Текст книги "Россия и Европа. 1462-1921. В 3-х книгах"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 92 (всего у книги 114 страниц)

И Зюганов, ясное дело, туда же: «После унизительного поражения России в Крымской войне... среди политической элиты нашелся мудрый человек – канцлер А. Горчаков, друг Пушкина по лицею, удивительно цельный и любивший отечество политик. Он выдвинул гениальный принцип восстановления поруганной российской державы: «Россия сосредоточивается»76.

Интересно далее, что Подберезкин с Зюгановым тоже, подобно Горчакову 1860-х, стоят за мирный реванш (умалчивая, впрочем, что кончилось дело при Горчакове всё-таки войной и новым унизительным поражением России, не менее зловещим по своим последствиям, чем крымская катастрофа). Само собою разумеется, что о главных вопросах, связанных с тогдашней внешнеполитической ситуацией в России, они вообще предпочитают не упоминать, чтобы, надо полагать, не пришлось отвечать на неудобные вопросы.

В самом деле, как получилось, что николаевская Россия, тогдашняя сверхдержава, оказалась вдруг «поруганной» и потерпела «унизительное поражение»? И от кого? Не от «дряхлого» ли мира? Не от

Подберезкин А. Русский путь. М., 1996. С. 51.

Там же. С. 53.

Зюганов ГА. За горизонтом. Орел. 1995. С. 7.

безнадежно ли «гниющей» Европы? Еще тщательнее обходят они вопрос о том, к чему же в действительности привели Россию «гениальный принцип» и маниакальная жажда реванша «великого русского дипломата». Имеет поэтому смысл нам самим в этом разобраться.

Начнем с того, что поначалу, как мы уже говорили, политика Горчакова очень раздражала тогдашних «национально ориентированных». Дело в том, что их панславистские идеи не фигурировали в ней вовсе. Как раз напротив, основывалась она на тесной дружбе с ненавистной славянофилам Турцией (а стало быть, на предательстве балканских славян) и на «Тройственном союзе», включавшем, естественно, кроме Пруссии, и «самого коварного врага славянства», Австрию. Но и помимо славянофильского негодования, даже просто с точки зрения национальных интересов страны, выглядело горчаковское «сосредоточение России», скорее, парадоксально. С головой выдавая султану вчерашних союзников и подопечных, в особенности греков, которых Россия, как мы помним, уже столько раз предавала в прошлом, она, конечно, не укрепляла свое влияние на Балканах.Куда хуже, однако, было то, что во имя сиюминутных выгод Горчаков, ослепленный жаждой реванша, всемерно способствовал созданию долговременного смертельного антагониста России, несопоставимо более опасного, нежели все её вчерашние противники. Обязавшись охранять тыл и фланги Пруссии во время её войны с Францией в 1870 году, Горчаков таким образом несёт ответственность за возникновение на русской границе могущественной военной империи, Второго Рейха. А между тем одного княжеского слова было достаточно, чтобы этого не произошло. Во всяком случае в 1875 году, когда Бисмарк готовил новую карательную экспедицию против той же Франции, слова такого оказалось и впрямь достаточно, чтобы её предотвратить.Однако в момент, когда решалось быть или не быть бисмарков– скому Рейху, летом 1870 года, мир от России не услышал ни звука. Более того, она активно тогда Бисмарку помогала. Американский исследователь внешней политики России А. Лобанов-Ростовский, вполне сочувствовавший Горчакову, не мог, однако, не заметить, что

( во время франко-прусской войны Россия действительно обеспечила Бисмарку главное: нейтралитет Австрии и Италии. В дополнение, конечно, к собственному дружественному нейтралитету, В частности, пишет он, «тень Петербурга по сути определила решения Флоренции [первой столицы только что воссоединенной Италии]»[78]. Но об этой роковой ошибке Горчакова нам еще предстоит поговорить.

