Текст книги "Россия и Европа. 1462-1921. В 3-х книгах"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 111 (всего у книги 114 страниц)

Мало ли в самом деле было в свое время крестьян, искренне сожалевших об отмене крепостного права? И какими, представьте себе, словами поносили они либералов, «освободивших» их не только ведь от барского гнева, но и от барской любви? А бывшие крепостники, они разве не тосковали отчаянно по утраченному раю дармового крестьянского труда? Так чего уж тут, право, удивляться, что немало нашлось и в наши дни плакальщиков по отпавшей, как сухой лист от древа страны, империи? Что точно так же, допустим, как во второй четверти XIX века, когда самым горящим был в России вопрос о крестьянской свободе, первую скрипку играли крепостники, в эпоху крушения империи заполонили политическую сцену именно реваншисты?

А чего еще могли мы ожидать? Мы видели в трилогии, что так было после каждой победы либералов – и после отмены крепостного рабства, и после падения самодержавия. Не забудем также, что и крепостники и фанатики «сакрального самодержавия» неизменно величали себя государственниками, патриотами, спасителями отечества. В том ведь и состоит в России драма патриотизма, что монополию на него неизменно присваивали себе самые оголтелые наследники холопской традиции – от иосифлян в XV веке до черносотенцев в XX и православных хоругвеносцев в XXI. И все эти «патриоты», начиная от непримиримого гонителя «жидовствующих» архиепископа Геннадия при Иване III и кончая столь же непримиримым епископом Диомидом при Путине,– всегда лучше всех знали, что хорошо для России (разумеется, конфронтация с еретическим Западом).

Ведь и в эпоху борьбы либералов против крепостного права только крепостники, как мы помним, знали, почему «свобода крестьянская пагубна для России». Вот как по поручению смоленского дворянства объяснял это императору их губернский предводитель князь Друцкой-Соколинский. Отмена крепостного права, говорил он, приведет лишь к тому, что «стремление к свободе разольется и в России, как это было на Западе, таким разрушительным потоком, который сокрушит всё ее гражданское и государственное благоустройство»63.

[208] Ключевский В.О. Цит. соч. Т. 5. C.389.

Убедительный аргумент? Правильный? И впрямь ведь разлился в России после отмены крепостного права «поток свободы, как на Западе». И уже на следующий день поставили, как мы видели, российские либералы вопрос об отмене самодержавия. Свобода опасна, говорил князь, и с архаическим «благоустройством» несовместима. Бесспорно, он был прав. Но что же из его правоты следовало? Что нужно держать в неволе большинство соотечественников до скончания века? Или что надо приспособить «гражданское и государственное благоустройство» к требованиям свободы?

Вот и подошли мы к главной особенности «особняческого» благоустройства, к особенности, из-за которой власть в России всегда опаздывала. И всегда предпочитала неволю адаптации к требованиям свободы. Мешал уже известный нам ментальный блок элиты, покоившийся все на тех же четырех иосифлянских нововведениях, которые мы так подробно обсуждали. Его, этого ментального блока, смертельно боялся даже такой, казалось бы, всесильный диктатор, как Николай I. Вспомните его ответ на скромное предложение графа Киселева обязать помещиков заключать договоры с крестьянами: «Я, конечно, самодержавный и самовластный, но на такую меру никогда не решусь»64.

Именно из-за этого ментального блока на полстолетия опоздала Россия с отменой крепостного права. Из-за него же на столетие опоздала она и с превращением в конституционную монархию. И причиной тому не был некий абстрактный «синкретизм», как думает Пелипенко, а вполне реальное «особнячество», имеющее точную дату возникновения и обратный адрес.

Причиной было преобладание в российской элите, начиная со второй половины XVI века, иосифлянской ментальности – с её «музыкой III Рима», с её готовностью смириться ради этой «музыки» с порабощением соотечественников и с произволом неограниченной власти, с её неспособностью адаптироваться к требованиям свободы. Одним словом, причиной был ментальный блок, одолевавший иосифлянское большинство российской элиты всякий раз, когда очередной вызов истории требовал такой адаптации.

Верно, что в XIX-XX веках история, инструментом которой выступали либералы, безжалостно этот блок ломала. Но, как правило, лишь в конечном счете. Лишь после того, как доводила российская элита дело до упора, до национальной катастрофы, до крови. Отменить крепостное право согласилась она лишь после крымской капитуляции. Ввести конституцию – лишь после позорной японской войны. Отказаться от «сакрального самодержавия» – лишь после эпохальных поражений в мировой войне. Отречься от империи – лишь когда рушилась советская власть и взяла её за горло угроза финансового банкротства.

