Текст книги "Россия и Европа. 1462-1921. В 3-х книгах"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 65 (всего у книги 114 страниц)

Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса

Тютчев тем же, что волновало и Погодина: как конкретно реализовать сверхдержавное могущество России. В этом ведь и состояло главное отличие николаевского поколения от александровского, которому, если судить по нашей точке отсчета, по письму Чаадаева, представлялась эта забота странным мос– ковитским анахронизмом, ретроспективной утопией. Только погодинский «православно-славянский» проект, рождение которого мы наблюдали, направлен был против Турции и Австрии, тогда как тютчевский – против «обнаженного меча католицизма». Закупорить Францию, а следовательно и революцию, на крайнем западе Европы, изолировать её политически и идейно, поднять против неё общественное мнение Германии и, наконец, лишить её возможности помогать «ватиканскому далай-ламе» – таковы были главные черты тютчевского «проекта» (как сам он называл свой сценарий).

57 «Русские мемуары», М., 1990, с. 179.

А там дошло бы, может быть, и до падения, если не до казни «лженаместника Христа» и даже до заветной мечты Тютчева «о православном Папе в Риме, подданном [русского] императора».58

Лишь двух элементов не хватало в этом проекте. Во-первых, нужно было, чтобы не помешала ему Англия (чего, как мы видели, и добивался от неё на протяжении 1840-х Николай). А во-вторых, чтобы немцы осознали, что «чудовище» и «людоед XIX века» вовсе не Россия, а Франция. Эту часть проекта – мощную пропагандистскую кампанию в Германии – Тютчев рассчитывал взять на себя. В конце концов знание Европы и умение разговаривать с выдающимися её представителями были главным его достоянием. И в этом действительно не было ему в тогдашней России равных.

Препятствий к осуществлению проекта, однако, было не счесть. Начать с того, что дипломатическая карьера Тютчева решительно не удалась. До такой степени не удалась, что в 1841 году он был вообще уволен из Министерства иностранных дел и лишен звания камергера. По сути, оказался он после этого лишь одним из неслужащих (сегодня сказали бы безработных) русских дворян, живших за границей и вдобавок еще, в отличие от большинства, безденежным. Главный мотив его писем к родным – нужда. И связей при петербургском дворе, во всяком случае среди тех, кто принимал в тогдашней России решения, у него не было. Можно сказать, что если бы книга Кю– стина, опубликованная в 1843 году, не возмутила до глубины души Николая, шансов у проекта Тютчева не было никаких.

Следует, одна ко, отдать ему должное: своим единственным шансом воспользовался он мастерски. Помог случай. Одна из его знакомых по Германии дам Амалия Крюднер, сводная сестра жены Николая, была тогда львицей петербургского двора и по слухам одной из фавориток императора. Тютчев попросил её представить его всемогущему Бенкендорфу. Как писал он жене, «Бенкендорф... один из самых влиятельных, самых высокостоящих в государстве людей, пользующийся по самому свойству своей должности неограниченной властью, почти такой же неограниченной, по крайней мере, как власть его повелителя».59

«Литературное наследство», М., 1935, т. 19-21, с. 96.

п

В.В. Кожинов. Цит. соч., с. 254.