Глава шестая Торжество национального эгоизма

«сосредоточения»

Самым унизительным из пунктов s Парижского договора 1856 года, подведшего итог Крымской войне,

было, как мы помним, запрещение России иметь на Черном море военный флот. Вокруг отмены этого пункта и крутилась, собственно, на протяжении полутора десятилетий вся её внешняя политика. Для того и флиртовал Горчаков поочередно то с Францией, то с Турцией, то с Германией. Но если флирт с Францией привел лишь к тому, что черногорцы и сербы заговорили вдруг по-французски охотнее, чем по-русски, то флирт с Турцией требовал жертв куда более ощутимых. Хотя бы потому, что и она, подобно России, была тогда евразийской империей и главный её интерес состоял в том, чтобы держать в повиновении православные народы Балкан. Во имя черноморского флота Россия соглашалась ей в этом содействовать. Славянофилы могли сколько угодно объявлять такую политику Горчакова бессовестным предательством единоверцев. Но в 1860-е, покуда их романтическое негодование не совпало неожиданно с вполне прагматическими планами германского канцлера Отто фон Бисмарка, никто их не слушал. Письма Горчакова турецкому султану один к одному напоминали аналогичные поклоны графа Каподистрия при Александре I, знакомые нам по второй книге трилогии. Вот пример: «Уже много лет, – писал в Константинополь Горчаков, – мы не переставали твердить христианским народам под владычеством султана, чтобы они терпели, доверяясь добрым намерениям своего государя.

Мы предложили начало невмешательства во внутренние смуты Турции, твёрдо обязавшись держаться этого Принципа»78.

На практике означало это следующее. Когда во второй половине шестидесятых вспыхнуло восстание на Крите, которое было, конечно же, логическим продолжением греческой революции 1820-х, Россия активно помогала султану справиться с восставшими греками. Именно по её инициативе созвана была конференция великих держав, предъявившая ультиматум Греции и потребовавшая от неё не допускать «образования на своей территории вооруженных банд для нападения на Турцию и вооружения в греческих гаванях судов, предназначенных содействовать каким-либо способом попытке восстания во владениях султана»79. Восставшие критяне оказались изолированы и были, естественно, раздавлены турецкой карательной экспедицией. И это повторялось во всех случаях, когда волновались православные подданные султана.

Конечно, Парижский договор запрещал России покровительство балканским единоверцам. Но ведь он ни в какой мере не предписывал ей содействовать их подавлению. А делал-то Горчаков именно это.

Самым удивительным, однако, было совсем другое. Принеся неисчислимые жертвы во имя черноморского флота, Россия, как оказалось, даже и не намеревалась его строить. Во всяком случае, когда нужда в нём и впрямь возникла (во время русско-турецкой войны в конце 70-х), у России по-прежнему не было на Черном море ни единого военного корабля. В результате ей пришлось вести войну наспех вооруженными коммерческими судами. И Парижский договор был тут совершенно ни при чем. Его отменили еще в 1871 году.

Впрочем, история его отмены столь красноречиво говорит нам как о посткрымском «сосредоточении России», так и о фантастической бездарности всей реваншистской политики Горчакова, что заслуживает отдельного обсуждения.

Глава шестая Торжество национального эгоизма

Горчакова

В начале шестидесятых Бисмарку случилось быть прусским послом в Петербурге. И так очаровал он российский внешнеполитический истеблишмент, что на протяжении всех десятилетий своего канцлерства оставался для него persona gratis– sima.

Так или иначе он, признанный гроссмейстер международной интриги, советовал Горчакову поставить Европу перед фактом. Просто начать строить флот на Черном море и подождать, покуда Россию спросят, что происходит. Тем более, что и спрашивать-то было в тот момент особенно некому.

С Турцией, главной заинтересованной стороной, отношения оставались, как мы помним, самыми приятельскими. Франция так глубоко увязла в итальянских делах, что ей было не до Черного моря. У Англии сухопутных сил не было. Австрия оказалась втянутой в конфликт и с Францией (вышвыривавшей её из Италии), и с Пруссией (вышвыривавшей её из Германского союза). Короче, покуда державы успели бы разобраться со своими собственными делами, черноморский флот и впрямь мог стать свершившимся фактом – задолго до 1871 года.

Но его-то, как мы теперь знаем, Россия и не строила. Не в нём было дело. Горчаков жаждал дипломатического реванша, а не флота. Нужен ему ^ыл символический жест, демонстративное отвержение унизительного документа. Стукнуть кулаком по столу, да так, чтобы Европа смолчала и утерлась – вот о чем мечтал князь.

