Текст книги "Россия и Европа. 1462-1921. В 3-х книгах"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 71 (всего у книги 114 страниц)

Само собою, сегодняшние наследники Данилевского предпочитают об этих сюжетах умалчивать. НиуА.А. Галактионова, ни у Н.А. Нарочницкой, не говоря уж об игумене Дамаскине, мы не найдем даже упоминания о гегемонии России в планируемой славянской федерации, об императивности «кровавой борьбы» за эту гегемонию или о войне как о «лекарстве». Б.П. Балуев ссылается в оправдание на другого раннего пропагандиста Данилевского Н.Н. Страхова, который в полемике с Соловьевым настойчиво подчеркивал, что «основная ценность [„России и Европы"] в новой теории всеобщей истории, а вопрос о славянстве и взаимоотношениях России и Европы – всего лишь частный случай, поясняющий эту новую общую теорию исторического процесса».130 Хорош, однако, частный случай! Данилевский, надо полагать, никогда не простил бы ни Страхову, ни Балуеву такого уничижения главного смысла своей работы. Зачем, спрашивается, выстраивал он всю эту громоздкую схему, если не для теоретического оправдания

Там же, с. 453.

Там же, с. 457.

Там же.

Б.П. Балуев. Цит. соч., с. 138.

войны с Европой за Царьград, как честно признал Бестужев-Рюмин? Действительный вопрос лишь в том, нужна ли была для оправдания этой войны такая искусственная и вдобавок еще, как мы видели, не выдерживающая даже прикосновения критики схема? Нужна ли была она, если еще за два десятилетия до Данилевского буквально то же самое, что он, говорил – без помощи всяких наукообразных спекуляций о «культурно-историческихтипах» – ранний Погодин?

Вспомним его монолог времен начала Крымской войны:

«Какая война может быть достойнее, человечнее, святее!.. Как русские, мы должны взять Константинополь. Как славяне, мы должны освободить своих старших единоплеменников... Как православные христиане, мы должны возвратить Святой Софии её вселенский крест... Константинополь был средоточием, столицею русской истории в протяжение её первых двухсот лет, которые так знаменательно соединяются и сходствуют с нашим временем, составляя одно целое, один замкнутый круг... Ион, наш славный враг Наполеон с утесов Св. Елены устремлял взор свой на Константинополь и в политическом своем ясновидении видел в нем столицу Европы, столицу миро. Кому же должна принадлежать по всем соображениям истории эта столица? Она должна принадлежать или лучше, она не может не принадлежать никому, кроме Востока, а представитель Востока есть Россия. Вперед! Сноми Бог/»131 Похоже, согласитесь, что вся разница между Погодиным и Данилевским лишь в том, что первый умел учиться на собственных ошибках, а второй нет. Именно поэтому, надо полагать, так высоко вознесен в сегодняшних националистических кругах России Данилевский, а Погодин практически забыт.

Глава седьмая

Национальная идея ВлаСТЬ ИМПврСКОГО

наваждения Осталось нам, собственно,

обсудить лишь два вопроса. Во-первых, как мог Данилевский поставить сгмо существование своей страны в зависимость от завоевания Константинополя и создания Славянского союза? Или, если угодно, как посмел он кощунственнот)тождествить

131 М.П. Погодин. Цит. соч., ее. 186,190,191.

свою агрессивную схему, пронизанную идеей императивности войны, с «жизненной сущностью» и даже «причиной бытуя» России? И во-вторых, почему именно этой схеме суждено было стать «историческим заветом» постниколаевской России, подтолкнув последнего императора и элиту страны на роковую для неё войну?

Конечно, даже в страшном сне не могло привидиться Данилевскому, что для реализации его схемы, пусть хоть частичной, неполной, понадобятся не только две мировые войны – это бы его как раз не смутило, – но и революция, и тотальная смена элиты, и другой, безбожный царь. Тем более, что схема его утверждала категорически: в России, в отличие от Европы, революция невозможна.132 Разумеется, это дает читателю некоторое представление о ценности пророчеств «русского Нострадамуса». Но будем справедливы, о связи своей воинственной схемы с революцией знать он не мог.