Одновременно Тютчев пишет пространное письмо-эссе «Россия и Германия», которое посылает Густаву Колбу, редактору Ауг– сбургской Allgemeine Zeitung. Письмо было полно тонкой лести («в моих глазах [ваше издание] нечто более обыкновенной газеты: это первая германская политическая трибуна»),60 но и жестких аргументов, основанных на знакомой уже нам политической философии, из которых следовало, что Франция исконный – и непримиримый – враг Германии, тогда как Россия её единственная защитница. Об этом письме мы еще поговорим отдельно. Сейчас скажу лишь, что предназначено оно было не столько даже редактору «первой германской политической трибуны», сколько начальнику III отделения собственной е.и.в. канцелярии. Тютчев надеялся убедить Бенкендорфа, что умная, тактичная и глубоко философская («германская») пропаганда способна не только обратить общественное мнение Европы против Франции, но и дать достойный отпор атаке Кюстина.Нужно ведь еще иметь в виду, что только самые бесчестные перья тогдашней России, вроде соредактора Булгарина по «Северной пчеле» Николая Греча, осмеливались публично выступить против Кюстина. И то, что писали они, было, честно говоря, стыдно читать. Вот образец – из опубликованной на казенные деньги по-французски брошюры: «Лицо императора бронзовое от загара – и на основе этого маркиз сообщает нам, что он проводит большую часть времени на открытом воздухе... Ничего подобного: большая часть его времени посвящена государственным делам и проходит в кабинете. Военные же маневры служат ему лишь отдыхом, и этого отдыха до такой степени недостаточно, что доктора недавно прописали ему еще и прогулки на свежем воздухе».61

Не зря же Тютчев начинает свое письмо Колбу/Бенкендорфу с извинения за «так называемых защитников России» от Кюстина. «Они представляются мне людьми, которые в избытке усердия в состоянии поспешно поднять свой зонтик, чтобы предохранить от дневного света вершину Монблана»62 Порядочные люди предпочи-

«Русская идея», с. 92.

Quoted in N. Riasanovsky. Op. cit., p. 198.

«Русская идея», c. 92-93.

тали тогда молчать. П.А. Вяземский отказался опубликовать свой ответ Кюстину, заметив, как мы помним, что

«честному и благомыслящему русскому нельзя [больше] говорить в Европе о России и за Россию. Можно повиноваться, но уже нельзя оправдывать и вступаться».63 Тютчева это, однако, не смутило.

Мы не знаем, какое впечатление произвело его письмо на Колба. Но успех у главного адресата был обеспечен. Отчасти потому, что, по словам Кожинова, который ссылается на записки Александры Смирновой-Россет, «Амалия Максимилиановна [Крюднер] обладала огромным влиянием в высших русских сферах». Вот что писала Рос– сет: «Государь занимался в особенности баронессой Крюднер, но ко– кетствовал, как молоденькая бабенка, со всеми и радовался соперничеству Бутурлиной и Крюднер... После Бенкендорф заступил место государя. Государь мне сказал „я уступил свое место другому"».64 Как понимает читатель, более весомой для Бенкендорфа рекомендации и придумать было нельзя. Да и помимо того, Тютчев был обаятельней– шим собеседником. «Настоящею службою его была беседа», говорил о нем Погодин, с которым они в старости подружились65

Так или иначе, встреча с Бенкендорфом состоялась – и, как легко можно было предположить, прошла успешно. Второй человек в империи нетолько внимательно выслушал Тютчева и не только прочитал его письмо. Он пригласил его погостить в свое поместье. «Но у Тютчева были свои планы, – как несколько бестактно замечает Кожинов, – и он блестяще исрользовал Бенкендорфа для их осуществления»66 Если биограф имел в виду, что спустя несколько месяцев Тютчев «по высочайшему повелению» был снова зачислен в штат Министерства иностранных дел и звание камергера было ему возвращено, то успех, конечно, налицо. У Федора Ивановича, однако, было на уме нечто более значительное, и кончилось оно вовсе не успешно. Но давайте по порядку.

Погостив у Бенкендорфа, Тютчев написал родителям: «Что мне особенно приятно, это его внимание к моим мыслям относительно

f> ч

М.И. Гиллельсон. П.А. Вяземский, Л., 1969, с. 295.

В. В. Кожинов. Цит. соч., с. 250-251.

«Литературное наследство», M., 1935, т. 19-21, с. 178.

В.В. Кожинов. Цит. соч., с. 253.