Депеша

Но такое могло произойти лишь в одном случае: если буря разразится в Европе и внезапно обрушится какая-нибудь из великих держав. А лучше бы всего – хранительница Парижского трактата Франция. Короче, нужно было Горчакову, чтобы соотношение сил в Европе изменилось драматически и необратимо. Никто, кроме Бисмарка, не мог ему преподнести такую международную драму. Конечно, это означало, что на месте «чисто и исключительно оборонительной комбинации германских государств» возникнет грозный военный Рейх[79]. (Я цитировал самого Горчакова.) Но игра, по его мнению, надо полагать, стоила свеч.

Тут уместно сказать несколько слов о действительной цене горча– ковского реванша. На протяжении пятнадцати лет после Парижского договора только и делала Россия, что «сосредоточенно» готовила беду на свою голову. Мало того, она, как деликатно заметил еще в начале XX века французский историк, неосмотрительно «согласилась на такое потрясение Европы, которое должно было заставить её... вооружаться так, как ей никогда еще не приходилось»[80]. Дважды в XX столетии вторгнется Германский Рейх в ее пределы, и лишь ценою неисчислимых жертв и крайнего напряжения всех своих ресурсов сможет она отстоять свою национальную независимость. Говоря словами Талейрана, то, что натворил Горчаков, было больше, чем преступление. Это была историческая ошибка. И последствия её были чудовищными.

Все это, впрочем, лишь предисловие ктому грандиозному всеевропейскому скандалу, который вызвала его депеша, разосланная всем державам-участницам Парижского договора в разгар франко– прусской войны. Смысл ее состоял в том, что поскольку одни лишь ленивые не нарушают международные договоры вообще и Парижский в частности, то Россия больше не считает себя связанной его условиями. «По отношению к праву, – писал Горчаков, – наш августейший государь не может допустить, чтобы трактаты, нарушенные во многих существенных и общих статьях своих, оставались обязательными по тем статьям, которые касаются прямых интересов его империи; по отношению же к применению его императорское величество не может допустить, чтобы безопасность России была поставлена в зависимость от теории, не устоявшей перед опытом времени, и чтобы эта безопасность могла подвергнуться нарушению вследствие уважения к обязательствам, которые не были соблюдены во всей их целостности»82.

Это был, конечно, вздор. Тот же Горчаков всего лишь четыре года назад и в столь же категорической форме настаивал, что изменения в международных договорах недопустимы без согласия всех заинтересованных сторон. Французский историк бесстрастно констатирует: «Эта бесцеремонная отмена договора, вошедшего в публичное европейское право, была плохо принята в Вене, в Риме и особенно в Лондоне»83. Но даже для циничнейшего из европейских политиков, безоговорочно к тому же поддерживавшего Россию, это был скандал. «Обыкновенно думают, – писал по этому поводу Бисмарк, – что русская политика чрезвычайно хитра и искусна, полна разных тонкостей, хитросплетений и интриг. Это неправда. Она наивна»84.

Заканчивалась, однако, грозная горчаковская депеша лишь требованием скромнейшим: «Его императорское величество не может больше считать себя связанным обязательствами Парижского договора, поскольку они ограничивают права его суверенитета на Черном море»85. То есть опять все свелось к тому же несуществующему черноморскому флоту. Гора, можно сказать, родила мышь. Бисмарк советовал рубить под корень: отказаться от договора – и баста. В этом случае, заметил он, России были бы благодарны, если б она потом уступила хоть что-нибудь. Иначе говоря, стукнуть-то Горчаков кулаком по столу стукнул, но сделал это глупейшим образом. Новое унижение России было неизбежно.

Европа единодушно взорвалась негодованием (Англия даже угрожала разрывом дипломатических отношений.) Но и Пруссия с Турцией, такие вроде бы друзья, и те присоединились к общему хору. Пришлось согласиться на международную конференцию по пересмотру Парижского трактата. «Мы открываем дверь для согласия, – писал Горчаков своему послу в Лондоне, – мы открываем её даже настежь, но мы можем пройти в неё только под условием – не наклонять головы»86. Имелось в виду, что депешу мы не аннулируем ни при каких обстоятельствах.

История XIX века. Т. 6. С. 98.

HR Вып. 22. С. 108

История XIX века. Т. 6. С. 98.

