Текст книги "Россия и Европа. 1462-1921. В 3-х книгах"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 98 (всего у книги 114 страниц)

Ничего похожего. Ибо, как говоритисторик российской экономики, «финансовое искусство – не магия, и поэтому блеск гниющего дерева всегда говориттолько о процессе разложения»23. Государственные расходы возросли за «блестящий период» на по процентов. За счет чего этот рост оплачивался? Цифры указывают на два источника: во-первых, на гигантский рост налогового обложения крестьянства, что, естественно, вело к катастрофическому сужению внутреннего рынка, во-вторых, на иностранный капитал.

«Правительственная политика, – говоритисторик, – направилась в сторону наименьшего сопротивления, всей своей тяжестью обрушиваясь совершенно незащищенный и задавленный класс крестьянства. Единственная защита этого класса заключалась в его потрясающей бедности: взяли бы больше, да нечего было взять»24. А когда выяснилось, что взять действительно больше нечего, то дело и пришло «к своему логическому концу: истощение платежных сил податных классов заставило Россию прибегать к ежегодным займам на разорительных условиях для покрытия хронического дефицита»25.

Там же. С. 21.

Там же. С. 24.

А что же бездефицитный бюджет? На самом деле, как оказалось, у правительства было два бюджета – ординарный и экстраординарный. Если первый и вправду сводился с ежегодным превышением доходов над расходами (агитпроп для привлечения зарубежного капитала), то второй был постоянно в долгу как в шелку. Чтобы стало еще яснее, скажем так: поскольку «Россия не знала естественного роста государственных доходов», то «концы с концами оказалось возможным сводить только при помощи займов»26.Причем «попытки правительства сократить расходы не увенчались никаким успехом; по-прежнему урезывались только расходы на культурные нужды»27. В результате расходы по министерству народного просвещения составили два процента бюджета, тогда как расходы на вооружение тридцать два. Последствия оказались страшными: «правительственная политика привела не только к оскудению центра, но и к истощению всей народной России, к превращению податного домохозяина в податного нищего»28.Историк российской экономики М.И. Боголепов цитирует для иллюстрации одного из наблюдателей тогдашней деревенской жизни, «чрезвычайно скромного, – по его словам, – по своим политическим воззрениям». Автор этот рекомендует «составить правдивую выставку», на которой «показать в картинах избы без соломенных крыш, снятых для корма скоту в конце зимы, равно изобразить кистью художника коров, поднимаемых кольями от бессилия встать на ноги вследствие зимней бескормицы и, наконец, заключить все это кладовой большинства наших крестьян... При этом обнаружится, что все их имущество заключается в старых тряпках, кое-каких веревках, оборванной сбруе и обвитых берестой горшках»29.

Даже необычайно популярный в наши дни среди «национально ориентированных» журналист суворинского Нового времени М.О. Меньшиков, чье свидетельство должно быть для них выше подозрений, увидел в тогдашних русских деревнях лишь «рваную нище-

Там же. С. 16, ю.

Там же. С. 17.

Там же. С. 20.

ту», «угрюмое пьянство» да «великое одичание и запустение»30. И в результате вынужден был скрепя сердце признать, что «нынешний крестьянин – кроме разве глубоких стариков – почти равнодушен к Богу, почти безразличен к государству, почти свободен от чувства патриотизма и национальности»31.

Удивительно ли, если «новейшая сельская картина такова – всего чаще маленькая, убогая хата, в которой не живет, а прозябает постепенно вырождающаяся от скуднейшей растительной пищи крестьянская семья, одетая в ситцевые фабричные отрепья?.. Отвар воды с ничтожным количеством кислой капусты, картофель, пшенная каша и черный хлеб, смоченный этим же отваром, – вот обычная пища крестьян... О мясе, сале, конопляном масле нет и помина – это роскошь доступна лишь 3-4 раза в году, в большие праздники»32.

