Текст книги "Россия и Европа. 1462-1921. В 3-х книгах"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 114 страниц)

Легко представить себе, каков был порядок в уездах, если кормленщики, можно сказать, жили беспорядком. И больше всех страдали, конечно, те, у кого было что отобрать, – «лутчие люди» русской деревни. Само собой крестьяне не молчали. Едва наместники «съезжали с кормления», их сопровождали в Москву тучи жалобщиков. Московские суды были завалены исками. Еще со времен Ивана III правительство, как мы помним, старалось обуздать кормленщиков. Было, например, введено обязательное участие в суде выборных «целовальников». Но помогало это, видимо, слабо. Во всяком случае, как свидетельствует летопись, «многие грады и волости пусты учинили наместники и волостели. Из многых лет презрев страх Божий и государ– ские уставы, и много злокозненных дел на них учиниша. Не быша им пастыри и учители, но сотвориша им гонители и разорители».6

6 АЛ Зимин. Реформы Ивана Грозного, М., i960, с. 435.

Часть первая

КОНЕЦ ЕВРОПЕЙСКОГО СТОЛЕТИЯ РОССИИ

Очевидный парадокс. Государство крепло, расходы его росли: разветвлялась столичная бюрократия, началось формирование регулярной армии, неотъемлемой частью войска становилась артиллерия. За все это надо было платить. И деньги были – страна переживала бурный экономический подъем, люди богатели. Только правительству от этого проку было мало. Одна половина земель была «отарханена» и налогов, стало быть, не платила, а другую «пусты учинили» кормленщики. Короче, традиционная административная система оказалась в XVI веке безнадежным анахронизмом. Все соглашались, что нужна радикальная реформа. Но какая?

Перед только что пришедшим к власти Правительством компромисса открывались две возможности. Первая вполне соответствовала бы патерналистской государственности. Почему бы в самом деле не заменить любительскую и временную администрацию кормленщиков постоянной администрацией губернаторов (или воевод, как их именовали в Москве XVI века), назначаемых сверху, и содержать этот аппарат за счет казны?

Вторая возможность была прямо противоположна первой. Состояла она в том, чтобы логически развить европейскую традицию Ивана III, превратив «целовальников» из простых присяжных заседателей в наместничьих судах в полноправных судей. Более того, в «земские», т.е. выборные правительства, поручив им всё управление уездами, включая сбор государственных налогов.

Тут, согласитесь, решающий тест для определения природы московской государственности в 1550-е. Пойди административное преобразование по земской линии, оно вполне, я думаю, заслуживало бы титула Великой реформы. В условиях середины XVI века, когда крестьянство еще было свободно, а о цензуре и речи не заходило, это название пристало бы ей куда больше, нежели реформе 1860-х. Ведь суть ее в XIX веке, собственно, и заключалась, кроме освобождения крестьян и отмены цензуры, во введении местного земского самоуправления и суда присяжных. В XVI веке то был бы поистине гигантский шаг вперед от архаической «старины». Ибо из всех социальных страт выигрывали оттакой реформы вовсе не малочисленные тогда помещики, как три столетия спустя, но именно «лутчие люди» русской деревни и городов, больше всех страдавшие от наместничьего произвола.

И что же? Именно по этому пути и пошло Правительство компромисса. Только сделать его необратимым оно не успело. Сменившее его опричное правительство разрушило эту возмутительно либеральную форму правления. Дотла. Выборы были отменены и введено было правление воеводское. Конечно, при известном усилии воображения можно усмотреть прямое родство между земским самоуправлением и воеводской бюрократией. Считал же, как мы помним, Джером Блэм, что закрепощение крестьян было логическим продолжением Юрьева дня. На самом деле эти формы администрации, конечно, отрицали одна другую напрочь. Во всяком случае само московское население понимало это именно так. И долго еще – многие десятилетия – вспоминало оно эту краткую драматическую паузу между кормленщиками и воеводами, как волшебный сон.

