Текст книги "Россия и Европа. 1462-1921. В 3-х книгах"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 114 страниц)

С другой стороны, однако, если Панчулидзев со своей фиктивной набережной выполнял в этой империи полезную социальную функцию, то зачем, скажите, обижать Гоголя с его городничим?

Так или иначе теперь, наконец, становится понятно, почему так агрессивно напал Миронов на русских писателей николаевской эпохи. Просто он государственник. И любая критика самодержавного государства, пусть даже критика его развращенной бюрократии, представляется ему, употребляя его собственное выражение, неправомерной. Отсюда анекдотическое оправдание коррупции. Отсюда же, как мы сейчас увидим, и оправдание крепостного права.

Глава четвертая

«Процесс против рабства» В И Н О В ЗТ

в крестьянском

рабстве? Я думаю, читатель теперь согласится, что прежде, чем приступить к такому поистине фундаментальному вопросу, уместно было сначала взглянуть на отношение Миронова к николаевской бюрократии. Хотя бы потому, что оно дает нам ключ к пониманию его принципиальной позиции. Теперь понятно, что самодержавное государство и связанные с ним традиционные институты не станет он винить вообще ни в чем. Напротив, как верный учениктак называемой государственной школы, некогда господствовавшей в русской историографии, но лет сто назад уже благополучно почившей в бозе, скажет он, что

«простой русский человек – крестьянин или горожанин – нуждался в надзоре, что он был склонен к спонтанности из-за недостатка са-

78 Б.Н. Миронов. Цит. соч., т. 2, с. 165-166.

моконтроля и дисциплины, что у него недоставало индивидуализма и рациональности в поведении»!9 Учителя его говорили и похлеще. Вот что думал о русском крестьянине основоположник государственной школы К.Д. Кавелин: «Народные массы у нас не сформировались еще... Это какая-то этнографическая протоплазма, калужское тесто».80 Другой корифей той же школы С.М. Соловьев называл русское крестьянство «жидким элементом», а самый выдающийся её теоретик Б.Н. Чичерин утверждал, что в России не народ создал государство, а государство создало народ: «Государство есть высшая форма общежития... В нем неопределенная народность, которая выражается преимущественно в единстве языка, собирается в единое тело, получает единое отечество, становится народом».81

Еще Герцен в «Колоколе» точно подметил определяющую черту государственной школы, которую пытается воскресить в сегодняшней российской историографии Миронов. Вот знаменитые слова Герцена: «Они изображают русский народ скотом, а правительство умницей». Миронов, разумеется, таких выражений не употребляет, но суть учения основоположников воспроизводит прилежно: «Крепостничество являлось реакцией на экономическую отсталость, по– своему рациональным ответом России на вызов среды и трудных обстоятельств, в которых проходила жизнь народа».82

Здесь порабощение крестьянства (и общества) оказывается уже не только единственно возможным и не только «органическим и необходимым», но даже, как видим, «рациональным» ответом на вызов, который бросила России некая уникальная, только ей свойственная «среда». Нет смысла входить в подробное обсуждение этого давно уже архаического постулата. Зададим лишь два вопроса, на которые у государственной школы никогда, и в особенности после замечательных открытий советских историков-шестидесятников (я подробно описал их в первой книге трилогии), не было ответов.

Там же, т» i, с. 413.

«Вестник Европы», 1886, №ю, с. 746.

Б. H. Чичерин. Опыты по истории русского права, М., 1858, с. 369 (выделено мною. – АЯ.).

Б.Н. Миронов. Цит. соч.,т. 1. с. 413.

В одной фразе суть этих открытий в том, что в первоначальном, до– самодержавном и докрепостническом, периоде своей истории между 1480-м и 1560 годами Россия отнюдь не была экономически отсталой страной. Во всяком случае нисколько не отставала она от ближайших своих северо-европейских соседей (Швеции, Дании и входивших тогда в их состав Норвегии и Финляндии). А поскольку была тогдашняя Россия тоже по преимуществу северной страной, «вызов среды», на который ей приходилось отвечать, ровно ничем не отличался оттого, на какой пришлось отвечать, допустим, Норвегии или Швеции.

Но если и экономические, и природные условия во всех этих странах совпадали и ничего, следовательно, не было уникального в российском «вызове», то почему, спрашивается, порабощение соотечественников выдается за единственно возможный ответ на него? И тем более за ответ «рациональный»? Напротив, самым разумным представляется как раз ответ северных соседей, не только избежавших обязательной службы дворян, но и сохранивших мощный массив свободного крестьянства. И порабощение собственного народа выглядит на этом фоне как раз полностью иррациональным, самым зверским и бездарным из всех возможных ответов, не так ли?