Вот ведь откуда то катастрофическое сужение внутреннего рынка, о котором мы говорили: ограбленное государством «податное сословие», крестьянство, составляло тогда основную, подавляющую массу потребителей. Вопрос, следовательно, в том, что если потребители не могли покупать товары, предлагаемые растущей промышленностью, то за счет чего она росла? Ответ отчасти в том, что росла вовсе не вся промышленность. Росли либо экспортные отрасли – нефть, уголь, которые оплачивали иностранные потребители, либо те, где заказчиком выступала казна – вооружение, железные дороги (которые правительство «блестящего периода», кстати, рена– ционализировало, т.е. выкупило у частных владельцев). Полный ответ на наш вопрос даёт русский историк: «так как повсюду обнаруживалось крайнее обнищание народа как потребителя... промышленность самым очевидным образом поступает на содержание к государственному казначейству... держится правительственными заказами»33.

Меньшиков /И.О. Выше свободы. M., 1998. С. 143.145– Там же. С. 155-156. ИР Выл. 29. С. 36. Там же. С. 48.

Глава восьмая

Приключения «а финишной прямой русского кредита

Так постепенно раскрывается для нас вся искусственность, кукольность, условность знаменитого индустриального подъема «блестящего периода». И предстает он перед нами лишь как «финансовая магия», как экономический эквивалент того политического «всевластия полиции», о котором говорили Струве и Лопухин. Население, «народ как потребитель», нищает, а промышленность поступает на иждивение к государству и славно таким образом растет. Тут, однако, возникает еще один вопрос. Откуда, спрашивается, взялись у казны деньги, чтобы содержать эту растущую независимо от внутреннего рынка промышленность? Ответ опять-таки простой: «в последние десятилетия прошлого века привлечение иностранного капитала сделалось лейтмотивом русской финансовой и экономической политики»34.

Другими словами, точно так же, как русская промышленность поступила на содержание к государству, само русское государство поступило на содержание к иностранному капиталу. Проще говоря, замечательный рост русской индустрии оплачивался из-за рубежа. Естественно поэтому, что именно этим «лейтмотивом», т.е. интересами иностранного кредита, диктовалась отныне и внешняя политика самодержавия. Отсюда и двойной бюджет, позволявший демонстрировать иностранным финансовым рынкам «бездефицитность», отсюда введение золотой валюты. Отсюда, короче, вся «магия» полицейского государства. Но история эта прелюбопытнейшая.

)

С момента, когда еще при Александре Николаевиче Россия в поисках новых рынков завоевывает Среднюю Азию, угрожая таким образом «жемчужине британской короны», богатейший из финансовых рынков Европы, лондонский, захлопывается перед нею наглухо. И в 1870-е русская кредитная, а следовательно, и внешняя политика переориентировалась на германские рынки. Что удивительным образом совпадало с описанными раньше играми Бисмарка, провозглашенного, как мы помним, Достоевским «единственным политиком в Европе, проникающим гениальным взглядом своим в самую суть фактов». В следующем десятилетии, однако, когда после Берлинского конгресса панславистские страсти оказались для Бисмарка отыгранной картой, он просто изгнал русские ценные бумаги из Германии. Правительство настоятельно рекомендовало публике избавиться от русских облигаций.

В результате они были внезапно выброшены на рынок – в огромных, катастрофических количествах, – угрожая затопить Россию, которая за неимением средств их скупить, оказалась вдруг в отчаянном финансовом положении. Имея в виду полную, чтобы не сказать рабскую, зависимость руководителей «блестящего периода» от иностранных займов, поворот Бисмарка мог оказаться гибельным для всей их «магии». Выручила Франция. Её рынок скупил, разумеется по дешевке, русские ценные бумаги, вышвырнутые Германией. И все последующие займы тоже. Не следует поэтому удивляться, что русский император обнажил голову при звуках Марсельезы, встречая в кронштадтском порту французского президента.