Почти столетие спустя, на Земском соборе 1642 г., когда царь Михаил спрашивал, следует ли вести войну с турками за Азов, представители городов Рязани, Тулы, Коломны, Мещеры, Алексина, Серпухова, Калуги и Ярославля отвечали, что отдавать Азов не след, но прежде, чем воевать с турками да татарами, надо бы вспомнить, что «разорены мы, холопи твои, пуще турских и татарских басурма– нов московскою волокитою и от неправд и от неправедных воеводских судов». А торговые люди объясняли еще более откровенно: «в городах всякие люди обнищали до конца оттвоих государевых воевод. А при прежних государях... посадские люди судились между собою, воевод в городах не было, воеводы посыланы были в украинские (т.е. окраинные) города для бережения от тех же турских, крымских и нагайских татар».7

Все перепутала народная память: не было этого «при прежних государях», чтобы «посадские люди судились между собою». Было – лишь в краткий миг при Правительстве компромисса. Но глубоко, видно, запало это мгновение в благодарную народную память,

7 Н.В. Латкин. Земские соборы древней Руси, Спб., 1885, с. 228.

Часть первая

КОНЕЦ ЕВРОПЕЙСКОГО СТОЛЕТИЯ РОССИИ

преобразовавшись в ней в такую мощную «старину», которую даже кровавая опричнина не сумела разрушить. Не на ветер, значит, все-таки брошены были усилия реформаторов 1550-х.

Глава четвертая Перед грозой

Политическая реформы

Итак, два правительства, формально возглавляв-

шихся одним и тем же лицом, царем Иваном IV, и два не просто разных – противоположных – политических курса. Мы уже знаем, что стояла за этим противоречием борьба двух непримиримых социальных тенденций. Тем более странно, согласитесь, что естественный вопрос – почему, под влиянием каких именно сил предпочло московское правительство в 1550-е воеводской администрации земское самоуправление – никем пока, сколько я знаю, задан не был. А.А. Зимин полагал, что дело было в общей обстановке тех лет: введение воеводской администрации он связывал с Ливонской войной. Но это никак не может служить объяснением. Ведь и местное самоуправление вводилось в разгар войны.

Я говорю, конечно, о войне Казанской. Она, между прочим, длилась четыре года (1547-1552) и прежде, чем завершиться блистательной победой, дважды приводила к тяжелым поражениям, после ко

торых царь возвращался домой «со многими слезами». И, несмотря на военное время, отказалось Правительство компромисса вводить воеводское правление. Почему?

Первые грамоты, передававшие власть в уездах выборным крестьянским собраниям, были лишь ответом на многочисленные просьбы, жалобы и требования «лутчих людей». Правительство не придумало земскую реформу. Оно приняло ее под давлением, если можно так выразиться по отношению к тому далекому веку, общественного мнения. Но ведь и противники, как мы знаем, были у крестьянской предбуржуазии. Значит, существовало нечто более важное, подвигнувшее правительство на такой либеральный путь. Этим нечто были деньги.

В грамоте, выданной в сентябре 1556 г. Двинскому уезду говорится: царь «наместником своим двинским судити и кормов и всяких своих доходов имати, а доводчиком и праветчиком их въезжати к ним не велел, а за наместничи и за их пошлинных людей и за всякие доходы велел есми их пооброчити, давати им в нашу казну на Москве диаку нашему Путиле Нечаеву с сохи по 20 рублев в московское число да пошлин по два алтына с рубля».8 В этой формуле, которая, по-видимому, была стандартной, нет, на первый взгляд, ничего особенного. Но лишь до тех пор, покуда мы не сравним ее с размерами «корма», который уезд платил наместникам до реформы и который составлял... 1 рубль 26 денег с сохи! Даже вместе со всеми пошлинами он был все равно меньше двух рублей.

Речь, выходит, шла вовсе не о даровании самоуправления уездам. Правительство продавало им самоуправление. Причем, за цену в десять (!) раз большую, нежели платили они до реформы. Казалось бы, такое чудовищное усиление налогового пресса должно было вызвать в уездах если не открытый бунт, то по крайней мере взрыв возмущения. Ничего подобного, однако, зарегистрировано не было. Нет и следа крестьянских жалоб на реформу. Напротив, она была воспринята со вздохом облегчения. Это, впрочем, неудивительно, если вспомнить, что такие крестьянские семьи, как Макаровы, Шульгины, Окуловы, Поплевины или Родионовы, были достаточно богаты, чтобы платить налоги за целый уезд.

Для советских историков выгода, которую принесла административная реформа Правительства компромисса сельской и посадской предбуржуазии, была более чем достаточным объяснением того, почему русские деревни и посады приняли эту реформу с воодушевлением. Но ведь не из одних лишь богатеев состояло крестьянское и посадское общество. Большинством все-таки были «люди середние», как называет их летопись. Они-то чему радовались? И почему тот краткий исторический миг великой реформы, позволявшей «посадским людям судиться между собою», без кормленщиков и воевод, отложился в народной памяти как легенда о счаст-

8 АА Зимин. Цит. соч., с. 379.