Всё это было – когда Россия еще оставалась в ярме «особняче– ства». Но сейчас-то она, казалось бы, почти уже от него свободна. Нужно лишь последнее усилие. Потому-то главная задача сегодняшних реваншистов в том и заключается, чтобы не дать стране почувствовать, что она и впрямь свободна.

Глава одиннадцатая Последний спор

державности

Наивно было бы отрицать, что в пер-

вое десятилетие XXI века им это удаётся. Как удавалось крепостникам сохранить крестьянское рабство в первой половине XIX, как удавалось приверженцам самодержавия сохранить его в первом десятилетии XX. Сегодня они на коне. Они завоевали средства массовой информации?У них есть возможность денно и нощно убеждать публику, как убеждал когда-то императора князь Друцкой, в том, что свобода угрожает «гражданскому и государственному благоустройству» страны.

А власть что ж, она, как всегда, приспосабливается к ментальному блоку своей реваншистской элиты. Приспосабливается, но выходит у нее это сопротивление очередному вызову истории не очень-то складно. Если основоположник триумфа холопской традиции царь Иван был абсолютно уверен в своем праве на «першее государство– вание» (пусть по причине своего мифического происхождения попрямой линии от Августа Кесаря), то сегодняшние энтузиасты его древней традиции, объявившие Россию «энергетической сверхдержавой XXI века», вести её родословную могут разве что от «энергетической сверхдержавы XX века» Саудовской Аравии.

Нужны еще примеры? Совершенно ведь убеждена сегодняшняя властная элита, что Россия сама себе «цивилизация», но вот приходится признавать её еще и частью цивилизации европейской. Получается, конечно, монстр: неизвестная миру двойная цивилизация. Или возьмите термин из лексикона царей, который у всех сегодня на устах – держава. Ясное дело, имеется в виду империя. Проблема лишь в том, что империи-то больше нет! Вот и приходится заменять точное определение эвфемизмом. Короче, имитировать империю. Да, они по-прежнему мечтают о канувшей в Лету миродер– жавности, но в реальности способны лишь устрашать бывших клиентов навсегда утраченной державы. Одним словом, тешить национальное самолюбие вместо того, чтобы поднимать страну. Нечто подобное и назвал я в трилогии фантомным наполеоновским комплексом.

Г.П. Федотов]

Не только у Ивана Грозного, но и у Николая I не было, как мы видели, ни малейшей нужды оправдываться перед Европой, изобретать диковинные идеологические конструкции, вроде двойной цивилизации или «суверенной державности», и вообще устраивать Россию таким образом, чтобы всё в ней выглядело, по крайней мере, «как у людей». Сегодняшняя власть обойтись без этого уже не может. О силе ее зто говорит или о слабости?

/

Масштабы вызова

Я не хочу преуменьшать опасность ментального блока современной элиты. Агония переродившейся за четыре столетия государственности – грозная сила. Особенно, если вдохновляется ультрарадикальными идеями Ивана Ильина с его пристрастием к «национальной диктатуре» и презрением к демократии. И вдобавок еще не встречает сопротивления сильного гражданского общества. Трудно, согласитесь, понять, почему растущему влиянию Ильина не противопоставлены, например, идеи его антипода Георгия Федотова, куда более авторитетного в кругах эмиграции 1930-1940 годов, нежели Ильин с его гитлеровскими заскоками. Я не могу представить себе, чтобы перевелись вдруг в России серьезные философы и историки, способные сопоставить идеи этих мыслителей и вынести авторитетное суждение о том, какие из них на самом деле важнее для будущего страны.

Глава одиннадцатая Последний спор

Как в микрокосме, отразился здесь наш сегодняшний мир, в котором Ильина цитирует президент, архив его выкупают за границей и торжественно возвращают на родину, а о Федотове не вспоминают, словно его и не было. Впрочем, разве это не еще одно доказательство, что, несмотря на падение трех из четырех бастионов «особнячества», Россия до сих пор не почувствовала себя свободной?

