Текст книги "Россия и Европа. 1462-1921. В 3-х книгах"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 114 страниц)

«Что за выражения! Солнце поэзии// Помилуйте, за что такая честь?.. Какое это такое поприще?.. Разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж?.. Писать стишки не значит еще проходить великое поприще!»™7 И это в момент, когда, по словам Аполлона Григорьева, «всякое критическое замечание насчет Карамзина считалось святотатством».148 А ведь и Карамзин не был ни полководцем, ни министром. Разница была лишь в том, что он оправдал доверие своего коронованного патрона, а Пушкин, сколько бы ни старался полюбить тирана, сделать этого так и не смог.

А. Григорьев. Литературная критика, М., 1967, с. 158.

История-странница выбирает, однако, не то, «что лучше», но то, что позволяет ей выбрать расстановка политических сил на каждом новом перекрестке. Как это ни печально, в расчет тут идут не моральные соображения и не благие намерения, хотя бы и обещали они улучшение народной участи, а совсем другие сюжеты. Решает то, на чьей стороне сильный лидер, влиятельный идеолог, критическая масса элиты и геополитическая ситуация. Таковы жестокие уроки исторического выбора.Вот пример неудачного для европейского прорыва геополитического расклада сил: «молодые друзья» Александра, безуспешно пытавшиеся найти путь к отмене крепостного права. Единственным результатом их усилий оказался, как мы знаем, лишь закон от 20 февраля 1803 года о «вольных хлебопашцах», разрешавший помещикам отпускать крестьян на волю по взаимному уговору. Но ведь даже этот более чем скромный результат содержал в себе предзнаменование будущего, хоть практически и незамеченное историками.Во-первых, «вольноотпущенники» наделялись земельными участками в собственность. Нечего и говорить, что Николай, опять-таки следуя завету Карамзина («Земля – в чем не может быть спора – собственность дворянская»),149 это «безумие» запретил и вспомнили о нём лишь в эпоху Великой реформы 1860-х. Во-вторых, закон требовал, чтобы, выкупаясь на волю, крестьяне покидали общину и переходили к подворному землевладению (о чем забыли и при Николае, и во времена Великой реформы и вспомнили только после революции пятого года при Столыпине. И то лишь затем, чтобы забыть еще на три поколения). В-третьих – и это самое главное, – в спорах о законе стала прозрачно ясна расстановка сил в тогдашнем истеблишменте.

Понятно, что самую радикальную позицию занял в нём Александр. Во всяком случае именно он напомнил своим «молодым друзьям» о хронической угрозе пугачевщины («если масса населения начнет кричать и почувствует свою силу, это может стать опасным»). На что друзья ответили ему «указанием на последствия, к коим может привести ссора с дворянством, которое тоже составляет значительную массу».150 Пусть бестактно, но напомнили они императору о судьбе задушенного отца – и он капитулировал.

Н.М. Норомзин. Цит. соч., с. 72.

ИР, вып. 1, с. 37.

Так уже в 1803 году высветились реформаторские лимиты самодержавия. Стало понятно, что, едва «значительная масса» крепостников встанет грудью на пути выхода России из забрезжившего на горизонте нового исторического тупика, лидера у реформаторов не будет. Парадоксальный выход из положения предложил в 1809 году молодой Сперанский: ограничить самодержавие с тем, чтобы усилить позиции «единственного европейца в России». В надежде, что при выборной Государственной думе и выборном Сенате реакционная помещичья масса будет достаточно разбавлена прогрессивным крупным землевладением (большинством Вольного Экономического Общества) и городской буржуазией. И тогда Верховной власти будет легче сломить сопротивление крепостников.

Это была гениальная мысль. И если бы её удалось тогда осуществить, Россия скорее всего избежала бы нового тупика, затянувшегося до самого 1917-го, когда очередная пугачевщина, возглавленная «партией нового типа» и впрямь сокрушила монархию. Но в первом десятилетии XIX века все карты, как мы помним, смешало обстоятельство совершенно непредвиденное, нисколько не зави– J севшее ни от Сперанского, ни от императора Александра, ни вообще от России – и если уж предопределенное, то европейской, а не русской историей. Вдело вмешались высокомерие Наполеона, гегемонизм Франции, вторжение Великой армии в Россию, пожар Москвы. И настроение общества, захлестнутого мощной националистической волной, повернулось на 180 градусов.