ливейшем из времен? Можно ли объяснить это одной выгодой, которую получила от неё предбуржуазия? Было, наверное, что-то еще, чему радовалось большинство. И это «что-то» станет очевидно, едва сбросим мы шоры «классовых интересов», которые застили глаза советским историкам.

Вот как выглядела реформа в описании Н.Е. Носова: «Двинские крестьяне откупились or феодального государства и его органов, получив за это широкую судебно-административную автономию. Это была дорогая цена. Но что значил для двинских богатеев „наместничий откуп", когда только одни Кологривовы могли при желании взять на откуп весь Двинский уезд! А зато какие это сулило им выгоды в развитии их наконец-то освобожденной от корыстной опеки феодалов-кормленщиков торговой и промышленной деятельности, а главное, в эксплуатации не только всех северных богатств, но и двинской бедноты. И разве это не был шаг (и серьезный шаг) в сторону развития на Двине новых буржуазных отношений?»9 Был, конечно. Но едва ли именно его праздновало «середнее» большинство в уездах и посадах. Обыкновенный здравый смысл подсказывает, что праздновало оно на самом деле нечто другое. А именно освобождение от кормленщиков, т.е. от произвола власти. Праздновало право «судиться между собою».

Так или иначе, уезды покупали себе право на то, чтобы крестьяне и посадские люди сами распределяли оброк «меж собя... по животам и по промыслам», т.е. по доходу отдельных семей. Создание института самоуправления сопровождалось, как видим, введением своего рода подоходного налога, что принципиально отличало новый институт от старой волостной общины, ориентированной на равенство ее членов. Так не значило ли это, что и правительство впервые в русской истории осознало: появился новый слой налогоплательщиков, своего рода средний класс, который выгоднее рационально эксплуатировать, нежели грабить, отдавая на произвол кормленщикам? Осознало, короче, что эта курочка способна нести золотые яйца.

Н.Е. Носов. Становление сословно-представительных учреждений в России, Л., 1969, с. 344-

8 Янов

Динамика реформ просматривается четко. Вслед за первым Земским собором 1549-го, открывшим эру местного самоуправления, принят был в 1550 году Судебник, вводивший, наряду с известным уже читателю пунктом 98, который назвали мы русской Magna Carta, еще одно важное новшество – отмену тарханов. Любопытная, согласитесь, возникает картина. С одной стороны, реформистское правительство решительно ограничивает власть церкви, а с другой, – столь же решительно действует в интересах посадских людей и крестьянской предбуржуазии. Вот как оно это делает.

По новому Судебнику центральная власть обеспечивала себе право «въезжать» на прежде отарханенные земли. И в то же время, вводя земскую реформу, она отказывалась «въезжать» на земли крестьянские (и в посады). Другими словами, именно крестьяне и городские ремесленники оказывалисьтеперь в привилегированном положении.

Наконец, в 1551 году царь неожиданно выступил на церковном Соборе (известном в истории как Стоглав) с поистине убийственными вопросами иосифлянским иерархам. Мы уже цитировали в предыдущей главе часть этих вопросов. Напомню некоторые из них – и пусть читатель сам судит, действительно ли умерло после Собора 1503 года нестяжательство, как упорно пытались убедить нас марксисты во главе с Плехановым – в странном альянсе с иосифлянами– историками русской церкви. Вот эти вопросы.

«В монастыри поступают не ради спасения души, а чтоб всегда бражничать. Архимандриты и игумены докупаются своих мест, не знают ни службы Божией, ни братства... прикупают себе сёла, а иные угодья у меня выпрашивают. Где те прибыли и кто ими корыстуется? На ком весь этот грех взыщется? И откуда мирским душам получать пользу и отвращение от всякого зла? Если в монастырях всё делается не по Богу, то какого добра ждать от нас, мирской чади? И через кого просить нам милости от Бога?»10

10 Цит. по: А. С. Павлов. Исторический очерк секуляризации церковных земель в России,

Одесса, 1871, с. 113.