И.А. Ильин

Потому, надо полагать, и не потребовала от власти интеллигенция взяться, наконец, за расчистку авгиевых конюшен гражданской и всякой прочей отсталости, которая накопилась за столетия «особнячества», лишившего страну способности сопротивляться произволу власти. Ни для кого ведь больше не секрет, что покуда Европа политически модернизировалась – пусть неравномерно, пусть с

22Яно«

откатами и рецидивами, но модернизировалась, – Россия всё еще вырывалась из ярма средневекового «особнячества».

Есть более или менее объективные цифры, дающие возможность измерить глубину накопившейся за эти столетия отсталости. Вот что говорят о ней независимые друг от друга международные организации, специализирующиеся на таких измерениях.

По защищенности граждан от коррупции сегодняшняя Россия занимает, согласно Transparency International, 147-е место в мире (из 159)– (Наравне с Новой Гвинеей, но опережая Бурунди.)

По независимости суда, согласно World Economic Forum, – 84-е место (из 102).

По защищенности политических прав граждан, согласно Freedom House, – 168-е место (из 192).

По защищенности частной собственности, согласно тому же World Economic Forum, – 88-е место (из 108).

Глава одиннадцатая

либеральная последний сп°р «мономания»

Проблема на самом деле в том, что

иосифлянская элита не замечает этого вызова. Никогда не замечала. Всегда отговаривалась от него высокопарной риторикой в духе «пятой империи» Александра Проханова. Это, впрочем, естественно. Ведь даже перед лицом столь вопиющего нарушения всех человеческих и божеских установлений, как порабощение соотечественников, просто некому было в иосифлянской элите из-за него волноваться. Все были заняты другими, более важными, с их точки зрения, делами.

Как видим, по всем этим показателям опередила «энергетическая сверхдержава» главным образом африканские страны. Иначе говоря, за столетия преобладания холопской традиции произвол в России достиг африканских п ропорций. Таковы масштабы вызова, который бросила нам сегодня эта традиция.

Православные хоругвеносцы, например, занимались тем же, чем и сейчас, яростной борьбой с «нерусью». Им было не до крестьянской свободы. Других вдохновляла все та же «победная музыка III Рима». Третьи, как мы видели, беспокоились о том, как бы ненароком не «разлилось в России стремление к свободе, как на Западе». Четвертые увлечены были традиционным на Руси занятием, воровали (не подействовал, как мы помним, даже громовой окрик Герцена «Кабинет его императорского величества – бездарная и грабящая сволочь!»). Пятые, наконец, настойчиво убеждали публику, что толку в России с ее «деспотической линией» все равно не добьешься, поскольку «из такой гнили и падали ничего не построишь». Такая уж страна, что поделаешь, всегда была такой, всегда такой будет.

Кому же, спрашивается, кроме либералов, русских европейцев, было в таких обстоятельствах волноваться о судьбе порабощенного крестьянства? В конце концов они были единственным на Руси сословием, чуждым великодержавному фанфаронству иосифлян, безразличным к истерическим воплям хоругвеносцев и глухим к вышеупомянутой «музыке». Они продолжали дело своих прародителей XV-XVI веков, нестяжателей. Так было в прошлом. И так в России будет всегда. Ибо кому же и завершить её очищение от вековой отсталости, если не тем, кто нашел в себе мужество это очищение начать? Тем, иначе говоря, кто сокрушил фундаментальную опору этой отсталости – порабощение соотечественников?

Всё это, впрочем, прямо вытекает иэ моей полемики с культурологами.

Чего, одн^о, я еще не сказал, это как удалось тогдашним либералам сокрушить крепостничество в эпоху, когда не было еще ни политических партий, ни профессиональных пропагандистов, ни тем более Интернета. Правда, не было у них и такого сильного и жестокого неприятеля, как казенное телевидение, несопоставимо более влиятельное, чем даже Третье отделение собственной е.и.в. канцелярии. Но им ведь и не приходилось убеждать массы в ужасах помещичьего и самодержавного произвола. Массы были неграмотны и о политических дебатах просто не подозревали.

Чего реально могли добиваться в таких условиях либералы, это решающего перелома в общественном мнении образованной России, создания в стране атмосферы нетерпимости по отношению к основе основ российской отсталости – крестьянскому рабству. Чтобы добиться такого перелома, требовалась открытая – и тотальная – идейная война против иосифлянской элиты с её ментальным блоком.

