Текст книги "Россия и Европа. 1462-1921. В 3-х книгах"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 114 страниц)

Исходя из этой позиции, Линкольн, естественно, оценил договор как «по природе оборонительный, а не наступательный... Взяв на себя обязательство защищать европейские владения султана... Николай фактически оказался жандармом Балкан и Ближнего Востока, так же, как дунайских княжеств и Восточной Европы... Менее, чем через десятилетие, он окажется еще и жандармом Центральной Европы».55 И само собою, вся эта жандармская симфония представ-

55 Bruce Lincoln. Op. cit, p.207.

лялась Линкольну вполне «рациональной», говоря языком его коллеги по восстановлению баланса Б.Н. Миронова.

Читатель, конечно, понимает, что с точки зрения множественности сценариев одинаково неправы были и Пальмерстон, и Линкольн, не говоря уже о Покровском с Нарочницкой. Более того, с этой точки зрения, спор их выглядит бессмысленным. Просто потому, что «турецкий» сценарий, которым руководился в 1830-е Николай, был одновременно и оборонительным, и наступательным. И в обоих случаях совсем не по той причине, какую приписывали ему спорщики. Оборонительным он был совсем не потому, что обеспечивал безопасность русского зернового экспорта через проливы, как думал Линкольн. Для этого вовсе не требовалось запрещать проход через Босфор всем иностранным военным судам. И наступательным был он не потому, что планировал расчленить Турцию, как думал Пальмерстон.

Напротив, и в 1829-м и в 1833 годах, когда у Николая действительно была возможность захватить Константинополь, он, как мы видели, демонстративно от неё отказался. В обоих случаях добивался он лишь протектората над Турцией. Иначе говоря, развязать себе руки для борьбы с революцией в Европе казалось емутогда несопоставимо важнее как зернового экспорта, так и Константинополя. Письмо его посла в Лондоне не оставляет в этом сомнений: «Никакая реальная опасность нам [больше] не угрожает и наш августейший повелитель в состоянии повелевать Европой и будущим».56

Глава пятая Восточный вопрос г– _

Гамбит

279

,Ч !f Глава пятая Восточный вопрос

I ЗМОИТ Беда была лишь втом, что Николай

знал только один способ «повелевать Европой и будущим»: подавляя международную революцию. А в 1830-е никаких революционных вспышек в Европе, которые дали бы ему повод вмешаться, не происходило. Словно судьба смеялась над ним: как раз в момент, когда руки у него были полностью развязаны для разгрома крамолы, где бы она ни возникла, она, как назло, нигде не возникала. Ну просто мертвый сезон для крамолы...

56 В.Н. Виноградов. Англия и Балканы, М., 1985, с. 116.

Из-за этого-то, надо полагать, и откликнулся так охотно Николай после бурного 1833 года на предложенный ему Меттернихом оборонительный «Союз трех Дворов». Это имело смысл еще и по двум дополнительным соображениям. С одной стороны, он нейтрализовал таким образом возможные возражения Австрии против русского протектората над Портой. А с другой, укреплял тылы в ожидании новой вспышки европейского пожара. На практике, однако, свелся второй сценарий, как скоро выяснилось, лишь к вереницетеплых и дружественных встреч с правителями Австрии и Пруссии – от Мюн– хенгреца в сентябре 33-го до Теплица в августе 38-го – и сопровождавших эти встречи нескончаемых банкетов, балов и парадов.

Робкого Нессельроде такое развитие событий приводило в восторг. Но Николаю, который, как известно, был своим собственным министром иностранных дел, бесплодные развлечения, видимо, скоро наскучили. К тому же сама идея пассивной обороны, составлявшая суть «австрийского» сценария, противоречила его характеру, его, прав был Пальмерстон, активному темпераменту. Он жаждал бури – и это обещало новому сценарию короткую жизнь. Назревала смена стратегии.

Тем более, что на Ближнем Востоке заваривалась новая каша. Мегмет Али, с 1833 года паша Египетский и Сирийский, задумал пять лет спустя провозгласить-таки свою независимость от султана. Не дремал, однако, и султан, снедаемый жаждой реванша за унижение того же 33-го. Незадолго до заявления Мегмета Али он пригласил молодого прусского офицера Гельмута фон Мольтке, будущего победителя Австрии и Франции, руководить реорганизацией турецкой армии. И хотя эта реорганизация только началась, наглое заявление вассала переполнило чашу султанского терпения. Он снова объявил Мегмета Али низложенным. И вопреки предостережениям Мольтке в апреле 1839 г°да юо-тысячная турецкая армия перешла Евфрат.