Част ь первая

КОНЕЦ ЕВРОПЕЙСКОГО СТОЛЕТИЯ РОССИИ

Согласитесь, что такие вопросы уместны были бы в устах Нила Сорского или Вассиана Патрикеева, или, наконец, Максима Грека, которого, как мы помним, М.В. Довнар-Запольский даже зачислил в ряды Избранной Рады. Здесь слышим мы их из уст самого царя. Можно ли назвать их как-нибудь иначе, нежели манифестом четвертого поколения нестяжателей, вступившего на политическую арену полстолетия спустя после поражения на Соборе 1503 года? Трудно усомниться, что перед нами новая – и, как выяснилось, последняя в XVI веке – попытка секуляризовать монастырские земли.

Иерархия во главе с митрополитом Макарием, конечно, сопротивлялась отчаянно. И молодой царь был, разумеется, не чета своему великому деду. Он отступил – не для того, чтобы вернуться. Но перепуг был среди клерикалов страшный. Нестяжательская идея оказалась живой и так же, как при Иване III, она была поддержана правительством. И кто знает, что сулила она церкви в будущем? Её следовало окончательно скомпрометировать, приравнять к ереси, убить – теперь уже навсегда. И другого способа сделать это, кроме самодержавной революции, в распоряжении иосифлян не было. Через несколько лет именно это и случится. Но пока что – смотрите, какая разворачивается перед нами программа Правительства компромисса: ограничить власть царя (пункт 98 Судебника) – ввести местное самоуправление (земская реформа) – добиться секуляризации монастырских земель (царские вопросы Собору). Это был прямой путь в Европу. Иван III, если мы правильно его охарактеризовали, гордился бы таЛ^ми продолжателями своего дела.

Поистине редчайший в русской истории случай, когда интересы государства полностью совпали с интересами общества. Когда, иначе говоря, одна и та же мера оказывалась выгодной и тому, и другому. Похоже, Носов прав: логика действий правительства точно отражала процесс дефеодализации московского общества. Традиция вольных дружинников, казалось, и впрямь выигрывала войну против холопской, покуда...

Покуда самодержавная революция не смела с лица земли и Великую реформу, и Правительство компромисса, а заодно и его политическую базу.

Еще одна загадка

Но было ли эпохальное поражение реформаторов 1550-х неотвратимо или имеем мы тут дело с суммой ошибок неопытных политиков? Другими словами, была ли средневековая «большевистская революция» Грозного царя судьбою России?

Я знаю, что у меня нет предшественников и очень мало единомышленников – не только в том, как я отвечаю на этот роковой вопрос, но и в том, что я вообще его ставлю. Однако никто ведь, кроме самых унылых детерминистов, не станет, я думаю, утверждать, что аналогичный «цивилизационный откат»11 в XX веке был неотвратим, неизбежен, фатален. На самом деле, как пытаюсь я очень подробно показать в заключительной книге трилогии, не видать бы большевикам Октябрьской революции, как своих ушей, «если бы» не толкнуло императорское правительство в 1914-м Россию в губительную – и совершенно ненужную ей – мировую бойню.

Да, ошибка была усугублена либералами, не догадавшимися после февраля 1917-го вызволить страну из фатальной для нее войны. Да, сумма этих ошибок действительно сделала цивилизацион– ную катастрофу XX века неотвратимой. Но ведь не перестали они от этого быть ошибками.

Глава четвертая Перед грозой

Я настаиваю на этом именно потому, что, оперируя представлениями о неизбежности и судьбе, мы не только перелагаем ответственность за исторические события на некие безличные, анонимные силы вместо живых, реальных, ошибавшихся людей. Мы, что еще важнее, лишаем себя возможности учиться на их ошибках – способствуя тем самым, пусть невольно, их повторению. Еще хуже, отнимаем мы таким образом у истории ее главную функцию – учить нас.

Как бы то ни было, если применимо это рассуждение к большевистской революции XX века, то почему, собственно, неприменимо оно к ее аналогу в веке XVI? Может быть, разгадка в том, что полити-

11 Так именуют результаты опричнины даже авторы «Истории человечества, т. VIII. Россия» (далее Том VIII), М., 2003, с. 156.

ческие ошибки 1908-1917 гг. не только живы в нашей памяти, но и расписаны во всех подробностях в сотнях томов, тогда как ошибки 1549-15бо-х темны и мало кому известны? Или, может быть, разгадка в могуществе Правящего Стереотипа, из-под завалов которого так и не сумела выкарабкаться постсоветская историография – и в неожиданно подкрепившем его «неоевразийском реванше», о котором говорили мы во введении?