известного вам проекта и та поспешная готовность, с которой он оказал им поддержку у государя. Потому что на другой же день нашего разговора он воспользовался последним своим свиданием с государем перед отъездом, чтобы довести о них до его сведения. Он уверил меня, что мои мысли были приняты довольно благосклонно и есть повод надеяться, что им будет дан ход».67

И снова в письме к жене: «Теперь, благодаря данному мне безмолвному разрешению, можно будет попытаться начать нечто серьезное».68 Похоже, что на протяжении пятидневных бесед в поместье Бенкендорфа Тютчев вполне убедил всесильного жандарма, что «блестящий фейерверк оскорблений России в германской печати», её «вопль ненависти»69 действительно опасен. Во всяком случае, встретившись с императором на следующий день после возвращения в Петербург, Бенкендорф признался ему в мыслях столь крамольных, что простой смертный несомненно сгнил бы за них в крепости.

«Господин Кюстин, – сказал он, – только сформулировал те представления, которые давно имеет о нас весь свет и даже мы сами».70 «Словом, Тютчев, – замечает биограф, – ив самом деле надеялся, что Бенкендорф сумеет как-то изменить внешнюю политику России».71 В устах Кожинова это важное признание, ибо подразумевает, что внешняя политика Николая была неверна и её следовало менять. Правда, в каком именно направлении следовало её менять, Кожинов читателю не сообщил. Надо полагать потому, что понятия не имел. На самом деле важно было одно: в судьбу Тютчева – и внешней политики России – опять вмешался случай.

Еще в сентябре 1843 года, уезжая в последний раз в Мюнхен, Федор Иванович писал родителям: «Я просил его [Бенкендорфа] предоставить мне эту зиму на подготовление путей и обещал, что непременно приеду к нему – сюда ли или куда бы то ни было – для окончательных распоряжений»72 Через три дня после его возвра-

Там же, с. 253-254.

Там же, с. 255.

«Русская идея», с. 102.

В.В. Кожинов. Цит. соч., с. 256.

Там же, с. 257. Там же.

щения в Петербург 20 сентября 1844 года Бенкендорф умер. Интрига рухнула. «Проект» Тютчева, во всяком случае в той его части, в которой он лично готов был себя испытать, сорвался. А провал дипломатическихусилий убедить англичан в необходимости изолировать Францию окончательно убедил императора в бесперспективности всей его антиреволюционной стратегии. Победа складывавшейся в 1840-е «православно-славянской» стратегии Погодина была, по сути, предрешена. Другое дело, что, как мы сейчас увидим, шансы «проекта» Тютчева на успех в борьбе с конкурирующим сценарием были с самого начала ничтожны.

Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса

и Германия » Письмо-эссе

Тютчева очень длинное (12 книжных страниц убористого шрифта), хотя суть его можно выразить в трех – четырех абзацах. С незапамятных времен, писал он, враждовали между собою западная и центральная Европа (т.е. Франция и Германия). Враждовали с переменным успехом. Но «при ЛюдовикеXIV... Франция восторжествовала, её влияние вполне поработило Германию».73 И дальше все пошло для немцев наперекосяк. «Настала революция, которая, истребив во французской национальности до корня последние следы её германских начал и возвратив Франции её исключительно романский характер, начала против Германии, против самого принципа её существования последнюю борьбу, борьбу на жизнь и смерть».74

Отныне немцы с французами уже, оказывается, и к разным расам принадлежат. Но «именно стой минуты, когда венчанный воин этой революции на обломках империи, основанной Карлом Великим, разыгрывал пародию на империю великого Карла, вынуждая для большего унижения народы Германии принимать участие в этой пародии, – с этой именно минуты переворот совершился и всё изменилось».75

«Русская идея», с. 95.

Там же.

«Россия

Там же.