Внешняя политика России была теперь золотой цепью прикована к интересам французского кредита. Что, естественно, делало конфронтацию с Германией неминуемой. Вот почему столь жестоко ошиблись в своих пророчествах и Достоевский, и Леонтьев, так никогда и не постигшие хитросплетений самодержавной «финансовой магии».

Глава восьмая

ИЗВИВЫ На финишной прямой

молодогвардейской мысли

Еще любопытней, что выродившаяся славянофильская мысль каким-то образом буквально следовала за всеми этими меняющимися приоритетами российского кредита. Если еще для Данилевского вся романо-германская Европа, как мы помним, «гнила», по каковой причине «и Франция и Германия в сущности наши недоброжелатели и враги»35, то для славянофилов 1870-х Германия, как мы видели, гнить и не начинала. Как раз напротив, она «предназначила себе западный мир Европы, провести в него свои начала вместо романских и впредь стать предводительницею его». Короче, в семидесятые счастье России полагалось в том, что «нужны мы ей [т.е. Германии], по словам Достоевского, не для минутного политического союза»36.

«Гнили», как неожиданно выяснилось, одни лишь «романские начала», т. е. Франция. Ей предрекалась судьба Польши, она, говорилось, «отжила свой век». Для Леонтьева она была «худшей из Европ» и именно Париж, как помнит читатель, надлежало разрушить наряду с завоеванием Царьграда. Даже Данилевский, как цитировал его Леонтьев, сказал однажды, что если «Россия – глава мира возникающего,™ Франция – представительница мира отходящего»37. Сам Леонтьев с присущей ему математической точностью мысли сформулировал это лучше всех: «наше счастье в том, что мы стоим im Werden, а не у вершин, как немцы, и тем более не начали еще спускаться вниз, как французы»38. Все это, разумеется, покуда русский кредит высоко стоял на германском рынке, а французы наших облигаций не покупали.

И вдруг в третьем поколении славянофилов вся эта геополитическая премудрость меняется – полностью, неузнаваемо, что называется на 180 градусов. Теперь вдруг оказывается, что «гниет» как раз Германия, а прекрасная Франция, напротив, процветает. Замечательно, что этот новый «поворот на Германы» оркестрован был стой же страстной убежденностью, с какой совсем еще недавно Леонтьев проклинал Францию, Достоевский прославлял Германию, а Данилевский объявлял, что обе одинаково гниют. Сергей Шарапов, о котором Леонтьев в одной из последних своих статей говорил как «о примерном, честном русском человеке», заявляет в 1909 году, что славянофилы «давно уже определили Германскую империю как главного

Данилевский Н. Я. Сборник политических и экологических статей. Спб., 1890. С. 23.

Достоевский Ф.М. Дневник писателя. Берлин. 1922. С. 237.

Леонтьев К. Н. Собр. соч. Т. 6. С. 76.

Там же. Т. 7. С. 203.

врага и смутьяна среди остального белого человечества... В предстоящей мировой борьбе за свободу и мирное развитие арийской расы, находящейся в постоянной опасности вследствие агрессивной и безнравственной политики Германии, последняя должна быть обезврежена»39.

У Шарапова были все основания говорить, что славянофилы давно уже «повернули на Германы». По крайней мере он, Шарапов, молодой еще в конце 1880-х человек, но уже главный редактор Русского голоса и издатель влиятельного Московского сборника, действительно давно повернул. Просто, в отличие от своих соратников, он был экономически образованным человеком. И потому в ту же минуту, когда русские ценные бумаги изгонялись из Германии, заметил он это – и соответственно переменил фронт. Еще тогда, в 1887-м, французы под его пером «уже пережили свою латино-гер– манскую цивилизацию». Для них она каким-то образом оказалась в прошлом. А поскольку «блестит луч с Востока, греет сердце, и это сердце доверчиво отворяется» (вместе, добавим в скобках, с кошельком), то «зла к нам во Франции мы больше не встретим». А вот «Германия – другое дело. Позднее дитя латино-германского мира, не имеющее никаких идеалов, кроме заимствованных у еврейства, не может не ненавидеть новую культуру, новый свет мира»40.Как видим, Шарапов перевернул постулат Леонтьева на голову. Тот утверждал, что германская культура моложе латинской и потому к нам дружественна, а этот уверен, что именно из-за своей молодости она нам враждебна.