Но одним этим убийственным для государственной школы вопросом дело ведь не ограничивается. Ибо из него естественно вытекает второй, еще более жестокий. Чего, спрашивается, не произошло у соседей во второй половине XVI века, что дало им возможность избежать российского «иррационального ответа» на вызов географической среды? Едва зададим мы этот вопрос, как ответ на него становится очевидным. У соседей не было самодержавной революции и всего, что с нею связано. Ни четвертьвековой Ливонской войны, дотла разорившей российскую экономику. Ни могущественной церкви, которая в попытке спасти свои колоссальные монастырские владения направила свирепую алчность помещиков на экспроприацию крестьянских земель. Ни тотального террора опричнины, повлекшего за собою десятилетия великой Смуты.

Короче говоря, не «экономическая отсталость» и не «вызов среды», на которые ссылается Миронов, но установление в России режима самодержавия сделало неизбежным роковой крепостнический выбор истории-странницы на том, решающем историческом перекрестке.

Глава четвертая «Процесс против рабства» Личный вклад 219

Миронова

А то, что русский народ представлял собою, в отличие от соседей, «этнографическую протоплазму», «жидкий элемент» или «калужское тесто», так же, как то, что «простой русский человек нуждается в надзоре» вследствие загадочного отсутствия у него «самоконтроля и дисциплины», все это придумано было задним числом. Придумано, чтобы оправдать основной постулат государственной школы, который, как мы уже слышали от Герцена, состоит в том, что «русский народ скот, а правительство умница».

Глава четвертая «Процесс против рабства»

Личный вклад

Миронова Будем,однако,справед

ливы. Современный «восстановитель баланса» не просто заимствовал у основоположников государственной школы их генеральную схему русской истории, он внес в неё и собственный, вполне оригинальный вклад. Заключается его вклад в утверждении о безнадежной экономической неэффективности русского крестьянина. Ну, плохой он работник – и всё. У него «потребительский менталитет». Он работает «ровно столько, чтобы удовлетворить свои минимальные потребности».83 Более того,

«Всестороннее закрепощение производителя (всё жирным шрифтом) – это оборотная сторона и следствие потребительского менталитета крестьянства».84 И постольку для достижения экономических результатов требовалось внеэкономическое принуждение, другими словами, насилие, рабство.85

Масса цифр и фактов приводится в подтверждение этого теоретического обоснования необходимости крепостничества в России. Вотхоть несколько из них. «Во второй половине XIII – первой половине XIV в. английские фермеры собирали по... 614 кг с гектара. Русские крестьяне через 500 лет, в 1860-е по 466 кг с гектара, т.е. на 32 % меньше. К середине XIX в., до промышленной революции

Там же, с. 401.

Там же.

Там же.

в сельском хозяйстве, на основе ручного труда английские фермеры подняли урожайность пшеницы до 1773 кг с гектара... Россия не достигла английского уровня начала XIX в. даже через два века: в 1986-1990 гг. урожайность зерновых, если верить советской статистике, составила 1590 кг с гектара».86

Дело положительно выглядит так, словно Б.Н. Миронов «ведёт процесс» против русского крестьянства, говоря языком императора Николая. Мысль, что сравнивает он производительность труда свободных фермеров с производительностью закрепощенных крестьян, даже не приходит ему в голову. Только вот как же быть с замечательным экономическим подъемом в сельском хозяйстве России в первой, докрепостнической половине XVI века, подъёма, тщательно документированного теми же советскими историками-шестидесятниками? Как быть с резким подъемом сельского хозяйства в НЭПовской России, с тем самым, что потребовал террористического раскулачивания крестьянства? Как, наконец, быть с наблюдениями некоторых помещиков и публицистов, цитируемых самим Мироновым?Вот помещик А.И. Жуков: «За деньги русский мужик готов перехитрить англичанина, а на барщине тот же человек делается неповоротливым медведем».87 Вот другой помещик – и известный славянофил – А.И. Кошелев: «Взглянем на барщинскую работу. Придет крестьянин сколь возможно позже, осматривается и оглядывается сколь возможно чаще и дольше, а работает сколь возможно меньше – ему не дело делать, а день убить. Господские работы... приводят усердного надсмотрщика или в отчаяние или в ярость».88 (Мой собственный опыт свидетельствует: перед нами точное описание колхозной работы в середине XX века).