Еще недавно прогрессивные крупные землевладельцы слились в патриотическом негодовании с реакционной помещичьей массой, в великосветских гостиных брали штраф за разговоры по– французски, барышни являлись на балы в кокошниках, Карамзин написал свою Записку – и на фоне этого нового, консервативного национализма европейский проект Александра стал вдруг выглядеть «антинациональным», а Сперанский предателем.

Тогда же выяснилось и другое: у либеральной реформы не оказалось не только лидера, подобного Петру, но и идеолога, подобного Крижаничу. А когда, после разгрома Наполеона и европейского похода, зародилось, наконец, то, что назвал в X главе Онегина Пушкин «искрой пламени иного», т.е. идеология нового прорыва в Европу, Александр уже полностью утратил интерес к какой бы то ни было ре-

форме. На противоположной же стороне как раз тогда и явился сильный идеолог контрреформы, «Крижанич навыворот» – Карамзин.

Вот из какого материала пришлось выбирать истории-страннице на перекрестке 1825 года. На стороне московитского выбора стояли и новый венценосный лидер, и замечательный идеолог, и большинство элиты и благоприятная геополитическая ситуация. А на стороне европейского – лишь оппозиционная идеология безнадежного меньшинства. Конечно, найдись среди декабристов какой-нибудь русский Дантон, успех восстания, пусть хоть временный, мог бы снова смешать все карты. Но восстание было подавлено. И что же еще оставалось нашей страннице, как не выбрать победителя?

В этом смысле метаморфоза Карамзина из посланника европейского Просвещения в апостола самовластья и крестьянского рабства действительно предвещала грядущую метаморфозу России. Он и впрямь оказался своего рода Иоанном Крестителем самодержавной революции Николая. И тем не менее ровно ничего фатально предопределенного русской историей в том, что произошло на перекрестке 1825 года, как мы видели, не было – сколько бы ни пытались убедить нас в этом «восстановители баланса». Решающую роль в перегруппировке сил в российской элите сыграло вторжение Наполеона в Россию, приведшее, в свою очередь, к её собственному восхождению на сверхдержавный Олимп.

Любопытно, что лет 150 назад Герцен, словно предвидя наш сегодняшний спор, занял в нём вполне определенную позицию.

«Мы ни в какой мере, – писал он, – не признаем фатализма, который усматривает в событиях безусловную их необходимость, – это абстрактная идея, туманная теория, внесенная спекулятивной философией в историю и естествознание. То, что произошло, имело, конечно, основание произойти, но это отнюдь не означает, что все другие комбинации были невозможны: они оказались такими лишь благодаря осуществлению наиболее вероятной из них – вот и всё, что можно допустить».151

151 А.И. Герцен. Собр. соч., М., 1954, т. 3, с. 403.

глава первая ВВОДНЭЯ

глава вторая

глава третья Метаморфоза Карамзина

«Процесс против рабства

глава пятая Восточный вопрос

глава шестая Рождение наполеоновского комплекса

аЬа

ЧЕТВЕРТАЯ

гл

глава седьмая Национальная идея

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ «ПрОЦвСС 189

против рабства»

Напрасно мы начали останавливать у себя образование, стеснять мысль, преследовать ум, унижать дух, убивать слова, уничтожать гласность, гасить свет, распространять тьму, покровительствовать невежеству.

М.П. Погодин. 1854

Как точно заметил Брюс Линкольн, «вопрос о том, хороша или дурна была николаевская эпоха между революциями 1830-1831-го и серединой 1840-х, не так, наверное, важен, как вопрос, чего она достигла или не достигла».1 В устах историка, с самого начала обещавшего нам, как мы помним, показать, что именно в николаевскую эпоху «Россия вступила в период экономического прогресса и внутреннего спокойствия»,2 это вопрос и впрямь решающий. Вот и попробуем подойти к внутренней политике этого царствования под углом зрения, рекомендованным самым известным из американских «восстановителей баланса».

Глава четвертая

«Процесс против рабства» ЭКОНОМИЧвСКИЙ

прогресс? По поводу «внутреннего

спокойствия» мы уже говорили. А вот по поводу экономического прогресса трудно не заметить, что по мере того, как Линкольн переходит от общих деклараций к конкретной практике эпохи, тон его заметно снижается. Вот лишь один пример.