Мы видели в трилогии, что либералы своего добились. Отношение прогрессивной части дворянства и образованной молодежи к крепостному праву и конституции было во второй половине 1850-х прямо противоположным тому, каким оно было во второй половине 1820-х. Вот же где он, реальный опыт, от которого так легкомысленно отреклись наши культурологи, опыт столь же императивный сегодня для завершения борьбы против вековой гражданской отсталости, как был он в её начале. Присмотримся к нему внимательнее.

Первое, что бросается в глаза: замечательным образом сумели тогдашние либералы сфокусироваться на одной-единственной теме, подобно оркестру, играющему без дирижера, но так слаженно, словно бы дирижер у него был. Причем делали они это действительно тотально, всем либеральным сообществом – одинаково и западники и славянофилы. О чем бы ни говорили они, о чем бы ни писали, тема «разрушения Карфагена» обязательно звучала и в их стихах, и в их конституционных проектах, и в их пьесах и памфлетах, и в ихдиссер– тациях и даже в письмах. Вот смотрите.

Стыдно и непонятно, как мы можем называть себя христианами и держать в рабстве своих братьев и сестер (Алексей Кошелев).

Там, где учат грамоте, там от большого количества народа не скроешь, что рабство – уродливость и что свобода, коей они лишены, такая же неотъемлемая собственность человека, как воздух, вода и солнце (Петр Вяземский).

Покуда Россия остается страной рабовладельцев, у неё нет права на нравственное значение (Алексей Хомяков).

Восстаньте, падшие рабы! (Александр Пушкин).

Рабство должно быть решительно уничтожено (Павел Пестель).

Раб, прикоснувшийся к российской земле, становится свободным (из конституционного проекта Никиты Муравьева).

Андрей Кайсаров защитил (в Геттингенском университете) диссертацию «О необходимости освобождения крестьян». Николай Тургенев из ненависти к крестьянскому рабству ушел в пожизненное изгнание. Посторонний человек счел бы это, пожалуй, какой-то мономанией. Герцен так сформулировал ее основной принцип: «Все наши усилия должны быть сосредоточены на одном вопросе, собраны около одного знамени, in hoc signo vincetis!65 Современный историк подтверждает: «Отмена крепостного права становится приоритетной в русском либерализме». (Е.Л. Рудницкая).

Оказалось, однако, что только такая «мономания», только абсолютный приоритет одной темы, опиравшийся на безусловную уверенность в своей моральной правоте, и смог сломать ментальный блок тогдашней элиты. Достаточно сравнить эту пылкую либеральную «мономанию» пушкинского декабристского поколения с кисло– сладкими сентенциями современного либерального историка, чтобы убедиться, какая глубокая пропасть отделяет нас от предшественников.

Б.Н. Миронов, как помнит читатель, в солидном двухтомном труде, изданном на двух языках, утверждает, что «крепостничество являлось органической и необходимой составляющей русской действительности»66. И даже, что отменено оно было задолго до того, как стало «экономическим и социальным анахронизмом»67.

К нашему удивлению современный либеральный историк, как видим, горазд^ ближе к князю Друцкому, воплощающему в нашем случае ментальный блок николаевской элиты, нежели к Николаю Ивановичу Тургеневу или даже к Василию Осиповичу Ключевскому. Тот ведь тоже, как мы помним, писал, что «этим правителям доступна была не политическая или нравственная, а только узкая, полицейская точка зрения на крепостное право; оно не смущало их своим противоречием самой основе государства... не возмущало как нрав-

Колокол. Вып. 2. С. 275.

Миронов Б.Н. Социальная история России имперского периода. Спб., 1999. Та. С. 413.

4 . 67 Там же. T.2. С. 298.

ственная несправедливость, а только пугало как постоянная угроза государственному порядку»68.

Заметьте, что и князь Друцкой прекрасно понимал, что не было на его стороне моральной правоты. Потому и апеллировал исключительно к «государственному благоустройству». Потому и пугал «западной свободой». А национал-либерал Миронов и в 1999 году не понял, что в России «государственное благоустройство», опирающееся на нравственную несправедливость, проигрывает неминуемо. Дорого же обходится нам пренебрежение опытом наших предшественников.

