Текст книги "Россия и Европа. 1462-1921. В 3-х книгах"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 58 (всего у книги 114 страниц)

Конечно, любая аналогия хромает, как учил товарищ Сталин, а эта в особенности. Различия между тогдашней и нынешней ситуацией бьют в глаза. История показала, что потрясавшие тогда мир революции были на самом деле родовыми схватками европейской свободы. А полтора столетия спустя цивилизации приходится отражать натиск нового варварства, ополчившегося на эту самую свободу под знаменем исламского фундаментализма.

Но все это понимаем мы сейчас, шесть поколений спустя. А во времена Николая защитники абсолютной монархии были совершенно так же, как мы сегодня, уверены, что отстаивают единственно возможную христианскую цивилизацию. Отстаивают от безбожных варваров, намеренных её разрушить, как разрушили они ког– да-то Римскую империю. А уж в сознании идеологов тогдашней сверхдержавы ситуация борьбы цивилизованной Империи против всемирного варварства, естественно, претворялась в образы, подобные тем, что клубятся сегодня в головах американских неоконсерваторов. Они тоже видели свою страну в роли великой империи, единственно способной спасти цивилизацию. Особенно в момент, когда, говоря словами того же Тютчева, «Запад исчезает, всё рушится, всё гибнет в этом общем воспламенении»,5 и одна Россия неколебимо высится над этим всемирным пожарищем.

Что дало ей эту несокрушимую силу? Для тогдашнего русского консерватора ответ был очевиден: «Россия прежде всего христианская страна... Революция прежде всего враг христианства... Именно антихристианское настроение доставило ей это грозное господство над вселенной».6 И точно так же, как его сегодняшние американские единомышленники, был он совершенно уверен, что только слепые могут не замечать этого очевидного для него факта: «Тот, кто этого не понимает, не более как слепец, присутствующий при зрелище, которое мир ему представляет».7

У нас, Лак мы уже говорили, есть документальные свидетельства того, что в 1840-е Николай разделял идеи Тютчева так же, как в начале 1850-х он внимательно прислушивался к идеям Погодина. На случай, если читатель не обратил на эти свидетельства внимания, напомню. В 1844 году статья Тютчева «была, – сообщает И.С. Аксаков, – читана государем, который по прочтении ея сказал, что „тут выражены все мои мысли"».8 А Погодин десятилетие спустя рассказывал читателям: «Часто выражал я открыто свои мысли о внешней политике. Государю императору угодно было выслуши-

Ф.И. Тютчев. Цит. соч., с. 50.

Там же, с. 33.

Там же.

Там же, с. 171.

вать их не только с благоволением, но и с благодарностью».9 Правда, Погодин с Тютчевым друг другу противоречили. Но ведь и императору, если помнит читатель, не привыкать было к противоречиям.

Как бы то ни было, в 1840-е Тютчев и представить себе не мог, что произошло бы с цивилизацией, с христианством, с миром в минуту всеобщего «воспламенения», если бы президент, виноват, «законный монарх, православный император Востока, еще замедлил своим появлением». Он был уверен, однако, что «Россия не устрашится своего призвания и не отступит перед своим назначением». И что мы непременно увидим «над этим громадным крушением... всплывающей святым ковчегом эту империю».10 Попробуйте теперь заменить в его пылких тирадах христианство на демократию, революцию на терроризм и «православную империю Востока» на Соединенные Штаты Америки – и посмотрите, что у вас получится.

Глава пятая

Воаочиыйвопрос (^ТеГИИ

Николая? Историки, как мы еще увидим,

горячо спорили – и спорят – о внешнеполитической стратегии Николая. Причем, поскольку кончилось его правление общеевропейской войной, в которой, кроме России и Турции, приняли участие Англия, Франция и королевство Пьемонт, спор этот оказался без преувеличения международным. На тему происхождения Крымской войны написаны сотни томов на многих языках. И мнения спорящих непримиримы. Одни, например, уверены, что смысл стратегии Николая сводился с самого начала к захвату Константинополя и расчленению Турецкой империи. Другие, напротив, считают, что направлена была его стратегия на сохранение целостности этой самой Турции. Одни говорят, что стремилась Россия при Николае к господству над Европой, другие, наоборот, что единственным её стремлением было обеспечить безопасность русского зернового экспорта через проливы. Одни убеждены, что стратегия

9 М.П. Погодин. Цит. соч., с. 271. 10 Ф.И. Тютчев. Цит. соч., с. 54.