Результат был примерно таким же, как пять лет назад. Уже два месяца спустя остатки разгромленной наголову армии султана сдались в плен Ибрагиму. В довершение катастрофы весь турецкий флот снялся с якорей в проливах и в полном составе отправился в Александрию – сдаваться Мегмету Али. Только скоропостижная смерть спасла Махмуда от вести о его последнем позоре. Новый султан, шестнадцатилетний Абдул Меджид, конечно, немедленно предложил мир. Но он был безоружен. Его армия и флот были в египетском плену.

Разумеется, первой реакцией Николая было объявить, что он готов, как и в 1833-м, послать свой флот в Босфор. Но и Пальмерстон, наученный опытом Ункиар Искелеси, был на этот раз начеку. Если русский флот снова войдет в Босфор, заявил он, английская эскадра войдет в Дарданеллы. Предотвратить конфронтацию могла лишь международная конференция, созванная для сохранения целостности Порты. Как объяснил А.Е. Пресняков, «шаг за шагом английское правительство добивается от Николая признания балканских дел не особым русско-имперским вопросом, а общим делом европейских держав, в котором ни одна из них не должна действовать без согласия других».57 Еще важнее, что Англию неожиданно поддержали и союзники России, Австрия и Пруссия. Таков был конец «австрийского» сценария.

Поначалу Николай собрался было рискнуть конфронтацией с англичанами в духе записанных в 1828 году Никитенко разговоров о столкновении нового Рима с новым Карфагеном. Во всяком случае первая нота Нессельроде звучала безаппеляционно: Россия не видит необходимости ни в какой международной конференции. Даже Линкольн вынужден признать, что Николай стремился «избежать европейской дискуссии по поводу своей позиции самоназначенного протектора Оттоманской империи».58 Но в последнюю минуту, по-видимому, пришла в голову императору неожиданная мысль, во мгновение ока изменившая его стратегию.

Мысль была простая: всем известно, что за демаршами Мегмета Али стояла Франция, рассадник «возмутительного духа» в Европе. Так с какой, собственно, стати России конфронтировать с Англией, желавшей, как и она, неприкосновенности Порты, вместо того чтобы в союзе с нею выступить против Франции? Союз с Англией не только расколол бы антанту морских держав, но и наглухо изолировал носительницу революционной заразы в её берлоге. В конце концов существовал же в 1814 году Шомонский договор четырех держав (России, Англии, Австрии и Пруссии) против Франции. Так почему бы не попытаться его воскресить?

А.Е. Пресняков. Апогей самодержавия, Л., 1925, с. 82.

Bruce Lincoln. Op. cit.. p. 214.

Уж во всяком случае выглядел этот «тютчевский» сценарий соблазнительнее меттерниховского, который свелся в конечном счете, если не считать балов и парадов, лишь к бесконечным клятвам трех государей в вечной преданности друг другу. Разве шли эти бесплодные клятвы в сравнение с изоляцией Франции в духе третьей стратегии? И разве не объясняет нам этот поворот, почему, прочитав статью Тютчева, Николай тотчас с нею согласился? И разве, наконец, не стоило ради такого дела рискнуть некоторыми приобретениями Ункиар Искелеси?

Так или иначе, с этого момента Николай начинает планомерную подготовку новой стратегии. Еще летом 1839-го он отправляет с визитом в Лондон наследника престола, очаровавшего чопорных хозяев, а вследза ним самого талантливого из своих дипломатов Филиппа Бруннова с инструкцией «предложить британскому правительству сказать нам искренне, что оно думает, чего оно хочет и где оно этого хочет».[21] Подразумевалось, конечно, что и Россия готова идти на уступки. Вплоть до международной конференции, только что отвергнутой в ноте Нессельроде. Но, разумеется, на определенных условиях.

Например, обе державы могли бы воспрепятствовать Франции послать свою эскадру в проливы. Могли бы и заключить соглашение, что проливы на неопределенный срок закрываются для военных судов всех европейских держав без исключения. В обмен Россия обязалась бы не возобновлять свой договор с Турцией, срок которого все равно истекал в 1841 году, и посылать свои войска на защиту Стамбула лишь с разрешения Европы и в качестве её уполномоченного.