Была, однако, в его время масса вещей, о которых он мог и даже обязан был знать. Например, те, о которых знали его младшие современники Константин Леонтьев и Владимир Соловьев. Или те, что в конце концов понял его наученный горьким опытом старший современник Михаил Погодин. Или, по крайней мере, те, что были известны тогда любому русскому дипломату, мало-мальски поднаторевшему в славянских делах. Между тем они, хоть и по совершенно разным причинам, пришли к одному и тому же выводу: для России времен Данилевского стремиться к созданию Славянского союза было нетолько вредно, но, вполне возможно, и гибельно.

Ну, мог же он, право, хоть спросить у Погодина, почему тот отрекся от идеи Славянского союза как раз в то время, когда Данилевский писал свою книгу. Мог узнать у Леонтьева, почему тот находил, что не стремиться должны русские националисты к этому союзу, а напротив, как огня, «остерегаться быстрого разрешения всеславянского вопроса».133 Ибо, по мнению Леонтьева, именно оно и грозило России тем, чего так панически страшился Данилевский, «всё большей и большей и весьма пошлой буржуазной европеизацией» (одна из глав «России и Европы» так и называется: «Ев– ропейничанье – болезнь русской жизни»). Потому ведь и назвал

Н.Я. Данилевский. Цит. соч., с. 414.

Н.Н. Леонтьев. Собр. соч. в 12 томах, M., 1912-1914,т. 6, с. 189.

Леонтьев схему Данилевского «славяноволием», «славянопотвор– чеством», даже «славянобесием».134

Совсем по другим причинам находил утопичной идею Данилевского Соловьев. Он был уверен, что вовсе не Славянский союз возникнет на обломках Турции и Австрии, но «куча маленьких национальных королевств, которые только и ждут торжественного часа своего освобождения, чтобы броситься друг на друга».135 И оправдалось ведь это предвидение еще при жизни Данилевского. Уже в 1885 году Сербия и впрямь напала на Болгарию. В ту пору, правда, военная фортуна от неё отвернулась и, по словам князя В.П. Мещерского, «храбрый король сербский, знаменитый Милан, который не смел из трусости командовать армией», вынужден был «подписать все условия мира, предложенные Болгарией».136 Зато уже четверть века спустя Сербия – в союзе со вчерашним врагом Турцией – взяла реванш, наголову разгромив Болгарию. А России, как мы помним, пришлось лишь бессильно наблюдать за вцепившимися в горло друг другу славянскими клиентами. Правы были, выходит, Погодин и Соловьев: голубая мечта Данилевского – «славянская федерация под главенством России» – действительно оказалась мифом.

Окончательным, однако, приговором этой химере было мнение практика, на протяжении многих лет вовлеченного в славянские дела и притом «выдававшегося, – по мнению того же Мещерского, – по своим способностям и по своим осмысленным патриотическим взглядам».137 Мещерский записал монолог этого дипломата, имени которого он почему-то не называет, в 1885 году, т.е. опять-таки еще при жизни Данилевского. Но работал-то дипломат на Балканах именно в те годы, когда одно за другим выходили три издания «России и Европы». Вотего мнение:

«Освобождать, как мы освобождали наших братушек, значило на практике разводить себе под ногами злых шавок, которые и кусать нас готовы, и ходить нам мешают, и везде и всегда находятся поперек наших ног... Я думаю, наши братушки лучше это знают, чем мы, они не

Там же, с. 119.

B.C. Соловьев. Сила любви, М., 1990. с. 48.

В.П. Мещерский. Цит. соч., с. 706.