эта была наступательной, агрессивной, другие, в первую очередь, конечно, «восстановители баланса», описывают её как сугубо оборонительную.

Объединяет эти непримиримые мнения лишь одно: все они исходят из того, что у Николая с самого начала был некий стратегический сценарий, которому он всю жизнь следовал. И не допускают мысли, что сценариев таких могло быть много, что они могли сменять друг друга, сосуществовать друг с другом и даже друг другу противоречить. Между тем в действительности, как мы еще увидим, даже сама генеральная цель внешней политики Николая, цель, которой он, можно сказать, жил на протяжении первой четверти века своего правления, разгром международной революции, заменилась в начале 1850-х другой, откровенно ей противоречившей. Так что уж говорить тогда о стратегиях достижения этих целей?Если верить нашему анализу его внутренней политики, в сознании императора уживались самые разные, порою взаимоисключающие убеждения. Он мог, например, вполне искренне «вести процесс против рабства» и столь же искренне противиться освобождению рабов. Мог безусловно верить главному догмату Официальной Народности, что Россия не Европа (и европейская революция ей, стало быть, не грозит), и тем не менее всю жизнь бороться против этой невозможной революции – с помощью III отделения и 12 цензур. Он ни минуты не сомневался, что приручил Пушкина, но не сомневался и в том, что Пушкин не перестал быть «ненавистником *

всякой власти».11 Так есть ли у нас основания полагать, что во внешней политике дело обстояло иначе? Ведь говорим-то мы об одном и том же человеке.

Мне трудно поэтому понять, почему историки, исследовавшие внешнюю политику Николая, так неколебимо уверены в существовании какого-то одного непротиворечивого её сценария, будь то агрессивного или оборонительного. Может быть, дело в том, что писали о его внешней политике преимущественно специалисты по международным отношениям, не особенно озабоченные противоречиями его политики внутренней? Как бы то ни было, самое полезное, кажется, что мы могли бы в такой ситуации сделать, это попытаться со-

11 «Отечественная история», 2002, № 6, с. 12.

) ставить своего рода свод внешнеполитических сценариев, которы– j ми руководствовался на протяжении своего тридцатилетнего правления Николай. Каталогизировать их, если угодно, а потом проследить их совпадения, противоречия и мутации в конкретных политических обстоятельствах. Вот такой эксперимент и попробуем мы сейчас провести.

Глава пятая

ВОСТОЧНЫЙ вопрос Pl^yk

сценариев Первый сценарий предусматривал безусловное сохранение целостности Турецкой империи (назовем его поэтому для простоты «турецким»). На протяжении десятилетия 1829-1839 годов этот сценарий, как мы еще увидим, был для Николая приоритетным. Но и до самого начала 1850-х, когда вся его внешнеполитическая стратегия пережила своего рода великий перелом, оставался «турецкий» сценарий, хотя и наряду с другими, основным фоном его политики. Это понятно, поскольку именно этот сценарий полностью отвечал как убеждениям Николая, так и его элементарным геополитическим расчетам. Николай, как мы знаем, был строгим легитимистом и всякое покушение на установленную власть рассматривал как революцию. Даже в феврале 1853 года, т.е. за несколько месяцев до войны, в беседе с британским послом сэром Гамильтоном Сеймуром, император твердо заявил, что не потерпит распада Турции на мелкие республики, которые «послужили бы готовым убежищем для революционеров».12

Эту принципиальную позицию Николая подкрепляли и геополитические соображения. Как инструктировал послов вице-канцлер Нессельроде в 1833 г., когда египетский паша Мегмет Али угрожал Стамбулу, «с водворением Мегмета Али в Константинополе Россия обменяла бы слабого и терпящего поражение соседа на сильного и победоносного».13 Потому и выступила тогда с оружием в руках Россия на защиту целостности Порты. Брюс Линкольн вообще стро-

История России 8 XIX веке (далее «История»), M., 1938,^5, с. 208.

Bruce Lincoln. Op. cit, p. 202.