В том именно смысле изменилось, что победителями чудесным образом оказались именно немцы. «Таков конечный исход великого поединка, длившегося в продолжении двух веков между вами и Франци– ею, вы вполне восторжествовали, за вами осталось последнее слово».76 Каким же образом совершился такой «знаменательный переворот»? Оказывается, «он был подготовлен появлением третьей силы на поле битвы... Но эта сила была целый особый мир... Европа Карла Великого очутилась лицом к лицу с Европою Петра Великого».77 Обрисовав такими яркими красками непримиримого врага Германии, Тютчев приступает к описанию её спасительницы (и защитницы) России. Не верьте, говорит он, клевете, которую распространяют о ней ваши – и наши – враги, французы. Разве уже с минуты, когда Россия вмешалась в вашу тяжбу с общим врагом, «не стало очевидным, что все её мнимые завоевания, мнимые насилия были делом самым органическим, самым законным, какое когда-либо совершалось в истории»? Что «Польша должна была погибнуть»?78 И что столь же законной будет гибель Турции? Ибо «с этой же точки зрения всего лучше будет оценить истинное значение того, что называют восточным вопросом».79

Должны же вы, немцы, понять, что ваша спасительница, «эта действительная империя Востока, для которой первая империя византийских кесарей, древних православных императоров, служила лишь слабым неполным очертанием», сложилась пока только на три четверти. Что она нуждается в «последнем, самом существенном дополнении». И вопрос лишь втом, получит ли она Константинополь «путем естественного хода событий или будет вынуждена достигнуть его силой оружия, подвергая мир величайшим бедствиям».80

Если читателю покажется, что последовательность изложения здесь нарушена и от «знаменательного поворота» в отношениях между Францией и Германией мы вдруг отвлеклись «дополнением», в котором нуждается империя Востока, то вина в этом не моя.

Там же.

Там же, с. 95-96.

Там же. с. 96.

Там же.

Я лишь следую канве автора. Очень скоро, однако, логика будет восстановлена: «Вот, милостивый государь, какова была та третья сила, появление которой на сцене действия внезапно разрешило вековую распрю европейского Запада. Одно лишь появление России среди вас восстановило единство, и единство доставило вам победу».81 В конце концов все эти «дополнения», будь то Польша или Константинополь, и нужны-то ведь России исключительно для того, чтобы лучше, надежнее защищать вашу, немецкую, победу.

Теперь оставалось лишь разъяснить непонятливым немцам на понятном им философском языке, что империя Востока решила дело в их пользу вовсе не из филантропических соображений, но в силу исторической необходимости.

«А знаете ли вы, что именно имела Россия в виду, когда она вмешалась * в эту борьбу... и решила эту распрю в пользу Германии и германского

начала? Она хотела раз и навсегда утвердить торжество права исторической законности над революционным движением. И почему она этого хотела? Потому что право, историческая законность, это её собственное призвание, назначение её будущности, то право, которого она требует для себя и для своих»?2 Про революцию, про её происхождение, про её связь с католицизмом и непримиримую вражду к «исторической законности» мы всё уже знаем из обзора политической философии Тютчева. Чего мы (и немцы) еще не знаем, это что душою революции служит, оказывается, лишь «стремление овладеть снова тем преобладанием на Западе, которыл^так долго пользовалась Франция и которое она, к великой досаде своей, сознавала перешедшим в продолжение 30-ти лет в ваши руки».83 Короче, сама революция оказывается некоторым образом всего лишь идеологическим прикрытием французской агрессии против восторжествовавшей Германии.

И нет вам никакой от неё защиты, кроме твердой позиции России. Улови агрессор хоть малейшую трещину в этой позиции, хоть «одно мгновение сомнения, колебания, не думаете ли вы, что и сам Наполеон мира не мог бы постоянно сдерживать эту содрогающую-

Тамже.

Там же, с. 97-98. Там же, с. 99.