Европа, однако, была неумолима. Она требовала конференции без всяких предварительных условий. Пришлось-таки наклонить голову, согласившись вдобавок снести публичную выволочку лондонской конференции 1871 года, постановившей, что «державы признают существенным началом международного права то правило, по которому ни одна из них не может ни освободиться от договора, ни изменять его постановлений иначе, как по согласию всех договаривающихся сторон»87. И словно бы всего этого было мало, право открывать проливы для военных судов других держав предоставлялось исключительно султану. А это означало, что в случае конфликта с Турцией российский флот неизбежно будет сведен до положения озерного, практически заперт в Черном море. «Мы оказались более турками, чем сами турки», – с горечью заметил царь, подводя итог горчаковскому «сосредоточению России». Вот же на самом деле к чему привел страну «гениальный принцип».

Глава шестая Торжество национального эгоизма

Всеславянского Союза

Для славянофилов вся эта непрерывная череда

унижений была последним доказательством, что дальше так продолжаться не может. Только Всеславянский Союз под эгидой России и со столицей в Царьграде способен будет поставить, наконец, зарвавшийся «дряхлый мир» на подобающее ему место. И если создание такого Союза требует взорвать давно уже сгнившую Порту и расчленить «самого коварного врага славянства» – значит быть посему. И тут наши панслависты опять – в который уже раз – полностью совпали с молодогвардейцами. Те ведь тоже, как мы помним, считали, что Турция и Австрия «умерли и, подобно всякому трупу, вредны в гигиеническом отношении». Так или иначе, не флиртовать поэтому следовало с турками и австрийцами, как делал Горчаков, а воевать с ними. Опять, короче говоря, крестовый поход.

Но как развернуть лицом к Константинополю замшелый петербургский истеблишмент, у которого, если помнит читатель, были совсем другие заботы? И как убедить кандидатов во Всеславянский Союз, к которым причислялись – опять же, как у молодогвардейцев, – и греки, и румыны, и даже венгры, не говоря уже о черногорцах и сербах, что они и впрямь идут на смену «дряхлому миру», если только согласятся перейти под начало православного самодержца? Трудности тут были невообразимые.

Начать с того, что соплеменники вовсе не считали Запад «дряхлым миром». Точно также, как российская молодежь, стремились они перенять у Запада всё, что возможно. Аксаков и сам мог в этом убедиться, когда в i860 году, в пору краткого флирта с Францией, ездил в качестве представителя только что созданного тогда в Москве Славянского благотворительного комитета в единоверную и единоплеменную Черногорию. Её хозяин князь Данило к тому же был всем обязан России, так что где-где, но уж в его-то дворце русское влияние должно было, казалось, преобладать. На деле же, как огорченно признавался Аксаков, «на самой видной стене гостиной красовались в богатейших золотых рамах портреты во весь рост Наполеона III и императрицы Евгении. Портрета русского императора мы не заметили». За обедом «вокруг меня раздавался французский язык, сидели мы за столом, изготовленным французским поваром и сервированным французским метрдотелем, и разговор шел большей частью о Париже»88.

В 1867 Г°ДУ в Москву на славянскую этнографическую выставку, организованную аксаковским комитетом, съехались литераторы и ученые из всей Восточной Европы. В их честь давались банкеты, рекой лилось шампанское, и в тостах за кровное родство и славянское братство не было недостатка. Делегаты жаловались на только что совершившуюся «дуализацию» Австрийской империи (отныне она будет называться Австро-Венгрией). Они боялись «двойного немецко-мадьярского ига». Для московских организаторов момент, напротив, выглядел идеальным. Если бы можно было договориться со славянской интеллигенцией о будущей Федерации (на обломках

Австро-Венгрии), это стало бы первым шагом к Всеславянскому Союзу. Но договориться не удалось.

Первая загвоздка оказалась в поляках. Для Аксакова они, как мы уже знаем, были тем же, что четверть века назад для Тютчева, т.е. «верными прихвостнями Западной Европы и латинства, давно изменившими братскому союзу славян»89. Как ни нуждались в российской поддержке чехи, но эту позицию, к чести своей, отвергли они с порога. С их точки зрения, Федерацию следовало начинать именно с поляков. Переговоры с тюремщицей Польши о свободном союзе казались им бессмысленными. Впрочем, по части латинства и сами они были у славянофилов под подозрением.