ит на этом всю свою концепцию внешней политики Николая. По его мнению, еще в сентябре 1829 года император «пришел к выводу, что коллапс Оттоманской империи противоречит интересам России». Более того, именно это решение Николая, уверен Линкольн, предопределило «генеральную линию русской политики на Ближнем Востоке до конца имперского периода русской истории».14

Он, правда, не упоминает, что непременным условием «турецкого» сценария было для Николая установление единоличного протектората России над Оттоманской империей. Того, что французский историкА. Дебидур назвал её «вассальной зависимостью от русской империи».15 Только такая зависимость надежно обеспечила бы, с точки зрения императора, как безопасность русского зернового экспорта через турецкие проливы, так и стратегическую неуязвимость России со стороны Черного моря, т.е. с той единственной стороны, с которой она вообще была для морских держав уязвима. Я не говорю уже о том, что протекторат над Турцией развязывал Николаю руки и для любых мер против революции в Европе, и для практически необъятной экспансии в Азии.

Ф.И. Тютчев так описал, если помнит читатель, эти соблазнительные перспективы в знаменитом стихотворении «Русская география»:

Семь внутренних морей и семь великих рек.

От Нила до Невы, от Эльбы до Китая

От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная – » Вот царство русское...

Упоминание о «семи внутренних морях», которые по любому счету должны были включать, кроме Черного, еще и Средиземное с Балтийским, несомненно выдает личные пристрастия автора (Тютчев все-таки полжизни провел в Европе), но размах, согласитесь, и впрямь умопомрачительный.

Второй сценарий можно было бы назвать «австрийским». Предложен он был, по-видимому, канцлером Меттернихом при встрече с императором в Мюнхенгреце в сентябре 1833 года и практически совпал с высшей точкой успеха первого сценария, что, впрочем, не

Ibid., р. 203. «История», т.4, с, 343.

помешало Николаю принять на время к исполнению и его. «Австрийский» сценарий исходил из того, что раскол Священного Союза на конституционную и легитимистскую части – свершившийся факт. И поэтому «три северных Двора», Австрийский, Прусский и Русский, примирялись с капитуляцией Запада перед международной революцией и, вместо того чтобы пытаться его спасти, образуют непроницаемый щит для дальнейшего её движения на Восток. Вот как описывал эту разницу между двумя частями Европы граф де Фикельмонт, австрийский посол в Петербурге: «Союз трех Дворов выглядит как законный брак, приносящий порядок и счастье, тогда как союз морских держав [Англии и Франции] – как связь распущенных вольнодумцев, способный привести лишь к разложению и хаосу».16

Понятно, что привлекало в «австрийском» сценарии вице-канцлера Нессельроде: он минимизировал риск для России. С точки зрения Николая, однако, у этого проекта при всей его моральной возвышенности был один крупный политический недостаток: чисто оборонительный характер. Император стремился, как мы уже знаем, вовсе не спрятаться от революции, но победить её, и роль Агамемнона одной лишь Восточной Европы его, судя по всему, не удовлетворяла. Тем не менее Николай отнесся к «австрийскому» проекту очень серьезно и на протяжении полутора десятилетий культивировал оборонительный Союз трех Дворов – наряду с другими, наступательными сценариями.

Главным элементом третьего сценария, предложенного Тютчевым (назовем его поэтому «тютчевским»), была изоляция Франции, в которой поэт справедливо усматривал основной источник революционной смуты. Ради этого Тютчев готов был и на союз с Англией, и на массированную пропагандистскую кампанию в германских государствах (главным действующим лицом которой он видел себя). Но подробно поговорим мы о «тютчевском» сценарии в следующей главе. Здесь скажем лишь, что в 1840-х годах Николай действительно ему следовал, пытаясь изолировать Францию и установить союзные отношения с Англией.

Четвертый сценарий был предложен Погодиным. В противоположность «тютчевскому», усматривал он естественную союзницу Рос-

16 Quoted in B.Lincoln. Op. eft., p. 198.

сии именно во Франции (Погодин, вспомним, вовсе не боялся европейской революции в России). В Англии, напротив, видел он заклятого врага, который непременно воспротивится как расчленению Оттоманской империи (что Погодин в полном противоречии с «турецким» сценарием считал императивом), так и захвату Константинополя. «Православно-славянский» проект Погодина противоречил также и меттерниховскому, поскольку усматривал в Австрийской империи «живой труп», подлежащий столь же беспощадному расчленению, как и Турция (после Николая, когда взойдет звезда Данилевского, расчленение Восточной Европы станет стандартной геополитической формулой русской консервативной мысли).