Обнаруживается вдруг, что только на семнадцатом году после своего воцарения Николай одобрил проект первой железной дороги в России (между Петербургом и Москвой), что продолжалось её стро-

1 Bruce Lincoln. Nicholah Emperorand Autocrat of All Russias, Northern Illinois Univ. Press, 1989, p. 153 (emphasis mine. AY.)

2 Ibid.,p. 151.

«Другой

ительство почти десятилетие и что поэтому протяженность железнодорожного полотна, которым располагала к середине века империя, крайне невыгодно отличалась от ситуации в развитом индустриальном мире. В Англии, например, была она в и раз больше, а в США в 14. Даже в сравнительно отсталой и раздробленной тогда Германии было 8 тысяч километров железных дорог (против 1040 российских).

Еще более яркий пример николаевского «прогресса» даёт нам рост производства чугуна (без которого невозможно было ни железнодорожное, ни военное строительство) между 1820-м и 1850 годами. При Александре I Россия производила 160 тысяч тонн чугуна и вполне еще могла конкурировать – во всяком случае с Францией (113 тысяч). По производству на душу населения Россия, конечно, отставала, но разрыв был не очень существенным. Тридцать лет спустя «разрыв, – по словам самого же Линкольна, – увеличился феноменально».[20] Франция в 1850 году производила 406 тысяч тонн чугуна (рост на 400 %), Англия 2 миллиона тонн (рост на 540 %), а Россия 227 тысяч (рост на 41 % – за три десятилетия). И так было по всем без исключения народнохозяйственным показателям. Если это называется экономическим прогрессом, то что же тогда назвать катастрофическим отставанием?

С замечательной яркостью проявилась тотальность этого отставания на открытии первой Всемирной выставки в Лондоне в мае 1851 года. В ней участвовали 39 стран, представивших 8оо тысяч экспонатов. России принадлежало четыреста из них (0,005 %), и исчерпывались они образцами сырья, холодного оружия и изделий придворных ювелиров. Премию получили два таких изделия: демидовские малахитовые двери вышиной в пять с половиной метров и восьмиметровый серебряный подсвечник, представленный купцом Сазаковым.

Глава четвертая «Процесс против рабава»

ВЗГЛЯД» «Этот кризис, – признает Линкольн, – становился все острее на протяжении николаевского царствования». И объясняет почему: «Без фундаментальных социально-экономических изменений Россий-

Глава четвертая «Процесс против рабства»

екая империя была неспособна ответить на [технологический] вызов Запада».4 Но поскольку при Николае на эти фундаментальные изменения оказалась она неспособна, вывод вроде бы напрашивается сам собою: «отрезавшись» от развивающейся Европы, николаевская Россия, по сути, обречена была топтаться на месте, безнадежно отставая от современного ей мира. И прав в таком случае не Линкольн, а Рязановский, заключивший, как мы помним, что «моровые» николаевские десятилетия были попросту потеряны для России.5 Иначе говоря, были они временем, когда она, как и в московит– скую эпоху, опять словно бы выпала из истории.

Естественно, что такой вывод устроить Линкольна не может.

Он ведь брался за перо не для того, чтобы согласиться с Рязановым ским и еще раз констатировать общепризнанное, но затем, чтобы 1 «восстановить баланс в пользу Николая». Ему нужен какой-то новый поворот темы, какие-то по крайней мере смягчающие обстоятельства такого тотального отставания России. Что ж, кто ищет, тот всегда найдет.

Первое такое обстоятельство находит Линкольн в том, что Николай, оказывается, просто смотрел на современный ему мир другими, не современными глазами. И соответственно «измерял силу империи не экономическими или технологическими мерками, но числом войск под ружьем».6 Атакой «другой взгляд» вовсе «не требовал активной программы индустриализации». Тем более, что конфликт с Европой рассматривал Николай исключительно «в идеологических и военных терминах»/

Второе смягчающее обстоятельство видит Линкольн в том, что «не предпринимая шагов по ускорению экономического развития», император преуспел тем не менее в том, чтобы «отложить те социальные кризисы, которые переживала Европа в ранние годы индустриальной революции».8

4 Ibid.

s N.V. Riazariovsky. Nicholas I and Official Nationality in Russia, Berkeley: Univ. of California Press, 1969» P– 270.

Bruce Lincoln. Ibid., p. 183.

«Другой взгляд» 191

Ibid.