Глава четвертая Перед грозой

в современность

Как проверить эту гипотезу? Ничего лучшего для этого, казалось бы, не придумаешь, нежели внимательно присмотреться к тому VIII, как раз и претендующему на взгляд, так сказать, с птичьего полета на всю тысячелетнюю историю страны, подводя в известном смысле итоги первому десятилетию постсоветской историографии. Другое дело, что авторы этого роскошного подарочного тома (больше 8оо крупноформатных страниц убористого шрифта) склоняются как раз к тому, что «цивилизационный откат» XVI века и впрямь был судьбою России. И смешно поэтому говорить о чьих-либо ошибках. И нет в нем, стало быть, виноватых.

Ну, разве что несчастное сиротское детство будущего Грозного царя, из которого вышел он «недоверчивым, пугливым, нервным».12 Нет, конечно, были* добавляют авторы, и другие обстоятельства, повлиявшие на характер царя. Например, двухсотлетнее ордынское иго. Нельзя ведь в самом деле забыть, что «Москва перенимала из Орды многие порядки управления, а главное – безусловное и полное подчинение золотоордынскому владыке... В этом смысле власть московских князей... сформировалась под влиянием не столько далеких западных королевств... сколько под влиянием близких восточных деспотий».13

Положим, Литва и Польша были все-таки поближе восточных деспотий. Но так или иначе мы пока что в пределах все того же Правя-

Отступление

Там же, с. 147. Там же, с. 144.

щего Стереотипа. Читатель, надеюсь, помнит его главный постулат, что ордынский «черный ящик» каким-то образом полностью преобразовал саму цивилизационную природу русской государственности. Войдя в него вполне европейской Киевско-Новгородской Русью, вышла из него страна деспотическим монстром. Семь столетий арабского владычества так почему-то и не сумели сделать ничего похожего с испанской или с португальской государственностью, а вот двух веков золотоордынского владычества оказалось, видите ли, вполне достаточно, чтобы сделать это с государственностью русской.

Всё это, впрочем, абстракции, попытка задним числом объяснить самодержавную революцию Грозного. Как, однако, быть с конкретными фактами? С Европейским столетием России, например, случившимся, как мы помним, после свержения ига? Как быть с царствованием Ивана III, с вполне европейским преобладанием денег над барщиной, с расцветом идейного плюрализма в 1490-е или с опередившей Европу стратегией церковной Реформации, которые уж никак не могли быть заимствованы у «восточных деспотий», сколь бы близко они ни располагались? Просто потому, что не было и быть не могло ничего подобного в этих деспотиях. Как быть, наконец, с реформами Правительства компромисса – с ограничением царской власти или с введением местного самоуправления?

Тут на помощь авторам тома VIII приходит другой, уже известный нам постулат Правящего Стереотипа – об однолинейности развития средневековой Москвы. Помните, Юрьев день как первый шаг крепостного права или «тоталитаризм» Ивана III как увертюру к тирании Ивана IV?

Оказывается, что влиянием «близких восточных деспотий» можно объяснить, по мнению авторов тома VIII, не только революционные события 1560-х, но и вообще «власть великих московских князей, в первую очередь Ивана III, Василия III, а позднее Ивана IV Грозного».14 Иначе говоря, ни расцвета идейного плюрализма при Иване III, ни стратегии Реформации не было, как не было никакой самодержавной революции при Иване IV. Все они одним мирром

14 Там же.

мазаны. И даже то удивительное обстоятельство, что при Иване III люди с Запада бежали в Россию, а в 1560-е они почему-то побежали в противоположном направлении, повисает вдруг в воздухе.

Что поделаешь, словно бы говорят они читателю, у Правящего Стереотипа свои законы и не нам их нарушать. Тем более на деньги ЮНЕСКО, спонсирующей наш том. И ведь правда, так делают многие эксперты – и на Западе и в России. Особенно в России, где политики всех цветов спектра рутинно декларируют, что их родина всегда была «страной рабов». И что-то я не слышал, чтобы эксперты публично дезавуировали своих безответственных сограждан. Несмотря даже на то, что политики эти регулярно ссылаются как на высший свой аргумент на «тысячелетнюю историю России». Иначе говоря, включают в нарисованный ими «холопский» ландшафт не только Европейское столетие России, о котором у нас речь, но даже три с половиной столетия Киевско-Новгородской Руси, когда, как знает любой эксперт, традиция вольных дружинников решительно преобладала над холопской.