Причем, дорого обходится оно не только либералам, но и власти. Сконцентрировавшись, как князь Друцкой, на «государственном благоустройстве» (и укрепляя тем самым ментальный блок своей элиты), она забыла, что в конечном счете решает в России дело моральная правота, вдохновлявшая полтора столетия назад Петра Вяземского и Никиту Муравьева, а не канцелярские сентенции князя Друцкого и Б.Н. Миронова. Нельзя оставлять страну в состоянии африканской отсталости, даже если это приносит баснословные нефтегазовые доходы. Даровой крестьянский труд тоже приносил огромные доходы помещикам и самодержавию. Но не остался ли он несмываемым темным пятном на совести народа?

Здесь уязвимость российской власти, её, если хотите, ахиллесова пята. На этом поле, как мы видели (для того и приводил я мнения либералов пушкинского поколения), как раз и добились они успеха в XIX веке. Таков опыт, оставленный нам предшественниками. Проблема лишь в том, дадим ли мы сбить себя с толку квазинаучными выкладками, вроде мироновских, и абстрактными рассуждениями, вроде тех, что слышали мы от культурологов, освоим ли, короче говоря, этот опыт и сумеем ли им воспользоваться.

68 Ключевский В.О. Цит. соч. Т.5. С.374

1/лово одиннадцатая I

Скептики I посл«н"йН и национал-либералы

Много ли, однако, шансов на то, что и впрямь возникнет в обозримом будущем либерализм XXI века, способный возглавить протест против африканской отсталости страны, как возглавили его предшественники протест против крестьянского рабства два столетия назад? Боюсь, не очень много. А если еще принять во внимание, что, судя по интернетовским сайтам, преобладает сегодня в либеральной публицистике настроение своего рода постмодернистского скептицизма, то шансов этих, похоже, ничтожно мало (во всяком случае в обозримом будущем). Проблема с этим скептицизмом в его неконструктивности, в том, что видит он Россию страной не только с непонятным будущим, но и с непонятным прошлым.

Мне нетрудно представить себе, например, как воспримут либеральные скептики мою работу даже в случае, если они попросту не раскассируют ее по ведомству какой-нибудь историософии. В том, что касается глубокой древности (а под эту категорию подпадает у них порою всё, что случилось до 1917 года), они, быть может, и найдут её любопытной (и даже попытаются выдрать из контекста утешительные для национального самолюбия цитаты). Но в том, что ровно никакого отношения к сегодняшней российской действительности она не имеет, сомнений у них не будет тоже. А самые честолюбивые из них, не устоят, возможно, и перед искушением опровергнуть меня моими собственными аргументами.

Допустим, скажут они, в истории старой России всё и происходило так, как описывает Янов. Николай I в самом деле боялся ментального блока своей крепостнической элиты. И тем более боялся его старший брат Александр I. И благодаря тому, что страх царей перед элитой был сильнее их страха перед пугачевщиной, Россия на столетие опоздала как с превращением в конституционную монархию, так и с освобождением крестьян. Допустим далее, что именно фантомный наполеоновский комплекс тогдашней элиты и славянофильский миф действительно толкнули Россию в ненужную ей мировую войну, которая привела страну к большевистской катастрофе.

и

Но катастрофа-то произошла. И полностью изменила всё, что дотех пор в России было. Порвалась связь времен, как сказал бы Гамлет. Так какое всё это имеет отношение к нашей постсоветской реальности?

Ведь с приходом советской власти вершителями судеб страны оказались совсем другие цари, а то, что прежде было аристократией, стало в руках власти глиной, из которой лепила она что хотела. И падение СССР ничего в этом новом соотношении сил, как выяснилось, не изменило. Вы говорите, что с развалом империи Россия почти свободна. Но какая уж тут свобода, если постсоветская власть так и осталась хозяйкой страны, а элита – всё та же глина?

Так чему же следует нам учиться у русской истории, если на самом деле началась эта история заново? Либеральные скептики охотно признают, что ментальный блок «особнячества» есть и у нынешней элиты. Только власти-то на все ее блоки наплевать. В отличие от прежних царей, она их не боится. Какой же тогда смысл их расшатывать, подобно либералам XIX века, если всё равно толку от этого чуть? Чему в таком случае нам у них учиться?

Убедительно? Вроде бы да. Но когда игрок смахивает с шахматной доски все фигуры и использует её, чтобы оглушить оппонента, это тоже ведь, согласитесь, убедительно. Проблема лишь в том, что история – не шахматная доска. И точно так же, как не может уйти от своего прошлого индивид, не может от него уйти и страна. Достаточно спросить, почему именно Россия, а не Европа, оказалась к XXI веку в глубокой яме гражданской и прочей отсталости или почему в Европе есть гарантии от произвола власти, а в России их нет, как тотчас и выяснится, что история наша по-прежнему с нами. И снова возникнут на доске только что сброшенные с неё фигуры крепостного права, «сакрального самодержавия» и имперской «музыки III Рима», обусловившие эту страшную и, честно говоря, неприличную в Европе XXI века сегодняшнюю отсталость.