ся под его рукою Францию и что он не дал бы ей воли?» А что бы еще было, если бы он мог рассчитывать на сочувствие со стороны России?84 Но нет, Россия всегда будет верна своему призванию и «при первом враждебном проявлении со стороны Франции 8о тысяч русского войска должны... выступить на помощь вашей самостоятельности» и еще «200 тысяч человек должны следовать за ними».85

Не будь в письме «мюнхенской» философии и столь же откровенной апологии сверхдержавных амбиций России, оно, может, и впрямь звучало бы логично и даже соблазнительно. Идея-то действительно красивая: Франция всегда угрожала – и сейчас угрожает – вашей национальной независимости. Мы, какие бы ни были (Тютчев готов даже признать «несовершенство нашего общественного строя... положение низших слоев нашей народности и проч.»),86 стоим на страже этой независимости. Более того, мы её единственный гарант и всякую минуту готовы послать на её защиту сотни тысяч войска. Выбор, казалось бы, кристально ясен: либо «Германия, верная союзница России, сохранит свое преобладание в центре Европы, либо это преобладание перейдет на сторону Франции».87

К сожалению, философия и амбиции занимали в письме выдающееся место. И то, что Федор Иванович лукавил, чувствовалось тоже. Очевидно, в частности, было, что на уме у него вовсе не одна лишь забота о защите Германии от французской агрессии. В письме это вполне отчетливо проглядывало, но исчерпывающе объяснила нам много позже подоплеку тютчевских хлопот простодушная Анна Федоровна. Вот что записала она в дневнике 4 октября 1853 года:

«гНеужели, как постоянно и в прозе и в стихах повторяет мой отец, неужели правда, что Россия призвана воплотить великую идею всемирной христианской империи, о которой мечтали Карл Великий, Карл Пятый, Наполеон?»88 Право, нужно было совсем уже счесть немцев дураками, чтобы ожидать от них сочувствия такой «великой идее». Судьба Польши, кото-

Там же.

Там же, с. юо.

Там же, с. 101.

Там же, с. 97.

Анна Тютчева. Цит. соч., с. 70 (выделено мною. – А.Я.)

рой предназначено было погибнуть лишь затем, чтобы послужить «дополнением империи Востока», решительно им не улыбалась. И с какой, собственно, стати должны были они поверить Тютчеву, что Константинополь станет именно последним «дополнением» этой грозной империи? Чем, кроме своего честного слова, мог он им гарантировать, что следующим её «дополнением» не станет, допустим, Австрия? Или даже Германия?

Тем более, что и сам Тютчев неустанно свою «великую идею» пропагандировал. Лишь два факта, писал он,

«могут заключить на Западе революционное междуцарствие трех по– след них столетий и открыть в Европе новую эру... Эти два факта > суть: i) окончательное образование великой православной империи,

законной империи Востока, одним словом, России будущего, осущест– , вленное поглощением Австрии и возвращением Константинополя;

2) воссоединение двух церквей, восточной и западной. Эти два факта, по правде сказать, составляют один: православный император в Константинополе, повелитель и покровитель Италии и Рима; православный Папа в Риме, подданный императора».89 Пусть читатель теперь судит сам, как должны были выглядеть предложения Тютчева в глазах Густава Колба. По сути, немцы призывались открыть России путь к «всемирной империи». Другими словами, чтобы защитить от революции Европу, требовалось её подчинить. С другой стороны, совсем неудивительно, что такой проект должен был понравиться Бенкендорфу. Одно уже то, что Тютчев обещал ему (посредством подкупа влиятельных немецких публицистов) развернуть против Франции германское общественное мнение, преодолев то «пламенное, слепое, неистовое, враждебное настроение, которое оно в продолжении стольких лет выражает против России»,90 стоило всех денег.

Только вот шансов на успех у него не было. Сверхдержавные амбиции, словно гиря, тянули ко дну соблазнительную вроде бы идею о России как гаранте германской самостоятельности. И что могли с этим поделать местные публицисты, даже если бы Тютчеву удалось их подкупить? Нет, ошибался, пожалуй, Кожинов, надеясь,

«Литературное наследство», М., 1935, т. 19-21, с. 196.

«Русская идея», с. юо.