Вот такие преимущества принес России «другой взгляд» Николая с точки зрения восстановления баланса. Тут, однако, возникает у меня совершенно отчетливое ощущение, что автор запутался. И причем окончательно, безвыходно. Прежде всего, куда же все-таки подевался обещанный нам вначале экономический прогресс? Получается ведь, что не только никакого такого прогресса не было, но по причине «другого взгляда» Николая и быть не могло. Во-вто– рых, откладывая социальные кризисы, связанные с индустриализацией, император не только переложил их на плечи последующих поколений, но и, по сути, готовил почву для грандиозного кризиса, которому суждено было и вовсе смести в России монархию. В-третьих, наконец, именно «другой взгляд», по словам самого Линкольна, «принес стране несчастье [proved disastrous] в Крымской войне».9

Так восстанавливают ли на самом деле соображения Линкольна баланс в пользу Николая или усугубляют его вину перед своей страной?

Глава четвертая

«Процесс против рабства» <

ОДИН ЗДОРОВЫЙ» Темболее,

что и в военном отношении, в том самом, которое император считал, как мы слышали, главной, наравне с идеологией, ареной конфликта с Европой, отставала от неё Россия опять-таки безнадежно. Никаких военных реформ не только не проводилось, но даже не замышлялось. Ни тактика, ни вооружение армии ни на шаг не продвинулись со времени наполеоновских войн. А порядки в войсках неизмеримо ухудшились. Некоторый свет на ситуацию проливает секретный отчет генерал-адъютанта Н. Кутузова, командированного в 1841 году императором для оценки положения в стране. Мы еще не раз обратимся к этому документу. Сейчас остановимся лишь на том, что увидел он в армии.

«Четвертая часть армии, – писал Кутузов, – исчезает ежегодно от необыкновенной смертности... Из отчета действующей армии за 1835 год видно, что по спискам состояло 231 099 человек, заболело

Глава четвертая «Процесс против рабства» «На 500 больных 193

один здоровый»

173 S92 человека. Итак, почти вся армия в госпиталях. Умерло и 023 человека, т.е. каждый двадцатый. При Суворове на500 человекздоро– вых бывал один больной, теперь на 500 больных один здоровый. Метода обучения гибельна для жизни человеческой... Из отчета армии за 1837 год видно, что в госпиталях умирает каждый 15-й человек, в лазарете каждый 28-й. Надо удивляться, что не половина войска ежегодно уничтожается».10 Но генерал-адъютант, доверенный человек императора, не только приводит конкретные цифры и жалуется, он делает основополагающие – и жестокие – выводы: «Огромнейшая армия есть выражение не силы, а бессилия государства. И для чего эта громадная армия, когда она исчезает от болезней, когда она, можно сказать, съедает благосостояние государства без пользы и славы для империи?»11

Косвенно подтверждает донесение Кутузова, по крайней мере, в отношении медицинской стороны дела, и Линкольн, описывая драматическое бессилие Николая во время повальной эпидемии холеры в 1831 году. Но самое страшное, что за семнадцать лет, отделявших страну от новой, еще более грозной вспышки холеры в 1848-м, ровно ничего не было предпринято, чтобы хоть как-то поправить положение. По-прежнему

«медицинская служба в России, – констатирует Линкольн, – была до такой степени неадекватна, что, можно сказать, её практически неьсуьцествоволо. На 68 миллионов человек было всего 7 954 докторов, в основном плохо подготовленных фельдшеров... В результате городские массы оказались без медицинской помощи, кроме тех немногих, которые попадали в благотворительные госпитали, где они большей частью умирали от антисанитарных условий. А в деревнях, по которым холера ударила еще страшнее, докторов вообще не было»}2

Это к тому, что никак нельзя сказать, будто Николай не знал о ситуации в армии – и в стране. Знал, но бросил и армию, и страну на произвол судьбы. И в 1852 году военные расходы составляли 36 % бюд-

История России в XIXвеке (далее ИР), М., 1907, вып. 3, с. 230.

Там же.

Там же, с. 235.

жета, а на просвещение, в том числе на подготовку медперсонала, тратился 1 %. Удивительно ли, если император так формулировал свое кредо: «Мне не нужно ученых голов, мне нужны верноподданные»?13 И – несмотря на рапорт Кутузова – был неколебимо уверен, что его армия лучшая в мире? «Чужестранцы, – воскликнет Николай после красносельских маневров накануне Крымской войны, – просто осовели, остолбенели, им это здорово».и Я не знаю, какое на самом деле впечатление производила армия Николая на чужестранцев, может они и впрямь «осовели». Только откуда же им было знать, что 1028 625 солдат погибли в этой армии только от болезней и только за первую четверть века его правления?