Произвольность идеологических канонов деградировавшего славянофильства обнажилась в этой внезапной перестановке врагов и друзей с откровенностью, можно сказать, потрясающей. Оно больше не предъявляло никаких условий самодержавию. Оно теперь полностью зависело от внешнеполитических поворотов полицейского государства, которые в свою очередь, как мы видели, обусловлены были его самоубийственной «финансовой магией».

' 39 Шарапов С. и Аксаков Н. Германия и славянство. М., 1909. С. 16, 26.

40 Московский сборник. М., 1887. С. XXVI.

Всё происходило, иначе говоря, буквально по Соловьеву, Высоколобое славянофильство выродилось в «стихийный и без– идейный национализм», в «национальное кулачество», увенчанное «наиболее ярким проявлением этого псевдонационального начала – антисемитизмом»[107].

И следа не осталось у третьего поколения славянофилов от наивного идеализма ретроспективной утопии, все еще мерцавшей, как помнит читатель, отраженным светом декабристского патриотизма. Даже от романтических порывов молодогвардейцев ничего не осталось – ни от православной окрыленности Достоевского, ни от мрачного византийского вдохновения Леонтьева. Когда говорили они теперь о «предстоящей борьбе за свободу», то имели в виду лишь «свободу арийской расы». Когда упоминали «идеалы», то лишь «заимствованные от еврейства».

Больно и страшно читать это заключение затянувшегося почти на столетие путешествия славянофильской мысли. Больно за обманутые надежды её родоначальников. Страшно за будущее великого народа, заведенного ею в средневековый тупик.

w Глава восьмая

Три ВОИНЫ На финишной прямой

Тем более что историческая эволюция имперского национализма на этом не закончилась. И завершение предстояло ей еще более мрачное. Государственный патриотизм николаевской эпохи поднял Россию в 1850-е, как мы видели, на войну – крестовый поход против Европы, завершившийся крымской катастрофой. Ничему не научившись на этом трагическом опыте, два десятилетия спустя опять втравила страну на этот раз славянофильская Русская идея в балканский поход на Царьград во имя мифического «славянского братства», поход, закончившийся еще одним национальным унижением на Берлинском конгрессе. И вот снова поднимала Россию на «священную войну», теперь против Германии, «национально ориентированная» интеллигенция.

Читателя должен был насторожить, я думаю, уже манифест выдвинувшегося в лидеры третьего поколения Шарапова, подписанный, кстати, и родственником родоначальников славянофильства Н.П. Аксаковым и требовавший «обезвредить» одну из великих держав Европы, объявив ее «главным врагом и смутьяном среди остального белого человечества». Манифест глухо провозглашал «предстоящую борьбу за свободу арийской расы».Что конкретно имелось в виду, объяснил с солдатской прямотой первый «белый» генерал Михаил Скобелев, призывавший внушить Франции «сознание связи, существующей ныне между законным возрождением славянства и возвращением ей Меца, Страсбурга, а может быть, и всего течения Рейна»*2.

N

В устах Скобелева такая тирада могла означать только войну. Войну с большой буквы. Войну – крестовый поход. Ибо «путь в Константинополь должен быть избран теперь не только через Вену, но и через Берлин»43. Так формулировался канон третьего, полицей– ско-милитаризованного, сказал бы я, славянофильского поколения: «есть одна война, которую я считаю священной. Необходимо, чтобы пожиратели славян были сами поглощены»44.