И потому второй загвоздкой стала религия. Конечно, для Аксакова, который вел себя с бесшабашностью нашего современника Александра Лукашенко, проблемы тут не было: «Мы не видим никакой причины, почему, пользуясь свободой вероисповедываний, ограниченной конституцией, не могли бы те из славян-католиков, которые разделяют наш образ мыслей, отречься от латинства, присоединиться к православию... и воздвигнуть православные храмы и в Праге, и в Берне, и в прочих латинских местах»90.

Но в конституции-то третья непреодолимая загвоздка как раз и состояла. Для чехов она разумелась сама собою, хотя славянофилы, призывавшие их воспользоваться конституцией Австро-Венгрии, страстно отрицали её в будущей славянской Федерации. Еще хуже, однако, было то, что грешили по этой части и сербы. Не успели они добиться независимости, как тотчас завели у себя «скупщину», которая как две капли воды напоминала Аксакову «какое-то жалкое европейское представительство». И вообще «Сербия или, лучше сказать, её правительство, постаралось поскорее перенять внешние формы европейской гражданственности»91.

Не было у панславистов решения этого рокового противоречия. Ничего себе «православный мир», половина которого состоит из «прихвостней латинства»! (Заметим в скобках, что молодогвардей-

Там же. С. 109.

Там же. С. 46 (выделено мною. – АЯ.).

цев – в чём и состояло их главное преимущество – эта проблема нисколько не смущала. Племенное родство и геополитика были для них несопоставимо важнее веры.) Но с другой стороны хорош Всеславянский Союз, одна часть которого клянётся самодержавием, а другая неудержимо тяготеет к «европейской гражданственности». Короче, геополитические перспективы старой гвардии (да и молодой тоже) выглядели ничуть не лучше домашних.

I Глава шестая

Н еожиданн ые |торжествонациональногоэгоизма союзники

Еще сложнее, однако, складывались их отношения с петербургским истеблишментом. Царь и слышать не желал о новой войне. Министерство финансов уверяло его, что война означала бы государственное банкротство. Министерство иностранных дел, со своей стороны, объясняло славянофилам, что война с турками вопреки Европе привела бы лишь к повторению крымской катастрофы. Едва австрийские корпуса появятся на фланге русской армии, продвигающейся к Константинополю, придется бить отбой, как в 1854 году. Без согласия «самого коварного врага славянства», стало быть, о войне за освобождение славян и думать нечего.

А согласие Австрии означало не только предательство централь– ноевропейских «братьев». За него пришлось бы платить и независимостью «братьев» балканских. Например, в обмен на нейтралитет пришлось бы разрешить австрийцам оккупировать Боснию и Герцеговину. Так делалась тогда большая европейская политика, в которой славянофилы смыслили так же мало, как и в политике российской (только услуги Горчакова в 1870 году не стоили Бисмарку ничего).

И никогда бы не сломить им эту вязкую бюрократическую инерцию, когда б не пришли неожиданно на помощь два обстоятельства, кардинально менявшие всю картину. Ни одно из них, правда, не имело ничего общего с их расчетами на сотрудничество «братьев славян». Более того, если бы они хоть на миг заподозрили, каких

именно союзников уготовила им судьба, то, быть может, и вовсе отказались бы от всего панславистского предприятия. Ибо с такими союзниками не могло оно не закончиться новым глубочайшим унижением России. И на этот раз принести его стране суждено было не николаевским геополитикам, а пламенным патриотам.

Главо шестая Торжество национального эгоизма

Бисмарка

Чтобы утвердиться в новом статусе

европейской сверхдержавы, Второму рейху требовалась крупная дипломатическая победа. Канцлер его уже заявил изумленной Европе, что она должна видеть «в новой Германии оплот всеобщего мира». Это после трех-то войн (с Данией в 1864 году, с Австрией в 1866-м и с Францией в 1870-м!). Короче, покуда это были одни разговоры. Требовалось дело. И так же, как Горчакову нужна была франко-прусская война, чтобы разорвать Парижский договор, Бисмарку нужна была война русско-турецкая. Он желал предстать в глазах Европы верховным арбитром, «честным маклером», и впрямь способным восстановить мир после жестокого конфликта.

Короче, столкнуть Россию с Турцией стало для него императивом. Но, как истинный гроссмейстер, играл он сразу на нескольких досках. Он не забыл, например, вмешательства России в дела западноевропейские (совсем недавно, в 1875 году она помешала его карательной экспедиции против Франции). Следовало поэтому дать русским так глубоко увязнуть на Балканах, чтобы им стало не до Европы.