Глава четвертая «Процесс против рабства»

Прозрение

Погодина Расплата была, однако,

близка. И за «другой взгляд». И за презрение к «ученым головам». И за невнимание к честным и мужественным голосам, которых было вокруг него так же мало, как здоровых солдат. М.П. Погодин считал себя одним из таких голосов. Судя, во всяком случае, по его словам: «Часто выражал я открыто свои мысли о внешней политике. Государю императору угодно было выслушивать их не только с благоволением, но даже с благодарностью за мою верноподданническую искренность».15 Правда, в 1830-40-е писал он, как мы еще увидим, нечто прямо противоположное Кутузову. Отдадим ему должное, однако: ко времени Крымской войны Погодин вполне прозрел. Вот как подводил он в это время итоги военной – и образовательной – политики Николая.

«Нельзя жить в Европе и не участвовать в общем её движении, – писал теперь верноподданный Погодин своему государю, – нельзя не следить за её изобретениями и открытиями... если Австрия или Пруссия могут в день примчать свои войска к границам Польши, то нельзя нам волочиться туда два месяца. Если их штуцера берут те-

B. Балязин. Самодержцы, М., 1999, т.2, с. 32. Там же, с. 164.

М.П. Погодин. Историко-политические письма и записки, М., 1874, с. 271.

перь на 2 000 шагов, то нельзя довольствоваться нам тульскими ру– ; жьями и надеяться на один штык, который уже и не доходит до своего места назначения. Если их конические пули производят рану смертоносную, то нельзя нам стрелять прежним горохом. Если винт сообщает их кораблям способность двигаться как угодно, то нельзя остаться нам со старыми методами кораблестроения – а механика, физика, астрономия позовут к себе естественные науки, естественные науки пригласят математику, высшая математика потребует философии, необходимой и для медицины, а философия спросит себе грамоту, без грамоты в науках и шагу не ступишь».16 Короче говоря, чтобы жить в Европе, нужна была другая Россия, не николаевская. Не та, где проповедовали, что «учить мужика грамоте есть действительно вздор» и не след «захламлять ум свой чужеземным навозом». Не та, где число студентов в университетах ограничивалось тремястами человек. Судя по всему, внезапно прозревший Погодин 1850-х совершенно очевидно знал то, чего до сих пор не уразумели «восстановители баланса». Нельзя было жить в Европе в середине XIX века, не понимая, что «науки не такого рода произведения, чтобы можно было питаться ими в меру, только в предохранение от голодной смерти: всё или ничего – вот их девиз. Нельзя ограничивать число людей образованных известными цифрами, ибо пределы этих официальных цифр наполняются, по известному закону, посредственностями и пошлостями, а таланты-то все останутся вне оных».17

Другими^словами, Погодин, наученный горьким опытом военной конфронтации с Европой, на наших глазах – и на глазах своего государя – отрекался, в отличие от Линкольна, от николаевской России, хоронил её при жизни, читал ей отходную: «невежды славят её тишину, но это тишина кладбища, гниющего и смердящего, физически и нравственно... Рабы славят её порядок».18

Так не резонно ли спросить после этого у «восстановителей баланса», где он, собственно, этот вожделенный баланс? Где он, если никакого экономического прогресса при Николае, как выяснилось,

Там же, с. 218. Там же. Там же, с. 259.

не было и быть не могло, если «внутреннее спокойствие» оказалось на поверку лишь прелюдией к буре, а порядок «тишиною кладбища»? И слышим ведь мы это от одного из столпов Официальной Народности!

Глава четвертая w

«Процесс против рабства,, фаНТОМНЫИ СТрЭХ 8 преди-

словии к своей книге Линкольн обещал, что станет она попыткой «увидеть Николая I глазами его современников и, поскольку прошло со времени его воцарения больше 150 лет, поместить его и его политику в более сбалансированную историческую перспективу».19 В эпилоге он снова ссылается на «ностальгию, даже пафос», с которым отзывалась о царствовании Николая все та же баронесса М.П. Фредерике, жившая в детстве при императорском дворе.20 Ответственное все-таки для историка дело выбор источников...