Скобелев говорил еще на языке второго поколения. Но разве менялась от этого суть дела? Он ведь опять призывал к войне «за освобождение славянства», которая при тогдашнем состоянии страны была, как и обе ее предшественницы, предприятием заведомо безнадежным, обреченным. И вдобавок еще чреватым на этот раз не одним лишь национальным унижением, но крушением петровской России. AJV1.0. Меньшиков, этот «великий патриот» и «живоносный источник русской мысли», по выражению нашего современника Валентина Распутина, подводил под самоубийственную генеральскую риторику теоретическую базу.

Оказывается, что вообще «очистителями земли являются по воле Божьей воинственные народы»45. Так как же, скажите, могла жить

42 Апушкин В. Скобелев о немцах. Пг., 1914. С. 92. Там же. С. 86.

м Там же. С. 27.

45 Меньшиков /И.О. Из писем к ближним, М., 1991, с. 14. Отзывами о Меньшикове в современной российской литературе я обязан А.Рейтблату (см. его статью «Котел фельетонных объедков» в журнале «неприкосновенный запас», 1999, №2).

Россия в мире, если сам Господь требовал от нее воинственности? Даже не во имя «идеального блага» России, как требовал Леонтьев, а просто для «очистки земли».

«Три войны» – так, собственно, можно озаглавить эту печальную повесть об окончательной деградации постниколаевского национализма. Три войны, три крестовых похода (японская не в счет: порожденная исключительно алчностью той «продажной и грабящей сволочи», которая продолжала доминировать кабинет его императорского величества при всех режимах, позорная эта война была лишь символом деградации самодержавия). Три войны – Крымская, Балканская и предстоящая мировая – на совести выродившейся Русской идеи. Она губила Россию, в любви к которой клялась.

Невероятным, почти мистическим образом совпадали войны эти, как видим, с тремя ступенями «лестницы Соловьева». Некоторые из славянофилов первого поколения стыдились Крымской войны за что, по словам самого Соловьева, «подверглись ... анафеме со стороны представителей новейшего зоологического патриотизма»46. Второе поколение, уже соскользнувшее на ступень «национального самообожания», горячо ратовало, как мы помним, за войну Балканскую. Третье, как видим, страстно и самозабвенно втравливало Россию в мировую войну, которой суждено было ее окончательно погубить, доведя, наконец, дело до её «национального самоуничтожения».

Глава восьмая

РОССИЯ ПРОТИВ «а финишной прямой

еврейства

Но как ни парадоксально может нам теперь это показаться, в стране, опустошенной «финансовой магией» самодержавия и способной поддерживать видимость порядка только «под надзором полиции», смотрели эти люди в будущее с оптимизмом. Словно позабыв трагические уроки 1856-го и 1878-го, они не только нарывались на новую войну, но и были совершенно уверены

46 Соловьев B.C. Сочинения: в 2 т. Т. 1. M., 1989. С. 445.

в победоносном ее исходе. Иван Аксаков, как мы помним, еще с грустью шел на союз с полицейским государством – только чтобы защитить «русскую самобытность», «оригинальную культуру» от посягательств либералов-западников, только потому, что в его время «середины не было». Третье поколение откровенно потешалось над этой робкой защитной тактикой. Ему уже не нужна была аксаковская «середина» между всевластием спецслужб и либералами. Эти люди представляли полицейское государство.

«За самобытность приходилось еще недавно бороться Аксакову, – восклицает теперь Шарапов, – какая там самобытность, когда весь Запад уже успел понять, что не обороняться будет русский гений от западных нападений, а сам перевернет и подчинит себе все, новую культуру и идеалы внесет в мир, новую душу вдохнет в дряхлеющее тело Запада»47. Вот у кого следовало бы сегодня поучиться Дугину.