хотят нашего влияния, нехотят зависеть от нас; они хотят, чтоб мы за них делали черную и трудную работу освобождения, а потом нас прочь... Не думаю, чтобзто было в интересах и выгодах России»}38 Так выглядела утопическая схема Данилевского на практике, причем, повторяю, еще при его жизни и задолго до того, как поднял её на щит авторитетнейший тогда ученый, профессор К.Н. Бестужев-Рюмин, воз– – главлявший кафедру русской истории в Петербургском университете.

Но как же в таком случае понять то странное обстоятельство, < что – вопреки мнению стольких умных людей и главное вопреки реальности – стоял до конца на своем Данилевский? И продолжал во всех изданиях «России и Европы» уверять читателей, что, отказавшись от создания Славянского союза, Россия неминуемо превратится в «исторический хлам... не оставив по себе живого следа»? И как объяснить, что с конца 1880-х, в эпоху контрреформы и позже, книга его оказалась бестселлером и далеко не один Бестужев– Рюмин восторгался его утопической схемой?Ведь выглядит это, право же, как наваждение, как намеренное стремление отвернуться от реальности, забыть о ней, противопоставить ей что угодно – мечту, «мифологию», химеру. Но не с тем же ли наваждением имеем мы здесь дело, что заставило французов отдать в 1851 году Париж маленькому Наполеону – несмотря на то, что ни малейшего шанса вернуть Франции былое величие у него не было? Мне кажется, с тем же самым. Больше того, я не могу объяснить популярность схемы Данилевского иначе, нежели властью этого наваждения, которое назвали мы фантомным наполеоновским

комплексом и которое жгло сердца и автора и его наследников. *

Глава седьмая

Национальная идея ПОСЛСДНве ОТСТуПЛСНИС

в современность в.с.соловьев,

который не раз говорил о принципиальной разнице между «истинным патриотизмом и национализмом, представляющим для народа то же, что эгоизм для индивида»,139 оставил нам пророческую формулу. Она гласит:

Там же, с. 715.

B.C. Соловьев. Цитсоч., с. 57– «Национальное самосознание есть великое дело, но когда самосознание народа переходит в самодовольство, а самодовольство доходит до самообожания, тогда естественный конец для него есть самоуничтожение».140

Я назвал эту формулу пророческой потому, что еще за четверть века до 1917-го она точно описала судьбу тогдашней российской элиты, так до конца и не сумевшей освободиться из плена развитого национализма. Начав с национального самодовольства, она и впрямь, как мы знаем, кончила самоуничтожением.

Я назвал это удивительное пророчество лестницей Соловьева. Именно по её ступеням и сходила в свой ад постниколаевская Россия. Нет сомнения, что одним из главных героев этой драмы был Н.Я. Данилевский. Но о нём чуть позже. Сейчас, поскольку случай экстраординарный, процитирую свой комментарий к соловьевской «лестнице». Сведенный к одному абзацу, звучит он так: «Содержится здесь нечто и впрямь неслыханное. А именно, что в России национальное самосознание, т.е. естественный, как дыхание, патриотизм, любовь к отечеству может оказаться смертельно опасной... Неосмотрительное обращение с нею неминуемо развязывает... цепную реакцию, при которой культурная элита страны и сама не замечает происходящих с нею роковых метаморфоз... Опасность в том, что граница между патриотизмом и второй ступенью страшной соловьевской лестницы, национальным самодовольством (или, говоря современным языком, умеренным национализмом) неочевидна, аморфна, размыта. И соскользнуть на неё легче легкого. Но стоит культурной элите страны на ней оказаться, как дальнейшее скольжение к национализму жесткому... „бешеному" становится необратимым. И тогда национальное самоуничтожение... оказывается неминуемым».