Бруннов был, надо полагать, и впрямь блестящим дипломатом. В ситуации, когда практически вся британская пресса была резко настроена против России, ему удалось сделать невозможное. Уже в середине сентября 1839 года он доносил царю, что «Англия еще не с нами, но уже и не с Францией». К концу сентября герцог Веллингтон отзывался об антанте морских держав как о «союзе из папье– маше, который на последнем издыхании».[22] В июле 1840-Г0 Австрия, Англия, Пруссия, Россия и Турция подписали первую Лондонскую Конвенцию, согласно которой МегметАли получал наследственный титул в Египте и пожизненный в Сирии. В случае же, если он откажется от этих условий, четыре державы обязались совместно защищать от него Порту. Франция эту Конвенцию не только не подписала, но целый месяц даже не знала, что она подписана. Короче, цель новой стратегии Николая была, казалось, достигнута: изоляция Франции становилась фактом. Письмо Тютчева таким образом лишь поставило все идеологические точки над i.

Мегмет Али, как и ожидалось, отказался принять предложенные ему условия и снова послал Ибрагима воевать Стамбул. Однако на этот раз египетский флот был перехвачен на полпути англо-австрийской эскадрой и ему пришлось вернуться в Александрию. И самое главное, непобедимый до того Ибрагим был разбит морской пехотой англичан. Коммодор Нэпир появился на рейде Александрии и пригрозил бомбардировкой. Мегмет Али капитулировал, подчинившись султану и вернув ему Сирию, Крит и Аравию. Конфликт, сотрясавший Ближний Восток на протяжении 1830-х, был таким образом исчерпан.

Только вот Франции, демонстративно отказавшейся помочь своему клиенту, удалось этой ценой выйти из изоляции. В июле 1841 года была подписана вторая Лондонская Конвенция, согласно которой русско-турецкий договор вУнкиар Искелеси не возобновлялся и проливы были закрыты для всех военных судов. Как ядовито заметил британский историк Марриот, «Турция была спасена как от вражды Мегмета Али, так и от российской дружбы».61

Попытка Николая во время его визита в Лондон в 1844 году, т.е. уже после письма Тютчева, воскресить антифранцузский союз на идеологическом основании успеха не имела. Англичане к аргументам Тютчева оказались глухи. И третья стратегия императора оказалась таким образом несостоятельной.

Гпава пятая

восточный вопрос ошибка или поражение?

Чем же кончился для Николая этот хитроумный гамбит, в котором, жертвуя протекторатом над Портой и «Союзом трех Дворов», попытался он закупорить революцию на крайнем Западе, изолировав Францию? Тут мнения опять расходятся. Как ду-

61 j.AR. Marriot. The Eastern Question: A Historical Study in European Diplomacy, Oxford, 1940, p. 294-295.

мает американский историк Дэвид Голдфранк, националисты в России хоть и радовались охлаждению Николая к Австрии, которую они, как мы помним, считали «живым трупом», находили тем не менее, что «царь уступил слишком много».62 А. Дебидур тоже полагает, что гамбит конца 1830-х был поражением Николая: «Способствуя в союзе с английским правительством унижению Франции, [Россия] некоторым образом сама себя одурачила. Она утратила выгоды, которые приобрела по договору в Ункиар Искелеси».63

И – редчайший случай! – совершенно согласен был и с русскими националистами, и с французским истеблишментарным историком М.Н. Покровский: «Лондонская Конференция 1841 года положила конец исключительному протекторату России над Портой... Неприкосновенность Турции была гарантирована пятью великими державами; в случае новой опасности султану уже не было надобности прибегать к страшной для него помощи своего северного соседа. Напротив, он мог теперь обратиться к защите всех остальных держав против самой России. Мы знаем, что он и воспользовался этим в 1854 Г°ДУ: лондонские соглашения начала 40-х годов подготовляли Крымскую кампанию».64 Аналогичное мнение британского историка Марриота мы уже приводили.

