.3То простое соображение, что эти интересы могут быть действительными или мнимыми и что различие между ними определяется именно идеями («мнениями»), никогда не приходило ему в голову. В 1930-е другой марксист Антонио Грамши попытался исправить эту ставшую со времен Плеханова ортодоксальной ошибку, предложив учение об «идеях-гегемонах», управляющих судьбами обществ.4 Но мнение Грамши осталось достоянием лишь немногих марксистских сектантов.

Александр Блок. Полное собрание стихотворений в двух томах, М., 1945, т. 1, с. 535.

Г.В. Плеханов. Сочинения, М.-Л., 1925л. 7, с. 65.

Идеи

«

Георгии Валентинович I Плеханов I

* «Selections from the Prison Notebooks of Antonio Gramsci», NY, 1995.

Материалистическое объяснение истории продолжало свое победоносное шествие по миру.

Противоположное мнение встречается в наши дни преимущественно как случайные обмолвки. Вот говорят люди о чем-то, не имеющем ни малейшего отношения к старому спору, и вдруг неожиданно для самих себя и обмолвятся о своих предпочтениях. Замечательно при этом, что одни и те же предпочтения высказывают люди совершенно различных убеждений. Вот лишь несколько примеров.