Напомнил я читателю о «лестнице Соловьева» и этом комментарии в связи с атакой сегодняшних наследников Данилевского на одного из самых глубоких и честных критиков его теории. В начале 1990-х Ю.С. Пивоварову случилось опубликовать очень подробный и серьезный обзор «Николай Данилевский в русской культуре и в мировой науке». Естественно, не мог он пройти мимо прискорбного, с его точки зрения, обстоятельства, что виднейшие современники Да-

140 B.C. Соловьев. Сочинения в двух томах, М., 1989, т. 1, с. 282.

нилевского, мыслители, историки и поэты сочувствовали его идеям и в большей или меньшей степени с ними солидаризировались. Пивоваров перечисляет их поименно: «Ф.М. Достоевский и Ф.И. Тютчев, А.Ф. Писемский и А.Н. Майков, К.Н. Леонтьев и Н.Н. Страхов, И.С. Аксаков и О.Ф. Миллер, К.Н. Бестужев-Рюмин и В.В. Розанов, В.И. Ла– манский и А.А. Потебня».141

Всё совершенная правда. Только вывод, который делает из этого обстоятельства Пивоваров, должен был прозвучать для наследников Данилевского по меньшей мере как оскорбление святыни. «Для меня же, – заключает автор, – подобное отношение к идеям Данилевского выдающихся представителей отечественной культуры есть прежде всего свидетельство одной из сущностных болезней „русского духа", проявление одной из трагедий исторической судьбы России».142

После всего, что узнал здесь читатель об идеях Данилевского, нетрудно догадаться, как мог исследователь прийти к столь удручающему выводу, хотя, честно говоря, кажется мне, что он несколько преувеличил значение отзывов о Данилевском его знаменитых современников. Я думаю, свидетельствуют они лишь о том, что культурная элита тогдашней России находилась вместе с Данилевским на полпути от второй ступени «лестницы Соловьева» (национального самодовольства) к третьей (национальному самообожанию). И современники, как пытался я объяснить в своём комментарии, этого не замечали. Они были в плену того же николаевского наваждения, действовали на сцене той же исторической драмы, героем которой и стал для них Данилевский.

И самое главное, они понятия не имели, куда ведут страну. Следуя его идеям, ке подозревали о неминуемости финального акта драмы. Господь смилостивился над большинством из этих людей, не дав им дожить до страшной развязки. Недаром же, как гром с ясного неба, обрушилась она на тех немногих, кто дожил. Невозможно передать их ужас и растерянность перед лицом этой развязки. Вспомните хотя бы отчаяние одного из этих немногих В.В. Розанова: «Русь слиняла в два дня, самое большее в три... Что же осталось-то? Странным образом, ничего». «С Россией кончено», – вторил ему Максимилиан Волошин.

«Мир России», 1992, № 1, с. 211.

Ни на минуту не усомнились они, что не ждет отныне Россию ничего, кроме «перегнивания в исторический хлам». Так учил Данилевский.

Короче говоря, отношение к идеям Данилевского выдающихся представителей отечественной культуры, говоря словами Пивова– рова, несомненно было симптомом болезни. Только я не назвал бы её «сущностной болезнью русского духа» (что было бы не диагнозом, а приговором), скорее, фантомным наполеоновским комплексом. Спору нет, это тяжелая болезнь: Россия и по сей день, как мы видим, от неё не излечилась. Свидетельством тому хотя бы яростная атака на Пивоварова, предпринятая наследниками Данилевского.Один из них, например, обвинил его ни больше ни меньше, как в антипатриотизме. Нет, так прямо он не сказал и в русофобы оппонента не записал, но ясно дал понять публике, что не наш это человек. Вот послушайте: «Ю.С. Пивоваров не приемлет цвет русской культуры, именно всех, кто наиболее талантливо выражал русское национальное самосознание».143 Или того пуще: «Автор хотел бы видеть русского человека без его национального самосознания».144

В. П. Валуев. Цит. соч., с. 285.

Там же.

Меньше всего, согласитесь, напоминают эти обвинения академическую дискуссию. Похоже скорее на донос «высокопоставленным сотрудникам». И подумать только, что Соловьев объяснил эту остервенелость еще 120 лет назад! Конечно же, человек, соскользнувший на вторую ступень его «лестницы», тотчас и перестает понимать, чем, собственно, отличается национальное самосознание от национализма. Перестает потому, что не допускает национальной самокритики. Именно это, надо полагать, и случилось с современниками Данилевского, которых перечислил Юрий Сергеевич Пивоваров.