Вот, наконец, наблюдение Глеба Успенского за бывшим барщинным селом, которое он для большей ясности так и называет Барским, в 1870-е, т.е. после отмены крепостного права: «лучше всех живет и умнее всех крестьянин деревни Барской. Он есть истинный современный крестьянин... Он платит большие подати и бьется круглый год исключительно над земледельческой работой... В Барском

Там же, с. 400.

Там же, с. 408.

Там же, с. 407-408.

Глава четвертая «Процесс против рабства» Сравнивая

самодержцев

не редкость встретить умницу, человека твердого, железного характера... До последнего времени они не заводили кабака... работа у них на первом плане и действительно кипит в руках. Работают все отлично... Такой, оставленный нам барщиной в наследство, крестьянин – неустанный, неусыпный работник, „биться на работе" – вот цель его жизни, нить, связующая дни и годы в целую жизнь».89

И куда, спрашивается, девался «неповоротливый медведь», приводивший надсмотрщиков «или в отчаяние или в ярость»? Конечно, уУспенского своя теория. Он был уверен, что «истинный современный крестьянин» – умница и труженик – обитал исключительно в деревнях, прошедших в крепостном праве барщинную выучку и, стало быть, по его мнению, в «громадном большинстве русских деревень». Миронов его поправляет. Исходя из этого критерия, говорит он, «лишь каждый пятый крестьянин мог соответствовать идеальному типу мужика-труженика».90 Но ведь неверным мог быть и сам критерий Успенского.

Так что неважно, кто из них прав. Допустим, что истина где-то посередине и «неустанный, неусыпный работник» Успенского обитал лишь в половине русских деревень. Как бы то ни было, разве не означает это, что существенная часть русского крестьянства даже после трех столетий крепостничества не нуждалась в надзоре по причине отсутствия «самоконтроля и дисциплины» и вовсе не была тем «калужским тестом», которое подозревали в нём основоположники государственной школы? По-настоящему сломало хребет российскому крестьянству лишь второе, сталинское издание крепостного права в XX веке. Это обстоятельство, однако, Миронова не заинтересовало.

Глава четвертая

«Процесс против рабства» Ј р Q g |-| g g^j

самодержцев Пора, однако, подвести черту под нашим обзором внутренней политики России в николаевскую эпоху. Наверное, не случайно, что как-то само собою перешел этот обэор в практически непрерывный

Там же, с. 398-399. Там же, с. 399.

спор с «восстановителями баланса». На самом деле легко было предвидеть, что именно здесь, на этом поле, их последний шанс дать бой общепринятой до 1980-х оценке этого царствования как исторического тупика. Тон задал еще Брюс Линкольн, предложив оценивать внутреннюю политику Николая прагматически, «по тому, чего она достигла или не достигла». Как видит читатель, я принял его условия. Б.Н. Миронов пошел еще дальше, заявив, что прагматичный и консервативный Николай сделал для России больше, чем романтический космополит Александр.

Вот и хорошо, давайте сравнивать. Единственная проблема здесь техническая: по какому критерию сравнивать. «Восстановители баланса» за то, чтобы сравнивать частности. Например, по тому, сколько указов по крестьянскому вопросу издано было за оба царствования. Или по тому, на какое из них оглядывались впоследствии с ностальгией некоторые генералы и придворные. Или, наконец, по тому, что при Александре не удалось, а при Николае удалось провести финансовую реформу (мы еще увидим, что это была за реформа). Мне кажется, что важнее все-таки суть дела. Тем более, что она бросается в глаза.

Всем, допустим, известно, что, одержав в первой четверти XIX века блестящую победу над Наполеоном и самой могущественной тогда в Европе армией, Россия доказала тем самым свою военную и экономическую конкурентоспособность с европейскими соседями. Вторая, николаевская, четверть века завершилась постыдной капитуляцией в Крымской войне. И дело тут не только в том, что победили в этой войне Россию генералы, которым, как до звезды небесной, было далеко до Наполеона, и войска, не выдерживавшие никакого сравнения с его армиями. И не только в том, что победительница Наполеона, военная сверхдержава, бесцеремонно хозяйничавшая при Николае на континенте, оказалась вдруг в глухой изоляции и отвернулись от неё даже вчерашние друзья и союзники.