Еще в семидесятые, во втором славянофильском поколении, Данилевский представлял себе основную конфронтацию современного мира как «Россия против Запада». Еще в восьмидесятые Леонтьев громил «либерально-эгалитарную» европеизацию России. Третьему поколению все это казалось безнадежно устаревшим, архаическим вздором. Оно верило в «Протоколы сионских мудрецов» и главным врагом полагало вовсе не европеизацию, но «евреи– зацию» России. Не «германская правительственная система», как думал в шестидесятые наивный Бакунин, лежала, по их мнению, в основе всех наших бед, а «германские идеалы», заимствованные, как только что объяснили нам свежеиспеченные арийцы, «от еврейства». «Не в прошлом, свершенном, а в грядущем, чаемом, Россия – по общей мысли славянофилов – призвана раскрыть христианскую правду о земле»48. И состояла эта правда в том, что основная конфронтация современного мира звучала как «Россия против еврейства».

Московский сборник. С. XXV.

Волжский А. Святая Русь и русское призаание. С. 23.

14 Янов

Глава восьмая

Евангелие от Сергея w**

Есть в нашем распоряжении замечательный в своем роде документ, ярко живописующий эту роковую эйфорию последнего предвоенного поколения славянофильства. Сам Шарапов и поведал нам простодушно – и подробно, – как виделась ему накануне окончательной катастрофы петровской России «христианская правда о земле». Он написал об этом роман, который вышел в 1901 г. и назывался «Через полвека».

«Я хотел в фантастической форме, – объясняет автор, – дать читателю практический свод славянофильских мечтаний, показать, что могло бы быть, если бы славянофильские воззрения стали руководящими в обществе»49. Вот как видел он Москву 1951 года, руководимую славянофильскими воззрениями.

Москвич 1950-х встречается с человеком из прошлого и отвечает на его недоуменные расспросы:

« – Разве Константинополь наш?

Да, это четвертая наша столица.

Простите, а первые три?

Правительство в Киеве. Вторая столица – Москва, третья – Петербург»50.

Внешне автор словно бы следует начертаниям Леонтьева: и «правительство в Киеве» и «Константинополь наш». Но смысл, душа леонтьевского пророчества – отдать «петровское тусклое окно в Европу» за «спокойное господство на юго-западе, полном будущности и духовных богатств»– исчезли. Петербург по-прежнему третья столица империи, о превращении его в «балтийскую Одессу» и речи нет. А что до «духовных богатств», то они Шарапова не волнуют. Были бы территориальные...

Так вот, о территории. Каковы границы новой России? «Персия представляет нашу провинцию, такую же, как Хива, Бухара и Афганистан. Западные границы у Данцига. Вся Восточная Пруссия, Чехия с Моравией, мимо Зальцбурга и Баварии [граница] опускается

Шарапов С. Через полвека. М., 1901. С. 3. Там же.

к Адриатическому морю, окружая и включая Триест. В этой Русской империи были Царство Польское с Варшавой, Червонная Русь со Львовом, Чехия с Веной, Венгрия с Будапештом, Сербо-Хорватия, Румыния с Бухарестом, Болгария с Софией и Адрианополем, Греция с Афинами»51. Прямо по Данилевскому.

Когда-то, за много лет до имперской утопии Шарапова, Леонтьев, как мы помним, пророчествовал: «Я того мнения, что социализм в XX и XXI вв. начнет на почве государственно-экономической играть ту же роль, какую играло христианство на почве религиозно-госу– дарственной тогда, когда оно начинало торжествовать. Теперь социализм еще находится в периоде мучеников и первых общин... Найдется и для него свой Константин (очень может быть и даже всего вероятней, что этого экономического Константина будут звать Александр, Николай, Георгий, т.е. ни в коем случае не Людовик, не Наполеон, не Франциск, не Джеймс, не Георг»52.

Конечно, для Шарапова социализм табу, да и Леонтьев опять промахнулся – как по поводу имени «экономического Константина», так и относительно XXI века. Но все-таки если соединить два эти, на первый взгляд, столь различных прогноза, то невольно создается удивительное впечатление, что истинным наследником выродившейся Русской идеи оказался на деле коммунистический император Иосиф I (Сталин). Мы еще к этому поразительному совпадению вернемся.