На месте обеих отживших свой век империй следовало, согласно Погодину, учредить два десятка православных и славянских государств, посадив в них на королевство русских великих князей и окончательно превратив таким образом Российскую империю в «целый мир какой-то самодовольный, независимый, абсолютный».17

«Россия – поселение из во миллионов человек, – продолжал он, – которое ежегодно увеличивается миллионом и вскоре дойдет до ста. Где [еще] такая многочисленность? О Китае говорить нечего, ибо его жители составляют мертвый капитал истории и, следовательно, не идут к нашим соображениям». Зато предлагал Погодин представить себе, что будет, «если мы прибавим к этому количеству еще 30 миллионов своих братьев, родных и двоюродных, рассыпанных по всей Евро– пе, от Константинополя до Венеции, и от Морей [в Греции] до Балтийского и Немецкого морей?.. Вычтем это количество... из всей Европы, и приложим к нашему. Что останется у них и сколько выйдет нас? Мысль останавливается, дух захватывает»}* Да простится эта имперская эйфория бедному Погодину: он столько раз впоследствии, как мы еще увидим, от неё отречется. Просто такое было тогда умонастроение в николаевской России (писал это Погодин в 1838 году). Мы помним, что всего три года спустя Шевы– рев говорил о Европе как о «будущем трупе», страдающем «заразительным недугом». Помним и восторг, с которым принял это его откровение петербургский бомонд. Так представляли себе в 1840-е

М.П. Погодин. Цит. соч., с. 3. Там же, с. 2.

состояние Европы читатели «Москвитянина». Обуревавший её порыв к свободе приняли они за предсмертную агонию. Всё тогда казалось возможным: и добиться нового передела Европы, и сделать границы России навсегда неуязвимыми, и «консолидировать», говоря сегодняшним языком, альтернативную Европе цивилизацию. Погодин был прав: «дух захватывало»...

Мы-то сегодня знаем, что кончилась тогдашняя эйфория национальной катастрофой. И, как мы скоро увидим, иначе она и не могла закончиться. Тем более странно, что продолжает она «захватывать дух» у православных фундаменталистов и в сегодняшней Москве. Н.А. Нарочницкая, например, вполне искренне горюет, что потеряла тогда Россия замечательный шанс «консолидации крупнейшего центра мировой политики и альтернативного Западу исторического опыта на Евразийском континенте с неуязвимыми границами». И особенно горько ей оттого, что воспользуйся тогда Николай этим уникальным шансом, «латинская Европа смотрелась бы на карте довеском Евразии, соскальзывающим в Атлантический океан».19 Вот уж поистине «заразительный недуг», переживший столетия.

Упускается здесь из виду лишь одно обстоятельство. Николай действительно попытался воспользоваться шансом добиться для России «неуязвимых границ». В этом, собственно, и состоял пятый сценарий его внешней политики. И хотя он и отличался от погодинского (например, о расчленении Австрии там речи не было), но влияние «православно-славянского» сценария просматривается в нем совершенно отчетливо. В частности, место протектората над Турцией заняла попытка изгнать её из Европы; место бесславно скончавшегося Союза трех Дворов заняла забота о переходе «под покровительство России» славянских Сербии и Болгарии (вместе с православными дунайскими княжествами, т.е. сегодняшней Румынией); и место защиты целостности Турецкой империи – курс на войну эа её расчленение. Курс этот резко противоречил не только всем предыдущим стратегиям, но и самой генеральной цели николаевской политики в первую четверть века его правления: борьба с революцией исчезла из него напрочь. По всем этим причинам уместно, наверное, назвать его сценарием «великого перелома».

19 Н.А. Нарочницкоя. Россия и русские в мировой политике, М., 2002, с. 197.

Глава пятая Восточный вопрос

против I УРЦИ И» Конечно, если забыть о решающей разнице между борьбой за протекторат над Оттоманской империей и войной за её расчленение, можно и впрямь сказать, что Николай всю жизнь вел «процесс против Турции». В известном смысле он был внешнеполитическим эквивалентом «процесса против рабства» в политике внутренней. Во всяком случае был он столь же пронизан противоречиями и столь же бесплоден. И остался в истории точно такой же николаевской «недостройкой», бесславным памятником нелепости всего этого тридцатилетнего царствования. Вошел он в дипломатические анналы под именем Восточного вопроса.