Только Линкольн замечает в защиту царя, что «по крайней мере, по мнению Николая», дело закончилось вничью: «Ункиар-Искелес– сийский договор был заменен европейской гарантией, что южное побережье России по-прежнему защищено и её торговый флот имел безопасный доступ к западным портам».65 Линкольн прав в том смысле, что Николай, похоже, думал именно так. Во всяком случае он был уверен, что «Порта как страж проливов исполнит свои обязательства в отношении России безупречно»66 И когда в июне 1844го_ да царь прибыл с визитом в Англию, он все еще пытался, и даже в откровенно не джентльменской форме, реализовать, как мы помним, третью стратегию. «Я высоко ценю Англию, – говорил он собеседни-

David М. Goldfrank. The Origins ofthe Crimean War, London & New York, 1994, p. 98.

«История», т. 4, с. 353.

ИР, вып. 8, с. 605.

Bruce Lincoln. Op. cit., p. 219.

кам в Виндзорском дворце. – Но мне совершенно безразлично, что говорят обо мне французы, на них мне плевать».67 Итак, николаевский гамбит 1839-1841 годов закончился вничью?

Одно обстоятельство заставляеттем не менее усомниться как в вердикте историков, так и в суждении царя. В самом деле, все цитированные авторы настолько сфокусировали свои оценки этого гамбита на отношениях России и Порты, что каким-то образом упустили из виду генеральную цель внешней политики императора. Соответственно не заметили и не объяснили поэтому историки мучительные метания царя от одного внешнеполитического сценария к другому. Можно ли, однако, оценить его внешнюю политику, не принимая во внимание ни её главную цель, ни меняющиеся способы её достижения?

Глава пятая Восточный вопрос

Л

Для меня это все равно, как если бы сегодняшние обозреватели оценивали успех или неудачу борьбы президента Буша с международным терроризмом, сфокусировавшись исключительно на его политике в отношении, скажем, Ирака. Ведь сама по себе смена внешнеполитических сценариев свидетельствует, что и царь не был удовлетворен результатами своей политики. Даже то, что историки рассматривают как высшую точку его успеха – договоры в Адрианополе и вУнкиар Искелеси – представлялось ему столь же неудовлетворительным, как и гамбит 1839-1841 годов. И самое главное, не заметили историки, что у царя были все основания так думать. Попробую объяснить, почему.

Ключи не оттой

двери Еще в деле декабристов у себя дома он правильно понял, что, поскольку в основе революции лежат крамольные идеи, то свести борьбу с ней к одной лишь военно-полицейской операции невозможно. И комплексу мер, которые он в связи с этим предпринял, нельзя отказать в последовательности. Во-первых, он скомпрометировал декабристов, изобразив их не идейными борцами, а цареубийцами, уголовниками. Во-вторых, он их жестоко наказал, напугав тем самым либеральную интеллигенцию, «декабристов без декабря». В-третьих, он, как мы помним, обманул эту интеллигенцию, представив себя прагматиком и реформатором, новым, либеральным Петром. В-четвертых, он отрезал потенциальных мятежников от источника вдохновлявших их идей, от Европы. В-пятых, наконец – и это самое главное, – он противопоставил либеральным идеям своего рода контридеологию, обещавшую стране стабильность, которая выглядела особенно эффектно на фоне, как многиетогда думали, бьющейся в предсмертной агонии Европы.

И дома это сработало. По крайней мере, на время. Но в Европе-то, в гнезде международной революции, вся эта хитроумная тактика была заведомо непригодна. Для победы над её идеями нужны были какие– то другие, более приемлемые для европейцев идеи. Конкурировали тогда в Европе идеи либерализма, антиимперского национализма и социализма. Современные Николаю европейские политики умели, как правило, манипулировать противоречиями между этими идеями, натравливая, например, либералов на социалистов или националистов на либералов. Но Николай ничего этого не мог: ему-то все эти идеи были одинаково чужды. А вдохновлявшая его архаика имперского национализма и легитимизма была чужда Европе. Единственное, таким образом, что мог он противопоставить международной революции, была та самая военно-полицейская операция, которую счел он решительно недостаточной дома. И что, спрашивается, мог в этом изменить даже самый успешный протекторат над Блистательной Портой?