Мы уже знаем, что Линкольн не доверял суждению диссидентов, как А.И. Герцен, И.И. Панаев или П.В.Анненков. Неуказ для него были и свидетельства рассерженных профессоров, как СМ. Соловьев или Т.Н. Грановский. Не верил он и ангажированным славянофилам, как Константин Аксаков, Иван Киреевский или Федор Тютчев. В конце концов у них и впрямь была своя, так сказать, повестка дня, которую Николай не захотел (или не смог) принять.

Но если уж мнение придворной дамы перевесило для галантного историка суждения всех этих независимых свидетелей эпохи, то зачем же, право, ограничиваться одной баронессой? В конце концов, при дворе Николая было немало других умных и наблюдательных дам, которые тоже оставили нам свои впечатления об императоре. Графиня Нессельроде, например, жена вице-канцлера империи, видела Николая совсем другими глазами. «Что за странный человек этот правитель, – заметила она однажды, – он вспахивает свое обширное государство, а никакими плодоносными семенами его не засевает».21

А по мнению фрейлины А.Ф. Тютчевой, принес Николай России вовсе не величие, но

Bruce Lincoln. Op. cit.,p.9.

Ibid., p. 357.

A.E. Пресняков. Апогеи самодержавия, Л., 1925, с. 56.

«самый худший вид угнетения – угнетение, убежденное, что оно может и должно распространяться не только на внешние формы управления, но и на частную жизнь народа, на его мысль, его совесть и что оно имеет право сделать из великой нации автомат, механизм которого находился бы в руках властелина».22 И вообще какие есть у «восстановителей баланса» основания так безоговорочно отвергать суждения современников, по крайней мере, тех, кто был несомненно предан и самодержавию, и императору? И вдобавок не только более сведущих и авторитетных, чем баронесса Фредерике, но и пользовавшихся, в отличие от неё, доверием самого Николая? Между тем именно генерал Кутузов и верноподданный Погодин, а вовсе не диссиденты, не профессора и даже не придворные дамы, наиболее убедительно уличили императора в нелогичности, чтобы не сказать нелепости самих основ его политики.

Кутузов буквально разгромил «другой взгляд», измерение мощи империи числом людей под ружьем. Погодин еще более убедительно показал, что страх императора перед западной революцией полностью противоречил его собственной идеологии. Ибо если Россия и Европа и впрямь два разных, ничего общего между собою не имеющих мира, на чем, как на гранитном постаменте, покоилась николаевская доктрина Официальной Народности, то и «революции такой [как в Европе] у нас не будет, да и не может быть, – писал Погодин, – мы испугались её напрасно... напрасно мы начали останавливать у себя образование, стеснять мысль, преследовать ум, унижать дух, V6neaTb слово, уничтожать гласность, гасить свет, распространять тьму, покровительствовать невежеству».23

И в самом деле, коль мы «другие», то и бояться должны мы другого. «Мирабо для нас не страшен, но для нас страшен Емелька Пугачев. Ледрю Роллен со своими коммунистами не найдут у нас себе приверженцев, а перед Никитой Пустосвятом разинет рот любая деревня. На сторону к Мадзини не перешатнется никто, а Стенька Разин лишь кликни клич! Вот где кроется наша революция».24

А.Ф. Тютчева. При дворе двух императоров, М., 1990, с. 36. М.П. Погодин. Цит. соч., с. 261. Там же, с. 262.

А Николай держал под ружьем миллионную армию для борьбы с той, нестрашной нам революцией, тогда как для предотвращения этой, реальной, «нашей» революции не делалось ровно ничего. Ну, можно ли яснее сказать, что король-то наш голый и политика его вздорная, никчемная, пустячная?

Глава четвертая

«Процесс против рабства» ЈТ0ЧКИ ЗрвНИЯ

будущего Не знаю, случайно ли в книге Линкольна нет заключительной главы. А в кратком эпилоге к главе о Крымской войне он только и смог повторить в защиту своей позиции, что «царствование Николая I было последним периодом спокойствия и уверенности, которые суждено было знать России до конца её имперского периода».25 Но разумен ли, спрашивается, был этот искусственный «период спокойствия», достигнутый ценою насильственной остановки модернизации страны, если тотчас вслед за ним пришло, по словам самого же Линкольна, и «развитие железных дорог и промышленности, и рост городов, и возникновение индустриальной рабочей силы, одним словом, все экономические и социальные феномены, сопровождавшие индустриальную революцию на Западе»?26 Ведь что бы ни говорила доктрина Официальной Народности, все-таки Россия оставалась страной европейской и надолго остановить в ней модернизацию со всеми её последствиями было поэтому заведомо невозможно.