что не умри в 1844 году Бенкендорф, он сумел бы с помощью Тютчева как-то изменить внешнюю политику России. Судя по письму, которое мы так подробно разобрали, ни малейшего шанса на это не было. Прав скорее был Погодин, рекомендуя России не вмешиваться во внутренние дела Европы: «Пусть живут себе европейские народы, как знают... и распоряжаются в своих землях, как угодно».91

В конечном счете жизнеспособным в «проекте» Тютчева оказалось лишьто, что совпало в нём с погодинским, в частности мечта о Константинополе как о необходимом «дополнении» России. В целом же проекту «всемирной христианской империи» не суждено было стать национальной идеей постниколаевской России. Тютчев проиграл. Его проект на глазах вытесняла идея передела Европы. Или, в переводе на канцелярит сегодняшних проповедников православной империи, идея «духовной и геополитической консолидации крупнейшего центра мировой политики и альтернативного Западу исторического опыта на Евразийском континенте с неуязвимыми границами и выходами к Балтийскому, Средиземному морям и Тихому океану»92 В этом случае, как мы помним, «латинская Европа на карте смотрелась бы довеском Евразии, соскальзывающим в Атлантический океан».93

Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса

«Так скажите, хороша ли ваша политика?»

Погодина неспособность Николая обратить «наполеоновское» превосходство России в полномасштабный передел Европы раздражала, по сути, с самого начала. Еще в 1838 году он писал, что «бывают счастливые минуты для государств, когда все обстоятельства стекаются в их пользу и когда им стоит только пожелать, чтобы распространить свою власть, как угодно... Не такая ли ми-

М.П. Погодин. Цит. соч., с. 242.

Н.А. Нарочницкая. Россия и русские в мировой политике, М„ 2003, с. 197. Там же.

нута представляется теперь императору Николаю, которому обе империи, Турецкая и Австрийская, как будто наперерыв просятся в руку?»?4 И даже отлично понимая, что «Россия решительно не имеет доброжелателей между европейскими государствами»?5 и «правительства почти все против нас: одни из зависти, другие из страха»,96 Погодин и в 1842-м и в 1853-м не переставал удивляться тому, «какие благоприятные обстоятельства открываются для России».97 Наполеоновский комплекс положительно не давал ему спать. И не трудно проследить по его письмам, как зарождался у него сценарий передела Европы. Честно говоря, от тютчевского проекта осталось в нем не очень много.

Прежде всего «православный Папа в Риме» волновал Погодина меньше всего, происхождение европейской революции не интересовало совершенно и Франция ничуть не страшила. Скорее, наоборот. Как писал он царю, передавая общее мнение зарубежных панславистов, «Франция ваша союзница, союзница естественная... Она представляет романские народы, а вы господствуйте на Востоке Европы. Немцы, как стена, будут без всякой политической значительности... а англичане поклонятся».98

Отсюда и второе заключение Погодина. Ошибочной представлялась ему вся дорогая сердцу Тютчева ориентация на «похищение Европы» во имя её защиты от революции. Не только не искал он новых союзников в Германии, он и старых-то ни в грош не ставил. «Сорок лет, – писал Погодин, – миллион русского войска готов был лететь всюду, в Италию и на Рейн, в Германию и на Дунай... чтоб как можно скфее и действительнее доставить свою помощь и успокоить любезных союзников».99 И что же, спрашивается, союзники, «обязанные, так сказать, самим своим существованием России... избавленные по нескольку раз от конечной гибели?»100 Отблагодарили они за это Россию? Помогли ей в её трудную минуту?

М.П. Погодин. Цит. соч., с. 25.

Там же, с. 43.

Там же, с. 75.

Там же, с. 61.

Там же, с. 62.

Там же, с. 82.

100 Там же, с. 84.

Да вот хоть самый свежий пример. «Возникнул у России спор с Турцией по поводу несчастного состояния христиан на Востоке... Австрии и Пруссии стоило присоединить одно твердое слово в согласии с Россией... и все требования были бы исполнены, морские державы притихли бы, мир не нарушился и Европа оставалась спокойною... И этого слова ни Австрия, ни Пруссия сказать не хотели за Россию... Никакими софизмами, никакими нотами никогда не смогут они оправдаться в этом простом, ясном и необоримом обвинении, которое легло на их голову во веки веков... С врагами, с злодеями, с Магометом лишь бы не с нами!»101 Разумна ли такая политика?