Как это могло случиться, нам еще предстоит обсудить в следующей главе. Сейчас для нас важнее другое. Перед всем светом обнаружила в Крымской войне Россия, что за время николаевского царствования она безнадежно отстала от своих европейских соседей, напрочь утратила конкурентоспособность – ив военном, и в экономическом отношении. Именно это и заставило, как мы помним,

Сравнивая 223 самодержцев

А.В. Никитенко, человека глубоко преданного самодержавию, вынести тем не менее столь беспощадный приговор царствованию Николая: «Главный недостаток этого царствования в том, что всё оно было ошибкой».91 Пророческим оказался так и не услышанный императором вердикт генерал-адъютанта Кутузова, что «огромнейшая армия есть выражение не силы, а бессилия государства».

Из верноподданных писателей поддержал генерала лишь М.Н. Погодин, да и то полтора десятилетия спустя, когда и сам уже открещивался от Официальной Народности, которую когда-то рьяно защищал. Зато теперь, в момент испытания, Погодин твердо стоял в одном лагере с Никитенко и Кутузовым. «Из-за миллионных сумм на армию, – писал он в 1854 году, – недостает ни на что средств». Ни на «умножение жалованья низшим чиновникам».92 Ни на «учреждение дорог и путей сообщения»93 Ни на «улучшение состояния духовного сословия»94 Ни особенно на «распространение в народе образования»95

Между тем «отсутствие образования никогда не было столь ощутительно и вместе с тем чувствительно, как в наше время: наши пушки не хватают так далеко, как иностранные, наши штуцера бьют на 200 шагов ближе французских... винтовых пароходов не бывало... медиков недостает везде... Над многими нашими генералами смеются сплошь иностранные газеты... Сердце обливается кровью, когда подумаешь, в каком глубоком, бесчувственном невежестве мы погрязаем»96

Здесь, однако, не только приговор царствованию «прагматичного и консервативного» Николая. Здесь и единственный критерий, по которому имеет смысл сравнивать двух самодержцев – последнего «екатерининского» царя Александра и его затеявшего антиевропейскую революцию наследника, о котором идет у нас спор.

AS. Никитенко. Дневник в трех томах, М., 1965, т.1, с. 421.

М.П. Погодин. Цит. соч., с. 246.

Там же, с. 247.

Там же.

Там же, с. 248.

Там же.

Глава четвертая

«Процесс против рабава» « Д Q СТИЖ6 Н ИЯ

Николая»? Стоитли говорить, ЧТО

«восстановители баланса» категорически с этим не согласятся? Нет, не в том, конечно, смысле, что не видят разницы между победой над Наполеоном и капитуляцией в Крымской войне. И не в том, что конкурентоспособная в первой четверти века «екатерининская» Россия безнадежно вдруг растеряла все свои преимущества после тридцати «московитских» лет при Николае. Как отрицать очевидное? Просто, полагают они, для «восстановления баланса» достаточно показать, что были и у Николая достижения.

«Все-таки, – пишет, например, Линкольн, – у николаевской системы, как сложилась она после революций 1830 года и до того, как почувствовала себя осажденной еще более сильными революционными движениями середины и конца 1840-х, была и другая сторона... Мы не должны преуменьшать жестокость и террор, которым подвергались люди, как Герцен или Белинский, за свои диссидентские взгляды. Но для многих в России это было время, на которое они будут оглядываться с ностальгией, время, когда все было определенно и жизнь была предсказуема».97

Я специально напоминаю читателю эту принципиальную позицию «восстановителей баланса», ибо после всего, что мы слышали о царствовании Николая, она вызывает особенно сильное недоумение. Нет, не из-за Герцена или Белинского. Им и впрямь было при Николае плохо. Согласимся, однако, с Линкольном, что диссидентов этих было мало и самочувствие их потому не должно нас особенно волновать (хотя именно на их статьях и выросло целое поколение нонконформистской молодежи, которая еще заставит самодержавие себя уважать). Согласимся даже с Мироновым, что до начала XX века диссиденты представляли «большей частью самих себя, т.е. горстку людей, а не народ».98 Но я ведь не о них, я о верноподданных, о таких, как А.В. Никитенко или М.П. Погодин.

Bruce Lincoln. Op. cit., p. 152.

Ь.Н. Миронов. Цит. соч.,т. 2, с. 179.