Так полезно ли было для будущего России, что всё это обрушилось на неподготовленную страну внезапно, как гром с ясного неба, после трех десятилетий фантомного «спокойствия»? Не лучше ли чувствовала бы себя Россия, будь эти десятилетия потрачены не на конфронтацию с «умными головами», а на привлечение их к работе по просвещению народа? Не на подготовку к захвату Константинополя, а на спокойные и серьезные приготовления к грядущим социальным и политическим бурям? Не помогло ли бы это предотвратить будущее отчуждение образованного общества от власти при Алек-

Bruce Lincoln. Op. cit,p. 357.

Ibid., p. 356.

Николай! 199 и П.Д. Киселев

сандре II? Не сложились ли бы их отношения совсем иначе, если бы правительство Николая стремилось не «преследовать ум, унижать дух и убивать слово», а прислушалось к голосам инакомыслящих и приняло решительные меры, облегчающие как просвещение народа, так и отмену крестьянского рабства? Или, если уж на то пошло, занялось хоть форсированной подготовкой медперсонала?

Давайте спросим иначе: не лучше ли было бы для будущего России, не будь в ней посеяны в николаевские десятилетия зловещие семена «романтического мифа», в котором, по словам всё того же Линкольна, «Европа представлена была как мир зла, а Россия как мир добра»?27 Разве не именно в николаевское время восстановлен был в Россиитотже роковой московитский механизм, что работает на протяжении последних столетий в арабских странах: внезапная остановка модернизации, приведшая к отчуждению от современного мира, а затем и к конфронтации с ним?

Нет спора, Николай и его министры ничего этого не понимали. Но ведь современные-то «восстановители баланса» должны понимать!

Глава четвертая

«Процесс против рабства» J] Q pj |

и П.Д. Киселев И все же сле-

' дует отдать Линкольну должное. В отличие от

наших отечественных «восстановителей баланса» он ясно видел, в чем была загвоздка, понимал, что «корнем всех этих [николаевских] трудностей была крепостническая экономика, которая сделала экономическую конкуренцию с Западом невозможной».28 А вот Миронов уверен, как мы помним, что «крепостничество являлось органической и необходимой составляющей российской действительности».29 И даже в том, что отменено оно было задолго до того, как «стало экономическим и социальным анахронизмом».30

Ibid., р. 250.

Ibid., р. 187.

Б.Н. Миронов. Социальная история России имперского периода, Спб., 1999,^1, с. 413.

Там же, т. 2,с. 298.

Миронов подчеркивает, что опирается в своих выводах на достижения зарубежной историографии, «в первую очередь американской... которая в настоящее время является самой продвинутой частью зарубежной русистики».31 Но вот оказывается, что современный американский историк Брюс Линкольн и вдобавок еще коллега по «восстановлению баланса» с ним решительно не согласен. Не согласен с Мироновым и другой современный американский историк Ричард Пайпс, который тоже считает крепостничество анахронизмом – хотя бы потому, что оно вызывало непримиримую «вражду [между самодержавием] и всем лучшим, что было в российском обществе»32

Но самое здесь поразительное, что не согласился бы с Мироновым и сам царь Николай. Во всяком случае, Линкольн ничуть не сомневается в том, что император не только не видел в крепостничестве «органическую и необходимую составляющую» русской действительности, но и рассматривал его как зло, против которого он всю жизнь «вел процесс» и которое должно быть уничтожено. Более того, считает Линкольн это стремление Николая еще одним смягчающим обстоятельством, позволяющим «восстановить баланс» в его пользу. Вот как он это делает. «Нет, конечно, сомнения, что во времена апогея самодержавия положение крепостных в Российской империи постоянно ухудшалось, помещичьи поборы деньгами, натурой и трудом становились всё тяжелее»33 Но тут же добавляет: «несомненно и то, что Николай был глубоко озабочен судьбой крепостных и надеялся улучшить их положение».34 В другом месте Линкольн ссылается на известную речь Николая 30 марта 1842 года в Государственном Совете, где тот впервые публично назвал крепостное право злом35

Все это так. Николай, в отличие от своих министров, действительно был потрясен, узнав из допросов и писем декабристов об ужасах крепостничества.Те, бедные, так и не поняли, с кем они имеют дело, и изо всех сил старались донести из своих казематов до царя правду.