Глава седьмая Национальная идея

Почему

Данилевскии? Остается последний

вопрос: почему именно лицо Данилевского обрела Национальная идея постниколаевской России, а не, допустим, его главного конкурента И.С. Аксакова, тогдашнего вождя славянофилов, ратовавшего за Славянский союз и за водружение креста на Св. Софии ничуть не менее страстно, чем Данилевский? Почему не на сочинениях Аксакова воспитывалось целое поколение российской элиты (включая не только тех, кого перечислил Пивоваров, но и последнего императора), а на идеях Данилевского? Ведь именно Аксаков был главным героем того, что князь Мещерский назвал «славянским пожаром» 1876 года: «В Москве народным диктатором стал Иван Сергеевич Аксаков, взявший в свои руки всё дело славянского движения, а в Петербурге его единоличную роль, действительно всемогущую, исполнял славянский комитет». И именно благодаря усилиям Аксакова «к концу лета всё в России было отставлено на второй план и только один славянский вопрос завладел всеми до такой степени, что не было уголка в России, где бы не горел славянский вопрос».145

Казалось бы, Аксакову и карты в руки. Кем был по сравнению с «народным диктатором» скромный биолог Данилевский, не числивший за собою никаких славянофильских подвигов, не издававший свою газету и никогда не видевший в глаза императора? Правда, будущий председатель кабинета министров П.А. Валуев был несколько другого мнения о деятельности Аксакова. Например, 4 августа 1876 года он записал в своем дневнике: «Мы дошли до славянофильского онанизма. Вся Россия в бесплодной лихорадке... Все бредят южными славянами, не разбирая даже и не ведая, кто они».146 Но и Валуев не мог отказать Аксакову в исключительной энергии и безусловной преданности славянскому делу. Важнее, однако, что к Аксакову был еще в 1881 году необычайно расположен и новый император. Как вспоминает А.Ф. Аксакова (в девичестве Тютчева), Александр III сказал ей: «Я читал все статьи вашего мужа за последнее время. Скажите ему, что я доволен им... Он честный и правдивый человек, а главное он настоящий русский, каких, к несчастью, мало... Я сочувствую идеям, которые высказывает ваш муж. По правде сказать, его газета единственная, которую можно читать. Что за отвращение вся эта петербургская пресса – именно гнилая интеллигенция».147

В.П. Мещерский. Цит. соч., с. 445.

Дневник П. А. Валуева. М., 1961, с. 381

А.Ф. Тютчева. При дворе двух императоров, М., 1929, с. 225.

Так каким же образом тогда победителем оказался все-таки Данилевский? Тому, я думаю, три причины. Во-первых, Аксаков имел несчастье убедить графа Николая Игнатьева, всемогущего тогда министра внутренних дел, в необходимости созвать Земский собор. Победоносцев ему этого не простил. Беспощадно, как мы помним, зарубив эту идею, он доступно объяснил молодому императору, почему смутьянские идеи не должны нравиться лидеру, написавшему на своем знамени «стабилизация режима». Попутно Победоносцев, конечно, поставил крест на карьере Игнатьева. Аксаков был выслан в свое имение и никогда уже больше расположением императора не пользовался.