Как, спросим, сопрягается уверение Линкольна, что при Николае «жизнь была предсказуема» с такой записью в дневнике Никитенко: «люди стали опасаться за каждый день свой, думая, что он может оказаться последним в кругу друзей и родных»?99 Или с замечанием Погодина о том, что «во всяком незнакомом человеке предполагался шпион»?100 Сходятся ли тут концы с концами?Как бы то ни было, у Линкольна совершенно определенно получается, что не только стабильность режима, достигнутая, как мы видели, посредством полицейского террора, но даже и Официальная Народность, эта духовная жандармерия, явилась каким-то образом достижением николаевского царствования. В том, во всяком случае, смысле, что «большинству в России вовсе не нужно было её навязывать. Значительной части образованного общества такая концепция нравилась и не может быть никакого сомнения, что и русское крестьянство, хотя и не удовлетворенное своей несчастной экономической долей, все-таки обожало самодержца и самодержавие».101А Миронов еще и поправляет Линкольна, указывая, что и крестьянская доля была при Николае не такой уж несчастной. Крестьяне, говорит он, «не были столь бесправны ни юридически, ни фактически, как часто изображается в литературе. Хотя они и признавались до некоторой степени собственностью помещиков, это не привело к полной деперсонализации крестьян: они продолжали считаться податным состоянием, платили государственные налоги, несли обязательную воинскую повинность», даже «могли с согласия помещика вступав в гражданские обязательства».102 Право, если верить Миронову, то не стоит и огорчаться, что провалился николаевский «процесс против рабства».

Что же касается доктрины Официальной Народности, то уж она– то представляется Миронову несомненным достижением Николая. Он, правда, не опровергает ни одного из обвинений, выдвинутых в её адрес Погодиным. Ни того, что она «преследовала ум, унижала дух и убивала слово», ни того, что «распространяла тьму и покрови-

99 ИР, вып. 6, с. 446.

М.П. Погодин. Цит. соч., с. 258.

Bruce Lincoln. Op. cit., p. 248.

Б.Н. Миронов. Цит. соч., т. 1, с. 376.

тельствовала невежеству». Зато, полагает он, эта доктрина «обобщила практику эволюции российского государства в сторону правовой монархии и учла произошедшие изменения в государственности».103 С еще большим почтением, естественно, относится к Официальной Народности А.Н. Боханов. С его точки зрения, смысл доктрины «состоял в том, чтобы противопоставить модным теориям о „равенстве" и „свободе" особое понимание русской государственности, неповторимого духовного облика русской нации... Уваров лишь призывал русских людей не превращаться в „умственных рабов" иностранных учений».104

Глава четвертая «Процесс против рабства»

«НеДОСТрОЙКИ» Несложно перечислить, какие еще нововведения ставят в заслугу Николаю «восстановители баланса», кроме полицейской стабильности режима, сомнительной предсказуемости жизни и доктрины Официальной Народности, запрещавшей гражданам России иметь какие бы то ни было взгляды, кроме предписанных начальством. Тем более, что за долгие три десятилетия нововведений этих было раз два и обчелся. Но поскольку уж они поднимаются на щит, рассмотрим их и мы. Вот они.

Кодификация законов, проведенная М.М. Сперанским. В 1833 году вышли в свет «Полное собрание законов» (35 тысяч 993 акта в 51 томе в 56 частях) и 15-томный «Свод законов Российской империи». В них были собраны и систематизированы все постановления верховной власти, начиная с Уложения Алексея Михайловича (1649 г.), т.е. почти за два столетия. Собственно, по мысли Сперанского, вся эта огромная техническая работа была лишь подготовительной стадией для создания рабочего кодекса действующих законов, которым могли бы пользоваться в повседневной деятельности суды империи. Увы, «принципиальный консерватизм верховной власти, – говорит А.Е. Пресняков, – остановил все дело на Своде».105

Там же,т.2, с. 149.

А.Н. Боханов. История России: Х1Х-началоХХ в.,М., 1998, сс. 99, юо.

А.Е. Пресняков. Цит. соч., с. 47.