По словам «начальника штаба по дипломатической части», как называл Николай своего посла в Лондоне Филиппа Бруннова, «Восточный вопрос заботил императора с самых первых дней его царствования и никогда не переставал требовать самого серьезного его внимания».20 Что не удивительно, ибо связан он был с таким же риском, как и отмена крепостного права. И последствия его были так же непредсказуемы. Только если в «процессе против рабства» главными оппонентами императора оказались родные Собакевичи, то в «процессе против Турции» оппонентом была вовсе не сама Блистательная Порта (как требовала называть себя в официальных документах Турция), но Европа. Причем, вся – и Западная, и Восточная, включая вчерашних союзников. Как писал австрийский дипломат граф Прокеш фон Остен, Восточный вопрос был именно «вопросом между Россией и остальной Европой».21

Теперь мы можем точнее сформулировать смысл и цель нашего эксперимента. Только подробный, систематический анализ политики Николая в этом решающем Восточном вопросе позволит показать, насколько эффективна для её понимания идея множественности стратегических сценариев. «Процесс против Турции», с которого началась и которым закончилась внешнеполитическая деятельность

С.С. Татищев. Внешняя политика императора Николая I, Спб., 1887, с. 307.

«Процесс

Там же.

императора, предпочтительнее в этом смысле его собственно «жандармской», контрреволюционной деятельности. Просто потому, что результаты его борьбы с революцией были, похоже, сильно преувеличены в традиционной историографии – как его оппонентами, так и апологетами. На поверку оказываются эти результаты минимальными и для общей оценки внешней политики Николая несущественными. Во всяком случае к общеевропейской войне привести не могли они ни при каких обстоятельствах.

Имея, однако, в виду эту центральную роль Восточного вопроса во внешней политике Николая, есть, наверное, смысл хотя бы кратко остановиться на том, что представлял собою объект этой политики, «больной человек Европы», как называл император тогдашнюю Турцию.

Глава пятая Восточный вопрос

«МОСКОВИЯ» Потерритории, которая ей формально принадлежала, соперничать с Блистательной Портой могла лишь Россия. Порта при этом была не только евразийской, но и евроафриканской империей. Чтобы дать читателю представление о её тогдашней территории, достаточно просто перечислить государства, расположенные на ней сегодня: Марокко, Алжир, Тунис, Ливия, Египет, Судан, Йемен, Саудовская Аравия, Израиль, Ливан, Сирия, Иордания, Ирак и собственно Турция – это лишь в Африке, в Азии и на Ближнем Востоке. В Европе владения её включали Албанию, Словению, Сербию, Грецию, Болгарию и Румынию.

Турецкая

Если у Российской империи была лишь одна серьезная головная боль, Польша, то у Турции таких «Польш» была, как видим, добрая дюжина. Мудрено ли, что весь XIX век пребывала она, можно сказать, в состоянии полураспада? В Тунисе правил свой Бег, в Алжире свой Дей. В Аравии хозяйничали фундаменталисты – ваххабиты, для которых сам султан, Халиф правоверных, вообще был еретиком, отступником от Ислама. Сирией правил Джезар-паша (славянин, перешедший в мусульманство), Египет был в руках могущественного Мегмета Али, тоже славянина, ставшего мусульманином, с которым мы еще не раз в этой главе встретимся. Хозяином Болгарии был Виддинский паша Пазван Оглу, хозяином Албании

1 Глава пятая Восточный вопрос Турецкая «Московия» 259

янинский паша Али Тепеделенский. Перечислять устанешь, а управлять – представляете?

Формально все они были наместниками султана, губернаторами, в действительности многие из них вели себя как независимые правители, разве что посылали время от времени дорогие подарки визирям и влиятельным женам султанского сераля. Все имели собственные армии, а некоторые, как мы еще увидим, были намного сильнее султана. Понятно поэтому, почему Блистательная Порта, подобно Московии накануне Петра, провела целое столетие в попытках себя реформировать. Понятно и почему нескольким из её султанов предсказывали будущее Петра.

Ничего, однако, из этих реформ не вышло. И турецким Петром никому из её реформаторов стать было не суждено. Конечно, на пути реформы лежали мощные препятствия. Главными из них были янычарское войско и реакционное духовенство. Но ведь и реформам Петра противостояли стрельцы и фундаменталистская церковь. Так что проблема, наверное, в другом. Просто слишком затянулось дело. Турецкая «Московия» опоздала. Столетие, отделившее успешную реформу Петра от попыток реформ Селима III сделало модернизацию империи невозможной. А поскольку оттоманские элиты пронизаны были имперской ментальностью ничуть не меньше российских и от традиционной великодержавности отказываться не желали, XIX век стал для Блистательной Порты роковым.