Нам, впрочем, важно здесь,что вместе со старинными фигурами крепостничества, самодержавия и империи неминуемо возникнет на доске и фигура российского либерализма, ибо кто же, как не он, сокрушил между 1861-м и 1991-м почти все эти институциональные и идейные опоры российской отсталости (империю, между прочим,

уже на наших глазах)?

Спросим дальше: есть ли у постсоветской власти со всей её полуторамиллионной бюрократией хоть какой-то шанс вытащить страну из ямы отсталости, покуда, имитируя «суверенную держав– ность», третирует она «другую», либеральную Россию как оппонента, а не союзника? История отвечает: шанс есть. Но не больше того, который был, скажем, у Александра I. И вот все старые исторические фигуры опять на доске. Так зачем же спрашивать, чему нам учиться у либералов пушкинского поколения? «Либеральной мономании», вот чему.

Другое дело национал-либералы. Их послушать, так прошлое России было лучшим из всех возможных прошлых. И учиться нам у предшественников совершенно нечему, и Пушкин со своим «Восстаньте, падшие рабы!» выглядит чуть не городским сумасшедшим, а Герцен с его «долгим рабством» не более, чем пикейным жилетом. Ибо, если и было в русской истории крепостное право, то «мягкое– мягкое». И ни малейшей необходимости не было поднимать по такому пустячному поводу сыр-бор, тем более роняя в глазах мира престиж державы.

А что до самодержавия, то ведь по сравнению со зверствами Елизаветы I в Англии и сам Иван Грозный выглядит пай-мальчиком. Так примерно и говорится. А империя, что ж, без неё Россия ведь оказалась бы колонией. Если читатель заподозрит, что я преувеличиваю, пусть заглянет в первый за 2008 год номер журнала Эксперт, посвященный Российской империи. Уже из редакционной статьи мы узнаем, что «есль^какой-нибудь из великих мировых держав и стоит «каяться и исправляться», то России в последнюю очередь, и в российской истории светлых пятен куда больше, чем в любой другой»69.

Конечно, как мы уже говорили, редакторы Эксперта не снисходят до того, чтобы объяснить читателю, откуда взялась африканская отсталость страны, зафиксированная, как мы видели, всеми международными организациями, профессионально занятыми измерениями сравнительного статуса разных стран мира. И обратите внимание, что даже и не попыталась оспорить их приговор редакция

Эксперт Online. 2008. № 1.

*

журнала.

Впрочем, и авторы их, естественно, недалеко ушли от своих редакторов. Они тоже уверены, например, что «в любом случае у России не было выбора – быть империей или быть «нормальным демократическим государством». Был выбор – быть империей или быть колонией»70.

Вот единственная, выходит, альтернатива, перед которой стояла Россия. Декабрист Сергей Трубецкой почти два столетия назад предложил, между прочим, совсем иную альтернативу империи. Вот что сказано об этом в его проекте конституции: «Федеральное или союзное правление одно соглашает величие народа и свободу граждан»71.

Так вырисовываются перед нами контуры ментального блока самих сегодняшних либералов. Два полюса либерального мира – один, отрицающий европейское прошлое России, другой, воспевающий прелести ее «особнячества», – совершают в действительности одно и то же дело: не дают современному либерализму повторить подвиг пушкинского поколения.

Ведь если и найдется лидер, способный возглавить борьбу против вековой гражданской отсталости страны, его неминуемо ожидает судьба Александра I. Да и невозможно избежать этой участи без «либеральной мономании», которая, как мы помним, подставила плечо Александру II. Только ведь благодаря ей полтора столетия назад был положен конец крестьянскому рабству. Точно так же, казалось бы, могла бы она положить конец и гражданской отсталости России. Увы, вместо нее видим мы противоестественную, если хотите, коалицию скептиков и национал-либералов, которая ничего хорошего стране не предвещает.

Вот почему, я думаю, смысл трилогии в конечном счете в том, чтобы разбить эту коалицию. Напомнить национал-либералам, как это на самом деле было, а скептикам старую пропись, что те, кто овладел прошлым страны, владеет ее будущим. Выйдет ли что– нибудь из этого, знает лишь русская история-странница. Если не вый-

Там же.