Другими словами, дальше исторического справочника дело не пошло. Вот комментарий Кизеветтера: «Согласно первоначальной мысли Сперанского, Свод должен был послужить лишь подготовительной основой для составления Уложения, под которым Сперанский разумел совокупность действующих законов, исправленных и дополненных сообразно требованиям времени». Однако «мысль о составлении Уложения не была одобрена государем».106

Финансовая реформа, проведенная с 1839-го по 1843 год Е.Ф. Кан– криным. В наше время такую реформу назвали бы обыкновенной девальвацией. Были выпущены новые бумажные деньги и обещано, что отныне они будут свободно обмениваться на серебро (для чего в казне должен был храниться разменный фонд в размере i/б части выпущенных в обращение кредитных билетов). Вот комментарий Н.А. Рожкова: «Это означало ни что иное, как частичное банкротство государства, [которое], в сущности, уплатило часть своих долгов, заключающуюся в ассигнациях, не полностью, а лишь в размере 35 % от занятой суммы».107 Короче, публику ограбили. Но самое интересное во всей этой «реформе» была её недолговечность. Ибо очень скоро новые бумажные деньги опять оказались неразменными. Их обесценение продолжалось, словно бы никакой реформы и не было. Послушать, однако, «восстановителей баланса», так и эта девальвация выглядит важнейшим достижением Николая, «впервые с 1769 года, когда Екатерина ввела бумажные деньги, стабилизировавшим денежное обращение в России».108

Реформа казенного крестьянства, начатая в 1838 году П.Д. Киселевым. Казенные крестьяне составляли тогда до 45 % всего сельского населения страны и были на самом деле государственными крепостными. Идею административного упорядочения их жизни выдвинул, как мы помним, Сперанский еще в секретном комитете 6 декабря 1826 года. Для комитета весь смысл реформы состоял втом, чтобы подменить ею болезненный для дворянства вопрос об освобождении помещичьих крестьян. Но для Киселева, проект которого об «обязанных крестьянах» потерпел сокрушительное пора-

ИР, вып.з, с. 225.

Там же, с. 235 (выделено мною. – А.Я.). Bruce Lincoln. Op.cit., с. 185-186.

жение в третьем секретном комитете, вопрос, как всегда, стоял о крестьянской свободе, пусть лишь для половины крепостных.

С этой мыслью и приступил он в 1837 году к исполнению своей новой должности министра государственных имуществ. Без сомнения, ему удалось облегчить участь казенных крестьян и, что может быть еще важнее, он превратил своё министерство в некое лобби, отстаивавшее в центральной администрации интересы его беспризорных до этого подопечных. Однако, как и в случае с кодификацией законов, работа его была остановлена на полпути, оказалась очередной николаевской «недостройкой». Его главное предложение издать Жалованную грамоту для казенных крестьян наподобие екатерининской 1785 года, определявшей права дворянства и горожан как свободных людей, натолкнулась не непреодолимое сопротивление того же дворянства. Опасались впечатления, которое издание такой грамоты произведет на помещичьих крепостных. Николай, разумеется, капитулировал и здесь. В результате казенные крестьяне так и оставались крепостными еще четверть века.

Пусть читатель сам теперь судит, действительно ли балансируют все эти «недостройки» ту жестокую, неприличную для великой нации и всепроникающую отсталость, тот исторический тупик, в который ввергло страну царствование Николая. Вспомним хоть эпитафию этому царствованию, написанную М.П* Погодиным в 1855 году тотчас после смерти императора: «Мы представляем теперь труп, вспрыснутый мертвою водою».109

Глава четвертая «Процесс против рабства»

Золотой век

РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ Неследу-

ет, однако, недооценивать «восстановителей баланса». В рукаве у них есть еще главный козырь. Расцвет русской литературы и мысли в 1830-1840-е они тоже ведь ставят в заслугу Николаю. И тут дело куда сложнее, нежели с «недостройками». Ведь и вправду золотой век русской культуры пришелся на его царствование. Именно тогда жили и работали в литературе такие гиганты,

109 М.П. Погодин. Цит. соч., с. 316.

как Пушкин, Тютчев, Гоголь, Лермонтов, Боратынский, Чаадаев, Белинский, Герцен. Уже поэтому заслуживает их аргумент серьезного обсуждения.