Во-вторых, в 1881 году Александр III просто еще не разобрался толком в политических воззрениях Аксакова (и вообще славянофилов). Позже, когда его ментор растолковал ему на пальцах что к чему, император не только перестал считать Аксакова «настоящим русским», но и испытывал к нему искреннюю неприязнь. Вот идеи Аксакова в изложении Пыпина : «по славянофильской теории оказывалось, что видимая Россия – не настоящая, что Россия настоящая кончилась с реформой Петра, после чего наступил петербургский период, представляющий нарушение истинно русских начал, измену им».148 Для Александра III, согласитесь, предположение, что он управляет «не настоящей Россией» и сам еще вдобавок «не истинно русский», должно было звучать чем-то вроде оскорбления величества. Усугублялось всё еще и крайним догматизмом славянофилов, провозглашавших, что «мы сначала сыны православной церкви, а потом уже русские и славяне», отталкивая тем самым от России славян-католиков – хорватов, словаков, чехов. Славянофилы не желали признавать, что эти народы, говоря словами того же Пыпина, «имеют позади себя тысячу лет католичества» и «вопрос страшно усложнен этой тысячелетней историей».149 С этой точки зрения, Данилевский, который не требовал, чтобы Россия вернулась в XVII век, а славянство – ко временам Кирилла и Мефодия, был куда ближе сердцу императора и, что не менее важно, Победоносцева.

В-третьих, наконец, агитация Аксакова была все-таки не более,

чем публицистика, он просто подхватил упавшее после Крымской

f

А/У. Пь/пин. Цит. соч., с. 109.

1

(

войны погодинское знамя и темпераментно повторял внешнеполитические идеи, от которых, как мы помним, давно уже отрекся их автор. И воттут Данилевский имел перед ним решающее преимущество. Он был первым, кто представил публике старую погодинскую схему в ореоле безупречной, как тогда казалось, учености, дал ей верховную интеллектуальную санкцию. Неискушенные читатели, а порою, как слышали мы от Пивоварова, и очень даже искушенные, но искавшие лишь научного обоснования своих собственных взглядов, воспринимали его книгу как «открытие законов истории», как последнее слово науки, авторитетно подтверждающее то, что им хотелось услышать. За политическую благонадежность схемы Данилевского ручались церберы контрреформистского режима, возведшие её в ранг государственной философии, за благонадежность научную ручался сам Бестужев-Рюмин. Чего же боле?

Даже в социал-демократической среде, бесконечно далекой от славянскихстрастей, никому, как вспоминал позже Г.П. Федотов, не приходило в голову с ней спорить: «схема эта вошла в учебники, презираемые, но поневоле затверженные и не встречавшие корректива».150 Мало кто вчитывался в «законы истории» Данилевского. Зато все усвоили, что, откажись Россия от войны во имя своего славянского предназначения, не оставит она по себе и «живого следа». В этом смысле сыграла его схема в некотором роде роковую роль в истории России, окончательно превратив в умах её правителей былую погодинскую «мифологию» в «исторический завет». Тем более, что, прав Федотов, корректива действительно не было. Многие ли тогда знали о возражениях Соловьева? И кого, кроме разве чудаков вррде князя Мещерского, интересовали непопулярные в ту пору суждения русских дипломатов?

Глава седьмая

Национальная идея ОпрЭВДаНИе ВОЙНЫ

Была, разумеется, у неожиданной популярности Данилевского и другая сторона. Аудитория для его проповеди была, как мы уже говорили, подготовлена. Публике, воспитанной на зажигательных статьях Аксакова и все-таки не дождавшейся к началу XX

150 Г.П. Федотов. Судьба и грехи России, Спб., 1991, с. 36.

века реванша за поражение Николая, невыносимо было видеть Россию в роли младшего партнера Крымской победительницы – Франции. И еще невыносимей «признать вместо султана императора германского привратником Проливов», как сочувственно цитирует Сергея Сазонова Н.А. Нарочницкая.151 Если нестерпимым представляется это ей даже в 2002 году, то нетрудно вообразить, что должны были чувствовать современники Сазонова. Вот буквально так: «Окончательное водворение Германии на Босфоре было бы равносильно смертному приговору России».152

Впрочем, ничего другого и ожидать нельзя было от того, что и сегодня представляется Б.П. Балуеву как «вековечная доминанта враждебности Европы к России, [которая] основывается на органической несовместимости двух культурно-исторических типов из-за их сущностных и возрастных различий».153 Как, спрашивается, было стерпеть такой афронт со стороны «несовместимого культурно-исторического типа», не поставив его на место? Тем более, что Данилевский, а это значило тогда Наука, учил, что война за проливы и славянство желанна для России и благодетельна. И что без неё она попросту «потеряет свою идею» и ей «ничего не останется, как бесславно доживать свой жалкий век» в качестве «недоросля в громадных размерах».