Цит. по: Глинский Б.Б. Борьба за конституцию. 1612-1861 гг. Спб., 1908. С.190.

дет, что ж, пусть хотя бы останется следующим поколениям память о том, что кто-то понимал проблему в эпоху, когда все были заняты другими делами.

Если выйдет, однако, современники поймут, что последовательное расшатывание ментального блока элиты было бы, по правде говоря, намного более продуктивно, нежели издёвки над бюрократической неуклюжестью или хитрыми кадровыми интригами полуевропейской «полуособняческой» власти, в чем, кажется, и состоит главное занятие либеральных скептиков.Более продуктивной, подозреваю я, была бы такая же, как в XIX веке тотальная атака на «особняческие» ценности нынешней элиты, грозящие увести послепутинскую Россию в совсем другом, конфрон– тационном направлении. К очередному «выпадению» из Европы, говоря в моих терминах. В конце концов у сегодняшней власти при всём её кажущемся всесилии стратегии нет. Она бессильно топчется все на том же перекрестке, куда привела её несколько лет назад российская история-странница. Совершенно очевидно, что власть эта, умудрившаяся сочетать меркантилизм XVIII века с геополитикой XIX, не проевропейская, но она и не антиевропейская (она даже официально прокламирует принадлежность России к европейской цивилизации).Естественно, либералы, столетиями ратовавшие за то, чтобы сумма отсталости, накопившаяся в стране, постоянно сокращалась, предпочли бы, чтобы в послепутинскую зпоху антиевропейским идейным течениям, растущим сегодня, как грибы, был положен предел. Но ведь издёвками над ничтожеством власти этого не добьешься. Хотя бы потому, что националисты клянут её с еще большей убежденностью. А вот бросить им открытый вызов, да не походя, но как главное свое дело, было бы и впрямь поступком, достойным либерала XXI века. Также, как, перефразируя Хомякова, объяснить соотечественникам, что покуда Россия остается страной африканской отсталости, у неё нет права на нравственное значение.

Вот, собственно, и все, что мог бы я возразить либеральным культурологам и скептикам. Разве лишь еще напомнить, что им есть кем гордиться в той старой русско/европейской истории, актуаль-

и ность которой они с легким сердцем отрицают. Да и в новой, честно говоря, тоже. Как старался я показать в трилогии, немало в либеральном мартирологе невоспетых героев, начиная от Алексея Адашева, Андрея Курбского, Михаила Салтыкова и Юрия Крижанича до Георгия Федотова, Андрея Сахарова и Александра Яковлева.

Послесловие

Когда-то один очень остроумный советский исследователь, взглянув на современного литературоведа глазами скандинава XIII в., определил его как придурка, который сам рассказать сагу не может, но когда ее рассказывает кто-то другой, приговаривает: «Хорошо рассказано! Очень хорошо!» или – если этот придурок злой – «Плохо рассказано, очень плохо!». Именно в таком качестве волей– неволей оказывается всякий, взявшийся написать преди– или послесловие к труду своего коллеги.

Действительно, я, наверное, никогда не смогу создать обобщающий труд, подобный тому, что вы только что закончили читать. Труд, который освоить непросто уже в силу его объема – и множества идей, которые в него заложены. Хотя, перевернув последнюю страницу, понимаешь, что основная идея, которая вдохновляла автора, предельно проста и, вместе с тем, предельно глубока: Россия – европейское государство, и всякая попытка превратить ее в некое иное («азиатское»? «евразийское»?) состояние ведет к катастрофическим последствиям. Думаю, с этим согласятся многие. Все прочие мысли и исторические экскурсы лишь делают ее более объемной и живой, переводя из примитивной схемы в живую плоть истории, чем создают дополнительные – субъективные – основания для внедрения ее в сознание читателя. Однако читатели-единомышленники, кажется, и без того не будут возражать базовому тезису А. Янова. Что же касается противников... Боюсь, их не смогут убедить и десятки томов самых веских аргументов. Но что самое интересное: и те, и другие – искренние патриоты России. И те, и другие всею душой желают процветания своей стране и своему народу. И готовы за это сражаться друг с другом, что называется, не на жизнь, а на смерть. Вопрос лишь в том, кому от такого сражения станет легче...