Точно так же следовало развернуть лицом к Константинополю только что разгромленную им Австрию. Тут добивался он сразу трех целей. Во-первых, помогал ей забыть старые обиды и стать из врага союзником (например, предложив компенсацию за территориальные потери в Италии и Германии – за счет той же Турции). Во-вторых, сделать её инструментом немецкого влияния на Балканах, которые раньше были вотчиной Англии и России. И в третьих, наконец, превратить её в непреодолимый бастион на пути России в Константинополь.

Но все это упиралось в русско-турецкий конфликт, который следовало сначала разжечь и довести до войны, дав России возможность разгромить Турцию. Лишь для того, однако, чтобы отнять у неё плоды её победы на международном конгрессе, где он, Бисмарк, как раз и выступил бы в роли европейского миротворца.

Это была сложнейшая комбинация, о которой не только наивные славянофилы, но и сам Горчаков (Бисмарк его презирал, обозвав однажды «Нарциссом своей чернильницы») не имели ни малейшего представления92. После злополучной горчаковской депеши, окончательно, как мы помним, уверившей Бисмарка, что политика Горчакова и впрямь наивна, он не сомневался в своей способности ею манипулировать. Тем более, что в его распоряжении были панславистские страсти славянофилов. Их и намеревался он использовать в качестве пешки, которую настойчиво проталкивал в ферзи.

Глава шестая

ID 6 В О Г И Торжество национального эгоизма

Оттоманской империи

Другим обстоятельством, пришедшим на помощь славянофилам, были припадки патриотической истерии, регулярно сотрясавшие Турцию. Она-то ведь, как мы помним, тоже была евразийской империей. И потому припадки эти не особенно отличались от истерии, потрясшей Россию в 1863 году, когда восстала Польша. Разница была лишь в том, что в составе Оттоманской империи таких «Польш» было, как мы знаем, много. Поэтому она практически не вылезала из «патриотических» конвульсий. Мы подробно говорили раньше об одной из них, случившейся в 1820 годах во время греческого восстания. Но число их нарастало. В 1866 году, как мы помним, восстали критяне, в 1875 году – Герцеговина, еще через год Болгария.

Работая

И на этот раз «патриотический сифилис» охватил Оттоманскую империю с такой силой, что вылился в антизападную революцию. Султан Абдул Азиз, друг России, был свергнут 30 мая 1875 года группой «патриотических» пашей и заменен вождем непримиримых исламистов Мурадом V. «В то же время, – пишет русский историк, – националистическое движение в турецких провинциях быстро вырождалось в настоящую черносотенную анархию, напоминавшую погромы христиан в 1820 годах. Жертвами черносотенных вспышек становились иногда даже европейские дипломаты (как это случилось с французским и германским консулами в Салониках в мае 1876 года), но гораздо чаще страдала христианская «райа». Попытка восстания болгар в Родопских горах была поводом к такой свирепой резне, которая всколыхнула общественное мнение всей Европы и довела воинственное настроение русских славянофилов до крайних пределов»93. Таков был их второй союзник.

Глава шестая Торжество национального эгоизма

на Бисмарка

Между тем события на самом верху петербургского истеблишмента тоже шли в желательном для славянофилов (и Бисмарка) направлении. Императрица Мария Александровна, несмотря на своё немецкое происхождение, так горячо симпатизировала славянофильскому делу, что выбрала в наставники наследнику престола (вместо уволенного ею либерала Кавелина) самого свирепого в Петербурге охранителя самодержавия Константина Петровича Победоносцева. Со временем это дало результаты. В Аничковом дворце под крылом воспитанника Победоносцева сформировалась панславистская «партия войны». Роль посредника между нею и Бисмарком исполнял брат императрицы принц Александр Гессенский, который сновал между Петербургом, Берлином и Веной, оркеструя русско-турецкий конфликт.

Это было посерьезнее Славянского благотворительного комитета. Но и его влияние Бисмарк, конечно, со счетов не сбрасывал. Тем более что энергия, с которой комитет пытался возбудить в России новую патриотическую истерию, достойна была, полагал он, восхищения. По всей стране собирались деньги на «общеславянское дело». Как пишет биограф Александра II, «сборы производились в церквах, по благословению духовного начальства, путём подписки»94. Собранные полтора миллиона рублей были немалой по тем временам суммой.