Но давайте по порядку. Первым препятствием для модернизации 6ыл*как мы уже говорили, янычарский корпус, некогда краса и гордость Оттоманской армии, к XIX веку превратившийся в то же самое, во что превратилось бы стрелецкое войско в России, если бы Петр вовремя с ним не расправился. Янычары стали в лучшем случае вооруженными торговцами, а в худшем – вымогателями и бандитами, получавшими деньги за государственную службу, исправлять которую не желали. Они отчаянно сопротивлялись любым европейским нововведениям и в первую очередь, конечно, созданию регулярной армии. А когда им удавалось объединиться с фанатичными улемами, духовными наставниками стамбульской толпы, сопротивление их становилось непреодолимым.

Селиму III, первому оттоманскому реформатору, в котором французский посланник Шуазель-Гуффье предвидел будущего Петра, пришлось в 1807 году испытать силу этого сопротивления на себе. Молодой султан создал первый корпус регулярной армии, низами-джедид, построенный по европейскому образцу и оснащенный новейшим французским вооружением. Янычары, естественно, подняли мятеж, требуя не только роспуска низами-джедид, но и, так сказать, импичмента султану. «Заслуживаетли оставаться на престоле падишах, – задали они вопрос великому муфтию, – который своими распоряжениями подрывает священные начала Корана?» И едва согласился с ними муфтий, судьба реформатора была решена. Новый султан Мустафа IV, ненавистник европейских новшеств, приказал задушить Селима. Союз янычаре духовенством победил. Низами-джедид был распущен.

Однако следующий претендент на титул турецкого Петра, султан Махмуд II, ошибку предшественника учел. Он договорился с духовенством заранее и во время следующего мятежа янычар в 1826 году объявил их вне закона, развернул против них знамя Пророка и попросту расстрелял мятежников из пушек. Правда, «султан приказал отрубить еще немалое количество голов, – заключает эту эпопею французский историк, – но победа осталась за законом».22

22

Махмуд был большим поклонником европейской цивилизации (хотя, в отличие от Петра, знал о ней лишь понаслышке). Морская, артиллерийская и инженерная школы, основанные Селимом, были восстановлены, турецкая молодежь отправлена в Европу для обучения воинскому мастерству. В империи были введены единая почта и паспортная система, а в Стамбуле даже начала выходить газета. Но главное, было запрещено ношение тюрбана. Султан и его двор щеголяли в европейском платье, его жены стали открыто появляться в общественных местах, а при европейских дворах были впервые заведены постоянные посольства.

Глава пятая

воаочиь,й вопрос f| Э Р ОД И И H Э П вТр Э Внешне могло

показаться, что дело идет на лад и реформа, не удавшаяся Селиму, удастся Махмуду. Не тут-то было, однако. Вмешались мусульманское духовенство и, естественно, имперский вопрос. С точки зрения правоверных, Халифу, хранителю святынь Ис-

«История»,т.з, с. 203.

лама, не подобало упразднять тюрбаны и тем более посещать балы и банкеты, где рекой лилось запрещенное Кораном вино. Стамбул опять заволновался. Турецкие юродивые, дервиши, останавливали султана на улице и кричали ему: «Падишах, гяур, Аллах потребует от тебя отчета за нечестивость!» Их, конечно, казнили, но ненависть к европейским новшествам султана росла словно на дрожжах. И Махмуд, в отличие от Петра, очень быстро, как мы еще увидим, перед ней капитулировал. Тем более, что ситуация в империи складывалась в высшей степени неблагоприятно.

Султану никак не удавалось подавить греческое восстание, ставшее к середине 1820-х знаменем всей либеральной Европы. В её глазах боровшиеся за независимость греки отстаивали дело цивилизации против варварства. Складывалась парадоксальная ситуация: самый европейский из владетелей Оттоманской империи оказывался вдруг воплощением азиатского варварства. По всему континенту создавались филэллинские комитеты, собиравшие деньги на помощь грекам и посылавшие в Грецию добровольцев. Газеты ежедневно помещали сообщения с театра военных действий, журналы публиковали пламенные статьи таких европейских знаменитостей, как Шатобриан и Лафайет.