Насколько же, право, умнее, проницательнее и даже, если хотите, доброжелательнее к России звучит в сравнении с самоубийственной рекомендацией Данилевского суждение британского историка Доминика Ливена, что «ни славянская идея, ни косвенный контроль Австрии над Сербией, ни даже контроль Германии над проливами нисколько не оправдывали... фатального риска, на который пошла Россия, вступив в европейскую войну»!154 По науке, однако, т.е. по Данилевскому, выходило, что оправдывали.

И когда мы цитировали знаменитую фразу военного министра В.А. Сухомлинова «Государь и я... знаем, что из войны произойдет только хорошее для России», разве не очевидно было, что слышим

H. Нарочницкая. Цит. соч., с. 201.

Там же. г

Б.П. Балуев. Цит. соч., с. 302.

Dominic Leaven. Russia and the Origins of First World War, NY, 1983, p. 101.

мы воспитанника Данилевского? И что именно его схема вдохновляла министров императорского правительства, составивших в 1914-м «партию войны»? Но ведь и сама эта схема была лишь эхом темной идеи, толкнувшей Николая I на Крымскую авантюру. Долгий путь прошло его идейное наследство, незамеченное «восстановителями баланса», – от пламенных призывов Погодина к хамскому ультиматуму Меншикова в Стамбуле, от Крымской катастрофы к «славянскому пожару» Аксакова, от безапелляционной проповеди Данилевского к фанфаронству Сухомлинова и «партии войны» 1914-го.

Глава седьмая

Национальная идея "|"q p^jg СТВ О

химеры Но стало ли крушение монархии

в России последним вздохом и для николаевского идейного наследия? Вопрос кажется риторическим. В особенности, если вспомнить, что и Сталин и Николай II воспитывались на одних и тех же учебниках. И точно так же считал Сталин славянское «дополнение» императивом для России, если ей суждено взять, наконец, реванш за Крымский позор. Как сказал он в 1946 году Милова– нуДжиласу, «если славяне будут едины и солидарны, никто [в мире] в будущем и пальцем не пошевельнет».155

Нетривиально, однако, другое. Даже Сталину удалось побыть во «всеславянских царях» совсем недолго. Уже три года спустя после окончания мировой войны Тито увел у него из-под носа южных славян, тех самых, на которых больше всего рассчитывал Данилевский. Как точно предвидел еще за десятилетия до советско-югославского конфликта Франтишек Палацкий, южные славяне не захотели «стать подданными русского царя». Я не говорю уже о том, что даже в пору советского всемогущества «привратником проливов» осталась, как и при Николае, Турция и о кресте на св. Софии речи больше не было. Не говорю и о том, что еще полвека спустя и новая «федерация под главенством России», задуманная, как мы помним, Данилевским в качестве единственного средства от превращения её в «исторический хлам», тоже развалилась в 1989 году словно кар-

155

С.А Романенко. Цит. соч., с. 230.

точный домик. Камня на камне не оставила реальность от схемы Данилевского. Нужно ли более убедительное доказательство, что с самого начала была она опасной агрессивной химерой?

Но вот и сегодня, как мы видели, все еще терзает эта химера Н.А. Нарочницкую, а она, в свою очередь, терзает ею «высокопоставленных сотрудников», в идеологи которым настойчиво себя предлагает. И сегодня возглашает М.В. Назаров, что «Российская империя ... явила миру геополитическое чудо Третьего Рима. В ней был прообраз Вселенской империи».156 Чего хотят они добиться, возрождая химеру?