Вот почему не мог Николай не чувствовать себя посторонним, беспомощным в непонятной и угрожающей европейской среде. У нас есть все основания думать, что он и сам об этом подозревал. В конце концов был же у него российский опыт подавления революции и знал же он, что одной силы для этого мало.Тем более, что император был информирован о революционных идеях несопоставимо лучше любого европейского монарха. По словам Линкольна, «Николай инструктировал своих послов на Западе не ослаблять бдительности по отношению к малейшим признакам революционных настроений и включать в свои депеши комментарии о революционном движении».[23] Конечно, качество этой информации было порою анекдотически низким. Похоже, большинство послов толком не понимало, чего от них хотят. Достаточно вспомнить, скажем, что основываясь именно на посольских депешах, Николай зачислил в революционеры восточного деспота Мегмета Али. И даже не имевшие ничего общего с революцией бунты черногорских и боснийских крестьян против турок казались ему последствием «французской и польской пропаганды, прикрывающейся личиной славянства».69

Отсюда, от этого болезненного внимания к тревожившим его европейским идеям и происходило, надо полагать, то постоянное беспокойство, которое заставляло царя беспрерывно менять свои внешнеполитические сценарии. Все они должны были казаться ему ключами не от той двери, если можно так выразиться. А других ключей у него не было. И быть не могло. Окончательно ясным должно было это стать для него, когда час революции и впрямь пробил и обнаружилось вдруг, что четверть века тщательной и дорогостоящей подготовки к ристалищу, на котором он всю жизнь мечтал сразиться со всемирным злом, оказалась попросту выброшенной на ветер. В роковом для его мечты 1848-м он был еще менее готов к главному сражению своей жизни, чем в 1825-м.

Все его маневры, все стратегии, все наступления и гамбиты были, как вдруг выяснилось, одинаково несущественны перед лицом крушения генерального замысла всего его царствования. По этой причине, в отличие от всех цитированных авторов, я не готов счесть Лондонскую Конвенцию 1841 года ни поражением Николая, ни ничьей в его внешнеполитических играх. В ретроспективе всей внешней политики России за первую четверть века его правления Лондонская конвенция ровным счетом ничего не изменила. Ибо вся его политика была, перефразируя Талейрана, больше, чем поражением. Она была ошибкой. Еще одной нелепой «недостройкой» этого нелепого царствования.

Глава пятая Восточный вопрос

Стереотип

И потому если что-то и могло

кардинально изменить политику императора, то лишь его бессилие сколько-нибудь существенно повлиять на ход европейских событий в революционном 1848-м. Именно это очевидное даже для него самого бессилие и заставило его, я думаю, навсегда расстаться с мечтой о победе над международной революцией, равно как и с притязанием на титул Агамемнона Европы. В отличие от Александра, изгнавшего своего противника на остров Св. Елены, Николай оказался вполне периферийным игроком в бурных событиях, перевернувших Европу вверх дном в конце 40-х годов. И никакой надежды выдвинуться в ней на первый план у него больше не было – не только в качестве вождя контрреволюции, но и в качестве жандарма Европы.

Именно поэтому не могу я согласиться с широко распространенной, можно сказать, общепринятой в историографии легендой о том, что именно 1848 год сделал Россию «вершительницей судеб Европы», а Николая её жандармом. Едва ли нужно подробно доказывать власть этой легенды над умами историков. Достаточно и того, что даже такие антагонисты, как М.Н. Покровский и Брюс Линкольн, не только без колебаний её признавали, но даже строили свой аргумент по поводу неё совершенно одинаковым образом.

Вот как выглядит он у Линкольна: «Если Николая рассматривали как жандарма Европы в 1848 году и его империю как бастион порядка и спокойствия, то был лишь фасад, который скоро будет разоблачен победами союзных армий в Крыму».[24] А вот как аргументирует свою позицию Покровский, ссылаясь на анонимного немецкого автора, писавшего в 1849-м в таком духе: «Когда я был молод, над европейским материком господствовал Наполеон. Теперь, по-видимому, русский император занял место Наполеона и будет, по крайней мере, в продолжении нескольких лет предписывать законы Европе». Покровский комментировал: «Достаточно было четырех лет, чтобы изобличить малодушие этих страхов и показать, что могущественная Россия, вершительница судеб Европы, больше, чем когда-либо, была „великим обманом"».[25] Покровский цитирует выражение другого современника лорда Пальмерстона «the great humbug», которое правильнее, наверное, перевести как «большое надувательство».

Как бы то ни было, оба антагониста говорят в сущности одно и то же: роковую ошибку Николай совершил именно в преддверии

Крымской катастрофы. И совершил он её потому, что после событий 1848-го настолько вошел в роль вершителя европейских судеб и настолько закружилась у него голова от своего всемогущества, что он зарвался, потерял чувство реальности и решил, что может, наконец, позволить себе бросить вызов перепуганной Европе, захватив Константинополь. Так гласит стереотип.