Парижское филэллинское общество собрало для греков 3 миллиона франков. Лондонские банкиры дали временному греческому правительству два огромных по тем временам займа: 8оо тысяч фунтов стерлингов в 1821-м и два миллиона в 1825 году. Добровольцем поехал умирать в Грецию Байрон. Казалось бы, самое простое, что мог в таких обстоятельствах сделать султан-реформатор, это даровать Греции если не независимость, то, по крайней мере, широкую автономию, одним ударом завоевав таким образом симпатии всей Европы. Тем более, что усмирить греков силой он все равно не мог.

Но так далеко европеизм Махмуда не простирался. Султан поступил традиционно: попытался раздавить мятежную провинцию империи силами другого провинциального вассала, воинственного египетского паши Мегмета Али. К этой истории, однако, мы еще вернемся. А пока что подведем итоги. Как Селим, так и Махмуд, оказались лишь пародиями на Петра. В отличие от него, им не удалось ни секуляризовать страну, ни кардинально изменить её культур– но-политическую ориентацию.

Так или иначе, читатель можеттеперь более компетентно оценить как то, что сделал для России Петр, разрушив в конце XVII века Московию, так и то, с какой Турцией пришлось иметь дело Николаю.

Глава пятая

восточный вопрос греЧеское

ЧУДО В заключительной книге трилогии мы поговорим о столкновении Петербурга со Стамбулом по поводу Греции в самый драматический его момент в 1825 году, когда дело закончилось скандальным конфузом петербургской дипломатии, так и не сумевшей до кончины императора Александра разрешить конфликт между двумя непримиримо противоречившими друг другу императивами. С одной стороны, лояльность Священному Союзу требовала безоговорочно осудить греков как мятежников, восставших против легитимного государя. Греция «находится под скипетром Оттоманов, – отвечал на их просьбу о помощи российский канцлер Каподистрия, – Провидению угодно, чтобы под этим скипетром вы ему и служили».23

Но симпатии к восставшим требовали столь же безоговорочной поддержки греков как борцов за национальное освобождение. Этот неразрешимый конфликт практически парализовал российскую политику. В результате, как с удовольствием констатировал партнер России по Священному Союзу Меттерних, «влияние русского двора на греков потеряно».24 Но то, что было политической интригой для австрийского канцлера, звучало как смертный приговор для истекающих кровью греков. Выход из игры единоверной России в момент, когда сын египетского паши Ибрагим явился по просьбе султана в Грецию во главе огромной армии, не оставлял восставшим надежды. «Дело греческой независимости, – замечает французский историк, – казалось окончательно проигранным»25

Но тут случилось невероятное. Греки склонны были рассматривать это как чудо. В последнюю минуту, когда Ибрагим уже разгро-

23 История России в XIX веке (далее ИР), М., 1907, вып. 8, с. 589. 2k Там же, с. 591. 25 «История», т. з, с. 190.

мил их ополчение и готовился к штурму тогдашней столицы республики Навплии, он вдруг снял осаду и приказал своей армии отступать по всему фронту. А произошло на самом деле вот что. Под нажимом всеевропейской филэллинской кампании в конфликт вмешалось английское правительство. Только что вступивший в должность британский премьер Джордж Каннинг заявил: «Россия покидает свой пост, Англия должна занять её место. Тем более, что человечество этого требует».26 Ибрагим намек понял. Английский флот мог в любую минуту перерезать его коммуникации с Египтом. На время, по крайней мере, греческая республика была спасена. Три месяца спустя Александр умер, у руля империи встал Николай. И вот что случилось дальше.

Глава пятая Восточный вопрос

«Наиболее вредная из всех возможных

комби Н 3 Ц И И У> Для нового царя преданность принципам Священного Союза вовсе не была императивом. И если не стал он филэллином, то совсем по другой причине. Он сразу понял то, чего так и не уразумели ни император Александр, ни султан Махмуд: греческое восстание вовсе не было рутинным, провинциальным мятежом, с которым, кактра– диционн#заведено было в Блистательной Порте, можно покончить силами соседнего вассала. Для Николая события в Греции представляли грозный симптом европейской революции, вырвавшейся далеко за пределы Запада и на глазах завоевывавшей православную страну.