Еще больше, однако, раздражает Погодина неспособность Николая учиться на собственных ошибках. Он даже подозревает, что

«если б Австрия и Пруссия поступили бы чуть поблагороднее, почеловечнее, даже поумнее, великодушный русский Государь остался бы опять на их службе и опять наши войска должны были быть всегда наготове, чтобы лететь на Рейн и Дунай, в Германию и Италию в помощь любезных союзников».102 Забавно тут разве что решительное расхождение Михаила Петровича с одним из наших «восстановителей баланса» Александром Архангельским, который, если помнит читатель, предложил нам легенду о Николае как об «искренне национальном» лидере России. В противоположность ему Погодин, как видим, откровенно обвиняет императора втом, что тот «на службе» у иностранных правительств. И ничуть не надеясь на Николая, уповает он исключительно на «русского Бога» да на глупость союзников. Оно и к лучшему, продолжает он, что «Русский Бог затмил их очи! Ты оказал нам уже милость свою выше всякой меры: Ты избавил нас от наших друзей, а с врагами разделаться пособит нам и старый наш помощник, Николай Чудотворец».103

Тем более, что ровно ведь ни к чему не привела вся эта служба союзникам, вся наша глупая готовность «лететь на Рейн и на Дунай». Ну, посмотрите, «поддержали мы, согласно с нашею целью, законный порядок в Европе? Нет!.. Пересмотри все европейские государства и мы увидим, что они делали кому что угодно, несмотря

Там же, сс. 85, 87.

Там же, с. 87-88.

Там же, с. 87.

на наши угрозы, неодобрения и другие меры».104 Тут критика «искренне национального» императора звучит уже откровенно. И беспощадно. Не так уж, видно, и умен земной бог, если не видит очевидного. Обвинения следуют одно за другим. «Итак, вот результаты нашей политики! Правительства нас предали, народы возненавидели, а порядок, нами поддерживаемый, нарушался, нарушается и будет нарушаться».105 Или того хлеще:

«Союзников у нас нет, враги кругом и предатели за всеми углами, ну, так скажите, хороша ли ваша политика?»106

Глава шестая Рождение

наполеоновского комплекса ПраВОСЛаВИв,

Самодержавие

и Славянство Мы знаем совершенно достоверно, что, по крайней мере, одна из этих неслыханно дерзких «самиздатских» записок Погодина (от 7 декабря 1853 года), которую я сейчас главным образом и цитировал, действительно попала в руки государя. Мало того, Погодин вовсе не преувеличивал, говоря, что она произвела на императора удивительно благоприятное впечатление. Как писал автору из Петербурга С.П. Шевырев, «твоя статья была в руках у царя, и прочитана им, и возбудила полное удовольствие его. [Она] ходит теперь по Петербургу».107 Ясно, что к тому времени Николай уже вполне, так^азать, созрел для «великого перелома» в своей политике. Осознал, то есть, что все старые его внешнеполитические сценарии оказались негодными, бесплодными. Чего он еще не знал – каким новым сценарием их заменить. Именно это и требовалось теперь от Погодина.

Как действительно следовало реализовать «наполеоновское» могущество России? Еще в первом письме 1838 года Погодин наме-

Там же, с. 91.

Там же, с. 78.

Там же, с. 330.

Н.И. Павленко. Михаил Погодин, М., 2003, с. 218.