Покуда скажем лишь, что во многих деталях Шарапов ошибся. С Австрией и Грецией вышла осечка. С Сербо-Хорватией и Триестом тоже. Иран нЈ вошел в советско-славянскую империю, а с Афганистаном и вовсе оскандалились. И всё же общее предвидение гигантской империи, простершейся на Восточную и Центральную Европу и опирающуюся на леонтьевский диктум «социализм есть феодализм будущего», оказалось точным. Пусть в совсем другой форме, пусть с совершенно иным интеллектуальным оправданием, отрицающим (по крайней мере, на словах) любезное их сердцу самодержавие, пусть всего лишь на полстолетия, но оно оправдалось.

Там же. С. 45.

Леонтьев К. Письма и А. Губастову// Русское обозрение. 1897. № 5. С. 460.

Это свидетельствует, по-моему, неопровержимо, что природу сверхдержавной болезни и логику фантомного наполеоновского комплекса, которым заболела после Крымской войны Россия, угадало выродившееся славянофильство точнее, нежели современные ему русские либералы.

Как, однако, сопрягается прогноз Шарапова с пророчествами Ивана Аксакова и Данилевского о Всеславянском Союзе будущего? Да никак. Это наследство панславизма раскассировано, оказывается, полностью.

«– А мы мечтали, – говорит славянофил из прошлого, – что образуется Всеславянский Союз и в нем растворится Российская империя...

– Помилуйте, это смешно. Вы посмотрите, какая необъятная величина Россия и какой к ней маленький привесок западное славянство. Неужели было бы справедливо нам, победителю и первому в славянстве, а теперь и в мире народу, садиться на корточки ради какого-то равенства со славянами?»53 Словно Достоевского цитирует...

Так легко оказалось сбросить панславистскую маску «первому в мире народу», едва достиг он своей цели и оказался снова, пусть лишь в мечте «патриотического» идеолога, единственной в человечестве сверхдержавой. Нечего и говорить, что «самодержавие не только сохранилось, но и необыкновенно укрепилось и приобрело окончательно облик самой свободолюбивой и самой желанной формы правления»54.

_ w w Глава восьмая

«Евреискии вопрос» н**»»»*™*

И все-таки, полагает Шарапов, борьба за преобразование мира по образу и подобию России не закончится и в 1951 году. Хотя, опять вспомним Достоевского, «истина одна, и стало быть, только единый из народов может иметь Бога истинного» и хотя превраще-

53 Шарапов С. Цит. соч. С. 59. и Там же.

ние России в единственную глобальную сверхдержаву эту истину вроде бы и подтверждало,найдутся еще и через полвека люди на свете и, что хуже всего, даже в самой Российской империи, которые истину эту не признают. Разумеется, эти враги народа должны быть устранены.

Их устранение как раз и представляет самую насущную проблему для Москвы середины XX века, которой, собственно, и посвящена большая часть романа Шарапова.

«Речь шла о непомерном размножении в Москве еврейского и иностранного элемента, сделавшего старую русскую столицу совершенно международным еврейским городом»55. Дело дошло до того, что «была уничтожена процентная норма для учащихся евреев во всех высших и средних учебных заведениях». Даже в фантастическом будущем такой либеральный разврат ужасал автора. Впрочем, как мы сейчас знаем, ужасался он зря. В полном соответствии с «христианской правдой» выродившегося славянофильства процентная норма была при императоре Иосифе благочестиво восстановлена.

Тут, однако, нужно опять отметить точность предвидения Шарапова. Если вспомнить действительно потрясавшие Москву середины века кампании против «безродных космополитов» и «убийц в белых халатах», то в главном пророчество его сбылось. Коммунистический император и впрямь превратил еврейский вопрос в самую насущную проблему России. Как известно, лишь его смерть помешала её «окончательному решению».