Между тем поведение Николая в кризисе 1848-го, когда он впервые всерьез столкнулся с европейской революцией, заставляет усомниться в этом стереотипном объяснении. Ибо отнюдь не во всемогуществе убедило царя это столкновение, а, как раз напротив, в совершенном его бессилии совладать с грозной и непонятной ему стихией. Именно в результате этого глубочайшего разочарования и понял он, наконец, всю химеричность генеральной цели, вдохновлявшей его на протяжении первой четверти века царствования.

Но поскольку, в отличие от президента Буша, Николаю не предстояло переизбираться на второй срок, он попросту отказался от мысли отриумфе над международной революцией, уступив «православно-славянскому» соблазну, оказавшемуся в результате новой генеральной целью его внешней политики. В моих терминах место старого «турецкого» сценария занял проект, который и назвали мы сценарием «великого перелома», включавший, как мы помним, изгнание Турции из Европы во имя славянского дела. Только приняв такое допущение, сможем мы понять, почему именно в начале 1850-х ст^л он вдруг «с благоволением» прислушиваться к идеям Погодина, которых раньше и на дух не переносил, считая их как мы помним, «последствием французской и польской пропаганды, прикрывающейся личиной славянства».

Более того, без такого допущения оказалось бы совершенно непонятно, почему именно в это время Николай «вдруг твердо решил, – как замечает американский историк, – изгнать на этот раз турок из Европы – либо совместно с другими державами, либо самостоятельно, либо дипломатическим путем, либо военным, – лишь бы это обеспечило ему суверенитет над славянским населением Порты». Историк продолжает саркастически: «Его Императорское Величество в Санкт-Петербурге пожелал распространить благодеяния своего просвещенного правления на православных единоверцев в Турции именно в момент, когда султан даровал им равные права со всеми другими своими подданными».72

Короче говоря, с моей точки зрения, роковой поворот во внешней политике Николая произошел вовсе не в преддверии Крымской катастрофы, как гласит стереотип, а именно после революции 1848-1849 годов, когда он якобы чувствовал себя на вершине силы и славы. Это я и попробую сейчас показать.

Глава пятая

Воаочный вопрос

СТереОТИПа Опирается стереотип, между прочим, и на легенду о бравом приказе Николая на

придворном балу 22 февраля 1848 года при получении известия о революции в Париже: «Седлайте коней, господа офицеры! Во Франции объявлена республика!»73 Грозный приказ, напечатанный з августа в «Новой Рейнской газете»,74 облетел в исходе этого бурного лета всю Европу. И никто почему-то не обратил внимания, что к этому времени николаевские господа офицеры седлали своих коней уже почти полгода и никаких следов их присутствия в Европе всё еще не обнаруживалось. Так был ли приказ-то?

Автор официальной биографии Николая Н. Шильдер полагал, что сочинил эту историю задним числом Гримм, биограф императрицы Александры Федоровны. Нет ничего похожего и в «Записках» присутствовавшего на балу барона Корфа, несмотря даже на то, что Модест Андреевич был большим любителем театральных эффектов. Ему, между прочим, принадлежит знаменитое выражение «Николай был почти идеальным правителем для России».75 (В этом смысле Корф может, наверное, считаться самым известным предшественником нынешних «восстановителей баланса»). Зато есть прямо противоположное заявление царя, сделанное в тот же день перед командирами его гвардии, о котором как раз и рассказал нам Корф:

David Goldfrank. Op. cit., pp. 273,282.

История дипломатии, M., 1941, t.i, с. 426.

К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, М., т. 6, с. 253.

Bruce Lincoln. Op. cit., p. 293.