кал, как мы помним, на естественную, по его мнению, альтернативу, говоря о «30 миллионах наших братьев, родных и двоюродных, славян», и сообщая между делом, что «вообще будущее принадлежит славянам».108 Полтора десятилетия спустя, когда новый внешнеполитический сценарий уже вполне у него сложился, он твердо уверен, что

«союзники наши в Европе, и единственные, и надежные, и могущественные – славяне... ихю миллионов в Турции и 2о миллионов в Австрии. Это количество еще значительнее по своему качеству в сравнении с изнеженными сынами Западной Европы. Черногорцы ведь встанут в ряды поголовно. Сербы также, босняки от них не отстанут; одни турецкие славяне могут выставить 200 или 300 тысяч войска, и какого войска!»109 Да и в одном ли войске дело? Есть ведь еще у союза со славянами другая, моральная, сторона дела, и она, быть может, еще важней. Подумайте,

«сколько прибудет от этого сил и у русского Самсона! Или дух его не в счет уже пошел?.. Приезжай-ка Государь в Москву, на весну, отслужи молебен Иверской Божьей Матери, сходи помолиться к гробу Чудотворца Сергия, да кликни клич: Православные! За гроб Христов, за Святые места, на помощь к нашим братьям!.. Вся земля встанет, откуда что возьмется, и посмотрим, будет ли нам страшен тогда старый Запад – с его логикой, дипломатией и изменою!»110 Прерву на минуту этот полуторавековой давности спор, чтобы поделиться с читателем одним вполне современным впечатлением. Просматривая в июле 2003 года на сайте газеты «Завтра» отклики на статью В. Бондаренко о «русском реванше», я наткнулся на такой перл: «Сразу вливается энергия от одного словосочетания ЕДИНЫЙ ПОРЫВ К РУССКОМУ РЕВАНШУ [заглавные буквы в оригинале]. И самое главное – это не мечта. Это витает в воздухе... Случайно встретил в аэропорту культурного болгарина, живущего около 12 лет в Германии и в Швейцарии. Буквально через 10-15 минут беседы болгарин сказал с какой-то сдержанной силой: „Да, мы сейчас бедные и униженные, над нашим порывом к христианской правде насмехаются, но я убежден, что Запад – это уже мертвое обще-

Там же, с. 12.

Там же, с. 102.

Там же.

ство. Еще будет наш СЛАВЯНСКИЙ ПРАЗДНИК, НАШ ПРАВОСЛАВНЫЙ РЕВАНШ. Все у нас впереди! У них все позади"».111

Вся и разница, как видите, между сегодняшним «культурным болгарином» и стариком Погодиным, что тот писал еще в первичной наступательной фазе наполеоновского комплекса, когда иллюзии были свежи и реальностью не поверены, а этот произносит точно те же самые заклинания в фазе фантомной – отсюда и вопль о православном реванше. В остальном совпадение полное, один к одному. И это после шести поколений, после стольких жестоко развеянных иллюзий... Дадим, однако, опять слово Погодину: «Сербы ждут без сомнения, как ворон крови, знака к восстанию, вот вам и союзница, да какая!»112

Но это уже война с Австрией, скажете вы. Ну и что? «Разве мы с нею в союзе, дружбе, мире?.. Австрия есть бельмо на нашем глазу, типун на нашем языке... пока Австрия еще не против нас, до тех пор Бог еще не с нами... Она послушалась тайной своей ненависти и Бог её накажет: дни её сочтены... Она погибнет вместе с Турцией или вслед за нею».113

Погодин, как видим, просто рассек пополам то, что представлялось Тютчеву «одним фактом». Его не заботило воссоединение церквей, зато «окончательное образование великой православной империи» разработал он куда подробнее.

«Россия должна сделаться главою Славянского союза... по естеству выйдет, так как русский язык должен со временем сделаться общим литературным языком для всех славянских племен не по принуждению русского правительства, а по законам филологии... К этому союзу по географическому положению, находясь между славянскими землями, должны пристать необходимо: Греция, Венгрия, Молдавия, Валахия, Трансильвания... в общих делах относясь к константинопольскому сейму и русскому императору как к главе мира, т.е. отцу многочисленнейшего славянского племени».иА При этом, естественно, «русские великие князья на престолах Богемии, Моравии, Венгрии, Кроации, Славонии, Далмации, Сер-