При комитете создано было также вербовочное бюро для набора добровольцев в сербскую армию. И их тоже собралось немало – больше шести тысяч человек. Среди них попадался, конечно, и просто бродячий люд, но были и отставные офицеры, и юные идеалисты, вроде Всеволода Гаршина. Аничков дворец откомандировал в Белград генерала Черняева, который принял командование сербской армией.

Особую роль во всем этом играл русский посол в Константинополе генерал Николай Игнатьев. На Балканах он был человек всемогущий, вице-султан, как его называли (у турок для него было, правда, другое прозвище: «отец лжи»). Весь свой авторитет употребил Игнатьев на подстрекательство сербов к войне. Компетентный наблюдатель даже писал, что «сербы начали войну только по наущению Игнатьева, уверявшего их, что Россия немедленно двинется на поддержку»95.

Прокламации Славянского комитета, обличавшие «азиатскую орду, сидящую на развалинах древнего православного царства», нисколько не уступали в своей ярости народовольческим. Турция именовалась в них «чудовищным злом и чудовищной ложью», которая и существует-то лишь благодаря «совокупным усилиям всей Западной Европы». И все это бурлило, соблазняя сердца и будоража умы, выливаясь в необыкновенное возбуждение, сопоставимое разве что с истерией 1863 года.

Там же. С. 29.

Там же.

11 Янов

Мечта о Царьграде распространилась по всему спектру славянофильской интеллигенции, даже на миг объединив молодую гвардию со старой. Достаточно сказать, что настроение Леонтьева полностью совпало тут с настроением Достоевского, которого он терпеть не мог за «розовое», по его мнению, христианство и, конечно, за «полулиберальный аксаковский стиль». Сравним то, что писал Леонтьев («Молюсь, чтобы Господь позволил мне дожить до присоединения Царьграда. А всё остальное приложится само собою») с тем, что говорил тогда Достоевский: «С Востока и пронесётся новое слово миру... которое может вновь спасти европейское человечество. Вот в чем назначение Востока, вот в чем для России заключается восточный вопрос... Но для такого назначения нам нужен Константинополь, так как он центр восточного мира... Константинополь должен быть НАШ, завоеван нами, русскими, у турок»96. Если исключить ненавистное молодогвардейцам «спасение европейского человечества», совпадение было полное.Об этом совпадении, впрочем, мы еще поговорим подробнее. Пока скажем лишь, что работа шла горячая. И результативная. Но вот прибыль от нее мог получить лишь настоящий заказчик, о котором никто из зтих наивных энтузиастов Константинополя даже не подозревал.

Глава шестая

^ W'UOU ШБЬШЦЛ

В О И Н б ТоРжество национального эгоизма

А события на Балканах шли тем временем своим чере-

дом. зо июня 1876 года Сербия, обманутая Игнатьевым, объявила Турции войну. Продолжалась она, впрочем, недолго. Уже 17 октября войска Черняева были наголову разбиты под Дьюнишем. Турки шли на Белград. Князь Милан умолял прислать ему хоть две русские дивизии. Но Игнатьев ограничился лишь ультиматумом султану. И тут-то проклятая славянофилами Европа Россию поддержала. До такой степени, что Daily News в Лондоне писала: «Если перед нами альтернатива – предоставить Боснию, Герцеговину и Болгарию

9* Достоевский ФЖ Дневник писателя. Берлин. 1922. С. 486.

турецкому произволу или дать России овладеть ими, то пусть Россия берет иххебе – и бог с ней»97.

Оставшись в одиночестве, Турция уступила. Сербия была спасена. Но что делать дальше, никто не знал. Александр II, сопротивлявшийся войне с самого начала, сделал неожиданный ход, обратившись к посредничеству Лондона и предложив созвать европейскую конференцию. Беседуя с английским послом, царь заверил его, что правительство России нетолько не поощряет «лихорадочное возбуждение» в обществе, на которое жаловался посол, а, напротив, стремится «погасить его струей холодной воды». Во всяком случае он честным словом поручился, что никаких завоевательных планов у него нет: «России приписывают намерение покорить Индию и завладеть Константинополем. Есть ли что нелепее этих предположений? Первое из них совершенно неосуществимо, а что касается до второго, то я снова торжественно подтверждаю, что не имею ни этого желания, ни этого намерения»98.