Существенно, однако, что и для Сергея Шарапова, и для Иосифа Сталина решение еврейского вопроса одинаково оказалось оборотной стороной глобальной борьбы с мировым злом. Фундаментальный постулат Русской идеи был, таким образом, сохранен в обоих случаях: Россия по-прежнему противостояла гнилому Западу. Только в новой, переформулированной доктрине мировое зло коренилась не в западном парламентаризме, как думали основоположники славянофильства, не в «либерально-эгалитарном разложении», как считал Леонтьев, и даже не в западной буржуазности,

как полагали родоначальники большевизма, но в еврействе, которое, согласно «Протоколам сионских мудрецов», навязало миру и этот парламентаризм, и это либеральное разложение, и эту буржуазность56. Стало быть, окончательная победа «христианской правды о земле» была просто невозможна без окончательного решения еврейского вопроса.

Тут, впрочем, проявил Шарапов некоторое легкомыслие. По крайней мере, с точки зрения его влиятельных единомышленников, среди которых были и депутаты Думы и даже виднейшие ее ораторы, он упростил дело. По его мнению, окончательное решение вопроса могло быть достигнуто превращением евреев в изгоев и всеобщим организованным презрением к ним со стороны «коренных русских людей, которые, наконец, почувствовали себя хозяевами земли своей»57. Просто не следовало их брать ни на какую работу, кроме черной.

Ю.М.Одинзгоев шел, однако, дальше Шарапова. Он предлагал «бойкот христианами всех органов печати жидовской окраски, бойкот промышленности, торговли, бойкот во всех решительно сферах человеческой деятельности»58. А Владимиру Пуришкевичу, возглавлявшему Союз Михаила Архангела, и это предложение казалось слишком либеральным. Окончательно решить вопрос, по его мнению, могло лишь выселение всех евреев на Колыму, за Полярный круг (идея, впоследствии подхваченная и модифицированная Сталиным). Но радикальней всех был, конечно, шеф Союза русского народа Николай Марков, подробный разговор о взглядах которого у нас еще впереди. Сейчас скажем лишь, что в апреле 1911 года он темпераментно заявил в Думе: в случае, если его коллеги будут продолжать свою либеральную политику по отношению к евреям, в частности, не давая русскому народу «возможности обличить в суде иудея ... всех жидов начисто до последнего перебьют»59. Эта идея была впоследствии подхвачена Гитлером – тоже с известными модификациями.

Там же.

Там же. С. 24.

Одинзгоев /ОЖ В дни царства Антихриста. Сумерки христианства. С. 225.

Цит. по: Кожинов В.В. Черносотенцы и революция. М., 1998. С. но.

Атеоретическое обоснование всей этой черносотенной свистопляски дал, как всегда, всё тот же «неисчерпаемый духовный резервуар», по характеристике сегодняшних его единомышленников, М.О. Меньшиков. Дело, оказывается, в том, что «входя в арийское общество, еврей несет в себе низшую человечность, не вполне человеческую душу»60. Именно по этой причине «народ требует чистки. Когда он здоров и могуч, то совершает выпалывание чуждых элементов сам безотчетно, как организм выгоняет своих паразитов. Больному же и захиревшему народу нужно несколько помочь в этом»61. Вот Шарапов с компанией и взялись помогать. Отсюда их требования бойкотов и выселения за Полярный круг, обвинения в ритуальных убийствах и обещания «перебить» в предстоящих погромах всех жидов до последнего.Что касается «обличения в суде иудея», то это как раз российскому Министерству юстиции два года спустя затеять удалось. Только, вопреки его ожиданиям и к вящему позору «обличителей», закончилось оно оправданием невинного человека. Я говорю, конечно, о знаменитом деле Бейлиса. Но это к слову. А, по сути, отчетливо видим мы теперь, что «евангелие от Сергея» вовсе не было грёзой любителя-одиночки. Оно было необыкновенно популярно среди значительной части «национально ориентированных». Было на самом деле одной из трех главных частей нового «патриотического» канона, который, как мы видели, состоял у последнего предреволюционного поколения русских националистов из войны с Германией, возврата утраченной в крымской катастрофе сверхдержавности и, конечно же^окончательного решения еврейского вопроса.