Не буду голословным. Вот хоть два примера. Станислав Белков– ский, рьяный державник, не устающий проповедовать императив «возрождения в сегодняшней России Православия, Самодержавия и Народности», ссылается, как мы уже говорили, на всё ту же «тысячелетнюю историю».15 Но на неё же ссылается и Борис Немцов, либерал и антипод Белковского. Он тоже уверен, что «Российское общество оказалось генетически не подготовлено жить без государственного патернализма, ибо тысячелетняя история России есть история рабства».16

Пусть авторы тома VIII делают вид, что не замечают этого торжествующего невежества, тиражируемого средствами массовой информации. Но никто ведь не обязывал их подбрасывать хворосту в огонь, утверждая, что в средневековой Москве «особенно ощутимо чувствовалось влияние деспотических государств Востока».17 Или что «рабское подчинение монарху... перешло на всю систему отно-

15

■ AIF Press Center, February 8, 2005, www.fednews.ru

(обратный перевод с английского). Johnson's Russia List, March 18, 2005 (обратный перевод с английского).

17 «Том VIII», с. 143.

шений в России» и «князь или боярин падали ниц перед великим князем», требуя «такого же холопского подчинения от своих вассалов».18 Сильно ли в самом деле отличаются эти утверждения от знаменитой фразы основоположника евразийства князя Николая Трубецкого, что «так называемое освобождение от татарского ига» свелось к перенесению ханской ставки из Сарая в Москву?19

Действительная проблема тома VIII, однако, в другом. В том, что его авторы отчаянно противоречат сами себе. Посреди всех их утверждений о «холопском подчинении вассалов» они неожиданно замечают: «Не надо думать, что... власть великого князя была абсолютно неограниченной. Существовала Боярская дума... Довольно значительной была власть наместников на местах. При Василии III сложилась и система местничества, с которой было тяжело бороться даже великому князю».20 Мало того, оказывается вдруг, что неизвестно каким образом сложилось в этой «евразийской державе» и сословное представительство. И объясняется, что это «когда монарх правит совместно с представителями сословий». В свою очередь это, оказывается, «говорило о зарождении первых признаков гражданского общества в России, т.е. такого общества, когда сословия получают доступ к влиянию на решения властей».21 Как, однако, увязывают авторы «холопское подчинение» с «сословным представительством» и тем более с «признаками гражданского общества» – для меня загадка.

Но и это ведь еще не всё. Под влиянием сословий «пришел конец безобразиям кормленщиков, этих насильников, вымогателей и взяточников, кормления были отменены, а на место кормленщиков пришли органы местного земского самоуправления. Отныне все дела вершили выборные люди... черносошные крестьяне сами выбирали своих управителей – старост и целовальников. Такие же порядки были введены в городах, среди посадского населения».22

Там же, с. 146.

Цит. по: Россия между Европой и Азией: евразийский соблазн, Мм 1993, с. 72.

Том VIII, с. 145.

Там же, с. 151.

Там же.

Это в какой же стране, помилуйте, происходило? Неужели в той самой, чью «холопскую» политическую культуру, заимствованную из «ближних восточных деспотий», только что так выразительно живописали нам те же авторы? Боюсь, читатель так уже безнадежно теперь запутан этой фантасмагорической эклектикой, что придётся нам самим распутывать её в Иваниане.Правда, о главном, о пункте 98 Судебника 1550 года, на 8оо страницах тома VIII – ни слова. Но ссылка на позднейшую жалобу Ивана Грозного, адресованную уже не существовавшему Правительству компромисса, каким-то образом уцелела. А в ней, между прочим, упрек бывшим министрам, что сами они «огосударилися, как хотели, а с меня государство сняли. Словом яз был государь, а делом ничем не владел».23Ничего себе «царство холопов», где царь ничем не владел! Так чем же в таком случае была Москва до рокового момента, когда «Иван, прозванный Грозным, установил жестокую личную диктатуру»?24 Была она «евразийской державой», где «князь или боярин падали ниц перед великим князем» или европейским государством с «сословным представительством» и «признаками гражданского общества»?Вот же где на самом деле загвоздка. Ибо не дает на неё ответа том VIII, в котором безнадежно смешано и то и другое – великий дед с «кровопийственным» внуком, сословное представительство с поголовным холопством, местное самоуправление с «восточным деспотизмом». Исчезла динамика, исчезла борьба между традицией вольных дружинников и холопской, патерналистской, исчезла живая драма тех решающих лет.