«Я даю вам слово, что ни одна капля русской крови не будет пролита из-за этих ничтожных французов».76

Проблема тут вовсе не том, что напугавший Европу приказ императора почти наверняка был апокрифом. Его поведение в последнюю неделю февраля давало, как мы еще увидим, все основания для такой легенды. Потому, надо полагать, она и прижилась. Интересно тут другое. Сопоставив этот легендарный приказ с заявлением Николая перед гвардейцами, мы тотчас увидим, как отчаянно боролся в его сознании воинственный задор, требовавший немедленных наступательных действий против революции, со странным нежеланием ответить на вызов, которого ждал он больше 20 лет. Чем объяснялось это нежелание, ясно стало две недели спустя, когда царь вдруг распорядился срочно «приводить [пограничные] крепости в оборонительное положение...Брест па– лисадировать»,77 предупреждая своего главнокомандующего князя Паскевича, что «поздно будет о сём думать, когда неприятель будет на носу».78Какой неприятель? Каким образом может он оказаться у нас «на носу» всего через две недели после того, как Николай якобы скомандовал господам офицерам седлать коней и идти на Рейн обуздывать этих «ничтожных французов», в очередной раз затеявших у себя республику? Похоже, что царь был просто напуган. И страх этот, явно преувеличенный, гротескный, держался в его сознании долго. Даже в конце июня он все еще внушал Паскевичу, что «при оборонительной войне по всем вероятиям... значительный отпор наш будет на берегах Вислы».79 Не на Рейне, значит, предстояло сражаться с революцией, как планировал император в конце февраля, а на Висле, в пределах Российской империи?

Скрупулезный анализ его переписки весной и летом 1848 года привел советского историка А.С. Нифонтова к неожиданному выводу, что «Николай Павлович действительно боялся нападения со сто-

ibid., р. 280.

А. Щербатов. Генерал-фельдмаршал князь Паскевич. Его жизнь и деятельность, Спб., 1899, т. 6, с. 204.

Там же, с. 212.

роны Пруссии, Австрии и даже Франции».80 Так похож, скажите, на жандарма Европы человек, уходивший от революции в глухую защиту и утешавший себя лишь одним: «хлопот в самой Германии столько... что не понять, чтоб им достало силы на какое-либо предприятие против нас»?81 И мог ли столь шокирующий страх перед нападением революции на Россию пройти для него даром?

Еще ярче, однако, свидетельствует об этой драматической борьбе в сознании Николая между преследовавшей его всю жизнь мечтой и жестоким, почти первобытным, страхом перед революцией известный эпизод с совсем уже не легендарным Манифестом 14 марта и почти немедленным его опровержением. Манифест был, нет слов, удивительный:

«По заветному примеру православных наших предков, призвав в помощь Бога Всемогущего, мы готовы встретить врагов наших, где 6 они ни предстали. Мы удостоверены, что древний наш возглас „За веру, царя и отечество!" и ныне предукажет нам путь к победе. С нами Бог! Разумейте языци и покоряйтесь, я ко с нами Бог!»82 Перед нами нечто совершенно непохожее на современный Николаю дипломатический язык. Царь заговорил вдруг архаическим языком московитского фундаментализма, неожиданно всплывшим из глубин подсознания в минуту величайшего возбуждения. Каких врагов намеревался он встретить, когда никто не объявлял войну России и она никому не объя вляла, и главное, даже не собиралась объя влять? Только в ситуации крестового похода могла прорваться в правительственной декларации средневековая угроза покорить неизвестных «языцев». Неудивительно, что в Европе произвел манифест, по словам В.И. Панаева, «самое неприятное и враждебное нам впечатление».83

Но то в Европе. Там, объясняет своему читателю Линкольн, такой «пронзительный клич на архаическом языке, призывающий русских к священной войне в ситуации, когда никто не собирался на них нападать, действительно мог показаться странным». Другое дело, говорит он, Россия. Здесь «язык, употребленный Николаем,

АС. Нифонтов. 1848, М., 1949, с. 249. А Щербатов. Цит. соч., с. 205. ИР, вып. 9, с.6.

Н.К. Шильдер. Император Николай I: его жизнь и царствование, Спб., 1903, т.2, с. 629.

был вполне в духе Официальной Народности, ценностям которой русское общество было тогда предано, и мог рассчитывать на то, чтоб вызвать благодарный отклик в русских сердцах».84

Воля ваша, но мне кажется, что это немножко чересчур даже для «восстановителя баланса». В конце концов и в николаевские времена не все в России, извините, лаптем щи хлебали. И если возрождение московитского фундаментализма произвело неприятное впечатление в Европе, то столь же неприятное впечатление должно оно было произвести и в Петербурге. Даже глубоко преданный са– ч модержцу человек, барон Корф, и тот записывал (конечно, для личного пользования), что «Манифест 14 марта не способствовал успо– Лкоению умов. Одни видели в нем воззвание к войне, следственно, | начало войны, другие – начало беспокойств и смут уже и внутри самой России».85