Это правда, что Герцен отзывался о николаевской эпохе беспощадно:

«На поверхности официальной России, на фронтоне империи, красовались лишь гибель, ярая реакция, бесчеловечные преследования и удвоенный деспотизм... Расцвет русской аристократии кончился. Всё, что было в её недрах благородного и смелого, находилось в рудниках Сибири. То, что осталось или удержалось в милости властелина, упало до степени подлости и рабского повиновения»}10 Допустим, хотя сам уже факт, что были в окружении Николая и такой «декабрист без декабря», как Киселев, и такой смельчак, как Кутузов, заставляет усомниться в универсальности герценовской формулы. Тем более, что даже независимо от этого сам же Герцен предложил нам и другую формулу: «Время наружного рабства и внутреннего освобождения».111

Несомненно, что корни этого «внутреннего освобождения» уходят в либеральные александровские времена, когда «свободное выражение мыслей – по свидетельству декабриста Якушкина – было принадлежностью не только всякого порядочного человека, но и всякого, кто хотел казаться порядочным человеком»112 Более того, было это «внутреннее освобождение» своего рода увенчанием всего екатерининского периода русской истории, естественно приведшего ктем двум-трем «непоротым поколениям», которых, по слову Н.Я. Эйдельмана, оказалось достаточно, чтобы возникли в России декабристы и Пушкин.113

Прав, стало быть, С.М. Соловьев, утверждавший, что «начиная с Петра и до Николая просвещение всегда было целью правительства»114 Прав и Пушкин, заметивший, что правительство было тогда единственным европейцем в России. Вспомним хоть, что еще в Ма-

М.О. Гершензон. Цит. соч., с. 5. Там же.

ИР, вып. 5, с. 386.

«В борьбе за власть. Страницы политической истории XVII! века». М., 1988, с. 297. С.М. Соловьев. Мои записки для детей моих, а может быть, и для других, Спб., 1914, с. 118.

нифесте 18 апреля 1762 года «о пожаловании всему российскому благородному дворянству вольности и свободы» предписано было людей, ничему не обучавшихся, трактовать «яко нерадивых о добре общем, презирать и уничтожать, ко двору не принимать и в публичных собраниях не терпеть».

Известно, как гордилась Екатерина тем, что её «Наказ» был запрещен в дореволюционной Франции, что в России переводятся книги, изъятые парижской цензурой. И даже тем, что «кто дал, как не я, французам почувствовать права человека?» Естественно, что эта традиция «внутреннего освобождения» продолжалась и при Александре, несмотря даже на антифранцузскую кампанию. И в это, самое, казалось бы, неподходящее время издавалась в Петербурге по инициативе правительства вполне крамольная «Библиотека общественного деятеля» (de I'homme publique) Кондорсе.

Я не говорю уже о русском издании сочинений таких английских либералов, как Иеремия Бентам и Адам Смит. (Кто не помнит, что пушкинский Онегин «читал Адама Смита» и что, более того, «иная дама читает Смита и Бентама»?) Менее известно, что перевод этих книг в России субсидировался правительством. Впрочем, что ж удивляться, ведь Александр даже в 1818 году, в самый разгар своих мистических настроений, не забыл поручить Н.Н. Новосильцеву сочинить для России конституцию, подобную польской. И речь императора на открытии Сейма в Варшаве настолько взволновала Карамзина, что он писал: «Варшавские речи сильно отозвались в молодых сердцах. Спят и видят конституцию».115

Само собою разумеется, что ничего даже отдаленно похожего не было возможно в России при Николае, когда, по словам того же СМ. Соловьева, просвещение, не говоря уже о конституции, «стало преступлением в глазах правительства»116 и литература была зажата в железные тиски между полицией и цензурой. Послушаем цензора-профессионала.

«Итак, вот сколько у нас цензур. Общая цензура министерства народного просвещения; главное управление цензуры; верховный негласный комитет; цензура при министерстве иностранных дел; театральная

ИР, вып. 5, с. 386.

С.М. Соловьев. Цит. соч., с. 11B.

при министерстве императорского двора; газетная при почтовом департаменте; цензура при /// отделении собственной е. и.в. канцелярии... Я ошибся, больше. Еще цензура по части сочинений юридических при}} отделении собственной е. и.в. канцелярии и цензура иностранных книг [через которую ни Кондорсе, ни Вентам уж наверняка не проскочили бы. —А.Я.]. Всего 12... Если посчитать всех лиц, заведующих цензурой, их окажется больше, чем книг, издаваемых в течение года».117 И дальше: «Сначала мы судорожно рвались на свет. Но когда увидели, что с нами не шутят; что от нас требуют безмолвия и бездействия... что всякая светлая мысль является преступлением против общественного порядка... тогда всё новое поколение нравственно оскудело. Всё было приготовлено и устроено к нравственному преуспеянию – и вдруг этот склад жизни...оказался негодным; его пришлось ломать и на развалинах строить канцелярские камеры и солдатские будки».118