Я понимаю, что том VIII – официозное, подарочное издание, (в нём даже нет именного указателя, но зато открывается оно портретом президента Путина). Но ведь и честь надо знать. Все-таки марка (или бренд, как сейчас сказали бы) академического института к чему-то обязывает. Можно ли представлять миру постсоветскую ис-

Там же, с. 152.

Там же, с. 146.

ториографию как невероятную мешанину, претендуя при этом на подведение итогов её первого десятилетия? Или они и в самом деле так печальны, эти итоги?

Как бы то ни было, давайте все же исходить из фактов.

Глава четвертая Перед грозой

Главная

Выполнить завещание Ивана III и отобрать,

наконец, земли у монастырей Правительство компромисса не сумело, хотя и пыталось. А.А. Зимин пишет: «Есть все основания считать творцом царских вопросов [Стоглавому Собору] Сильвестра... Анализ идейного содержания... вопросов показывает несомненную близость их составителей к нестяжателям, фактическим главой которых в середине XVI века был Сильвестр».25 На мой взгляд, это слишком сильное утверждение. Едва ли Сильвестр был главою нестяжателей. Бесспорно, однако, что он и впрямь был сторонником секуляризации. Поэтому, продолжает Зимин, «назревало столкновение между правительством Адашева и Сильвестра, стремившимся использовать заинтересованность боярства в ликвидации земельных богатств церкви, и иосифлянским руководством церкви, возглавлявшимся Макарием»26

На Стоглавом Соборе противники встретились лицом к лицу. Можно сказать, что это и был тот самый второй штурм монастырского землевладения, который так и не успел провести в свое время Иван III. Но какже бездарно был он подготовлен!

Буквально накануне Стоглава в число высших иереев был введен нестяжатель, рязанский епископ Кассиан. Но он оказался единственным из десяти участников Собора противником иосифлян. Уже такой расклад внутри церковной иерархии предсказывал правительству – несмотря на всю резкость царских вопросов – несомненный проигрыш. Да, кадровые перестановки в иерархии произошли, но начались они лишь после Стоглава. Точно также, как Иван III низ-

А.А. Зимин. Цит. соч., с. 378.

Там же.

ложил после Собора 1504-Г0 главного иосифлянского инквизитора архиепископа новгородского Геннадия, низложен был теперь Фео– досий, тоже новгородский архиепископ, не уступавший Геннадию в непримиримости. Но когда? Через три месяца после рокового голосования. И лишь в ноябре 1552-го назначен был на его место нестяжатель Пимен. Тогда же игуменом Троицы назначается идеолог нестяжательства Артемий, а игуменом суздальского Евфимьевского монастыря его соратник Феодорит.

Все это имело бы смысл, если бы правительство готовило новый, третий секуляризационный штурм. Но оно его не готовило. Более того, оно не сумело помешать (Аакарию организовать, как мы помним, инквизиторский процесс над еретиками в октябре 1553-го, в который он искусно втянул и Артемия, и Феодорита, а заодно и епископа Кассиана, добившись их отстранения и ссылки (Артемий, впрочем, бежал из Соловецкого монастыря в Литву, где разделил с Курбским судьбу политического изгнанника). Не пришло правительство на выручку собственным идеологам. Такова была его главная ошибка.

Последствия её невозможно преувеличить. Ибо именно здесь упущена была возможность расколоть ту военно-церковную оппозицию реформам, на которую опиралась впоследствии самодержавная революция Грозного (или «установление личной диктатуры», как предпочитают называть её авторы тома VIII). Нет сомнения, что, утолив земельный голод помещиков за счет секуляризованных монастырских земель, Правительство компромисса не только насмерть рассорило бы дворянство с церковью. Оно напрочь лишило бы будущую контрреформу, как её ни назови, политической базы и таким образом сделало бы опричнину, скорее всего, практически невозможной.

Вместо опричнины могли бы в этом случае повториться «Московские Афины» 1490-х с их бурной и открытой полемикой и идейным плюрализмом. С той разницей, что на этот раз позиции утративших как монастырские владения, так и свою интеллектуальную монополию клерикалов были бы раз и навсегда подорваны. Я говорю, что в этом нет сомнения по простой причине: именно так оно и случилось во всей Северной Европе.