Воспитать в сегодняшнем российском истеблишменте еще одного Сухомлинова и еще одну «партию войны», словно и не было никогда ни 1917-го, ни 1991-го? Нет смысла, впрочем, после всего, что мы уже знаем, спрашивать, почему они это делают. Идейная власть имперского наваждения так же велика во многих умах сегодня, как и во времена Данилевского – и по-прежнему сильнее не только интересов страны, но и здравого смысла. Здесь, я думаю, и содержится ответ на вопрос, поставленный в конце предыдущей главы: не вступила ли Россия в XXI веке во вторичную фазу фантомного наполеоновского комплекса?

Боюсь, вступила. И все же можно с некоторой уверенностью сказать, что хлопочут сегодняшние наследники Данилевского зря. Прежде всего потому, что идея славянского «дополнения» России как условия реставрации её сверхдержавного статуса завершила свой жизненный цикл. Ни один «высокопоставленный сотрудник» в здравом уме и твердой памяти не посмеет больше рассматривать славянский мир Европы в качестве имперского «дополнения» России – как бы ни стучал в его сердце пепел реванша. В особенности после того, как дружно устремился этот славянский мир в Европейский союз и НАТО. Одно уже это обстоятельство катастрофически сузило масштабы вожделенного «дополнения» до провинциального проекта экономического подчинения, по крайней мере, Украины и Белоруссии (пусть и выглядит он всего лишь пародией на вселенский замах Данилевского).

Но ведь даже и с этим «усеченным» проектом далеко не всё обстоит благополучно. Полумиллионные демонстрации украинской

156 М.В. Назаров. Тайна России, М., 1999, с. 493 (выделено автором).

молодежи против коррумпированного режима – и поддерживавшей его России – всколыхнули мир зимою 2004 года. Естественно, московские политтехнологи постарались объяснить свой провал, сведя родословную этого протеста к аналогичным массовым демонстрациям в Белграде и Тбилиси и, следовательно, к антироссийским козням американской разведки. На самом деле уличный протест против коррупции властвующих режимов давно уже стал явлением всемирным. Ну что, спрашивается, антироссийского могло быть в гигантских уличных демонстрациях, например, в Боливии в 1982 году? Или на Гаити в 1985-м? Или на Филиппинах в 1986-м? Или в Китае и в Чили в 1989-м? Или, наконец, в Индонезии в 1998-м? Короче, ничем, кроме элементарного невежества, нельзя объяснить темные подозрения политтехнологов. Ибо на самом деле означают все эти мощные протесты лишь одно: в народах мира просыпается сознание своей силы. В том числе, конечно, и в славянских народах. Разница в том, что в славянских народах звучат они еще и колокольным звоном по имперской мечте Данилевского. И всё равно неутих– ший наполеоновский комплекс требует новых и новых проектов имперского «дополнения». А политтехнологи, что ж? Им платят, вот они эти проекты и придумывают, выдавая позавчерашнюю химеру за жизненную необходимость для сегодняшней страны.

И проблема здесь вовсе не в пустячности этих проектов, но в том, как из-за них воспринимается Россия со стороны. В особенности соседями, побывавшими, так сказать, внутри химеры Данилевского. Ими-то, никуда не денешься, воспринимается она как держава все еще не насытившаяся, все еще – несмотря на свою гигантскую полурустую Сибирь – жадная до чужих земель. И одной благочестивой риторикой об общей с Европой российской культуре изменить эту зловещую вековую репутацию невозможно: за ней стоят столетия страха.

Дело тут, как видим, опять в вещах, на первый взгляд, эфемерных, все в тех же «мнениях, что правят миром». Вот что пишет об этом Джеймс Биллингтон, эксперт, до такой степени сочувствующий России, что слывет в Америке беззаветным русофилом. И он тем не менее вынужден признать: «То, как русские понимают свой конфликт с Европой, диаметрально противоположно тому, как представляют его себе их соседи. Русские видят себя жертвами иностранных хищников, постоянно вторгавшихся на их земли... Большая часть их соседей видит жертвами себя – малые страны, жившие столетиями под постоянной угрозой завоевания огромной державой, вооруженной безграничным идеологическим оправданием имперской экспансии».157